– Прекратите, – сказал ему Букард. – И вообще, мне надо поговорить с ней.
Майер поставил машинку на стол с преувеличенной осторожностью.
– Если речь пойдет о деле…
Но что‑то во взгляде Букарда остановило его, и он, бормоча себе под нос, вышел.
Как только за ним закрылась дверь, Лунд подхватила свою сумку и сказала:
– Мы об этом уже говорили. Ты знаешь ответ.
– Ситуация меняется.
– Шеф! Нам негде жить. Бенгт ждет меня в Швеции. Марк завтра должен быть в школе.
Она пошла к двери.
– Я только что из лаборатории, – сказал Букард ей вслед. – Девушка была жива, когда машину столкнули в канал. Требуется двадцать минут, чтобы машина такого размера заполнилась водой. И добавь к этому время на то, чтобы захлебнуться.
Он стал вытаскивать из конверта пачку отчетов и фотографий.
– Это не мое расследование, – сказала Лунд, копаясь в сумке, перекладывая вещи, которые уже сложила туда.
– Ее насиловали несколько раз. Он пользовался презервативом и никуда не торопился.
Лунд подождала, пока он закончит читать заключение, и сказала:
– Марк уже настроился на поездку. Нет!
– Все это продолжалось часами, возможно, все выходные. Характер ранений указывает на то, что до того, как привезти в лес, ее держали где‑то в помещении.
Лунд сняла с крючка пальто.
– И вот еще что, – сказал Букард, держа на весу маленький пластиковый пакет для вещдоков.
Лунд не могла не посмотреть.
– Майер показывал это матери. Она говорит, что никогда не видела этот кулон. – Букард откашлялся. – Девушка сжимала его в правой руке в момент смерти. Мне кажется, что это он заставил ее надеть кулон. Она сорвала его с горла, когда тонула. Других объяснений не вижу.
Лунд стояла у окна, глядя на унылый внутренний двор перед тюремными камерами.
– Это не обычная схема, Сара: изнасиловать девчонку, а потом убить, чтоб не шумела. Ты это понимаешь. – Он буравил ее черными глазами‑бусинами. – Думаешь, мы когда‑нибудь нашли бы ее, занимайся этим делом… – он кивнул на дверь, – наш новый друг Майер?
– Я не останусь…
– Со Стокгольмом я договорился. Они подождут, пока ты закончишь это расследование.
И он ушел, оставив фотографии, отчеты и маленький пакетик для вещдоков на столе. Ушел, оставив Лунд наедине с собой. Она думала о Марке и Бенгте. О Швеции и о новой гражданской работе в Стокгольме. Но в основном она думала о Нанне Бирк‑Ларсен, об истерзанном теле в багажнике черного «форда», сброшенного в илистый канал.
Лунд взяла прозрачный пакет, поднесла к свету.
Это был кулон на позолоченной цепочке. Дешевое стек ло. Броская вещь. Не похожа на обычные украшения. Черное сердце.
Вернулся из коридора Майер с красным лицом. Должно быть, Букард ему сказал.
– Это возмутительно.
– Полностью с вами согласна. Мы будем действовать, как я сочту нужным, до конца недели. Если дело к этому сроку не будет закрыто, отдам его вам.
– Хорошо.
По его лицу нельзя было сказать, что ему хорошо.
– На этот период соблюдаем мои правила: обращаться с людьми уважительно независимо от того, нравятся они нам или нет, в машине не курить, скорость не более пятидесяти километров в час…
– Пускать газы можно?
– Нет. И никаких сырных чипсов и хот‑догов.
– Есть пожелания по нижнему белью?
Она подумала пару секунд:
– Оно должно быть чистым.
Школа – это мир в миниатюре, полный слухов и сплетен.
Когда учитель, которого все звали Рама, вошел тем утром в здание гимназии, он кожей ощутил, как новость парит по коридорам, подобно злому призраку.
Потом ректор Кох сказала ему:
– Я могу сама это сделать, если хотите.
– Ученица моя, – ответил он. – И мой класс.
Пять минут спустя он вошел в аудиторию, в руках нет книг, на лице нет улыбки. Посмотрел на них, на каждого по очереди. Уже не дети, еще не взрослые. Оливер Шандорф с неукротимыми рыжими волосами, кислым лицом, обкуренным взглядом. Лиза Расмуссен, ближайшая подруга Нанны, уступающая ей и в уме, и в красоте.
Что ты сказал, кроме очевидного? Что предложил, кроме банального?
С мрачным выражением на смуглом лице Рама произнес:
– Только что стало известно… – Он умолк, закрыл глаза, услышал жестокость слов еще до того, как выговорил их. – Полиция говорит, что Нанна погибла.
Все, как один, ахнули. Потом слезы, всхлипы, шепот.
– Сегодня больше уроков не будет. Вы можете идти домой. Или можете остаться. Учителя будут здесь весь день. Если нужно, помощь вам окажут психологи.
На задних партах поднялась рука. Кто‑то задал неизбежный вопрос:
– Что случилось?
Человек, которого они все называли Рама, думал о своей семье, о трудном пути, который им пришлось пройти, уехав из многострадальной, гибельной страны. Он тогда был ребенком. Но, судя по разговорам родных, все же понимал, насколько безопасным был этот город по сравнению с его родиной.
– Я не знаю.
Еще одна рука:
– Ее убили?
Ладони Лизы Расмуссен взлетели к лицу, но не удержали крик боли и скорби.
– Я понимаю, у вас возникает много вопросов. У меня тоже они есть. Но бывает так… – Учитель всегда знает, что сказать. Учитель всегда честен. – Иногда быстрых ответов нет. Мы должны дождаться их.
Он подумал о том, что ему говорила Кох. Подошел прямо к Лизе, положил руку ей на плечо, попытался встретиться с девушкой взглядом.
– Им нужна твоя помощь, – сказал он. – Лиза?
Никакого ответа.
– Полиция хочет поговорить с тобой.
Она закрыла лицо руками.
– С тобой и Оливером.
Рама поднял глаза. Парень был здесь минуту назад. Но теперь стул пустовал.
Лунд показала Лизе фотографию черного «форда»:
– Ты видела эту машину?
Лиза кивнула:
– Может быть. Похожую на эту.
– Когда?
Девушка подумала и сказала:
– В пятницу. Перед вечеринкой. По‑моему, из нее что‑то выгружали.
Лунд положила перед ней снимок Йона Люнге из полицейского архива.
– А его видела?
Девушка посмотрела на лысоватого мужчину с пристальным взглядом, седыми усами и шрамом на щеке, с табличкой с тюремным номером.
– Это он сделал?
– Просто скажи, видела ты его или нет.
Лиза снова всмотрелась в фотографию и сказала:
– Кажется, нет. Что он сделал с Нанной?
– Может, он заходил в гимназию? Или появлялся в тех местах, где ты бывала вместе с Нанной?
Долгая пауза, потом она потрясла головой:
– Нет, я никогда его не видела.
Лунд отложила фото:
– Ты знаешь, почему Нанна сказала родителям, что останется ночевать у тебя?
– Не знаю. – Снова полились слезы. Она стала похожа на десятилетнюю девочку. – Я подумала, что она хотела с кем‑то встретиться.
– С кем?
– Не знаю.
– Лиза…
– Я не знаю!
Заход с другой стороны. Они стали говорить о вечеринке.
– Как бы ты описала ее настроение? – спросила Лунд.
– Счастливая.
– Она веселилась?
– Она была счастлива.
– И?..
– А потом ушла. Мне показалось, что рановато. Но…
– Почему она ушла рано?
– Она не сказала.
– Она ушла с кем‑то?
– Я не…
Лиза умолкла на полуслове.
Лунд нагнулась, желая видеть ее глаза.
– Я не видела! Зачем вы все время задаете эти вопросы? Что вам от меня надо?
Лунд подождала, пока вспышка угаснет, сунула в рот жвачку.
– Нанна была твоей лучшей подругой, правильно? Я думала, ты захочешь помочь.
– Я ничего не знаю.
Перед беседой снимки были тщательно отсортированы. Ничего тревожащего. Ничего откровенного. Лунд достала самый последний кадр и показала Лизе:
– Тебе знаком этот кулон?
Черное сердце на золотой цепочке.
Лиза покачала головой:
– Похож на старинный.
– Ты никогда не видела его на Нанне?
– Нет.
– Ты уверена?
– Я уверена, уверена, уверена! – вскричала девушка. – Я видела Нанну на вечеринке. Я обняла ее. Я не знала, что вижу ее в последний раз… – Лиза Расмуссен уставилась в стол, избегая смотреть на фотоснимки, избегая смотреть на Лунд. – Я не знала, – повторила она.
– Я проверила, – сказала Риэ Скоугор. – Люнге не состоит в нашей партии. Он был временным работником от агентства, к которому мы обращались пару раз. Его мог нанять кто угодно.
Они стояли за дверью штаба, в коридоре, и говорили шепотом. Хартманн выглядел так, будто всю ночь не сомкнул глаз.
– Хорошо, – сказал он.
– Хорошо, если об этом узнают все. А если мы ничего не скажем и журналисты докопаются до него…
– И что тогда?
– Они скажут, что мы наняли убийцу и покрываем его. Если об этом услышит Кирстен Эллер, можешь попрощаться с альянсом. Мы должны сделать заявление. Должны немедленно обозначить нашу позицию.
Хартманн колебался.
– Послушай, я же твой советник, Троэльс. И я говорю тебе: мы стоим на краю пропасти. Когда упадем, будет поздно…
– Ладно, ладно. Делай заявление. Но сначала предупреди полицию.
– А как быть с Эллер?
– Я все улажу сам.
К середине дня гимназия опустела. В безлюдном коридоре, рядом с раздевалкой, Лунд и Майер сравнивали полученные результаты. На стене по одну сторону висели информационные листки о вреде наркотиков, алкоголя и секса, по другую – постеры с кинозвездами и рок‑певцами.
Майер проделал огромную работу. Он обнаружил трех человек, которые видели, как Люнге привез в гимназию предвыборные агитационные материалы, и было это вскоре после полудня.
– А вечером?
– Вечером машина тоже была здесь. Может, он услышал, что в гимназии праздник, и вернулся.
– А это точно была та же машина?
Майер вложил ей в руку несколько фотографий и ухмыльнулся:
– Ребята делали снимки для веб‑сайта гимназии. Готовили обзор о вечеринке. Ищите на заднем плане. Это та самая машина.
У него зазвонил телефон. Пока он разговаривал, отойдя в сторону, Лунд просмотрела фотографии. Позади подростков в жутковатых костюмах, масках и париках виднелся силуэт черного «форда».
Майер начинал сердиться.
– Я вам уже говорил: это не обсуждается, – рявкнул он в телефон.
Сердитый Ян Майер. Это было что‑то новенькое. Она продолжила перебирать фотографии. Когда Лунд было девятнадцать, Хеллоуин не отмечали. А если бы отмечали… Интересно, что бы сказала ее мать.
– Я не буду вам больше повторять, – гаркнул Майер. – Ответ – нет.
Он уставился на свой телефон. Выругался.
– Не могу поверить. Она дала отбой.
– Что происходит?
– Хартманн собирается сделать заявление прессе. Пытается уберечь свой тощий зад…
Лунд сунула папку с фотоснимками ему в руки:
– Мы едем в ратушу. Вы поведете.
Бирк‑Ларсен поехал на заказ как в тумане, но работать все равно не смог и поэтому вернулся домой, сел с Пернилле на кухне. Они не разговаривали, просто ждали, сами не зная чего.
Потом пришла Лотта, ее сестра. На одиннадцать лет моложе, по возрасту она была столь же близка к Нанне, как и к Пернилле. Бирк‑Ларсен сидел в углу немой и неподвижный, наблюдал, как сестры обнимаются и плачут, завидовал тому, что они могут открыто проявлять свои чувства.
– А как мальчики?
– Еще не знают, – сказала Пернилле. – Тайс?
– Что?
Это было первое слово, сказанное им за час.
Лотта присела за стол и всхлипнула. Пернилле проверила школьное расписание, висевшее рядом с семейными снимками.
– Мы забираем мальчиков после рисования, в два часа.
– Да.
Лотта не могла остановить рыдания.
– Что она там делала? Нанна никогда бы не села в машину к незнакомому человеку.
Бирк‑Ларсен налил себе еще кофе. Чтобы сдержать крик, рвущийся наружу.
Пернилле без причины передвигала фотографии, приколотые к пробковой доске на стене.
– Мы должны… – Она высморкалась, сделала два глубоких вдоха. – Мы должны думать о мальчиках.
Она снова плакала, но не желала показывать это.
Бирк‑Ларсену мучительно хотелось действовать. Убежать из дома. И он знал, что невысказанная мысль – это тоже предательство.
– Нужно сказать им, – выговорил он.
Лунд вошла в штаб Либеральной партии. Там пахло потом, полированным деревом и старой кожей. Скоугор, чересчур элегантная и чересчур самоуверенная советница Хартманна, говорила по телефону о деталях пресс‑релиза. Когда она закончила, Лунд сказала:
– Я хочу его видеть.
– Он на встрече.
– А‑а, – протянула Лунд.
Она наблюдала, как Скоугор вернулась к компьютеру, стала что‑то печатать стоя, как делают крайне занятые люди.
– Вы уже подготовили заявление? – спросила она.
Продолжая печатать:
– Да. Мы больше не можем ждать.
– Но вам придется подождать.
Скоугор глянула на дверь позади себя, сказала медленно, будто говоря с умственно отсталым:
– Мы не можем.
Лунд пересекла помещение. По дороге оттолкнула Скоугор, когда та налетела на нее с криком, и открыла дверь.
Троэльс Хартманн выглядел удивленным, как и дама, сидящая рядом с ним.
Кирстен Эллер. Полноватая женщина с предвыборных плакатов. Сейчас она не улыбалась. Она не любила, когда ее отрывали от дел.
– Простите, – сказала Лунд политику в отглаженной синей рубашке, – но нам необходимо поговорить.
Минутой позже Кирстен Эллер оказалась у окна на диване, откуда она не могла слышать беседу.
Хартманн пытался объясниться:
– Если пресса подумает, будто я лгу…
– Это дело об убийстве. Вся информация конфиденциальна. Мы не можем упускать наши шансы…
– А как же мои шансы?
Он был необычным человеком: сполна одарен харизмой политика, окутан аурой беспечной искренности. И умудрился задать свой вопрос без видимого смущения.
Ожил ее мобильник, она выхватила его из сумки, вздохнула, увидев номер, но тем не менее ответила:
– Бенгт? Давай я тебе перезвоню.
Звуки молотка на заднем фоне.
– Я дома. Пришли плотники. Какое дерево ты бы хотела для сауны?
Лунд нахмурилась. Хартманн пока терпеливо ждал.
– А какое дерево обычно используют в саунах?
– Сосну.
– Прекрасно, сосна подходит.
– Но это зависит от…
– Не сейчас. Я перезвоню тебе.
Отбой.
Хартманн уже направлялся к женщине, сидящей на диване в его кабинете.
Лунд поймала его за локоть, посмотрела прямо в глаза. Было в них что‑то…
– Мы поймаем его очень скоро. Пожалуйста, не мешайте нам.
– Как скоро? Сегодня?
– Надеюсь.
Хартманн медлил. Наконец сдался:
– Ладно. Я подожду. Но только один день.
– Спасибо, – сказала она.
– Полярная сосна.
Лунд остановилась.
– Полярная сосна. Она лучше подходит для сауны, чем обыкновенная. Меньше смолы.
– Вот как.
В двери возник Майер, пора было уходить.
Кирстен Эллер улыбнулась, когда Хартманн наконец вернулся к ней:
– Плохие новости, Троэльс?
– Вовсе нет. Все прекрасно.
Она не спускала с него внимательных глаз.
– Правда? А мне показалось, что вы встревожены.
– Да нет же, это мелочь.
– Если я развожусь с Бремером, то взамен мне нужна свадьба, а не интрижка на три дня.
– Разумеется, – согласился он, энергично кивая.
– И это подразумевает честность во всех вопросах.
Хартманн улыбнулся ей:
– У нас нет никаких проблем, Кирстен. Может, приступим к делу?
В начале третьего Пернилле и Тайс Бирк‑Ларсен стояли на сером тротуаре возле фонтана и смотрели, как на площадку выбегают дети, закутанные в теплые куртки, шапки и варежки, с рюкзаками за спиной, с яркими воздушными змеями в руках.
Вторник. Да, по вторникам они всегда что‑то мастерили.
Эмиль семи лет, с короткими светлыми волосами, и шестилетний Антон, рыжий, каким был когда‑то его отец. Они бросились к родителям вприпрыжку, поднимая змеев повыше в надежде, что их подхватит холодный предзимний ветерок. У Эмиля был красный змей, у Антона желтый.
– Почему папа с тобой? – тут же поинтересовался Эмиль.
Вышли на серую улицу, встали на переходе, подождали, пока все машины проедут, перешли дорогу, бережно сжимая маленькие ручки.
Антон хотел знать, нельзя ли поехать в парк запускать змеев, и надулся, когда мама сказала «нет».
Над ними нависало темное тяжелое небо. Стали складывать вещи мальчиков в машину. Звонок. В ухе Бирк‑Ларсена зазвучал озабоченный голос Вагна Скербека.
– Не надо сейчас приезжать домой, – сказал он.
– Почему?
– Полиция обыскивает ее комнату. И фотографы приехали.
Бирк‑Ларсен моргнул, посмотрел на Пернилле, которая усаживала мальчиков в их кресла – каждого удобно устроить, поправить, застегнуть ремни, поцеловать в макушку.
Не злиться, подумал он. Не сейчас.
– Сколько они там пробудут?
– Не представляю. Хочешь, я прогоню их?
Бирк‑Ларсен никак не мог сообразить, что сказать.
– Подумай о детях, Тайс. Вряд ли им нужно видеть это.
– Не нужно. Позвони, когда они уедут.
После того как все уселись в машину, он объявил:
– Давайте‑ка запустим ваших змеев. Едем в парк.
Два радостных вопля на заднем сиденье. Пернилле подняла на него глаза.
Она все поняла без слов.
Майер вел машину в своей манере.
– Значит, парень с плакатов все‑таки получил ваш голос?
– В смысле?
– Вы улыбались ему, Лунд.
– Я многим улыбаюсь.
– Он все время смотрел на ваш свитер.
Лунд по‑прежнему была в черно‑белом свитере с Фарерских островов, таком теплом и удобном. Она купила его сразу после развода, во время отпуска: увезла Марка на острова, чтобы смягчить удар. Свитер ей так понравился, что потом она купила еще таких же, только разных цветов и с разным рисунком, через один интернет‑магазин…
– Моя бабушка была в таком, когда я видел ее в последний раз, – сказал Маейр.
– Как мило.
– Да не очень. Тогда она лежала в ящике. Ненавижу похороны. Они такие… – он ожесточенно посигналил выехавшему под колеса велосипедисту, – бесповоротные.
– Вы придумали это, – сказала она, и он не возразил.
На Фарерских островах было зелено и покойно. Тихий, сонный мир вдали от урбанистического закопченного ландшафта Копенгагена.
– Готов поспорить, он не на грудь вашу пялился. То есть…
Она не слушала, пусть себе болтает. Может, выговорится.
В зеленом мире Фарер почти ничего не происходило. Люди просто жили день за днем. Сезоны сменяли друг друга. Коровы пускали ветры. Прямо как в Сигтуне.
– Куда мы едем, Майер?
– У себя дома Люнге не показывался с прошлого вечера. У него есть сестра, держит парикмахерскую на Христианхаун. Сегодня утром он навестил ее. Встреча переросла в скандал. – Майер осклабился. – Есть такие мужчины.
Сестра Люнге оказалась миловидной женщиной с длинными прямыми волосами и скорбным лицом.
– Где он? – спросил Майер.
– Понятия не имею. Он мой брат. Я его не выбирала.
Люнге прятался в переулке, когда она пришла утром открывать парикмахерскую. Прорвался внутрь силой. Но ему не повезло: в кассе было всего пять тысяч крон. Он забрал деньги, разгромил что под руку попалось и ушел. Сестра осталась собирать с пола осколки зеркала и разлитый шампунь, за чем и застали ее полицейские.
Лунд пошла осмотреться, предоставив Майеру задавать вопросы.
– Куда он пошел, по‑вашему?
– Откуда мне знать, я от него отреклась. Но он болен.
– Это нам известно.
– Да нет. – Она постучала пальцем по виску. – Не только в этом смысле. Он болен. Болеет. Ему в больницу надо. – Она перестала мыть полы. – Никогда не видела его в таком плохом состоянии. Он просто хотел денег. Не забирайте его снова в тюрьму. Там он окончательно свихнется.
– У него есть какие‑то друзья, подружка? Куда он мог пойти?
– Никого у него нет. После того, что он сделал, никто не хочет с ним общаться. – Она подумала с минуту. – Правда, была та женщина…
– Что за женщина? – спросила подошедшая Лунд.
– Тюремный волонтер, из тех, что навещают заключенных. – Сестра нахмурилась. – Вы, наверное, знаете, что это за люди. Верующие. Борются за каждую душу до последнего… Она звонила мне с месяц назад. Умоляла не бросать его. Говорила, что ему это поможет.
Они ждали продолжения.
– Ничего ему не поможет. Я его знаю. И потом… – Она обвела взглядом маленькую парикмахерскую. – У меня своя жизнь. И у меня есть право жить своей жизнью.
Майер поигрывал взятой со столика расческой.
– Имя этой женщины вам известно?
– Нет, извините. Я думаю, это можно узнать в тюрьме, там ведь регистрируют всех посетителей.
Сестра перевела взгляд на Лунд:
– Он убил ту девушку из новостей? Я так и знала, что к этому идет. Зря его выпустили из клиники. Он так боялся.
– У него будет причина бояться, когда я доберусь до него, – пробормотал Майер.
Женщина ничего на это не сказала.
– Чего он боялся? – спросила Лунд.
– Сегодня утром он казался таким напуганным. То есть… Не знаю.
– Нам нужно найти его. Мы должны поговорить с ним.
Она вернулась к своей швабре.
– Желаю удачи, – сказала она.
На улице лил дождь.
– Возьмите мою машину. Пусть кто‑нибудь займется тюремным волонтером, – сказала она Майеру. – Сообщите мне результаты.
– А вы куда?
Лунд остановила такси, села в него и уехала.
Наполовину ослепшая семидесятишестилетняя Матильда Вилладсен жила в старой квартире вместе с котом по кличке Самсон и вторым своим другом, радиоприемником. По радио передавали музыку пятидесятых. То десятилетие она считала своим.
Запись танцевального оркестра сменилась новостями.
– Полиция наложила запрет на разглашение всех подробностей… – начал диктор.
– Самсон?
Пора было кормить его. Банка с кормом открыта, еда положена в миску.
– …касающихся убийства Нанны Бирк‑Ларсен, тело которой обнаружено в понедельник.
Она подошла к кухонной раковине, выключила радио. В квартире гуляли сквозняки, было холодно. На ней было надето то, что она, почти не снимая, носила последние зимы: длинная синяя вязаная кофта, толстый шарф вокруг морщинистой шеи. Уж так дорого нынче отопление. Она же девушка пятидесятых. Ей не привыкать переносить лишения, она справится.
– Самсон!
Кот замяукал где‑то в коридоре, но в откидную дверцу почему‑то лезть не хотел. В своих растоптанных шлепанцах она прошаркала к входной двери, сняла цепочку. На лестничной площадке было темно. Небось, соседские ребятишки разбили лампочку. Матильда Вилладсен вздохнула, опустилась на больные колени, ворча про себя на некстати разыгравшегося кота.
Она ползала во мраке по площадке, ощущая сквозь чулки холод каменного пола, водила руками и звала:
– Самсон, Самсон. Непослушный котик, плохой котик…
Потом она наткнулась на что‑то, стала ощупывать находку пальцами. Что‑то кожаное, твердое, потом джинсы…
Вспыхнул огонек зажигалки. Она подняла голову: залысины, злое мужское лицо, руки, в которых зажат кот. Кошачьи усы чуть не касаются трепетного язычка пламени.
Коту не нравилось происходящее. Ему было страшно.
– Мой кот… – начала она говорить.
Пламя передвинулось ближе к морде Самсона. Тот замяукал и попытался выкарабкаться из отчаянной хватки.
Жестким голосом мужчина приказал:
– Молчи. Иди в квартиру.
На манекене было надето свадебное платье – из белого атласа, покрытого цветочной вышивкой. Мать Лунд, Вибеке, шила платья для местного магазина свадебных товаров. Не столько ради денег, сколько из желания иметь занятие. Вдовство ей не нравилось. Ей вообще мало что нравилось.
– Что сказал Бенгт?
Это была чопорная женщина, всегда одета с иголочки, всегда серьезная, с резкими манерами, часто язвительная и жесткая.
– Я ему сейчас позвоню.
Вибеке отступила от манекена на шаг и оглядела платье. Добавила стежок в талии, еще один на рукаве. Лунд подумала, что ее матери, наверное, по душе мысль о том, что женщины выходят замуж. Это сужает их выбор. Связывает узами, как и задумано Богом.
– Так ему еще даже не сообщила?
– Не было времени.
Ее мать только коротко вздохнула. Этот вздох Сара слышала с детства, но до сих пор удивлялась тому, как мать умудряется вложить в одно‑единственное дыхание столько неодобрения и неприязни.
– Надеюсь, ты не испортишь отношения и с ним тоже.
– Я же сказала, что позвоню!
– Карстен…
– Карстен ударил меня!
Взгляд – долгий и холодный.
– Всего однажды. И все. А он был твоим законным мужем. Отцом твоего ребенка.
– Он…
– То, как ты себя ведешь… Твоя одержимость работой… Мужчина должен знать, что в нем нуждаются. Что его любят. Если ты не даешь им этого…
– Он меня ударил.
Вибеке аккуратно проткнула иглой гладкую блестящую ткань возле выреза горловины.
– Тебе никогда не приходило в голову, что ты сама напросилась?
– Об этом я не просила.
Мобильник Лунд зазвонил. Это был Майер.
– Я говорил с тюрьмой, – сказал он.
– И?
– У него было всего три посетителя. Один умер. Один уехал в другой город. И еще один не подходит к телефону.
– Можете заехать за мной? – спросила Лунд и назвала ему адрес в Эстербро. – Минут через двадцать.
– Такси уже выехало. Надеемся на щедрые чаевые.
Полиция повсюду оставила следы своего пребывания. Вся квартира покрыта метками, цифрами, стрелками. Места, где они снимали отпечатки пальцев, присыпаны порошком.
Антон, всегда отличавшийся любознательностью, встал перед комнатой сестры и спросил:
– Что это на двери Нанны?
– Не ходи туда, – прикрикнул на него Бирк‑Ларсен. – Садись за стол.
Стол.
Этот стол Пернилле и Нанна смастерили года три назад, летом, когда за окном лил дождь и было нечем заняться. Купили дешевых досок, сколотили каркас. Наклеили на столешницу фотографии и школьные грамоты, потом все залакировали. Получилась семья Бирк‑Ларсенов, застывшая во времени. Нанне тогда исполнилось пятнадцать, она быстро взрослела. Антон и Эмиль были совсем малышами. Эти лица, почти все улыбающиеся, собранные вместе, стали сердцем их маленького дома.
Теперь мальчикам шесть и семь, в их смышленых блестящих глазах вопрос. Им любопытно и немножко страшно.
Пернилле села, посмотрела на них, прикоснулась к коленкам, ручкам, щечкам, проговорила:
– Мы с папой должны вам кое‑что сказать.
Тайс Бирк‑Ларсен стоял в стороне. Пока она не обернулась к нему. Тогда он медленно подошел и сел рядом с ней.
– У нас случилось горе.
Мальчики нахохлились, переглянулись.
– Какое? – спросил Эмиль, старший, хотя в чем‑то не такой быстрый, как брат.
За окном гудели проезжающие мимо машины, доносились голоса. Там. А здесь были они – семья. Вместе. Так было всегда. Для Тайса Бирк‑Ларсена всегда так и будет.
Его большая грудь вздымалась. Сильные, грубые пальцы пробежали по седеющим рыжим волосам. Он ощущал себя старым, беспомощным, глупым.
– Ребята, – наконец произнес он. – Нанна умерла.
Пернилле молчала.
– Она не вернется, – добавил он.
Шесть и семь лет, глаза блестят в свете лампы, которая освещала их семейные завтраки и ужины. Со столешницы смотрели неподвижные лица.
– Почему, пап? – спросил Эмиль.
Он думал. Искал нужные слова.
– Помните, мы видели в оленьем заповеднике большое дерево?
Антон посмотрел на Эмиля, и оба кивнули.
– В то дерево ударила молния. И отломила большую…
Было ли это на самом деле, спрашивал он себя. Или он все придумал? Или это ложь для детей, чтобы они могли спать, когда наступает темнота?
– Отломила большую ветку. Вот…
Это неважно, думал Бирк‑Ларсен. Ложь тоже нужна, как и правда. Иногда нужнее. Красивая ложь приносила покой. Страшная правда – никогда.
– Можно сказать, что теперь молния попала в нашу семью и оторвала от нас Нанну.
Они молча слушали.
– Но так же, как дерево в заповеднике продолжило расти, так и наша семья будет жить дальше.
Хорошая ложь. Ему стало немного легче. Он сжал под столом руку Пернилле и закончил:
– Мы должны жить дальше.
– А где теперь Нанна? – спросил Антон; он был более сообразительный, чем брат, хотя и младше.
– Там, где ей хорошо, – сказала Пернилле. – А через несколько дней все, кто ее знает, придут в церковь и попрощаются с ней. И мы тоже.
Гладкий лобик мальчика наморщился.
– Она никогда‑никогда не вернется?
Мать и отец посмотрели друг другу в глаза. Это были дети. Они еще живут в своем собственном мире, нет нужды вырывать их оттуда прежде времени.
– Нет, – сказала Пернилле. – За ней прилетел ангел и забрал на небеса.
Еще одна хорошая ложь.
Шесть и семь лет, яркие блестящие глаза. Нет, они не станут частью этого кошмара. Нет…