Ко мне подошел Батурин, радостный, улыбающийся.
– Прокошку поймали, – сказал он.
– Какого Прокошку? – не сразу сообразил я.
– Который был у Покенова. Нужны тетради Вити Соколова. Дай мне.
– Зачем?
– Они нужны следователю. Я их свезу на оленях в Герби. Это документ. Тогда Прокошка сознается.
– В чем сознается?
– В убийстве Вити Соколова.
– Значит, убийство было?
– Его убил Прокошка.
– Откуда ты знаешь?
– Прокошка отнял у Покенова оленей. Старик пошел жаловаться в милицию, в Герби. Он там сказал: «Прокошка нарочно вел экспедицию по опасным местам. Об этом у Вити Соколова написано. Наверно, Прокошка догадывался, что Витя знает, и боялся его. Поэтому и убил».
– Значит, все, что писал Соколов, – правда?
– Правда.
– Где Микентий Иванов?
– Вот Микентий Иванов. – Батурин показал пальцем на молодого мужчину.
Микентий сидел за столом и выдавал бюллетени. Я подошел к нему.
– Скажите, вы знали кулака Покенова?
– Нет, кулака Покенова я не знал. Но в нашем стойбище был кулак Гермогенов.
– Вы его не успели раскулачить? Он убежал с оленями?
– Мы его раскулачили...
– А где Санко?
– Вот Санко, – недоуменно глядя на меня, ответил Микентий.
Санко опускала бюллетени в урну. На ее груди лежали две тугие черные косы. Мальчик и девочка сказали ей «спасибо».
– Она работала в магазине? – вспоминая рукопись Соколова, спросил я.
– Нет.
– Но она работала?
– Она никогда не работала в магазине. Ты что‑то путаешь, товарищ.
– Извините, – сказал я и отошел, не понимая, где правда, где вымысел в тетрадях Соколова.
Ночью сидел и переписывал «скипочку».
– Зачем ты переписываешь? Отдай тетрадку, и все, – говорит Тася.
Она лежит в постели и смотрит на меня сонными глазами. Но я не могу почему‑то расстаться с рукописью Соколова. Ее мне надо сохранить для себя. Чувствую, она мне будет очень нужна. Я переписываю ее всю ночь. Утром ухожу в обратный путь. Тася остается с Ириной.
– Лешенька, милый, я не знаю, как буду здесь без тебя. У меня такое ощущение, будто я тебя теряю.
– Ну что ты, все будет хорошо. Новый год встретим вместе.
– Как далеко еще до Нового года. Я сойду с ума.
Она плачет. Целует меня мокрыми от слез губами. Чтобы не мучить друг друга, надо скорей уходить. Я ухожу, а она остается на берегу Элгуни, смотрит мне вслед и, когда я оборачиваюсь, слабо машет мне. И вот уже точка, маленькая черная точка на белом снегу. И вот уже ничего нет...
28 декабря
Коля Николаевич посмеивается надо мной. Говорит:
– Разлука крепит любовь.
Но мне не до шуток. Я скучаю, грущу, тоскую. По нескольку раз считаю оставшиеся дни до Нового года. Как они тянутся!
– В любовь не верю, просто влечение противоположных полов, – говорит Коля Николаевич.
– Замолчи, или я тебя ударю! – кричу я на него.
– В былые времена дворяне в таких случаях не разговаривали, а сразу били по щекам. Но ты не дворянин... Но‑но, тише! В наше время рукоприкладство расценивается как хулиганство. А за это сажают. К тому же я шучу.
– Иди ты к черту со своими шутками.
– Чертей нет и не будет, как любит говорить в таких случаях Соснин. Поэтому не боюсь.
– Довольно трепаться, давай работать.
– По субординации старший техник должен командовать младшим, но коли младший уже человек женатый, а старший еще холостяк, то...
– Ну ладно, хватит. Прошу тебя!
29 декабря
...Получил от Таси записку. Она работает у сопки Канго.
1 января 1938 года
– Как же ты мог опоздать? Я так ждала...
Я подумал: не рассказать ли, как все получилось? Ведь это была довольно занятная история...
Ровно в два часа пополудни, когда солнце село в глубокую седловину Каменной гряды и по снегу пошли алые полосы, мы спустились с крутого заросшего берега на толстый лед Элгуни. До Канго было сорок километров, путь по тайге немалый, но и времени у нас было достаточно до наступления Нового года – целых десять часов. Шли мы быстро. Передним я, за мной, на расстоянии метров трех, с веревкой наготове, Баженов.
Трещал, оседая, лед. Глухо гудя, проносилась под ним вода. На перекатах она прогрызала лед и, выплескиваясь, застывала буграми, образуя наледи. Неподалеку от нас, в стороне, виднелась багряная вершина высокой сопки.
– Талиджак! – крикнул Баженов, неотрывно глядя на сопку.
Она напоминала остывающий уголь. Вот алеет всего лишь кусочек, все остальное черно. Еще минута, и сопка будто подернулась пеплом. Баженов обогнал меня и пошел первым, прокладывая тропу по глубокому снегу.
Пятнадцать километров прошли довольно быстро, удачно миновали несколько черных промоин и бугристых наледей. Времени оставалось еще около шести часов. Но дальше пошло хуже. Баженов провалился под лед. Его сбило течением, он успел ухватиться за край полыньи, поймать брошенную мной веревку.
Мороз мгновенно остеклил его ватные штаны, низ полушубка, валенки, рукавицы. Дальше идти было нельзя. Мы вышли на берег, отыскали сухостойную лиственницу, повалили ее, и вскоре, прорвав дым, взметнулся красный язык огня. Рядом с ним – второй. Баженов, стоя меж двух костров, торопливо раздевался.
– Этак недолго и изробиться, – бубнил он себе под нос. – Скажи на милость, какая притча...
Я молчал. Курил, думал о том, что вряд ли теперь успеем добраться вовремя, думал о Тасе, знал, как она волнуется, думал о том трудном, что мы ежедневно испытываем... Прошло часа два, пока удалось подсушить одежду и тронуться в путь. Воздух уже синел. Из‑за сопок поднималась луна. Идти стало труднее, по многих местах, то ближе к берегам, то на середине, проступала из‑под снега вода, следы намокали, чернели.
Время шло. Мы, вместо того чтобы напрямую двигаться вперед, часто переходили с берега на берег, отыскивая твердый лед.
– Следы черные! – кричал идущий позади Баженов, и я круто сворачивал в сторону.
Когда наконец‑то обогнули Талиджак, часы уже показывали без малого восемь. «Все пропало», – подумал я, понимая, что по шесть километров в час нам не одолеть.
– Если считаете, моя провинка, так зря, – начал было Баженов, прикрывая от морозного ветра рукавицей лицо.
Я не ответил.
– Если б шли первым, тоже могли оха поймать, – не переставал оправдываться Баженов. – Так что зазря сердитесь...
– Я не сержусь. С чего ты взял?
– А молчите?
– Чепуха, – ответил я и прошел к берегу. Сел на валежину. Я знал: теперь уж к Новому году нам не успеть, никак не успеть. Было досадно. Я не верю ни в какие предсказания и глупые приметы, но тут вспомнил: тот, кто встретит Новый год один, будет весь год один... И прислушался.
В тишине промороженного, сухого воздуха пронесся храп.
– Олени! – Баженов вскочил.
По лунной реке, запрокинув рога, бежали олени, впряженные в легкие нарты.
– Эй! – закричал я и кинулся наперерез.
Олени встали. С нарт соскочил Покенов.
– Однако здравствуй, – любезно сказал он и подал руку.
– Здравствуй, здравствуй, – ответил я. – Опаздываем, понимаешь, опаздываем.
Покенов внимательно посмотрел на тяжело дышавших оленей. Они, наверно, проделали немалый путь. Потом посмотрел на нас.
– Однако, пожалуй, поедем, – сказал он. – Садись. – Он положил мне на колени кожаный мешок. – В Байгантай ходил. В магазин ходил. Береги однако. – И, тонко крикнув: «Эй‑э!», побежал рядом с оленями.
Я радовался: если олени будут бежать километров по десять в час, а это им пустяки, то мы наверняка успеем.
Покенов изредка садился на парты и, немного передохнув, опять бежал но снежной целине, подгоняя оленей. Но они нее чаще переходили на шаг, все чаще останавливались.
– Эко, ленивые животные! – злился Баженов. Да гони, гони же их! – торопил он Покенова. – У нас самая захудащая клячонка – и та пятерых мужиков на розвальнях запросто везет, а тут два битюга и не могут троих свезти. Гони их, гони!
– Однако тяжело, – сказал Покенов, надо немного бежать тебе, тебе...
Мы вскочили с нарт.
– Эй‑э! – крикнул Покенов. Олени рванули вперед. И сразу мы остались далеко позади.
– Чего ж это он над нами галится‑то, а? – вскричал Баженов. – Ведь убег!
Олени скрылись за поворотом реки. Но когда мы подошли к повороту, Покенов нас ждал.
– Однако садись, – сказал он и посмотрел на луну. Она стояла над головой. – Совсем плохо... Три человека, два оленя... тяжело...
Дальше ехали шагом. Олени еле тянули парты. В одиннадцать тридцать были у распадка. От него до Канго еще шесть километров. Я понуро шел за нартами. Баженов, этот всегда и все безропотно переносивший человек, ворчал. За распадком олени остановились.
– Приехали, – невесело рассмеялся я.
– Опоздать не будем Новый год, – сказал Покенов, беря с нарт кожаный мешок. – Я, однако, тоже опоздал. Жена ждет, маленький внук Кеша ждет, маленький внучка ждет... Игрушка ждут. Он развязал шнурок и достал из мешка большого деда‑мороза и золотую звезду.
Я удивленно посмотрел на него, на игрушки, и только тут мне стало ясно, что Покенов, так же как и я, а может, и еще сильнее, спешил домой, к семье, вез ребятам подарки.
Стало очень тихо, как только может быть тихо на далекой заснеженной реке ночью, среди сопок, когда мороз доходит до пятидесяти градусов и луна стоит над головой белая, словно в инее.
Я подошел к Покенову, хотел что‑то сказать – и понял, что никакие слова не могут объяснить того хорошего, что происходило сейчас у меня на душе. Но Покенову было не до меня, он внимательно следил за минутном стрелкой и, когда она сошлась с часовой, торжественно поднял золотую звезду и, словно прислушиваясь, тихо сказал:
– Новый год пришел... Здравствуй!
...Вот так подробно я мог ответить Тасе, но что ей не нужно, поэтому можно было и коротко.
– Ты спрашиваешь, почему опоздал? – переспросил я Тасю. – Баженов оступился в промоину. Пока сушился, время и ушло... Но это позади.
– Да... Я рада, что ты со мной. Как думаешь, рабочие не подсматривают в стенку? Там столько щелей. Может, лучше погасить свет?..
Она дует на свечу. У нас темно, но из другой половины зимовки сквозь щели просачивается тусклый свет. Вокруг свечки сидят Резанчик, Баландюк, Юрок и Баженов. Они гадают. Четыре шапки лежат на столе, под ними – хлеб, перец, деньги и бумажка с нарисованным черепом и двумя костями. Это гадание затеял Резанчик, он и меня звал. Но зачем мне гадать? У меня все впереди ясно и радостно.
Из‑за стены доносится хрипловатый голос Резанчика:
– Давай, Баландюк, подымай любую шапку. Поглядим, чего тебя ожидает... – Пауза и... – Ого! Деньги. Будешь с деньгами.
– С деньгами? Откуда они? Хотя да, да или нет, нет, постой, ну да, я же работаю, срок отбуду, хотя нет, нет, вот чудак, понятно, отбуду, да, да, деньги дадут. Хотя нет, нет...
– Давай, Баженов, выбирай любую шайку из трех... Ого! Хлеб! С хлебом будешь, пахан.
– Хлебушек басенько... – ласково говорит Баженов.
– Нас не забудь, если доходить будем. Выбирай шапку, Юрок. Так, перец. Горькая жизнь тебя ждет. Ну, мне, значит, смерть осталась. Смерть, – в раздумье говорит он.
– Как хорошо, что мы не стали гадать, – прижимается ко мне Тася, – вот бы ты вытащил смерть, я б с ума сошла от ужаса.
Я прижимаю ее к себе:
– Я тебя очень люблю, Таська...
– И я... и я...
...Вот уже восемь дней мы одни. Наша зимовка утонула в снегу. По ночам со страшной силой стреляет мороз, но нам тепло, добрая душа Баженов даже ночью приходит, чтобы подложить в печку. Днем он ставит петли на зайцев, тетеревов. Резанчик, Юрок и Баландюк копают на трассе шурфы.
Мне поручено сделать промер глубин на реке против сопки Канго. Я сделал это довольно быстро. Лед оказался нетолстым, наледей не было. Всего три дня, и работа закончена. Надо бы идти в Байгантай. Но Тасе осталось работы дней на пять, и я решил дождаться ее. Сутками мы не выходим из зимовки. Да и зачем? Там холод...
Голубое, морозное небо высоко стоит над белой тайгой, белыми сопками, белой рекой.
Толстые ветви уснувших деревьев неподвижны в морозном воздухе. Горит, сверкает жесткий снег. На Элгуни ветер. Сухой поземкой несется он по шероховатому льду, наметает высокие бугры у подножия косогора. Выше, на безлесных склонах, ветер свободнее и резче. Там, словно железными листьями, гремит горный дубняк.
Не знаю, но сегодня, вот уже который раз, я думаю о Мозгалевском. Я чувствую себя виноватым перед ним: сижу в тепле, в то время как он мерзнет. Старик ведет съемку косогора. По Элгуни, как по коридору, проносится пронизывающий до костей ветер. Мозгалевский раздраженно смотрит на спиртовой уровень. Его трудно установить. Зябнут руки. Старик дует на них, но и дыхание у него не очень‑то жаркое. Руки еле держат карандаш. Застывший графит режет бумагу. Цифры чуть видны. Мозгалевский припадает к помутневшему от холода окуляру теодолита. Медный венчик больно жжет прикоснувшееся веко. Мозгалевский ругает мороз и, утерев набежавшие слезы, припадает вновь к теодолиту. Седые усы у него превратились в две желтые сосульки, на бровях лед.
Начинает падать мелкий, колючий снег. Мозгалевский смотрит в трубу, и снег уже падает не с неба, а летит наискось снизу, и Перваков кажется стоящим вверх ногами. Рейка плохо различима в снегопаде. К тому же кусты...
– Качай! – кричит Мозгалевский.