И в то мгновение, когда рейка проскакивает между кустов, он берет отсчет. Съемка – работа медленная и кропотливая. Из замеренных вертикальных и горизонтальных углов всех характерных точек на местности он потом вычертит карты‑планшеты. На планшетах будут указаны лога, реки, горы, обрывы, и среди них будет извиваться красной линией трасса... Старик согревает руки дыханием. У рабочих обморожены щеки...
– Тася, мне пора идти в Байгантай...
– Зачем?
– Там ждут меня...
– Тебе надоело со мной. Что ты говоришь глупости! Просто неудобно...
– Но ты же можешь сказать, что лед толстый, что сплошные наледи...
– Мне это и так придется говорить... Врать. Но больше оставаться нельзя. Я не могу.
– Ты меня оставляешь одну?
– Но ведь ты же до меня одна работала? Мне надо идти.
– Что ж, уходи, но только знай... – И, не договорив, Тася падает лицом на подушку и плачет.
Она тоненько вскрикивает: «Ай, яй, яй, яй...» Плечи, которые я столько раз обнимал, вздрагивают.
– Тася! – Я пытаюсь приподнять ее, но она зарывается лицом в подушку. – Ну послушай... Тася... Ну хорошо, хорошо... Я останусь.
Постепенно она успокаивается. Плечи перестают вздрагивать. Заплаканная, она смотрит на меня:
– Ты не должен меня обижать... Я тебя так люблю.
И она обнимает меня, и плачет, и смеется.
10 января
Сегодня наконец‑то вышли в Байгантай. На сердце у меня тревожно. Не знаю, как я буду глядеть в глаза Костомарову. Каждый день, каждый час ему дорог. А я выбыл на целую неделю из строя.
– Подумаешь, – успокаивает меня Тася.
– Не говори так...
– Нам надо было побыть вдвоем? Ты же сам радовался...
– Это верно, по теперь как‑то неловко. Стыдно перед Костомаровым. Даже Мозгалевский увлекся его скальным вариантом. Говорит, ничего более смелого и оригинального не приходилось делать за всю жизнь. Я, конечно, мало разбираюсь в технике изысканий, но это, наверно, будет здорово: железная дорога пойдет но косогору. Внизу, метрах в сорока, ослепительно сверкает река. Паровоз, выворачиваясь на кривой, тянет состав на другую кривую, и река уже снова сверкает под колесами поезда. А паровоз бежит дальше, прижимаясь к скалистой выемке, бежит по третьей кривой... И таких кривых двенадцать штук...
– Можно подумать, ты автор этого варианта. Как расписываешь, – насмешливо говорит Тася.
– Это не мои слова. Так говорил Костомаров...
– Я тебя начинаю ревновать к нему. Ты говоришь и думаешь больше о нем, чем обо мне.
...Напрасно я боялся встречи с Костомаровым. Его нет. Кому‑то очень надо было сообщить в штаб экспедиции о нем и Ирине, а тот, кто получил в штабе эту весть, поспешил сообщить обо всем жене Костомарова. Она написала письмо Градову. И вот Костомарова нет. Он снят с работы. Это не укладывалось в голове. Ну да, у него семья жена, сын. Но ведь надо знать его жену, жизнь его с нею. Я ее никогда не видел, но мне достаточно было послушать ее голос, услышать, как она обрывала бедного мальчишку, чтобы понять, что это за женщина.
А что же с Ириной? Где она? Я бегу к ее дому. Но там ее нет. Соснин говорит, что она как проводила Кирилла Владимировича это было три дня назад, – как ушла, так и не появлялась.
– Куда же она ушла?
– Не знаю.
– Но как же так можно? Почему никто не тревожится?
Я бегу к Мозгалевскому.
– Послушайте, вот уже три дня нет Ирины. Где она? Что с нею?
– Ну откуда же мне знать, – удивленно разводит руками Олег Александрович, – она мне не докладывала, и я ничего не знаю. Меня возмущает другое – как мог начальник партии допустить сожительство с сотрудницей и тем самым поставить под удар огромное дело, весь свой замысел, весь творческий поиск, я бы даже сказал – инженерный подвиг – скальный вариант!
– Но ведь вы же знали? Почему только теперь говорите?
– Потому что я старый дурак! Мне даже показалось, что эта любовь помогает ему. А вот теперь, извольте, партия без начальника.
– Но ведь работа почти закончена?
– Закончена тогда, когда принята... – И вдруг закричал на меня: – Неужели вы не понимаете, что это Градову на руку? Это значит, опять может возникнуть правобережный вариант!
Этого я, конечно, но знал.
Но надо искать Ирину. Где ее искать? Может, Лыков знает?
Лыков ничего не знал. Он сидел мрачный и не хотел разговаривать.
– Послушай, – тряхнул его за плечо Коля Николаевич, – где она в последний раз работала?
– Не знаю... С того дня она ни разу со мной не разговаривала, – глухо ответил он.
Надо сказать, что «с того дня» и я к нему утратил всякий интерес, и если бы не исчезновение Ирины, то вряд ли он попал бы теперь на страницы дневника. Но вот он сидит за столом, рядом с ним в мешочках геологические образцы. Как потускнел этот парень! Уже нет того бравого вида, какой был в начале пути, И ничто уже не напоминает в нем героя из брет‑гартовского романа. Борода у него растет кустиками. Глаза почему‑то стали небольшими, веки красные. Ворот рубахи засален. Нелегко ему живется. Правда, была у него одна попытка восстановить свое доброе имя, Как‑то Костомарову надо было послать в отряд Мозгалевского деньги для расчета с рабочими. Под рукой, кроме Лыкова, никого не было, и он решил отправить его вместе с Батуриным. Лыкову показалось, что вот представился прекрасный случай всем доказать, что он человек храбрый и не нуждается в сопровождающих.
– Вы забываете, что среди рабочих есть ворье. А у вас будут деньги. Восемнадцать тысяч, – сказал Костомаров.
– Разве кто‑нибудь знает об этом, кроме нас?
– Нет. Но догадаться могут. Во‑первых, я выдал зарплату, а рабочие знают, что до появления самолетов денег у нас не было. Во‑вторых, вы уходите к Мозгалевскому, а идти туда надо только с деньгами. И поскорее. Рабочие давно ждут денег.
– Ну и что? Я принесу... Если даже кто и догадается, зачем я пошел в Меун, так слишком поздно. Я уйду завтра на рассвете. Я пойду один – или совсем не пойду.
Костомаров скупо улыбнулся:
– Хорошо, пойдете один.
На другой день Лыков вышел из лагеря рано утром.
Путь сначала шел по равнине, но вскоре равнина окончилась и начался подъем по крутому склону Байгантая.
На вершине дул ветер. На утреннем, еще темном небе светились звезды. Окруженная мерцающим ореолом, луна только‑только всходила.
Лыков спустился вниз. Теперь путь лежал к темной гряде сопок основного хребта.
Можно бы и идти по реке, но там путь слишком длинен и к тому же прост. Здесь же обрывы, тут уж ни души, и стоит только перевалить через хребет и пройти километров пятнадцать густой труднопроходимой тайгой – и вот он, лагерь Мозгалевского.
К полудню Лыков забрался на вершину Малого хребта. Была пройдена треть пути. Оставались спуск в долину и подъем на большой хребет.
Когда он миновал и эту гору, то внезапно заметил что‑то похожее на темный комок, мелькавший среди деревьев. Комок метнулся, пропал, показался вновь. Лыков разглядел человека.
Первой мыслью была догадка, что Костомаров все же послал сопровождающего. Но когда человек промчался по склону и, резко затормозив, остановился, видимо заметив, что его увидали, а затем упал ничком в снег, Лыков насторожился. Было в его поведении что‑то подозрительное, и это заставило вспомнить об опасениях Костомарова. Время шло, а человек не показывался. И тогда стало ясно – неизвестный избегал встречи.
Лыков встревожился. Конечно, если бы не деньги, то все было бы проще. Поэтому оставалось одно уйти, и чем скорее, тем лучше, оставив преследователя далеко позади. И Лыков заторопился.
Начинало смеркаться, когда он достиг вершины последнего перевала. Только на мгновение остановился – прислушался, всматриваясь в сумерки. Тишина и глухое безмолвие окружали его.
Начался третий, и последний, спуск, тянувшийся несколько километров, то полого, то ступенями, то пересеченный логами.
Ничего не различая, Лыков медленно пробирался от дерева к дереву, продолжая спуск. Он падал, натыкался на деревья, снег забивался за воротник, руки зябли, рюкзак теснил грудь. Но тревога все возрастала, она уже переходила в страх, и Лыков, превозмогая усталость, все дальше уходил от преследователя.
На ночном небе не вспыхнули звезды. Густая тьма была на земле, и только слабо мерцали светящиеся стрелки и буквы компаса. Наступившая темнота принесла спокойствие. Колея терялась в ночи, и преследователю, кроме спуска, приходилось еще тратить время на отыскивание следа.
Лыков спускался почти ощупью. И, не заметив обрыва, полетел вниз; он еще не успел испугаться, как уже лежал пластом. Выплевывая снег, медленно встал и сразу же припал на левую ногу. Морщась, развязал ремни и, закусив губы, стащил торбас вместе с меховым чулком, прощупал лодыжку. Боль была в сгибе. Досада еще больше увеличилась, когда он обнаружил, что лыжные палки при падении отлетели куда‑то в сторону.
Становилось холодно. Нужно было или разводить костер, или уходить. Он решил идти. Первый шаг заставил его вскрикнуть, второй – только сморщиться, хотя боль была такая же сильная. Он стал осторожно спускаться. Вскоре склон перешел в густо заросший увал.
Приближалось утро. Тусклыми силуэтами начали проступать деревья. Теперь тревога еще больше усилилась. Опасность была рядом. Она могла каждую секунду прогреметь смертельным выстрелом. Надо спешить!
Тайга начала редеть. В просветах деревьев замелькали, серовато‑голубые куски неба. Стало светлее, потом тайга расступилась, и белое, широкое полотно реки появилось впереди. Идти по реке было легче. Боль притупилась. Лыков пошел быстрее и вскоре увидел поднимающийся из зимовки на берегу реки дым.
Через час, подогретый водкой, Лыков лежал в постели. Он рассказывал о том, каким маршрутом шел, как все же кто‑то пронюхал, что он несет деньги, но «я его ловко провел. Он шел за мной, и я подвел его к обрыву. Я знал эти места, когда проводил глазомерную съемку. Высота обрыва была не меньше тридцати метров».
– И вы прыгнули? – удивленно спросил Олег Александрович.
– Я должен был прыгнуть. И прыгнул.
– Ну, молодчина. Это, знаете ли, далеко не каждый осмелится прыгнуть.
Лыков торжествовал.
– Но интересно, кто бы это мог быть? Резанчик? – призадумался Мозгалевский.
В эту минуту в лимонку ввалился Батурин.
– А‑а, охотник, – приветливо поздоровался с ним Мозгалевский, – все бродишь? Опять, наверно, сохатого поймал? А тут, брат, такие дела Аркадий Васильевич рассказывает... Ну‑ка, расскажи, Аркадий Васильевич.
Но Лыков не стал рассказывать, а как‑то вяло отмахнулся и закрыл глаза.
– Устал, – пояснил Мозгалевский и стал сам рассказывать. – Понимаешь, Аркадий Васильевич вез мне деньги, чтобы рассчитаться с рабочими, и чуть не стал жертвой. Какая‑то темная личность увязалась за ним... Да‑а... Пыталась настичь. Но Лыков завел эту личность в такое место, что сразу отделался. Прыгнул с обрыва и, представь себе, тридцать метров летел по воздуху... – Он подмигнул Батурину.
– Что же это за личность такая? – произнес Батурин. – Если только кто из ваших рабочих...
Лыков удивленно посмотрел на эвенка. Охотник раскуривал угольком трубку. Он сидел на корточках, и лицо у него было, как всегда, непроницаемое.
«Тот это или не тот? – подумал Лыков и решил: – Не он. Иначе зачем бы ему прятаться?» И тогда, повеселев, несколько хвастливо заявил.
– На Малом хребте я видел такого шатуна... Жаль, ушел он.
Батурин еле заметно улыбнулся, но тут же склонил голову и уставился на огонь печки. Тяжелое подозрение опять завладело Лыковым. Он отвернулся лицом к стене и уже больше не вмешивался в разговор.
На печку выплеснулась из чайника вода.
Стали пить чай. Лыков прислушивался к разговору, но больше о происшествии не говорили, и он успокоился.
Проснулся он на другой день поздно. В зимовке было тихо. На окнах сверкал иней. Изыскатели ушли на работу, Батурин собирался в тайгу.
– На сохатого? – дружелюбно спросил Лыков.
– Нет, в обратный путь. – Батурин встал. – Палки ваши я подобрал. Тут они, у зимовки.
– Так чего ж ты прятался? – шепотом, дрожа от стыда и удивления, спросил Лыков.
– Иначе нельзя, Кирилл Владимирович наказал следить за вами, потому мало ли что может случиться в тайге, да велел, чтоб я незаметно шел. Вот я и следил украдкой, издали. – И, помолчав, добавил: – А гора была совсем малая, со страху вам, верно, показался обрыв большим. – И, вскинув карабин, Батурин вышел из зимовки.
Нет, не смог Лыков восстановить свой авторитет. Больше того – всем стало известно, как он шел, вернее – не шел, а трусливо удирал от Батурина и хвастался в зимовке. Не меньше недели изыскатели потешались, рассказывая, уже с добавлениями, как во второй раз струсил Лыков.
Мы с Колей Николаевичем вышли от него.
– Ну и сопля, – сказал Коля Николаевич. – Неужели Ирина могла такого любить?
– Такого она не любила...
– Это верно. – Он помолчал и сказал: А все же непонятно, как это так, в самый ответственный момент снять с работы начальника партии, будто нельзя через месяц разобраться в этом деле. Был бы Лавров ни за что бы не отпустил.
– А откуда стало известно в штабе про их любовь?
– Верно! Какая же это гнида сообщила? – всполошился Коля Николаевич. – Не иначе – радист.
Радиста Валерия Лукина мы не любили. Это был парень чванливый, почему‑то ставивший себя выше нас, не говоривший, а пренебрежительно выцеживавший сквозь зубы каждое слово. У него росла какая‑то жиденькая рыжеватая апостольская бородка. Вместо того чтобы стыдиться ее, радист кичливо говорил, что он на несколько поколений дальше ушел от обезьяны и что тот, у кого густая волосня, куда как близок к своему предку.
– Идем к нему! – загорелся Коля Николаевич,
Радист сидел за приемником, с наушниками на голове.
– Куэсэль! Куэсэль! – повторял он непонятное слово, не обращая на нас внимания.
– Слушай, – сказал Коля Николаевич и тряхнул его за плечо.
– Уйдите вон, – сквозь зубы сказал Лукин. – Я работаю на коде...
Вряд ли мы послушались бы его, если б не увидели в окно Ирину.
Она еле шла. Глубоко запавшие глаза смотрели устало и безучастно. Мы выбежали:
– Ирина, где ты была?
– Далеко...
20 января
Сегодня страшный день. Я даже не знаю, с чего начать... Последний раз я видел Ирину часа за три до ее смерти. Она сидела на пороге и неотрывно смотрела вдаль. И настолько ее взгляд был пристален и глубок, что мне даже показалось, будто она видит что‑то за тысячи километров.
– Здравствуй, Ирина! – сказал я.
Она не ответила.
– Что с тобой? Почему ты не отвечаешь?
Не сразу она посмотрела на меня. Словно ей надо было сделать какое‑то усилие, чтобы оторвать взгляд от той дали и увидеть меня.
– Алеша... – Она слабо улыбнулась. Было в ее улыбке что‑то растерянное и грустное.
– Где ты была эти дни? – спросил я.