Стемнело. Мы уже забыли о тех таинственных путниках. Нас с ними разделяли глубокие провалы и непроходимые ущелья. Сейчас все наше внимание было отдано мулу, который с трудом преодолевал препятствия, встречающиеся на дороге.
Была уже глубокая ночь, как вдруг радостный возглас Флор возвестил нам, что мукам нашим пришел конец. Нашим взорам представилась чудесная и величественная картина.
Уже несколько минут мы ехали между двумя высокими склонами, скрывавшими от нас небо и горизонт. Казалось, мы очутились между двумя гигантскими стенами. Ливень кончился. Северо‑западный ветер разогнал перед нами тучи, очистил небосвод, который, как всегда после грозы, засиял еще ярче. Луна лила свой бледный свет.
Выехав из теснины, мы увидели округлую долину, окруженную изрезанными остроконечными вершинами, на которых кое‑где росли горные сосны. То была Taza del diablillo (Чаша бесенка), центр горной системы Баладрон, самые высокие вершины которой возвышались вокруг и ниспадали к Эскориалу. В тот миг Taza del diablillo показалась нам бездонным провалом. Лучи луны, ярко освещавшие стены Чаши и зубцы их, саму долину оставляли во мраке, и потому создавалось ощущение ее чудовищной глубины.
Напротив нас открывалось ущелье, точь‑в‑точь похожее на то, из которого мы выехали, и как бы продолжавшее его; видимо, находящаяся между ними Чаша образовалась вследствие какого‑то сильнейшего землетрясения. Вокруг костра сидели мужчины и женщины. Их худые фигуры, резко очерченные отсветом костра, казались красноватыми, равно как и выступы ближних скал, меж тем как по влажным соседним склонам скользили тусклые отблески луны.
Едва мы выехали из теснины, как тотчас же наше присутствие было обнаружено. Этим дикарям присуща неведомая нам, чуткость. У костра не перестали на пить, ни курить, ни беседовать, но два дозорных тут же стремительно прянули направо и налево. Через секунду Флор показала их: они ползли к нам. Она издала какой‑то особый крик. Разведчики остановились. После второго крика они вернулись назад и спокойно уселись у огня.
|
|
До костра было еще далеко. В первый миг мне показалось, будто за кружком сидящих цыган, освещенных огнем, стоят какие‑то темные силуэты, но я уже с недоверием относилась ко всяким горным видениям и промолчала, а когда мы приблизились, там никого не оказалось. Господи, лучше бы я сказала Анри!
Мы были примерно на середине долины, когда около костра поднялся какой‑то верзила с обветренным лицом, державший в руках старинный мушкет неимоверной длины. На восточном языке он крикнул нечто наподобие «кто идет?», и Флор на том же языке ответила ему.
— Добро пожаловать! — произнес человек с мушкетом. — Угоститесь нашим хлебом‑солью, потому что вы привели нашу сестру.
Это он обратился к нам. Испанские цыгане, да и вообще все цыганские шайки, живущие в других королевствах Европы и не соблюдающие никаких законов, пользуются весьма сомнительной репутацией по части гостеприимства. Самый кровожадный разбойник чтит своего гостя — даже в Италии, где разбойники отнюдь не львы, но гиены.
После предложения хлеба нам, по общепринятому обычая, ничего не могло угрожать. Мы без страха приблизились к костру. Нас прекрасно приняли. Флор поцеловала колено предводителю, который крайне торжественно возложил ей на голову руки. Затем он велел налить из меха вина в резную деревянную чашу и церемонно подал ее Анри. Анри выпил. У костра образовался круг. Внутри него пела и танцевала цыганка, она кружилась у огня и махала над ним своим кушаком. Так прошло минут десять, и вдруг Анри хриплым, не своим голосом произнес:
|
|
— Негодяи! Что вы подмешали мне в питье!
Он хотел встать, но ноги у него подогнулись, и он тяжело рухнул на землю. Мне показалось, что у меня остановилось сердце. Анри лежал на земле и пытался бороться с оцепенением, растекающимся по всему его телу. Наконец он сомкнул отяжелевшие веки.
Вокруг костра тихонько смеялись цыгане. За спиною у них я вдруг увидела какие‑то черные тени: появились человек шесть мужчин, закутанных в плащи; широкие полы шляп совершенно скрывали их лица.
Они не были цыганами.
Когда мой друг Анри перестал шевелиться, я решила, что он мертв.
Я горячо молила Бога, чтобы он ниспослал смерть и мне.
Один из подошедших бросил в середину круга туго набитый кошелек.
— Кончайте, — сказал он, — и вы получите в два раза больше.
Голос его был мне не знаком. Предводитель цыган ответил:
— Нужно, чтобы прошло двенадцать часов и чтобы мы удалились отсюда на двенадцать миль. Нельзя убивать в тот же день и там, где человеку было оказано гостеприимство.
— Что за глупости! — пожал плечами мужчина в плаще. — За дело, или мы сами его прикончим!
Он сделал шаг к лежащему на земле Анри. Предводитель преградил ему дорогу.
— Пока не пройдут двенадцать часов, пока мы не отдалимся на двенадцать миль, — объявил он, — мы будем защищать нашего гостя даже от короля!
|
|
Странный закон! Нежданная удача! Все цыгане окружили Анри.
И вдруг я услышала шепот Флор:
— Я спасу вас или тоже погибну.
Прошло уже полночи. Меня положили на мешок, набитый сухим мхом, в шатре предводителя, спавшего недалеко от меня. С одной стороны рядом с ним лежал его мушкет, с другой стороны сабля. При свете горящей лампадки я видела его полуоткрытые глаза, которые, казалось, и во сне смотрят на меня. В ногах у предводителя свернулся, словно пес, цыган и громко храпел. Где держали Анри, я не знала, и только одному Богу ведомо, как я принуждала себя не заснуть.
Меня отдали под надзор старой цыганки, служившей при мне как бы тюремщицей. Она спала, положив мне голову на плечо, а кроме того, для большей верности не выпускала мою правую руку из своей ладони.
Но это еще не все: я слышала вокруг шатра размеренный шаг двух часовых. Песочные часы показывали час пополуночи, когда я уловила у входа в шатер еле слышный звук. Я повернула голову, чтобы посмотреть, что там такое. Но даже это легкое движение разбудило мою черную надсмотрщицу. Она приоткрыла глаза и что‑то пробурчала. Я ничего не увидела, и шум прекратился. Правда, перестали раздаваться и шаги одного из часовых. Примерно через четверть часа перестал расхаживать и второй. Вокруг шатра стало тихо.
Полотнище, закрывавшее вход, дрогнуло, потом приподнялось, и показалось улыбающееся озорное лицо. То была Флор. Она чуть заметно кивнула мне. Флор нисколько не боялась. Через секунду она уже проскользнула в шатер. Когда она встала, глаза ее торжествующе сверкнули.
— Самое главное сделано, — произнесла она одними губами.
От удивления я не смогла удержаться и чуть шевельнулась, вновь разбудив свою тюремщицу. Минуты две Флор стояла, замерев и приложив палец к губам. Старая цыганка снова заснула. Я думала: «Нужно быть волшебницей, чтобы освободить мое плечо и руку».
И я была права. Флор действительно оказалась волшебницей. Она сделала шажок, второй… Но направлялась она не ко мне, а к циновке, на которой между саблей и мушкетом спал предводитель. Она присела рядом с ним и с секунду пристально на него смотрела. Дыхание предводителя стало размеренней. Флор наклонилась к нему и легонько приложила к его вискам мизинец и указательный палец. Веки предводителя сомкнулись.
Флор глянула на меня, в глазах ее плясали искры.
— Один есть! — шепнула она.
Рядом, свернувшись калачиком, продолжал храпеть цыган.
Флор, не отводя от него взора, положила ему на лоб ладонь. Ноги у цыгана распрямились, голова откинулась; теперь он лежал, как мертвый.
— Второй! — шепнула Флор.
Оставалась только моя страшная караульщица. С нею Флор действовала куда осторожнее. Она медленно‑медленно приближалась к старухе, не отрывая от нее взгляда, словно змея, гипнотизирующая птицу. Подойдя к ней, Флор протянула руку, и ладонь ее повисла над глазами цыганки. Я почувствовала, как моя тюремщица содрогнулась. В какой‑то момент она попыталась встать, по Флор сказала ей:
— Я не велю!
Старуха глубоко вздохнула.
Ладонь Флор медленно передвигалась ото лба старухи на живот и над ним замерла. Один ее палец согнулся и, казалось, испускал какой‑то таинственный флюид. Даже я сквозь тело моей тюремщицы ощущала его воздействие. Мои веки начали смыкаться.
— Не спи! — властно взглянув на меня, приказала мне Флор.
Тени, клубившиеся у меня перед глазами, вмиг исчезли. Не мне казалось, что все это я вижу во сне.
Ладонь Флор поднялась, вторично скользнула ко лбу цыганки. Флор сложила пальцы щепотью между глазами моей стражницы. Тело старухи расслабилось и сильней стало давить на меня.
— Мабель, ты спишь? — почти шепотом спросила Флор.
— Сплю, — отвечала цыганка.
Поначалу я подумала, что меня разыгрывают.
Перед нашим приездом в цыганский лагерь Флор отрезала по пряди волос у меня и у Анри и спрятала их в медальон, который носила на шее. Она открыла медальон и вложила волосы Анри в бесчувственную руку старухи.
— Я хочу знать, где он, — сказала при этом она. Старуха вздрогнула и что‑то пробурчала. Я перепугалась, что она проснется. Флор, словно доказывая мне, в какой глубокий сон погружена старая цыганка, пнула ее ногой, после чего повторила:
— Ты слышишь меня, Мабель? Я хочу знать, где он.
— Слышу, — произнесла спящая. — Я ищу. Что же это? Пещера? Подземелье? У него взяли плащ, сняли кафтан. А! — содрогнувшись, вдруг вскрикнула она. — Я вижу, где он. Он в могиле!
Меня бросило в холодный пот.
— Но он жив? — задала вопрос Флор.
— Жив, — сказала Мабель. — Он спит.
— А где эта могила?
— К северу от стоянки. Два года назад там похоронили старого Хаджи. Этот человек лежит на костях Хаджи.
— Я хочу пройти туда.
— Северней лагеря первая расщелина между скалами, — сообщила старуха. — Подними камень и спустись на три ступеньки вниз.
— Как его разбудить?
— У тебя есть кинжал.
— Пошли! — бросила мне Флор.
Без всяких предосторожностей она сдвинула голову Мабель, и та опала на тюфяк, набитый мхом. Старуха даже не шевельнулась. Я с удивлением обнаружила, что глаза у нее широко раскрыты. Мы вышли из шатра. Вокруг погасшего костра лежали спящие цыгане. Флор взяла в руку фонарь, который она прятала под полой накидки. Показав на второй шатер, стоящий чуть дальше, Флор сказала:
— Там христиане.
То есть те, кто хотел убить моего друга Анри! Мы пошли на север от стоянки. По пути Флор велела мне взять трех галисийских лошадок, что стояли прикованные к кольям и объедали нижние ветки кустов. Цыгане никогда не ездят на мулах.
Очень скоро мы увидели расщелину в скалах. Три ступени, высеченные в граните, привели нас к пещере, заваленной большим камнем, но наших соединенных сил хватило, и мы отвалили его. При свете фонаря мы увидели полураздетого Анри; погруженный в подобный смертному сон, он лежал на земле, а под головой у него был человеческий скелет. Я бросилась к нему, обвила руками его шею, стала звать. Никакого ответа.
Флор стояла у меня за спиной.
— Ты очень его любишь, Аврора, — промолвила она, — но полюбишь еще сильней.
— Разбуди его! Разбуди! — закричала я. — Ради Бога, разбуди его!
Флор поставила фонарь на пол и взяла обе руки Анри.
— Здесь мое волшебство бессильно, — сказала она. — Он выпил питье шотландских цыганок и будет спать до тех пор, пока раскаленное железо не коснется его обеих ладоней и ступней ног.
— Раскаленное железо, — ничего не понимая, повторила я.
— ^Поторопимся! — добавила Флор. — Теперь моя жизнь в такой же опасности, как ваша!
Она приподняла юбку, по подолу которой были пришиты для утяжеления кусочки свинца, и вытащила из ее складок небольшой кинжальчик с рукоятью из рога.
— Разуй его, — сказала мне она.
Я, не раздумывая, подчинилась. У Анри на ногах были сандалии и гетры, какие носят махо. У меня так тряслись руки, что я не могла развязать ремни.
— Быстрей! Быстрей! — торопила меня Флор.
При этом она докрасна раскалила на пламени фонаря острие кинжальчика. Я почувствовала, как тело Анри дрогнуло: это раскаленная сталь вонзилась ему в ладонь. Затем острие было снова раскалено и пронзило вторую ладонь моего друга. Но он даже не шелохнулся.
— А теперь подошвы! — воскликнула Флор. — Быстрей! Быстрей! Он должен четырежды испытать боль.
Кинжал отделился от огня. Флор запела песню на каком‑то неведомом языке. Она кольнула подошвы Анри. Губы его судорожно дернулись.
— У меня долг перед этим молодым сеньором, — сказала Флор, следя, когда пробудится Анри, — и перед тобою, милая моя Аврора. Без вас я умерла бы с голоду. А из‑за меня вы выбрали эту дорогу, так что это я завела вас в ловушку.
Питье шотландских колдуний изготовлено из сока той разновидности рыжего курчавого салата‑латука, которую испанцы называют lechuga pequena, в смеси с известным количеством настоя табака и экстракта из обычного полевого мака. Это сильнейшее наркотическое средство. Что же касается метода выведения из сна, так похожего на смерть, я, матушка, рассказала вам то, что видела собственными глазами. Уколы раскаленным железом без цыганской песни, по утверждению Флор, не дают никакого результата. Точно так же в венгерской сказке, которую так увлекательно рассказывала мне моя милая Флор, ключ от сокровищ Офена[76]не мог открыть хрустальную дверь в горе, если владелец ключа не знал волшебного слова «мара морадно».
Когда Анри поднял веки, я прильнула губами к его лбу. Он с растерянным видом огляделся. Но на его устах играла слабая улыбка. Когда же Анри увидел скелет старого Хаджи, лицо его стало серьезным и замкнутым.
— Так вот какого товарища выбрали мне, — промолвил он. — Через месяц нас уже нельзя было бы отличить.
— В дорогу! — вскричала Флор. — К восходу солнца мы должны быть далеко от гор.
Анри уже был на ногах.
Лошади ждали нас у входа в расщелину. Флор ехала первой как проводник: она уже неоднократно бывала в здешних местах. На последний гребень Баладрона мы начали подниматься, когда еще светила луна. К рассвету были около Эскориала. А вечером въезжали в столицу Испании.
Я была безумно счастлива: было решено, что Флор останется с нами. Она не могла вернуться к своим соплеменникам после того, что сделала для нас. Анри сказал мне:
— Аврора, у тебя будет сестра.
С месяц все шло хорошо. Флор пожелала, чтобы ее наставили в основах христианской религии; она приняла крещение в монастыре Воплощения, а первое причастие — вместе со мною в церкви францисканцев. Она была набожна — искренне и на свой лад, однако монахини ордена Воплощения, которые надзирали за нею как за новообращенной, хотели от нее набожности совсем иного свойства.
Но бедняжка Флор, верней, Мария де ла Санта Крус, не могла им дать того, что они от нее требовали.
Однажды утром мы увидели ее в старом цыганском наряде.
Анри улыбнулся и молвил:
— Милая пташка, ты задержалась с отлетом.
А я, матушка, плакала, потому что любила Флор, любила всем сердцем!
Она обняла меня, у нее тоже стояли слезы в глазах, но это было сильней ее. Флор ушла, пообещав вскоре прийти. Увы, в тот же вечер я видела ее на Пласа Санта в окружении простолюдинов. Она танцевала с баскским бубном, а потом гадала прохожим.
Мы поселились на задах калье Реаль на небольшой скромной улочке, к которой подступали большие прекрасные сады.
Только потому что я француженка, матушка, я не тоскую в Париже по чудесному испанскому климату.
Мы больше не испытывали нужды. Анри сразу же занял достойное место среди первейших резчиков Мадрида. У него еще не было столь громкого имени, благодаря которому он так легко сделал состояние, но лучшие оружейники уже высоко оценивали его мастерство.
То было спокойное и счастливое время. По утрам к нам приходила Флор. Мы болтали. Она сожалела, что не живет со мной, но когда я предлагала ей вернуться к нашей прежней жизни, она, смеясь, спасалась бегством.
Однажды Анри сказал мне:
— Аврора, эта девочка — не та подруга, которая нужна вам.
Я не знаю, что произошло, но Флор стала приходить все реже и реже. Мы становились все холодней друг с другом. Когда мой друг Анри что‑то велел мне, сердце мое тут же подчинялось. То, что не нравилось ему, переставало быть по душе и мне.
Матушка, может, только так и можно любить?
Но все равно, если бы я встретила мою Флор, я не сдержалась бы и бросилась ей в объятья.
А сейчас, матушка, я расскажу вам одну вещь, которая произошла незадолго до отъезда моего друга; ведь мне предстояло испытать величайшую муку, какую я знала в жизни: Анри собирался уехать, и я должна была надолго, страшно надолго, остаться одна, не видя его. Вы можете это понять, матушка? Два года. Целых два года! И это предстояло мне, которую каждое утро он будил отцовским поцелуем, мне, которая еще ни разу даже на день не разлучалась с ним! Когда я думаю о тех двух годах, они кажутся мне длинней, чем вся моя остальная жизнь.
Я знала, что Анри собрал немного денег, чтобы совершить путешествие; ему нужно было посетить Германию и Италию. Только Франция была закрыта для него, не знаю почему. Цель этой поездки тоже оставалась для меня тайной.
Однажды утром Анри, как обычно, ушел, а я прошла к нему в комнату, чтобы прибрать. Его секретер, с ключом от которого он никогда не расставался, был открыт. На столе секретера лежал пожелтевший от времени конверт с бумагами. С конверта свисали две одинаковых печати с гербом и девизом, состоящим из одного латинского слова «Adsum». Мой исповедник, когда я попросила дать перевод этого слова, сказал, что оно означает «Я здесь».
Матушка, вы помните, когда мои друг Анри в Венаске догонял меня, он бросился на моих похитителей, выкрикивая:
«Я здесь! Я здесь!»
На конверте была еще одна печать, похожая на печать не то часовни, не то церкви. Этот конверт я однажды уже видела. В тот день, когда мы ушли из Памплоны и выскользнули из дома на берегу Арги, именно из‑за этих бумаг Анри снова вернулся в усадьбу.
Когда он нашел их нетронутыми, его лицо просияло от радости. Я запомнила это.
Кроме пакета, на котором ничего не было написано, я нашла еще какой‑то список. Я поступила скверно, но я прочла его. Что поделаешь, матушка, мне безумно хотелось узнать, почему мой друг Анри покидает меня. Но в списке были только фамилии и города. Никого из этих людей я не знала. Видимо, Анри собирался всех их повидать во время путешествия.
Вот что было в этом списке:
1. Капитан Лзррен — Неаполь
2. Штаупиц — Нюрнберг
3. Пинта — Турин
4. Эль Матадор — Глазго
5. Жоэль де Жюган — Париж
6. Фаэнца — Париж
7. Сальданья — Париж
И еще были два номера — 8 и 9, рядом с которыми не было никаких фамилий.