В руке человечка в черном был лорнет, через который он с живейшим удовольствием рассматривал праздничное убранство сада. Он чрезвычайно учтиво кланялся дамам, и, казалось, посмеивался себе в бороду. На лице у него была бархатная маска. По мере того как он приближался, наши игроки смотрели на него все внимательнее, а господин де Пероль так просто уставился во все глаза.
— Что это за тип? — вскричал наконец Шаверни. — Неужели…
— Ну, конечно! — согласился Навайль.
— Тот самый человек, — ответил Шаверни.
— Человек с десятью тысячами экю!
— Человек из ниши!
— Эзоп второй, он же Иона!
— Невероятно! — возгласил Ориоль. — Такой субъект в кабинете у регента?
«Интересно, что он наговорил его королевскому высочеству? Мне этот негодяй никогда не нравился», — подумал Пероль.
Человечек в черном все приближался. Казалось, он не обращает ни малейшего внимания на кучку людей, столпившихся входа в вигвам. Он лорнировал публику, улыбался, кланялся, то был самый вежливый и добродушный из всех мыслимых человечков в черном.
Он подошел уже довольно близко, и было слышно, как он цедит сквозь зубы:
— Прелестно! Просто прелестно! На такое способен только его королевское высочество. Что ж, очень приятно было на все это посмотреть! Очень приятно!
Из вигвама послышались громкие голоса. За карточный стол, брошенный нашими игроками, уселась другая компания. Это были люди пожилые, почтенные и знатные. Один из них заметил:
— Понятия не имею, что там случилось, но я только что сам видел, как Бониве по приказу регента усилил посты охраны.
— В одном из дворов стоят две роты гвардейцев, — подхватил другой.
— Регент никого не желает видеть.
— Машо просто в отчаянии.
— Даже господин Гонзаго не смог вытянуть из него ни единого слова.
Наши игроки стали прислушиваться, однако вновь прибывшие заговорили тише.
— Здесь что‑то должно произойти, — сказал Шаверни, — я чувствую.
— А вы спросите у колдуна, — с улыбкой посоветовал Носе.
В этот миг человечек в черном раскланялся с ним самым любезным образом.
— Определенно должно, но что? — проговорил он и принялся тщательно протирать лорнет. — Определенно должно, — продолжал он, — причем нечто весьма неожиданное. Ой, Господи! — воскликнул вдруг он, придав своему скрипучему голосу оттенок необычайной таинственности. — Я только что из очень теплого помещения, что‑то мне стало зябко. Позвольте мне войти, господа, буду вам крайне обязан.
Его охватила легкая дрожь. Наши игроки расступились, во все глаза глядя на горбуна. Тот, раскланиваясь направо и налево, проскользнул в вигвам. Увидев сидящих вокруг стола вельмож, он удовлетворенно кивнул и заговорил опять:
— Да, да, что‑то висит в воздухе. Регент озабочен, охрана усилена, но никто не знает, в чем дело. Герцог де Трем не знает, хотя он губернатор Парижа, господин де Машо, начальник полиции, тоже не знает. А может, вы знаете, господин де Роган‑Шабо? Или вы, господин де ла Ферте‑Сентер? А вы, господа, — обернулся он к нашим игрокам, которые инстинктивно попятились, — не знаете?
Никто не ответил, а господа де Роган‑Шабо и де ла Ферте‑Сентер сняли маски. Этим они хотели вежливо попросить незнакомца тоже открыть свое лицо. Горбун с улыбкой поклонился и сказал:
— Нет, господа, это ни к чему, все равно вы меня никогда не видели.
— Господин барон, — обратился Барбаншуа к своему верному соратнику, — вы знаете этого оригинала?
— Нет, господин барон, — ответствовал Юноде, — это просто дурачок какой‑то.
— Ни за что не угадаете, — продолжал горбун, — только зря время потратите. Ведь речь тут не о том, что составляет содержание ваших ежедневных бесед в обществе и тайных помыслов, а также ваших осторожных опасений, мои достойные господа.
Эти слова горбун проговорил, глядя на Рогана, ла Ферте и прочих сидящих за столом вельмож.
— Речь и не о том, — продолжал он, повернувшись к Шаверни, Ориолю и остальной компании, — что воспламеняет ваши честолюбивые и более или менее законные помыслы относительно будущей судьбы, которую вам еще предстоит определить. Разговор не идет ни о происках Испании, ни о невзгодах Франции, ни о злых кознях парламента, ни о маленьких солнечных затмениях, которые господин Лоу называет своей системой — о нет! А между тем регент озабочен и стража усилена.
— Ну так о чем же идет речь, прекрасная маска? — с некоторым раздражением осведомился господин де Роган‑Шабо.
Горбун на секунду задумался.
Он склонил голову на грудь, потом вдруг снова поднял и сухо рассмеялся.
— Верите вы в привидения? — спросил он.
Как правило, все фантастическое и причудливое требует соответствующего окружения. Сидя зимним вечером у камина в большой зале замка, облицованной панелями из резного мореного дуба, когда за окном завывает северный ветер, разгуливающий по безлюдным пространствам Морвана или по лесам Бретани, нетрудно напугать кого угодно самой незамысловатой сказочкой или легендой. Свет лампы теряется среди мрачных стен, и лишь золоченые рамы фамильных портретов изредка вспыхивают слабыми красноватыми отблесками. В любом поместье есть свои мрачные и таинственные предания. Всем известно, в котором из коридоров появится призрак старого графа, в какую комнату он, звеня цепями, войдет с двенадцатым ударом часов, чтобы усесться перед холодным очагом и дрожать в смертельной лихорадке. Но здесь, в Пале‑Рояле, в индейском вигваме, в самый разгар празднества золота, среди взрывов двусмысленного хохота и скептической болтовни, в двух шагах от стола, за которым велась бесчестная игра — здесь не было места для смутных страхов, охватывающих порой удальцов со шпагами в руках и даже вольнодумцев, этих забияк мысли. И тем не менее у многих похолодела кровь, когда горбун произнес слово «привидения». Маленький человечек в черном сказал это со смехом, однако от его веселости всех бросило в дрожь. Несмотря на потоки света, веселый шум в саду, несмотря на доносившуюся издалека тихую мелодию оркестра, в воздухе повеяло холодком.
— Да полно, — продолжал горбун, — кто теперь верит в привидения! В полдень, на улице — никто, а в полночь, в одинокой спальне, когда случайно погаснет ночник, — все. Совесть, словно чудо‑цвет, раскрывает свои лепестки ночью, при свете звезд. Но успокойтесь, господа, я вовсе не привидение.
— Угодно ли вам объясниться, прекрасная маска? — вставая, проговорил Роган‑Шабо.
Вокруг человечка в черном образовался кружок. Пероль поместился во втором ряду, но ушки держал на макушке.
— Господин герцог, — отозвался горбун, — красотою мы с вами друг друга стоим, так что довольно ваших комплиментов. А речь идет о деле потустороннем. О мертвеце, через двадцать лет поднявшем свою надгробную плиту, господин герцог.
Горбун замолк, потом ядовито заметил:
— Да разве здесь, при дворе, помнят тех, кто умер двадцать лет назад?
— Что он хочет этим сказать? — вскричал Шаверни.
— Я говорю не вам, сударь, — отвечал горбун, — вы еще очень молоды, все произошло в год, когда вы родились. Я говорю тем, у кого уже волосы поседели.
И он добавил совершенно иным тоном:
— Это был благородный принц — знатный, молодой, отважный, богатый, счастливый, всеми любимый, с лицом архангела и фигурой героя. У него было все, что Господь дарует своим любимцам в этом мире.
— Где стольким хорошим вещам уготована плачевная судьба, — перебил его Шаверни.
Человечек прикоснулся пальцами к его плечу и тихо промолвил:
— Не забывайте, господин маркиз, пословицы порой не лгут и злой человек не проживет в добре век.
Шаверни побледнел. Горбун отстранил его и подошел к столу.
— Да, я говорю тем, у кого волосы уже поседели, — повторил он. — Вам, господин де ла Юноде, который лежал бы сейчас в земле Фландрии, если бы человек, о котором я говорю, не проломил череп испанскому головорезу, уже наступившему вам на горло.
Старый барон открыл рот, но от изумления не мог произнести ни слова.
— Вам, господин Марийак, чья дочь из‑за любви к нему постриглась в монахини. Вам, герцог де Роган‑Шабо, который из‑за него обнес неприступной стеной жилище своей любовницы мадемуазель Ферон. Вам, господин де ла Вогийон, чье плечо до сих пор помнит его славную шпагу…
— Невер! — в один голос воскликнули человек двадцать. — Филипп де Невер!
Горбун взял шляпу и отчеканил:
— Филипп Лотарингский, герцог де Невер, убитый под стенами замка Келюс‑Таррид двадцать четвертого ноября тысяча шестьсот девяносто седьмого года!
— Убитый, как говорят, трусливо, в спину, — прошептал господин де ла Вогийон.
— Попавший в западню, — добавил ла Ферте.
— Если не ошибаюсь, — проговорил де Роган‑Шабо, — в его смерти обвиняют маркиза Келюс‑Таррида, отца принцессы Гонзаго.
Молодые люди тоже включились в разговор:
— Отец не раз рассказывал мне об этом, — сказал Навайль.
— А мой отец дружил с покойным герцогом де Невером, — добавил Шаверни.
Пероль слушал, стараясь не обращать на себя внимания. Тихим глубоким голосом горбун продолжал:
— Он был убит предательски, в спину, попав в западню, все это так, но убийца звался не Келюс‑Таррид.
— Кто же тогда это был? — послышались вопросы. Однако человечек в черном и не думал отвечать. Он снова заговорил — легко и насмешливо, но в его голосе слышалась горечь:
— Какой тогда поднялся шум, господа! Ах, черт возьми, какой шум! Целую неделю ни о чем другом не говорили. Еще через неделю говорили уже меньше. А через месяц на того, кто произносил имя де Невера, люди смотрели так, будто он с луны свалился.
— Но его королевское высочество, — перебил господин де Роган, — сделал все возможное и невозможное!
— Да, да, я знаю. Его королевское высочество был одним из трех Филиппов. Его королевское высочество хотел отомстить за своего лучшего друга. Но как это сделать? Замок Келюс где‑то на краю света. Ночь на двадцать четвертое ноября хранила свою тайну. Не говоря уже о том, что принц Гонзаго… Послушайте, — спросил вдруг человечек в черном, — разве среди вас нет достойнейшего слуги принца Гонзаго по имени Пероль?
Ориоль и Носе расступились, и глазам присутствующих предстал несколько растерянный фактотум.
— Я хотел сказать, — продолжал тем временем горбун, — что принц Гонзаго, один из трех Филиппов, пустил в ход все средства, чтобы отомстить за друга. Но все оказалось тщетно. и одной зацепки, ни одной улики! Хочешь не хочешь, пришлось предоставить времени, вернее, Господу, отыскивать виновного.
У Пероля было одно желание: как‑нибудь улизнуть и предупредить Гонзаго. Между тем он остался на месте, желая узнать, как далеко зайдет горбун в своих смелых разоблачениях. Пероль, перед мысленным взором которого всплыли события 24 ноября, испытывал ощущения человека, которого начинают душить. Горбун был прав: у двора короткая память, умершего двадцать лет назад человека он уже двадцать раз позабыл. Однако в данном случае было одно немаловажное обстоятельство: погибший входил в своего рода троицу, два члена которой — Филипп Орлеанский и Филипп Гонзаго — были еще живы и даже могущественны. Глядя на оживившиеся лица присутствующих, можно было подумать, что они обсуждают убийство, совершенное лишь вчера. Если горбун хотел воскресить в памяти слушателей давнюю и таинственную драму, то в своем намерении он вполне преуспел.
— Впрочем, — проговорил он, окинув собравшихся проницательным взглядом, — положиться на волю небес — это ведь полумера. Однако я знаю мудрых людей, которые не чураются прибегать к этому крайнему средству. Ей‑богу, господа, оно не так уж плохо: небеса прозревают гораздо глубже, чем полиция, они терпеливы, поскольку спешить им некуда. Порою они медлят, и проходят дни, месяцы, годы, но вот когда пробьет час…
Горбун замолк. Голос его чуть дрожал. Его резкие слова произвели столь яркое и сильное впечатление, что каждый из присутствующих почувствовал заключенную в них смутную тревогу. Среди них явно находился виновник, человек подчиненный, слепое орудие. Всех охватила дрожь. Армия приверженцев Гонзаго, состоявшая исключительно из молодых людей, которых ни в чем нельзя было заподозрить, заволновалась, ощущая какой‑то непонятный гнет. Чувствовали ли они, что с каждым днем таинственная цепь, приковавшая их к хозяину, становится все короче? Догадывались ли, что над головою самого Гонзаго повиснет Дамоклов меч? Кто знает? Чувства в них победили рассудок. Они боялись.
— Когда пробьет час, — продолжал горбун, — а он рано или поздно пробьет, так бывает всегда, когда некий человек, посланец из потустороннего мира, призрак восстанет из могилы, потому что так хочет Бог. Такой человек исполняет, порою вопреки собственной воле, свое роковое предначертание. Если он силен, то нанесет удар, если слаб и его рука, вот как у меня, слишком немощна, чтобы держать рыцарский меч, он станет проскальзывать, пробираться, пока его недостойный рот не окажется возле уха людей могущественных, и тогда в назначенный срок изумленный мститель услышит подлинное имя убийцы.
В вигваме воцарилось долгое и торжественное молчание.
— Что это за имя? — спросил наконец господин де Роган‑Шабо.
— Мы его знаем? — подхватили Шаверни и Навайль. Горбун, казалось, разволновался от собственной речи и продолжал прерывающимся голосом:
— Знаете ли вы его? Какая разница! Кто вы такие? Что вы можете? Произнесенное вслух имя убийцы поразит вас словно удар молнии. Но там, наверху, на первой ступеньке подножия трона сидит некий человек. Недавно ему был голос с небес: «Ваше высочество! Убийца здесь!» — и мститель вздрогнул. «Ваше высочество! Среди этой разряженной толпы гуляет убийца!» — и мститель, открыв глаза, стал рассматривать толпу, теснящуюся у него под окном. «Ваше высочество, убийца вчера сидел за вашим столом и завтра усядется снова!» — и мститель принялся перебирать в уме всех своих сотрапезников. «Ваше высочество! Каждый день, утром и вечером, убийца протягивает вам свою окровавленную руку!» — и мститель поднялся и сказал: «Видит Бог, правосудие должно свершиться!»
И тут произошло нечто странное: все находившиеся в вигваме, люди почтенные и благородные, стали окидывать друг друга недоверчивыми взглядами.
— Вот почему, судари мои, — фривольно и резко добавил горбун, — регент Франции нынче вечером озабочен, вот почему дворцовая стража усилена.
Он поклонился и направился к выходу.
— Имя! — вскричал Шаверни.
— Назовите это общеизвестное имя! — поддержал Ориоль.
«Разве вы не видите, — так и подмывало сказать Перо‑ля, — что этот наглый шут издевается над нами?»
Горбун остановился на пороге вигвама, поднес лорнет к глазам и осмотрел свою аудиторию. Затем вернулся назад и, сухо хохотнув своим смешком, напоминавшим звук трещотки, сказал:
— Ну и ну! Вы уже боитесь приблизиться друг к другу, каждый из вас полагает, что убийца — его сосед. Какое трогательное взаимное уважение! Господа, времена меняются, а вместе с ними и мода. В наши дни никто не пользуется жестоким оружием прошлого — пистолетом или шпагой. Наше оружие лежит у нас в бумажнике: чтобы убить человека, достаточно опустошить его карманы. Ну, при дворе регента убийцы, слава Богу, встречаются нечасто. Не нужно так отшатываться друг от друга — среди вас злодея нет. Ого! — вскричал вдруг горбун, повернувшись спиной к престарелым вельможам и обращаясь к шайке Гонзаго. — Ну и постные же у вас физиономии! Никак, вас мучит совесть? Хотите, я вас чуть‑чуть позабавлю? Стойте‑ка, господин де Пероль хочет улизнуть. Он много потеряет. Знаете, куда он направляется?
Почтенный фактотум уже скрылся за цветочными клумбами, где‑то в стороне дворца.
Шаверни тронул горбуна за руку.
— А регенту это имя известно? — спросил он.
— Ах, господин маркиз, — отозвался человечек в черном, — не будем об этом, лучше посмеемся. Мой призрак весьма добродушен: он понял, что трагедии нынче не в чести, и перешел на комедию. А поскольку этому проклятому призраку известно как настоящее, так и прошлое, он явился на праздник, сюда, понимаете ли, и дожидается его королевского высочества, чтобы указать ему пальцем…
При этих словах палец горбуна пронзил пустоту.
— Пальцем, да‑да, пальцем! Указать на окровавленные руки, ставшие нынче весьма проворными. За пьесой всегда следует небольшая интермедия; нужно повеселиться и отдохнуть от яда да кинжала. Пальцем, господа, пальцем, проворные мои судари, выигрывающие в карты за этим столом, где держать банк имеет честь сам господин Лоу!
Произнеся имя господина Лоу, горбун благоговейно обнажил голову, после чего продолжал:
— Да, пальцем, господа шулера, кавалеры ажио, мошенники с улицы Кенкампуа, пальцем! Господин регент — добрый принц, и предрассудки его не обременяют. Но он не знает всего, а если б знал, ему было бы очень стыдно.
Игроки задвигались.
Господин де Роган произнес:
— Это правда.
— Браво! — одобрили барон де ла Юноде и барон де Барбаншуа.
— Не так ли, господа? — снова вмешался горбун. — Ведь правду всегда высказывают со смехом. У этих молодых людей руки чешутся выкинуть меня отсюда, но они сдерживаются из уважения к моим летам. Я имею в виду господ де Шаверни, Ориоля, Таранна и прочих: чудная молодая компания, в которой слегка облезлые дворяне смешаны с неумытой чернью, как разноцветные нитки в вязанье — всего понемногу. Ради Бога, мои любезнейшие, не сердитесь, ведь мы с вами на бале‑маскараде, и я всего лишь несчастный горбун. Завтра вы бросите мне экю за то, что я подставлю вам свою спину в качестве пюпитра. Вы пожимаете плечами? На здоровье! Стало быть, я заслуживаю всего лишь вашего презрения.
Шаверни взял Навайля за руку.
— Ну что ты будешь делать с этим болваном? — процедил он. — Пошли отсюда.
Престарелые сеньоры смеялись от всей души. Один за другим молодые игроки вышли из вигвама.
— А указав пальцем, — продолжал горбун, повернувшись к Рогану‑Шабо и его почтенным сотоварищам, — указав пальцем на сочинителей сплетен, барышников, ажиотеров, на всю эту банду паяцев, расположившуюся в особняке Гонзаго, я укажу господину регенту — пальцем, господа, пальцем — и на обманутое честолюбие и затаенную злобу. Я укажу на тех, кто из себялюбия или гордыни не может терпеть молча, на неуемных интриганов, на поседевших сумасбродов, которые хотели бы возродить фронду, на приспешников герцогини Мэнской, на завсегдатаев особняка Челламаре! На нелепых и гнусных заговорщиков, которые хотят втянуть Францию в какую‑нибудь дурацкую войну, чтобы возвратить себе потерянные должности и почести, на тех, кто поют дифирамбы былому, клевещут на настоящее, льстят будущему, на обессилевших шутов гороховых, на изнуренных Скапенов, именующих себя потомками Золотого века, на Геронтов и Жокриссов[114]…
Тут горбун увидел, что ораторствует перед пустотой. Два его последних слушателя, Барбаншуа и Юноде, ковыляли к выходу: барон де ла Юноде страдал подагрой на правую ногу, барон де Барбаншуа — на левую. Маленький человечек в черном беззвучно рассмеялся.
— Пальцем! Пальцем! — тихонько пробормотал он. Затем, достав из кармана грамоту, он сел за опустевший
карточный стол и стал читать, начиналась она словами: «Я, Людовик, милостию Божьей король Франции, Наварры и проч.» Внизу стояли подписи Людовика, регента, герцога Орлеанского, заверенные статс‑секретарем Лебланом и начальником полиции де Машо.
— Вот это славно! — пробежав текст, проговорил человечек. — Впервые за двадцать лет можно поднять голову, посмотреть людям в глаза и бросить свое имя в лицо гонителям. Клянусь, оно нам еще послужит!
РОЗОВЫЕ ДОМИНО
Кроме заголовка и подписей в грамоте с гербом Франции содержался написанный по всем правилам охранный лист, выданный правительством шевалье Анри де Лагардеру, бывшему легкому кавалеристу покойного короля. Этот документ, составленный по форме, которая была недавно принята для дипломатов, не аккредитованных официально, давала шевалье де Лагардеру право посещать любой уголок королевства, а также в любое время и при любых обстоятельствах покидать территорию страны.
— При любых обстоятельствах, — несколько раз повторил горбун. — У господина регента могут быть причуды, но человек он честный и слово свое держит. При любых обстоятельствах! Теперь Лагардеру открыты все пути! Выезд мы ему обеспечим, и да надоумит его Господь действовать должным образом.
Горбун взглянул на часы и встал.
Индейский вигвам имел два входа. В нескольких шагах от второго из них проходила тропинка, ведшая через заросли в домик мэтра Лебреана, привратника и садовника. Как и все остальное здесь, домик этот служил своего рода декорацией. На его разукрашенный фасад падал свет от фонаря, который был спрятан в листве большой липы; в этой стороне сада пейзаж на сем и заканчивался. Вечером это было, как правило, темное и укромное место, предмет особого внимания господ французских гвардейцев.
Выйдя из вигвама, горбун перед зарослями узрел всю армию Гонзаго, которая собралась там после своего поражения.
Говорили явно о нем. Ориоль, Таранн, Носе, Навайль и другие смеялись что есть сил, и только Шаверни был задумчив.
Горбун, по всей видимости, крайне спешивший, направился прямо в их сторону. Он поднес к глазам лорнет и, казалось, восхищался убранством сада — точно так же, как при подходе к вигваму.
— На такое способен лишь господин регент! — мурлыкал он. — Прелестно! Очаровательно!
Игроки расступились, давая ему пройти. Он сделал вид, что внезапно узнал их.
— Ах, вот вы где! — вскричал он. — А остальные тоже разошлись. Пальцем! Понимаете — пальцем! Это ведь бал‑маскарад, значит, все можно. Господа, ваш покорный слуга.
На дорожке не осталось никого, кроме Шаверни. Горбун приподнял шляпу и хотел было пройти мимо, но Шаверни остановил его. Прихлебатели Гонзаго расхохотались.
— Шаверни потянуло на приключения, — заметил Ориоль.
— Он нашел себе господина, — добавил Навайль.
— Еще более ядовитого и болтливого, чем он сам! Между тем Шаверни обратился к человечку в черном:
— Можно вас на два слова, сударь?
— Хоть на тысячу, маркиз.
— Скажите, пословица, что вы упомянули: «Злой человек не проживет в добре век», — относится лично ко мне?
— Да, лично к вам.
— Не угодно ли вам пояснить свои слова, сударь?
— Маркиз, я спешу.
— А если я вас заставлю?
— Это будет замечательно! Маркиз де Шаверни, убивший в драке некоего Эзопа Второго, обладателя собачьей конуры господина де Гонзаго. Какой прелестный штришок к вашей репутации!
Шаверни, однако, сделал попытку задержать горбуна и вытянул руку. Тот схватил ее и сжал в своих ладонях.
— Маркиз, — тихо проговорил он, — вы не такой дурной человек, как может показаться по вашим поступкам. Когда я путешествовал по прекрасной Испании, где вы, кстати, тоже бывали, однажды мне довелось быть свидетелем странного зрелища: благородный жеребец среди простых мулов, принадлежащих еврейским купцам. Это было в Овьедо. Когда через некоторое время я проезжал там снова, жеребец был уже едва живой. Маркиз, вы не на своем месте и умрете молодым, потому что вам слишком трудно стать мошенником.
Поклонившись, горбун двинулся дальше и вскоре скрылся за кустами. Шаверни неподвижно стоял, свесив голову на грудь.
— Наконец‑то он убрался! — воскликнул Ориоль.
— Этот человек — сущий дьявол! — подхватил Навайль.
— Смотрите, как озабочен бедняга Шаверни!
— Но что за игру ведет этот чертов горбун?
— Шаверни, что он тебе сказал?
— Шаверни, поделись с нами!
Приятели окружили маркиза. Шаверни рассеянно оглядел их и, сам того не замечая, прошептал:
— Злой человек не проживет в добре век.
Музыка в гостиных смолкла. Наступила пауза между двумя менуэтами. Толпа в саду сделалась еще гуще, в ней то и дело возникали мелкие интриги.
Господин де Гонзаго, устав дожидаться в передней, вернулся в гостиную. Благодаря безупречным манерам и изысканной речи он пользовался таким расположением дам, что они в один голос твердили, что Филипп де Гонзаго, будь он даже не столь родовит и богат, все равно являл бы собой образец рыцаря. Понятное дело, его титул принца, робко оспаривавшийся лишь отдельными чудаками, и его миллионы, которые никто не ставил под сомнение, делу отнюдь не мешали.
Несмотря на то, что принц был очень близок к регенту, он никогда не вел себя развязно, хотя это и было тогда в большом почете. Говорил он всегда учтиво и бесстрастно, держал себя с достоинством. Но легче от этого никому не было.
Герцогиня Орлеанская ценила его весьма высоко, а воспитатель юного короля, славный аббат Флери, чью благосклонность сыскать было очень трудно, считал Гонзаго чуть ли не святым.
Придворные сплетники много и по‑разному рассказывали о том, что произошло в доме у Гонзаго. Практически все дамы находили, что его поведение по отношению к жене превосходит все мыслимые пределы героизма. Это не муж, это истинный апостол, мученик! Двадцать лет безропотного терпения! Двадцать лет неизбывной доброты перед лицом постоянного презрения! Даже в древней истории нет столь прекрасных примеров!
Принцессы уже знали, каким красноречием блеснул Гонзаго перед семейным советом. Мать регента, простодушная по натуре, толстая баварка, от всего сердца протянула ему руку для поцелуя, герцогиня Орлеанская осыпала его комплиментами, маленькая аббатиса де Шель пообещала помолиться за него, а герцогиня Беррийская обозвала его благородным простофилей.
Зато несчастную принцессу Гонзаго все были готовы побить камнями, поскольку она заставила страдать такого достойного человека. Ах, читатель, вы же знаете, что Мольер нашел это бесподобное имя Тартюф в Испании!
Купаясь в лучах славы, Гонзаго внезапно увидел в одной из дверей длинное лицо Пероля. Физиономия этого верного слуги никогда не излучала бурного веселья, но сегодня она просто олицетворяла отчаяние. Пероль был мертвенно‑бледен, испуган и поминутно вытирал выступающие на висках капли пота. Гонзаго подозвал его. Пероль неловко пересек гостиную, подошел и что‑то шепнул на ухо своему господину. Тот поспешно встал и с присутствием духа, свойственным лишь великолепным итальянским мошенникам, проговорил:
— Принцесса Гонзаго приехала? Пойду ее встречу. Лицо Пероля выразило крайнее изумление.
— Где она сейчас? — осведомился Гонзаго.
Пероль не знал наверняка. Он поклонился и пошел вперед.
— Нет, некоторые мужчины все же слишком добры! — промолвила мать регента, сопровождая свои слова проклятьем, вывезенным ею из Баварии.
Принцессы нежным взглядом следили за удаляющимся Гонзаго. Бедняга!
— Что тебе от меня нужно? — спросил тот у Пероля, когда они остались одни.
— Горбун здесь, на балу, — сообщил фактотум.
— Да мне ли этого не знать? Я сам дал ему билет.
— Но вам ничего не известно об этом горбуне.
— А у кого я, по‑твоему, должен спросить?
— Я его опасаюсь.
— Опасайся сколько угодно. Это все?
— Сегодня вечером он разговаривал с регентом более получаса.
— С регентом? — удивленно переспросил Гонзаго. Однако он тут же взял себя в руки и добавил:
— Ему, надо полагать, было что сказать регенту.
— Да уж было, могу поклясться, — согласился Пероль. Фактотум пересказал сцену, происшедшую в индейском вигваме. Когда он закончил, Гонзаго с жалостью рассмеялся.
— Да, эти горбуны люди неглупые, — с пренебрежением заметил он, — однако ум у них причудливый и деформированный, так же как и тело. Вечно они ломают неудачную комедию. Тот, что сжег храм в Эфесе, чтобы прославиться, тоже, вероятно, был горбун[115].
— Как легко вы ко всему этому относитесь! — вскричал Пероль.
— Разве что, — задумчиво проговорил Гонзаго, — он оценит себя слишком дорого.
— Но, ваше высочество, он же нас выдал! — с нажимом проговорил Пероль.
Гонзаго отвернулся и с улыбкой взглянул через плечо на фактотума.
— Ах, бедный мой мальчик, — тихонько сказал он, — как трудно будет сделать из тебя человека. Разве ты до сих пор не понял, что усердие этого горбуна нам на руку?
— Нет, ваше высочество, признаюсь, не понял.
— Не люблю чрезмерного усердия, —. продолжал Гонзаго, — надо будет его как следует отчитать. Но он, тем не менее, подал нам превосходную мысль.
— Благоволите объяснить, ваше высочество.
Собеседники стояли под деревьями, где в нынешние времена проходит улица Монпансье. Гонзаго дружески взял фактотума под руку.
— Прежде расскажи о том, — попросил он, — что произошло на Певческой улице.
— Ваши приказания были выполнены в точности, — ответил Пероль. — Я пошел во дворец только после того, как своими глазами убедился, что носилки отправились на улицу Сен‑Маглуар.
— А что донья Крус? Мадемуазель де Невер?
— Донья Крус должна быть здесь.
— Отыщи ее. Дамы ждут; я все приготовил, ее ожидает невероятный успех. А теперь вернемся к горбуну. Так что он там наговорил регенту?
— Вот этого‑то я и не знаю.
— А я знаю или, по крайней мере, догадываюсь. Он сказал примерно следующее: «Убийца Невера жив».
— Тс‑с! — невольно вырвалось у Пероля, который задрожал как осиновый лист.
— И правильно сделал, — бесстрастно продолжал Гонзаго. — Убийца Невера жив. Какой смысл мне его укрывать — мне, мужу вдовы Невера, судье и законному мстителю? Убийца Невера жив. Я хотел бы, чтобы меня услышал сейчас весь двор.
Пероль только обильно потел.
— А раз он жив, — продолжал Гонзаго, — то мы его найдем.
Он остановился и заглянул своему фактотуму в лицо. Тот дрожал всем телом, физиономия его подергивалась от нервного тика.
— Ты понял? — осведомился Гонзаго.
— Я понимаю одно: вы играете с огнем, монсеньор.
— Такова мысль горбуна, — понизив голос, развивал свою идею принц, — и она неплоха, клянусь честью! Но только почему она пришла ему в голову, почему он хочет казаться более осведомленным, чем мы? Это следует выяснить. Люди, которые настолько умны, умирают обычно преждевременной смертью.
Пероль с живостью поднял голову. Наконец‑то с ним заговорили на понятном языке.
— Сегодня ночью? — спросил он.
Гонзаго и Пероль дошли до центральной аллеи, откуда открывался вид на освещенные купы деревьев и статую божества Миссисипи посреди фонтана, разбрасывавшего снопы влаги. Женщина в строгом придворном наряде, просторном черном домино и маске шла в их сторону по другому краю аллеи. Она держала под руку седого старика.
Гонзаго вдруг оттолкнул Пероля и заставил его спрятаться в тень.
Женщина в маске и старик начали пересекать аллею.
— Ты ее узнал? — спросил Гонзаго.
— Нет, — ответил фактотум.
— Дорогой президент, — проговорила в этот миг женщина в маске, — благоволите дальше меня не провожать.
— Сегодня вечером я еще понадоблюсь госпоже принцессе? — осведомился старик.
— Через час приходите за мною на это место.
— Это же президент де Ламуаньон! — прошептал Пероль. Президент поклонился спутнице и скрылся в боковой аллее.
Гонзаго проговорил:
— Похоже, принцесса еще не нашла того, кого искала. Не будем терять ее из виду.
Женщина в маске — а это была и в самом деле принцесса Гонзаго — надвинула капюшон домино на лицо и направилась к фонтану.
Толпу уже в который раз охватило лихорадочное возбуждение. Только что объявили о прибытии регента и славного господина Лоу, второго человека в королевстве. Юный король в счет пока еще не шел.
— Ваше высочество не изволили мне ответить, — между тем настаивал Пероль. — Горбуном мы займемся сегодня?
— Да неужто он нагнал на тебя такого страху?
— Если бы вы слышали, как я, его речи…
— О поднимающихся могильных плитах, призраках и суде небесном? Все это я знаю. Мне нужно поговорить с этим горбуном. Но только не сегодня ночью. Сегодня ночью мы пойдем указанным нам путем. Слушай меня внимательно и попытайся уразуметь. Этой ночью, если он сдержит свое обещание, а он его сдержит, ручаюсь, мы выполним обещание, которое он дал регенту от нашего имени. На этот праздник явится человек — заклятый мой враг, при одном имени которого вы трясетесь, словно женщина.
— Лагардер! — выдавил Пероль.
— И мы, перед ярко освещенными зеркалами, в присутствии всей этой толпы, которая уже возбуждена и ждет к концу вечера Бог знает какой драмы, — мы сорвем с этого человека маску и объявим: «Вот убийца Невера!»
— Ты видел? — спросил Навайль.
— Клянусь честью, это же принцесса! — отозвался Жиронн.
— Одна среди толпы, без кавалера и даже пажа, — добавил Шуази.
— Она кого‑то ищет.
— Разрази меня гром! Какая хорошенькая! — вскричал Шаверни, внезапно очнувшись от своей меланхолии.
— Которая? В розовом домино? Да это ж сама Венера, силы небесные!
— Это мадемуазель де Клермон, она ищет меня, — заявил Носе.
— Фанфарон! — воскликнул Шаверни. — Неужто ты не видишь, что это маршальша де Тессе, которая ищет меня, пока ее бравый супруг бегает за царем?
— Пятьдесят луи за то, что это мадемуазель де Клермон.
— Сто за то, что маршальша!
— Что ж, пойдем и спросим, кто она.
Повесы отправились выполнять свое намерение и только тогда заметили, что за прекрасной незнакомкой следуют на расстоянии два молодца со шпагами в полтора локтя длиною: руки у них были воинственно уперты в бедра, а блестевшие из‑под масок глаза внимательно следили за происходящим.
— Тьфу, пропасть! — в один голос воскликнули молодые люди. — Это не мадемуазель де Клермон и не маршальша, это — приключение!
Тем временем все наши игроки собрались подле пруда. После визита в буфет с напитками и пирожными к ним вернулось хорошее настроение.
Новоиспеченному дворянину Ориолю ужасно хотелось сделать что‑нибудь этакое, чтобы отличиться в новом качестве.
— Господа, — воскликнул он, приподнимаясь на цыпочках, — а может, это мадемуазель Нивель?
Когда Ориоль заговаривал о мадемуазель Нивель, его приятели насмешки ради никогда ему не отвечали. За последние полгода он истратил на нее пятьдесят тысяч экю. Не будь злых шуточек, которые любовь навлекает на великих финансистов, последние были бы уж слишком счастливы на этом свете.
Среди всей этой суматохи прекрасная незнакомка чувствовала себя явно не в своей тарелке. Даже маска не могла скрыть ее смущения. Два молодца продолжали выступать шагах в десяти за ней.
— Вперед, брат Галунье!
— Плюмаж, мой благородный друг, вперед!
— Ризы Господни! Тут дело нешуточное, миленький мой. Этот чертов горбун говорил с ними от имени Лагардера.
Они чувствовали, что кто‑то не спускает с них строгого взгляда. Мастера шпаги держались истуканами, словно солдаты на часах. Чтобы иметь возможность свободно разгуливать по балу, они снова надели свои новые полукафтаны и заодно освободили госпожу Франсуазу и ее внука Берришона.
Уже больше часа бедняжка Аврора, затерявшись в толпе, тщетно искала своего друга Анри Проходя мимо принцессы Гонзаго, она уже была готова представиться ей — такой страх внушали ей горящие взоры многочисленных повес. Но что она могла сказать этой важной даме, которая здесь у себя дома? Аврора так ни на что и не решилась. К тому же она спешила поскорее добраться до поляны Дианы, где ей было назначено свидание.
— Господа, — очнувшись от задумчивости, проговорил Шаверни. — Это не мадемуазель Клермон, не маршальша, ни Нивель, а какая‑то неизвестная нам чудная красавица. У юной мещаночки не было бы такой королевской осанки, провинциалка продала бы душу дьяволу и все равно не блистала бы столь чарующей грацией, а придворная дама не смущалась бы столь прелестно. Короче, у меня есть предложение.
— Ну‑ка, что за предложение? — послышались голоса. Приятели обступили Шаверни.
— Она ищет кого‑то, не так ли? — продолжал Шаверни.
— Пожалуй, да, — согласился Носе.
— И это не будет преувеличением, — поддержал Навайль. Остальные загомонили:
— Да! Разумеется! Она кого‑то ищет.
— И этот кто‑то, — не унимался Шаверни, — счастливчик.
— Еще бы! Но это никакое не