В сад к Гонзаго горбун вошел одним из первых: едва ворота отворились, он появился в сопровождении маленького носильщика, который тащил стул, сундучок, думку и матрас. Он обставил свою конуру и хотел, по всей видимости, в ней обосноваться, на что имел право согласно договору о найме. Он, в сущности, был правопреемником Медора, но тот еще спал в своей конуре.
Обитателям клетушек, воздвигнутых в саду у Гонзаго, очень хотелось бы, чтобы в сутках было сорок восемь часов. Их аппетиты к коммерции были таковы, что времени им явно не хватало. Они торговали бумагами по пути домой и обратно, равно как и собираясь вместе, чтобы пообедать. Только часы, отведенные для сна, были для них безвозвратно потеряны. Какое унижение! Человек — всего‑навсего раб естественных потребностей и не может играть на бирже, когда спит.
Игра шла на повышение. Праздник в Пале‑Рояле оказал на биржу громадное влияние. Понятное дело, что никто из мелких дельцов на нем не присутствовал, однако некоторые из них, забравшись на балконы соседних домов, видели балет. Разговоры шли только о балете. Дочь Миссисипи, черпающая из источника своего почтенного родителя воду, которая превращается в дождь золотых монет — что за тонкая и прелестная аллегория, истинно французская и, кроме того, позволяющая предугадать, до каких высот поднимется в будущие века драматургический гений народа, который, родясь насмешником и задирой, придумал водевиль![124]
За ужином, между грушами и сыром, было решено выпустить новые акции. Это были уже так называемые «внучки». Их еще не успели напечатать, а они уже стоили на десять процентов выше номинала. «Матери» были белого цвета, «дочки» — желтого, а «внучки» предполагалось сделать голубыми — цвета неба, дали, надежды и мечтаний. Нет, что бы там ни говорили, а в чековой книжке есть своя поэтичность!
Как правило, клетушки, стоявшие на углах этих своеобразных улиц, представляли собою распивочные: их хозяева одной рукой отпускали наливку, а другой играли на бирже. Пили все много — это придавало сделкам известную живость. Счастливые дельцы то и дело подносили стаканчики гвардейцам, стоявшим на посту на самых важных перекрестках. Такое место несения службы считалось чрезвычайно изысканным; его можно было сравнить разве что с вылазкой в Поршерон[125].
Разносчики и дрягили, естественно, сразу нанесли сюда кучи товаров, которые были сложены снаружи, прямо посреди дороги. Подноска стоила бешеных денег. Представление о тарифах, существовавших на улице Кенкампуа, сегодня может дать разве что Сан‑Франциско времен золотой лихорадки[126], где, по утверждению очевидцев, подхватившие эту болезнь платили десять долларов за чистку сапог.
Улица Кенкампуа в те времена поразительно напоминала Калифорнию. По части сумасбродств в нашем веке ничего нового не придумали.
Но здесь все старались приобрести не золото, не серебро и не товары: в моде были небольшие листки бумаги, Белые, желтые («матери» и «дочки») и, наконец, еще не родившиеся голубые ангелочки («внучки»), милые сердцам дельцов акции, о которых все так пеклись с самого их младенчества, — вот о чем кричали со всех сторон, вот что было всем нужно, вот какова была истинная причина всеобщего неистовства.
Подумайте сами: сегодня луидор стоит 24 франка, завтра он снова будет стоить те же 24 франка, тогда как тысячеливровая «внучка», стоящая сегодня сто пистолей, к ^завтрашнему вечеру поднимется до двух тысяч экю. Долой монету — тяжелую, устаревшую, громоздкую! Да здравствует бумага — легкая как воздух, драгоценная, волшебная бумага, совершающая в портфелях Бог знает какие алхимические превращения! Памятник доброму господину Лоу, памятник высотою с колосса Родосского![127]
Это всеобщее увлечение было Эзопу II, он же Иона, только на пользу. Его спина, этот удобнейший пюпитр, которым одарила его природа, не простаивала ни секунды. Шестилйвровые монеты и пистоли непрерывным потоком лились в его кожаную суму. Но даже столь крупный барыш не мог нарушить его невозмутимости. Он уже сделался прожженным финансистом.
Против обыкновения этим утром горбун был невесел — он хворал. Тем, кто был так добр, что начинал его расспрашивать, он отвечал:
— Я слегка переутомился этой ночью.
— Но где, друг мой Иона?
— У господина регента, который пригласил меня на праздник.
Люди смеялись, подписывали, платили — благодать Божья, а не человек!
Около десяти утра от единодушного и невообразимого вопля в доме Гонзаго зазвенели все стекла. Так не грохочет даже пушечный выстрел, возвещающий о рождении престолонаследника. Люди хлопали в ладоши и ревели, шляпы взлетали в воздух, от восторга одни бесились, с другими делались судороги, у одних сердце выпрыгивало из груди, другие чуть не падали в обморок. На свет появились голубые акции, «внучки»! Свеженькие, чистенькие, маленькие, они только что вышли в королевской печатне из‑под пресса. Есть от чего обрушить всю улицу Кенкампуа! Голубенькие «внучки», новорожденные, с подписью почтенного заместителя генерального контролера Лабастида!
— Здесь! Десять сверх номинала!
— Пятнадцать!
— Здесь двадцать! Плачу наличными!
— Двадцать пять! Плачу беррийской шерстью!
— Индийскими пряностями! Шелком‑сырцом! Винами из Гаскони!
— Да не пихайтесь, матушка! В ваши‑то лета!
— Ах, ты негодяй! Толкать женщину! Глаза твои бесстыжие!
— Внимание! Партия руанских бутылок!
— Есть плотная материя из Кентена! Тридцать сверх номинала!
Крики затолканных женщин, вопли полузадушенных недоростков, визгливые теноры, рокочущие баритоны, наподданные от всей души тумаки — ей‑ей, голубые акции пользовались заслуженным успехом!
На ступенях крыльца появились Ориоль и Монтобер. Они шли от Гонзаго, который только что задал им по первое число. Оба были молчаливы и сконфужены.
— Теперь он нам уже не покровитель, — сказал Монтобер, выходя в сад.
— Теперь это хозяин, — пробурчал Ориоль, — который тащит нас туда, куда нам вовсе не хочется идти. Меня так и подмывает…
— Меня тоже! — не дал ему договорить Монтобер.
К ним подошел лакей в ливрее цветов принца Гонзаго и вручил каждому запечатанный пакет.
Друзья сломали печати. Оба пакета содержали по пачке голубых акций. Ориоль и Монтобер переглянулись.
— Клянусь головой! — воскликнул просиявший толстячок‑финансист, поглаживая свое кружевное жабо. — Вот это называется ненавязчивое внимание!
— Да, так поступать умеет только он, — согласился, смягчившись, Монтобер.
Друзья пересчитали акции: их оказалось предостаточно.
— Поиграем? — предложил Монтобер.
— Поиграем! — не стал возражать Ориоль.
Последние сомнения были отброшены, и к друзьям вернулось доброе расположение духа. Внезапно за их спинами послышалось эхо:
— Поиграем! Поиграем!
Вся веселая компания сбежала с крыльца — Навайль, Тарани, Шуази, Носе, Альбре, Жиронн и прочие. Только что каждый из них тоже получил утешительное лекарство от угрызений совести. Они сбились в кучку.
— Господа, — заговорил Альбре, — у всех этих деревенских купцов водятся денежки. Если мы объединимся, нам удастся захватить рынок и уже сегодня нанести решающий удар. У меня есть мысль…
Все единодушно поддержали:
— Объединимся! Конечно, объединимся!
— А я? — осведомился чей‑то пискливый голосок, который, казалось, доносился из кармана верзилы барона де Батца. Повесы оглянулись. Рядом с ними стоял горбун, подставив спину торговцу фаянсом, который отдавал весь свой оклад за дюжину бумажек и был при этом счастлив.
— Тьфу, пропасть! — попятившись, воскликнул Навайль. — Не люблю я этого субъекта!
— Убирайся отсюда! — грубо приказал Жиронн.
— Господа, я к вашим услугам, — учтиво отвечал горбун. — Но я купил себе здесь место, и сад этот принадлежит как вам, так и мне.
— Подумать только! — воскликнул Ориоль. — Демон, так озадачивший нас вчера вечером, на самом деле — мерзкий пюпитр, вот разве что умеет ногами передвигать!
— А еще мозговать, на ус мотать, языком трепать! — отчеканил горбун.
Затем он поклонился, улыбнулся и отправился по своим делам. Навайль долго следил за ним взглядом.
— Еще вчера я совсем не боялся этого человека, — пробормотал он.
— Это потому, — шепнул Монтобер, — что вчера мы еще могли выбирать, каким путем идти.
— Так какая же у тебя мысль, Альбре? Ну‑ка расскажи! — послышались голоса.
Приятели окружили Альбре, и тот в течение нескольких минут что‑то бойко им объяснял.
— Чудно! — похвалил Жиронн. — Я все понял.
— Чутно, — повторил барон де Батц, — я тоше фее понял, только опьясните мне…
— Это бесполезно, — заметил Носе. — За дело! Через час все должно быть разграблено.
Юные повесы немедленно разошлись. Примерно половина из них вышла через двор на улицу Сен‑Маглуар, чтобы, сделав крюк, вернуться на улицу Кенкампуа. Другие стали прохаживаться по двое, по трое, с самым простодушным видом беседуя о текущих делах. Приблизительно через четверть часа Таранн и Шуази возвратились через ворота, выходящие на улицу Кенкампуа. Работая локтями, они пробились к Ориолю, который болтал с Жиронном.
— Это какой‑то ужас! — поднял крик Таранн и Шуази. — Безумие! В трактире «Венеция» они идут по тридцать и тридцать пять, у Фулона по сорок и даже по пятьдесят! Через час за них будут давать два номинала! Покупайте скорее! Покупайте!
Горбин стоял в сторонке и тихонько посмеивался.
— Тебе, малыш, тоже кой‑чего перепадет, — шепнул ему на ухо Носе, — только будь паинькой.
— Благодарю вас, ваша милость, — смиренно отозвался Эзоп II, — мне этого только и надо.
Между тем новость распространилась в мгновение ока: к концу дня голубые акции пойдут за два номинала. Сразу же набралась толпа покупателей. Альбре, державший у себя акции всей компании, начал их массовую продажу за наличные по полтора номинала; он знал, что ему хватит их еще часа на два такой торговли.
Через некоторое время в те же ворота с улицы Кенкампуа вошли Ориоль и Монтобер с постными минами на физиономиях.
— Господа, — отвечал Ориоль тем, кто интересовался причиной их уныния, — я не думаю, что нам следует сообщать эти ужасные новости, курс акций может пойти вниз.
— Ив любом случае, — с тяжким вздохом добавлял Монтобер, — это произойдет достаточно быстро.
— Да это махинация! — вскричал толстый купец, чьи карманы были набиты голубенькими.
— Помолчите, Ориоль! — заметил господин де Монтобер. — Видите, что вы натворили?
Однако жадные до новостей дельцы уже окружили их плотным кольцом.
— Говорите же, господа, расскажите, что вам известно, — послышались крики. — Это ваш долг как порядочных людей.
Однако Ориоль и Монтобер оставались немы как рыбы.
— Я фам скашу, — проговорил подошедший барон де Батц. — Это крах, настоящий крах!
— Крах? Но почему же?
— Гофорят ше фам, махинация.
— Да замолчите вы, толстомясый! Почему крах, господин де Батц?
— Не знаю, — серьезно ответил барон. — Упали на пятьтесят процентоф.
— Упали на пятьдесят процентов?
— За тесять минут,
— За десять минут? Вот это падение так падение!
— Та, это патение, катастроф, паник!
— Господа, господа, — уговаривал всех Монтобер, — успокойтесь, не надо преувеличивать!
— Двадцать голубеньких по один и пятнадцать номинала! — раздавалось вокруг.
— Пятнадцать голубеньких! По десяти сверх номинала, срочно!
— Двадцать пять по номиналу!
— Господа, господа, но это же безумие! О похищении молодого короля еще официально не объявлено!
— Доказательств, что господин Лоу сбежал, пока нет, — добавил Ориоль.
— И что регента держат взаперти в Пале‑Рояле — тоже! — добавил Монтобер с сокрушенным видом.
На несколько секунд воцарилось всеобщее остолбенение, после чего сад разразился тысячеголосым воплем.
— Молодой король похищен! Господин Лоу сбежал! Регент под стражей!
— Тридцать акций со скидкой в пятьдесят процентов!
— Девяносто голубеньких, скидка шестьдесят!
— Двойная скидка!
— Скидка с половиной!
— Господа, господа, — уговаривал Ориоль, — да не спешите вы так!
— Продаю все свои втрое дешевле номинала! — надрывался Навайль, у которого не было уже ни одной. — Берете?
Ориоль отрицательно покачал головой.
Вскоре голубые акции шли вчетверо ниже номинала. А Монтобер тем временем продолжал:
— За герцогом и герцогиней Мэнскими как следует не следили, а у них были сообщники. В деле замешаны канцлер д'Агессо, кардинал де Бисси, господин де Виллеруа и маршал де Виллар. Деньгами их снабжал принц Челламаре. Жюдикаэль де Малеструа, маркиз де Понкалек, самый богатый вельможа Бретани, отправился с молодым королем по Версальской дороге и увез его в Нант. А как раз сейчас испанский король с трехсоттысячной армией форсирует Пиренеи, это, увы, точно.
— Шестьдесят голубых впятеро дешевле номинала! — продолжали раздаваться выкрики в толпе, которая все росла.
— Господа, ну не надо так спешить! Чтобы провести армию от Пиренеев до Парижа, требуется время. Да и потом, это ведь все слухи, только слухи!
— Слюхи, слюхи, — повторил барон де Батц. — У меня остался еще отин акций, протаю его са пятьсот франк — фот!
Но акцией барона никто не заинтересовался. Предложения продолжали сыпаться со всех сторон.
— На худой конец, — проговорил Ориоль, — если господин Лоу не сбежал…
— Но кто же держит регента под замком? — спросил кто‑то.
— Господи, — отозвался Монтобер, — не спрашивайте у меня того, чего я не знаю, мои милые. Я, слава Богу, не покупаю и не продаю. Мне показалось, что герцог де Бурбон недоволен. Поговаривают также насчет духовенства и церковного уложения. А кое‑кто утверждает, что во все это замешан русский царь, который хочет провозгласить себя королем Франции.
Раздался крик ужаса. Барон де Батц предложил свою акцию за сто экю. В наивысший момент всеобщей паники Альбре, Таранн, Жиронн и Носе начали потихоньку покупать, и сразу обратили на себя внимание. На них указывали пальцами, как на круглых дураков — покупают, это ж надо додуматься! В мгновение ока вокруг них образовалась давка.
— Ничего им не говорите, — нашептывали дельцы на ухо Ориолю и Монтоберу.
Толстенький откупщик с трудом сдерживал смех.
— Бедненькие недоумки! — пробормотал он, указывая на сообщников жестом, полным жалости.
Подумав, он обратился к толпе:
— Я дворянин, друзья мои, и рассказывал вам все gratis pro Deo[128], так что поступайте, как вам будет угодно, я умываю руки.
Монтобер пошел еще дальше и крикнул недотепам:
— Покупайте, друзья мои, покупайте! Если слухи не подтвердятся, вы будете в знатном барыше.
На спине горбуна теперь уже расписывались по два человека сразу. Он едва успевал получать деньги, он уже не хотел больше золота. Вокруг слышалось лишь одно: «Продавать!» Так называемый курс голубых акций («внучек») составлял пять тысяч ливров, хотя их номинал был всего лишь тысяча. Через двадцать минут они упали до нескольких сотен франков. Таранн с приспешниками скупили все. Их портфели были раздуты не меньше, чем кожаная сума Эзопа II, который, посмеиваясь, подставлял спину возбужденным дельцам. Все было кончено. Ориоль и Монтобер исчезли.
Вскоре в саду стали появляться запыхавшиеся люди.
— Господин Лоу у себя дома.
— Молодой король в Тюильри.
— А господин регент преспокойно завтракает.
— Махинация! Махинация!
— Махинаций! Махинаций! — возмущенно твердил барон де Батц. — Я ше кофориль, што это махинаций!
Кое‑кто из дельцов повесился.
Часа через два появился Альбре и продал все имевшиеся у него акции по курсу в пять тысяч пятьдесят франков. Если не считать повесившихся и банкротов, которые чуть не рвали на себе волосы, барыш был превосходным.
Подписывая документ о продаже на спине горбуна, Альбре сунул ему в руку кошель. Горбун крикнул:
— Эй, Кит, иди сюда!
Бывший гвардеец подошел, поскольку увидел кошель. Горбун швырнул его прямо в физиономию Киту.
Те из наших читателей, которые найдут хитрость Ориоля, Монтобера и компании слишком уж незамысловатой, могут почитать записки К. Берже относительно «Секретных мемуаров» аббата Шуази. Они увидят, что и более грубые махинации заканчивались полным успехом.
Рассказы о его мошенничествах забавляли завсегдатаев салонов. Он снискал себе репутацию остроумного человека, а его состояние между тем благодаря дерзким махинациям непрестанно росло. Над его проделками смеялся весь свет, включая тех, кто покончил с собой.
Пока наши пройдохи решали, где бы им поделить добычу, принц Гонзаго в сопровождении верного Пероля спустился с крыльца. Сюзерен наносил визит своим вассалам. Ажиотаж поднялся с новой силой. На бирже опять шла игра. Проносились новые слухи, более или менее достоверные. Золотой дом вполне оправился после недавней небольшой судороги.
В руке господин Гонзаго держал большой конверт, запечатанный тремя печатями, болтавшимися на шелковых шнурках. Когда горбун увидел конверт, глаза его расширились, кровь прихлынула к бледному лицу. Но он не шелохнулся и продолжал заниматься своим делом, не отводя глаз от Пероля и Гонзаго.
— Что поделывает принцесса? — осведомился Гонзаго.
— Принцесса всю ночь не сомкнула глаз, — ответил фактотум. — Камеристка слышала, как она все твердила: «Я переверну вверх дном весь Париж! Я ее найду!»
— О Боже! — тихо проговорил Гонзаго. — Если она увидит девушку с Певческой улицы, все пропало!
— А она похожа на отца? — поинтересовался Пероль.
— Сам увидишь: как две капли воды. Ты помнишь Невера?
— Да, он был красив, — ответил Пероль.
— Эта девушка явно его дочь и хороша, словно ангел. Тот же взгляд, что у Невера, та же улыбка.
— Так она еще улыбается?
— Она сейчас вместе с доньей Крус — они ведь знакомы, и та ее утешает. Какой она еще ребенок! Будь у меня такая дочь, друг мой Пероль, я… Впрочем, все это ерунда. В чем я должен раскаиваться? Разве я причиняю зло ради зла? У меня есть цель, и к ней я иду. А если встречаю препятствия…
— Тем хуже для препятствий! — с улыбкой закончил Пероль.
Тыльной стороной ладони Гонзаго провел по лбу. Пероль коснулся пальцем запечатанного конверта.
— Ваше высочество полагает, мы нашли то, что нужно?
— Сомневаться не приходится, — ответил принц. — На конверте печати Невера и приходской церкви Келюс‑Тарридов.
— Вы полагаете, что там страницы, вырванные из метрической книги?
— Я в этом уверен.
— Вы все же могли бы проверить, ваше высочество: вскройте конверт.
— Да ты что? — вскричал Гонзаго. — Сломать нетронутые печати? Господи, да каждая из них стоит дюжины свидетелей. Мы сломаем их, друг мой Пероль, когда придет время представить семейному совету истинную наследницу Невера.
— Истинную? — невольно переспросил фактотум.
— Ту, которая истинна для нас. И тогда мы достанем из конверта все доказательства.
Пероль поклонился. Горбун продолжал сверлить их взглядом.
— Но что мы будем делать, — продолжал фактотум, — с другой девушкой, я имею в виду ту, у которой взгляд и улыбка Невера?
— Чертов горбун! — воскликнул в этот миг делец, подписывавший документ на спине Ионы. — Стой спокойно, не шевелись!
Горбун и впрямь, сам того не желая, невольно дернулся, словно хотел подойти к Гонзаго поближе. Принц задумался.
— Я думал об этом, — проговорил он, размышляя вслух. — А ты, друг мой Пероль, что сделал бы с нею на моем месте?
Фактотум заулыбался своею подленькой, уклончивой улыбкой. Гонзаго все понял и сказал:
— Нет, этого я не хочу. У меня появилась другая мысль. Скажи: кто из наших приверженцев самый нищий?
— Шаверни, — не задумываясь ответил фактотум.
— Да стой ты тихо, горбун! — закричал новый делец.
— Шаверни, — повторил Гонзаго, и лицо его прояснилось. — Я люблю этого мальчика, но он меня немного смущает, а так мне удастся от него избавиться.
ПРИЧУДЫГОРБУНА
Закончив дележ добычи, наши удачливые спекулянты Тарани, Альбре и прочие снова появились в толпе. Все они сильно выросли в глазах окружающих. Дельцы смотрели на них с уважением.
— А где ж он, наш милый Шаверни? — спросил Гонзаго. Только Пероль собрался ответить, как толпа забурлила.
Все бросились к крыльцу, куда двое гвардейцев тащили за волосы какого‑то бедолагу.
— Фальшивая! — раздавались крики. — Она фальшивая!
— Подделывать кредитный билет гнусно!
— Это осквернение символа общественного благосостояния!
— Это мешает сделкам! Губит коммерцию!
— В воду этого жулика! В воду!
Пухленький откупщик Ориоль, Монтобер, Таранн и другие надрывались что было мочи. Быть безгрешным, чтобы бросить камень первым, — это ценилось во времена Спасителя. Полуживого от страха беднягу подвели к Гонзаго. Преступление жулика заключалось в том, что он пытался продать белую акцию за голубую, чтобы положить в карман небольшую разницу в курсах, которая установилась на этот час.
— Сжальтесь! Сжальтесь! — вопил он. — Я не понимал, что совершаю большое преступление!
— Ваша светлость, — проговорил Пероль, — нам тут только мошенников не хватало.
— Его следует примерно наказать, ваша светлость, — добавил Монтобер.
Толпа продолжала бесноваться:
— Безобразие! Позор! Жулик! Негодяй! Наказать его!
— Пусть его выкинут отсюда, — отведя глаза, решил Гонзаго.
Толпа тут же вцепилась в бедолагу и закричала:
— В реку! В реку его!
Было пять часов вечера. На улице Кенкампуа зазвенел колокол, возвещающий о закрытии биржи. Случавшиеся ежедневно ужасные происшествия вынудили власти запретить торговлю акциями после захода солнца. В этот последний момент исступление обычно достигало апогея. Начиналась настоящая схватка. Люди вцеплялись друг другу в глотку. Шум достигал такой силы, что превращался просто‑напросто в рев.
Неизвестно, зачем ему это было надо, но горбун не сводил глаз с принца Гонзаго. До его ушей долетело имя Шаверни.
— Сейчас закроют! Уже закрывают! — слышались выкрики в толпе. — Скорее! Скорее!
Если бы у Эзопа II, он же Иона, было несколько дюжин горбов, какое он сколотил бы себе состояние!
— Вы хотели мне что‑то сказать насчет маркиза де Шаверни? — осведомился Пероль.
Между тем Гонзаго покровительственно и надменно кивал своим приближенным. Со вчерашнего дня он еще более вырос в глазах тех, кто подвергся унижению.
— Шаверни? — рассеянно переспросил он. — Ах, да, Шаверни. Напомни мне немного позже, что я должен поговорить с этим горбуном.
— А девушка? Не опасно ли держать ее в домике?
— Крайне опасно. Но долго она там не пробудет. Я обдумаю, что с ней дальше делать, за ужином, друг мой Пероль. Устроим небольшую вечеринку для узкого круга у доньи Крус. Вели там все приготовить.
Принц шепнул еще несколько слов Перолю на ухо, тот поклонился и проговорил:
— Этого достаточно, ваша светлость.
— Эй, горбун! — воскликнул некий раздосадованный делец. — Чего ты все топчешься, как лошадь! Господи, нам лучше снова позвать сюда Кита.
Пероль откланялся и пошел, но Гонзаго окликнул его:
— И отыщите мне Шаверни, живого или мертвого! Я хочу его видеть.
Горбун снова качнул горбом, на котором как раз подписывалась очередная бумага.
— Я устал, — проговорил он. — Уже звонят. Мне нужно отдохнуть.
Колокол продолжал гудеть; появились привратники, звеня связками огромных ключей. Несколько минут спустя в саду был слышен лишь скрежет запираемых замков. У каждого биржевика был свой замок, и нераспроданные или необмененные товары оставались на ночь в клетушках. Охранники поторапливали тех, кто еще не ушел.
Наши спекулянты — Навайль, Таранн, Ориоль и компания, сняв шляпы, окружили Гонзаго. Принц неотрывно смотрел на горбуна, который сидел на земле у дверей своей будки и, казалось, не собирался никуда уходить. Он мирно пересчитывал содержимое своей кожаной сумы и — по крайней мере, с виду — получал от этого занятия огромное удовольствие.
— Утром мы заходили осведомиться о вашем здоровье, кузен, — сообщил Навайль.
— И были счастливы узнать, — добавил Носе, — что вы не чувствовали особой усталости после вчерашнего праздника.
— Кое от чего устаешь гораздо сильнее, нежели от удовольствий, господа. От тревоги, к примеру.
— Да уж, — проговорил Ориоль, во что бы то ни стало жаждавший вставить и свое словечко. — Да уж, тревога… Я‑то знаю… Когда человек озабочен…
Обычно Гонзаго изображал из себя славного малого и приходил на помощь запутавшемуся придворному, но на сей раз он позволил Ориолю потерять нить рассуждений.
Горбун сидел и улыбался. Закончив считать деньги, он загнул верх своей сумы и тщательно завязал ее веревкой. После этого он полез было в свою конуру.
— Постой, Иона, — остановил его привратник, — ты что, собираешься здесь ночевать?
— Да, друг мой, — ответил горбун, — я принес сюда все, что нужно.
Привратник расхохотался. Его примеру последовали и развеселые господа, один принц Гонзаго оставался необычайно серьезен.
— Хватит! — отрезал страж. — Довольно шутить, недомерок! Убирайся отсюда, и поживее!
Горбун захлопнул дверь у него под носом. Стражник принялся колотить в нее ногою, тогда горбун высунул свое бледное лицо в круглое окошко под крышей.
— Справедливости, ваша светлость! — воскликнул он.
— Справедливости! — принялись вторить ему весельчака
— Жаль, что здесь нет Шаверни, — заметил Навайль. — Мы поручили бы ему вынести столь важный приговор.
Гонзаго поднял руку, призывая к молчанию.
— Каждый должен покинуть сад, когда звонят в колокол. Таково правило.
— Ваша светлость, — ответствовал Эзоп II, он же Иона, по‑деловому и четко, словно адвокат, высказывающий свое мнение, — если изволите обратить внимание, у меня здесь положение иное, нежели у других. Другие не взяли внаем конуру вашей собаки.
— Неплохо придумано! — воскликнули одни.
— Но кто это докажет? — усомнились другие.
— Медор, — ответил горбун. — Скажите, разве он не ночевал всегда в своей конуре?
— Остроумно! И весьма!
— Если, как я могу с легкостью доказать, Медор ночевал в конуре, то я, завладевший посредством суммы в тридцать тысяч ливров его правами и привилегиями, буду поступать так же, как он, и не уйду отсюда, если только меня не выставят силой.
На этот раз Гонзаго тоже улыбнулся и выразил свое согласие величавым кивком. Сторож ушел.
— Поди сюда, — приказал принц.
Покинув свою конуру, Иона приблизился и поклонился, как истинно светский человек.
— Почему ты хочешь там поселиться? — осведомился Гонзаго.
— Потому что место здесь надежное, а у меня водятся деньжата.
— Ты полагаешь, что наем конуры — дело для тебя выгодное?
— Золотое дно, ваше высочество, я знал это заранее. Гонзаго положил ладонь ему на плечо. Горбун тихонько вскрикнул от боли.
Ночью было точно так же, в передней покоев регента.
— Что с тобой? — удивленно спросил принц.
— Бальный сувенир, ваше высочество, страшная ломота.
— Он слишком много танцевал, — не преминули заметить шутники.
Гонзаго повернулся и с презрением оглядел их.
— Вы расположены к насмешкам, господа, — проговорил он, — и я, быть может, тоже. Но как бы нам не оказаться в луже — очень возможно, что это он будет над нами смеяться.
— Ах, ваше высочество… — скромно потупился Иона.
— Я скажу вам, господа, то, что думаю, — продолжал Гонзаго. — Главный над вами — он.
Все хотели было запротестовать, однако сдержались.
— Да, он будет вами повелевать! — повторил принц. — Он один принес мне больше пользы, чем вы все вместе взятые. Он пообещал, что господин де Лагардер появится на балу у регента, и тот появился.
— Если бы вы, ваше высочество, изволили поручить нам… — начал Ориоль.
— Господа, — не удостоив его ответом, продолжал Гонзаго, — Лагардера ходить по струнке не заставишь. Не хотелось бы мне, чтобы вскоре нам снова пришлось в этом убедиться.
Приближенные смотрели на принца вопросительно.
— Мы можем говорить друг с другом без обиняков, — сказал Гонзаго. — Мне хочется приблизить к себе этого молодца, я ему доверяю.
При этих словах горбун надулся от гордости. Принц продолжал:
— Я ему доверяю и скажу ему то же, что сказал бы и вам: если Лагардер жив, нам всем угрожает смертельная опасность.
Воцарилось молчание. Самым изумленным из всех присутствующих выглядел горбун.
— Значит, вы позволили ему ускользнуть? — прошептал он.
— Пока не знаю, что‑то мои люди запаздывают. Я не в своей тарелке. Я много бы дал, чтобы знать, какой линии мне держаться.
Стоявшие вокруг принца финансисты и дворяне пытались придать своим лицам выражение решимости. Среди них были и люди отважные: Навайль, Шуази, Носе, Жиронн и Монтобер уже имели случай доказать это. Однако трое откупщиков, в особенности Ориоль, побелели, а барон де Батц, тот даже позеленел.
— Нас, слава Богу, немало, и мы достаточно сильны… — начал Навайль.
— Вы не понимаете, о чем говорите, — перебил его Гонзаго. — И я желаю, чтобы никто из нас не дрожал сильнее меня, если он решится нанести нам удар.
— Боже милостивый! Ваша светлость! — послышалось со всех сторон. — Мы всецело в вашем распоряжении!
— Мне это прекрасно известно, господа, — сухо отозвался принц, — ведь я сам это и устроил.
Если кто‑нибудь и остался недоволен ответом, то вида не подал.
— А пока уладим кое‑какие долги. Друг мой, вы оказали нам большую услугу.
— Да о чем вы, ваша светлость?
— Не нужно скромничать, прошу вас; Вы славно потрудились, и теперь вправе просить вознаграждения.
Горбун принялся теребить свою кожаную суму, которую все еще держал в руках.
— Да право же, не стоит, ваша светлость.
— Разрази меня гром! — воскликнул Гонзаго. — Ты хочешь сказать, что плата будет слишком высока?
Горбун посмотрел ему в глаза, но ничего не ответил.
— Я уже говорил, друг мой, — продолжал принц, начиная раздражаться, — что мне ничего не нужно за так. Я считаю, что бесплатная услуга стоит слишком дорого: за ней кроется предательство. Ты будешь вознагражден, я так хочу.
— Ну‑ка, Иона, — в один голос завопила компания, — выскажи свое желание! Уж кто‑кто, а ты придумаешь что‑нибудь эдакое!
— Я готов, раз вы этого требуете, ваша светлость, — сгорая от смущения, пролепетал Эзоп П. — Но разве я могу осмелиться просить такое у вашего высочества?
Горбун опустил взгляд и, продолжая теребить суму, добавил:
— Вы станете надо мной смеяться, это точно.
— Готов поспорить на сотню луидоров, что наш друг Иона влюбился! — воскликнул Навайль.
Шутники расхохотались и никак не могли остановиться. Только Гонзаго и горбун не участвовали в их веселье. Гонзаго был уверен, что горбун ему еще понадобится. Принц был алчен, но не скуп: деньги для него ничего не значили, и когда было нужно, он швырял их направо и налево. Сейчас перед ним стояла двойная задача: завладеть горбуном, этим необычным орудием, и узнать его поближе. Поэтому он и делал все возможное, чтобы достичь этих целей. Придворные его вовсе не смущали, напротив, в их присутствии его расположение к маленькому человечку становилось еще более очевидным.
— А почему бы ему и не влюбиться? — без тени насмешки проговорил он. — Если он влюблен и его судьба хоть как‑то зависит от меня, то, клянусь, он будет счастлив. Бывают услуги, за которые приходится расплачиваться не только деньгами.
— Благодарю вас, ваша светлость, — проникновенно сказал горбун. — Любовь, честолюбие, любопытство — откуда я знаю, каким словом назвать снедающую меня страсть? Ваши люди смеются, это их дело, но я страдаю!
Гонзаго протянул ему руку. Горбун поцеловал ее, однако его губы при этом дрогнули. Затем он заговорил снова, да таким странным тоном, что повесы вмиг утратили всю свою веселость.
— Любопытство, честолюбие, любовь — какая разница, какое имя носит зло? Смерть есть смерть, и неважно, что послужило ее причиной — лихорадка, яд или удар шпагой.
Горбун тряхнул копной густых волос, и глаза его заблестели.
— Человек мал, — продолжал он, — и тем не менее он может перевернуть весь мир. Доводилось ли вам видеть когда‑нибудь разбушевавшееся море? Огромные валы, неистово выплевывающие пену прямо в лицо хмурому небу? Слышали ли в ы его голос, этот оглушительный рев, с которым не могут сравниться даже раскаты грома? Какая потрясающая мощь!
Перед нею ничто не в силах устоять, даже гранитные скалы, которые порою обрушиваются, подточенные волнами. Говорю вам — да вы и сами знаете — это ни с чем не сравнимая мощь! И вот, по волнам над сей бездной плавает доска — утлая дощечка, которая дрожит и скрипит. Но что это? На доске сидит какое‑то хрупкое существо, которое издали кажется даже меньше птицы, да и крыльев у него нет — это человек. Но он не трепещет; я не знаю, что за волшебная сила таится за его слабостью и какова ее природа — небесная или адская, но человек — этот нагой карлик без когтей, без перьев, без крыльев — человек говорит: «Я хочу!» — и океан покорен!
Все внимательно слушали. Для окружавших его людей горбун предстал в совершенно ином свете.
— Человек мал, — повторил он, — очень мал! Доводилось ли вам видеть когда‑нибудь огненную корону пожара? Медно‑красное небо, к которому толстым, тяжелым столбом тянется дым? Ночь — хоть глаз выколи, но даже далеко стоящие дома виднеются в отблесках этого кошмарного зарева, а стены ближних строений выглядят совершенно белыми. А фасад горящего дома? Это величественное и ужасное зрелище. Прозрачный, словно решетка, он глядит своими окнами без оконниц, дверьми без створок, он зияет дырами, за которыми бушует ад, он скалится рядами зубов чудовища, имя которому огонь. Пожар тоже величественен, он яростен, как буря, и грозен, как океан. Бороться с ним невозможно, о нет! Он превращает мрамор в пыль, гигантские древние дубы в пепел, он гнет и плавит железо. И что же? На пылающей стене дома, которая дымится и трещит, среди танцующих языков пламени, раздуваемых союзником пожара ветром, виднеется тень, что‑то черное, какое‑то насекомое, песчинка — человек. Он не боится огня, так же как и— воды. Он властелин, он говорит: «Я хочу!» — и бессильный огонь пожирает себя и гибнет.
Горбун утер лоб. Затем украдкой оглядел слушателей и вдруг разразился хорошо нам знакомым сухим и дребезжащим смехом.
— О‑хо‑хо, — продолжал он, видя, что его аудитория задрожала, — я жил настоящей жизнью. Да, я не вышел ростом, но я человек. Почему же мне не влюбиться, господа хорошие? Почему не быть любопытным или честолюбивым? Я немолод, но молодым я никогда и не был. Вы находите меня уродом, не так ли? Но раньше я был еще страшнее. Это преимущество уродства: с годами оно становится все меньше и меньше. Вы теряете, я выигрываю — на кладбище мы будем равны.
Горбун насмешливо оглядел всех клевретов Гонзаго.
— Но есть кое‑что похуже уродства, — продолжал он. — Это бедность. Я был нищ, я никогда не знал своих родителей. Мне кажется, что мать с отцом, едва увидев меня в тот день, когда я появился на свет, унесли мою колыбель вон из дома.
Когда я открыл глаза, то увидел над головою серое небо, с которого струились потоки воды на мое бедное дрожащее тельце. Кто была та женщина, что вскормила меня своим молоком? Я наверное, полюбил бы ее. А, теперь не смеетесь? Если и есть на свете человек, который молится за меня Господу, это она. Первое запомнившееся мне ощущение — это боль от ударов, я понял, что существую, благодаря бичу, который раздирал мою плоть. Моей постелью была мостовая, едой — отбросы, которых не ели даже собаки. Это славная школа, господа, ей‑богу, славная! Если бы вы знали, как стойко я переношу любое зло! Добро изумляет и пьянит меня, словно капля вина, ударившая в голову человеку, не пившему до этого ничего, кроме воды.
— В тебе, должно быть, много ненависти, мой друг, — тихо проговорил Гонзаго.
— Что ж, это верно, ва<