Они дошли до конца аллеи, упиравшейся в крыло Мансара[120]. Приближалась ночь. Веселый звон бокалов становился все громче, но иллюминация потихоньку бледнела, уже начали раздаваться хриплые голоса захмелевших, возвещающие о том, что праздник подходит к концу.
Сад совершенно опустел. Ничто не мешало разговору между Лагардером и принцессой Гонзаго.
Судя по всему, они вряд ли могли прийти к согласию. Аврора де Келюс, чья гордость была уязвлена, только что нанесла собеседнику страшный удар и в душе рукоплескала себе. Лагардер стоял с поникшей головой.
— Если вы видели, как я была холодна, — с еще большим высокомерием продолжала принцесса, — если вы не слышали от меня радостных криков, о которых вы столь выспренне говорили, то лишь потому, что я обо всем уже догадалась. Я знала, что битва не кончена и трубить победу еще рано. Едва я увидела вас, внутри у меня все похолодело. Вы хороши собой, молоды, у вас нет семьи, все ваше наследство — это приключения, в которых вы участвовали, поэтому вам вполне могло прийти в голову разом сделаться богатым.
— Сударыня, — прижав руку к сердцу, воскликнул Лагардер, — Всевышний все видит и отомстит вам за это оскорбление!
— А осмелитесь ли вы сказать, — резко возразила принцесса Гонзаго, — что у вас не было этих безумных мечтаний?
Воцарилось долгое молчание. Принцесса с вызовом смотрела на Анри. Тот то бледнел, то багровел. Наконец он заговорил глубоким, низким голосом.
— Я всего лишь бедный дворянин. Да и дворянин ли я? У меня нет громкого имени, мое имя происходит от полуразрушенных стен, в которых я провел свое одинокое детство, еще вчера я был изгнанником. И все же вы были правы, сударыня: у меня была эта мечта, но только не безумная, а лучезарная и божественная. То, в чем я сегодня признаюсь вам, сударыня, еще вчера было тайной для меня самого. Я и понятия не имел…
Принцесса насмешливо улыбнулась.
— Клянусь вам, сударыня, — продолжал Лагардер, — клянусь моей любовью и честью!
Анри сделал ударение на слове «любовь». Принцесса бросила на него ненавидящий взгляд.
— Еще вчера, — продолжал он, — Бог тому свидетель, у меня была лишь одна мысль: возвратить вдове Невера порученное моим заботам священное сокровище. Я говорю правду, сударыня, и пусть даже вы мне не верите — это не имеет значения, поскольку я — хозяин положения и только я решаю судьбу вашей дочери. А в долгие дни усталости и борьбы разве у меня было время спросить собственную душу? Я был счастлив одними своими трудами, моя преданность была сама по себе мне награда. Аврора была моей дочерью. Когда я выехал сюда из Мадрида, на сердце у меня не было и тени печали. Мне казалось, что мать Авроры, увидев меня, откроет свои объятия и прижмет меня, всего в дорожной пыли, к своему сердцу, опьяненному радостью. Но в дороге, по мере того, как близился час расставания, в душе моей открывалась рана, которая становилась все глубже и ныла все сильней. Губы мои еще произносили: «Моя дочь!», но они лгали: Аврора уже не была ею. Я смотрел на нее, и слезы наворачивались мне на глаза. Она невольно улыбалась мне, сударыня, — увы! святая простота! — уже не так, как дочь улыбается отцу.
Веер затрепетал в руке принцессы, и она процедила сквозь зубы:
— Вы хотите сказать, что она вас любит?
— Без этой надежды, — пылко вскричал Анри, — мне лучше было бы сразу умереть!
Госпожа Гонзаго упала на одну из скамей, стоявших по сторонам аллеи. Грудь ее вздрагивала от волнения. Она уже не слышала слов убеждения. Ее переполняли гнев и злоба. Лагардер хочет отнять у нее дочь!
Ярость ее только усиливалась от того, что она не могла дать ей волю. Этих нищих забияк не следует раздражать, даже когда бросаешь им кошелек. Но Лагардер, хоть и авантюрист, похоже, за золото не продастся.
Принцесса осведомилась:
— Аврора знает, из какой она семьи родом?
— Она считает себя бедным, брошенным ребенком, которого я подобрал, — не задумываясь, ответил Анри.
Принцесса невольно подняла голову, и он добавил:
— Это дает вам надежду, сударыня, вам теперь будет легко дышать. Когда ей станет известно, какое расстояние нас разделяет…
— Вот только станет ли? — недоверчиво перебила его госпожа Гонзаго.
— Станет, сударыня. Если я хочу, чтобы она была свободна от вас, то неужели, по‑вашему, лишь для того, чтобы приковать ее к себе? Скажите, но только положа руку на сердце: «Клянусь памятью Невера, моя дочь будет жить со мною в полной свободе и безопасности», — и я тут же возвращу ее вам.
Такого поворота принцесса не ожидала, однако он ее не обескуражил. Она подумала, что это какая‑то новая военная хитрость, и решила ответить тем же. Ее дочь была покамест во власти этого человека.
Нужно было во что бы то ни стало отнять ее!
— Я жду! — видя, что она колеблется, проговорил Лагардер.
Внезапно принцесса протянула ему руку. Он в удивлении попятился.
— Примите мою руку, — заговорила она, — и простите несчастную женщину, вокруг которой всю жизнь были одни враги да развратники. Если я ошиблась, господин де Лагардер, то готова на коленях просить у вас прощения.
— Сударыня…
— Да, я многим вам обязана. Не так мы с вами встретились, как надо, господин де Лагардер, совсем не так. Быть может, вам не следовало говорить со мной таким образом, быть может, я не сумела обуздать свою гордыню. Мне нужно сразу было сказать вам, что произнесенные мной на семейном совете слова предназначались для господина Гонзаго и были вызваны одним видом девушки, которую хотели выдать За мадемуазель де Невер. Я слишком быстро раздражаюсь, но ведь страдания ожесточают человека, вы это знаете, а я так много страдала.
Лагардер стоял перед принцессой, склонившись в почтительном полупоклоне.
— И потом, — с печальной улыбкой продолжала она, — все женщины — невероятные комедиантки, а я ведь к вам ревную, разве вы не догадались? А от ревности недалеко и до гнева. Я ревную, потому что вы отняли у меня все: нежность моей дочери, ее детский лепет, ее первые слезы и первую улыбку. Да, да, я ревную! Я лишилась восемнадцати лет жизни рядом с нею, а вы еще не хотите ее отдавать. Послушайте, неужто вы меня не простите?
— Я весьма рад, что вы заговорили иначе, сударыня.
— Неужто вы думаете, что у меня каменное сердце? Ах, только бы мне ее увидеть! Я перед вами в долгу, господин де Лагардер! Я — ваш друг и никогда об этом не забуду.
— Дело не во мне, сударыня, я тут ничего не значу.
— Моя дочь! — вставая, воскликнула принцесса. — Отдайте мне мою дочь! Я обещаю все, о чем вы меня просили, клянусь своей честью и именем де Невера!
На лице Лагардера отразилась печаль.
— Раз вы обещаете, сударыня, — сказал он, — ваша дочь принадлежит вам! Я только прошу дать мне время подготовить и предупредить ее. У нее нежная душа, слишком сильные переживания могут надломить ее.
— Вам нужно много времени, чтобы предупредить мою дочь?
— Я прошу только час.
— Значит, она где‑то неподалеку?
— Она в надежном месте, сударыня.
— А вы не могли бы сказать, где именно?
— Открыть вам свое убежище? К чему? Через час Авроры де Невер уже там не будет.
— Ну, поступайте, как считаете нужным, — не стала настаивать принцесса. — До свидания, господин де Лагардер. Итак, мы расстаемся друзьями?
— А я всегда был вашим другом, сударыня.
— Кажется, я вас полюблю. До свидания, и не теряйте надежды.
Лагардер пылко поцеловал протянутую руку.
— Я ваш, сударыня, — проговорил он, — ваш, душой и телом.
— Где мы встретимся? — спросила принцесса.
— На поляне Дианы, через час.
Принцесса пошла прочь. Но едва она дошла до конца аллеи, как улыбка слетела с ее губ. Женщина пустилась бегом по саду, повторяя, как безумная:
Я верну свою дочь! Она будет со мной! Никогда, никогда в жизни она не увидит больше этого человека!
Принцесса бежала в сторону флигеля, занимаемого регентом.
Лагардер был тоже, как безумный, — но от радости, признательности и нежности.
— Не теряйте надежды! — бормотал он. — Я прекрасно слышал, она так и сказала: «Не теряйте надежды!» О, как я ошибся в этой праведнице! Не теряйте надежды! Да разве я просил у нее так много? А я еще пытался торговать ее счастьем, не доверял ей, считая, что она недостаточно сильно любит свою дочь! О, как я буду ее лелеять! Как я буду счастлив вернуть ей дочь!
Лагардер быстрым шагом пошел по аллее и вскоре очутился возле пруда; там было темно и пустынно. Несмотря на охватившее его радостное возбуждение, он не преминул убедиться в том, что за ним никто не следит. Сворачивая несколько раз на боковые тропинки и возвращаясь бегом, шевалье добрался наконец до окруженного деревьями жилища мэтра Лебреана.
Прежде чем войти, Лагардер внимательно огляделся по сторонам. За ним никто, похоже, не шел. В саду вокруг домика никого не было. Он лишь услышал чьи‑то торопливые шаги возле индейского вигвама, находившегося неподалеку. Но вскоре затихли и они. Момент был подходящий. Лагардер вставил ключ в скважину, открыл дверь и вошел.
Сначала он не заметил мадемуазель де Невер, позвал, но никто ему не ответил. Однако вскоре, в свете стоявшего неподалеку от него канделябра, он увидел Аврору, которая приникла к окну и, казалось, к чему‑то прислушивалась. Он снова позвал ее. Аврора оторвалась от окна и бросилась к нему.
— Кто эта женщина? — воскликнула она.
— Какая женщина? — удивился Лагардер. — Которая только что была с вами.
— Откуда вы знаете, Аврора?
— Эта женщина — ваш враг, правда, Анри? Ваш смертельный враг!
Лагардер улыбнулся.
— Почему вы думаете, Аврора, что она мой враг? — спросил он.
— Вы улыбаетесь, Анри? Значит, я ошиблась, вот и хорошо. Оставим это. Лучше скажите мне поскорее, почему среди веселого праздника я сидела здесь, словно в тюрьме? Вы меня стыдитесь? Я недостаточно хороша собой?
Девушка кокетливо откинула капюшон домино и открыла свое очаровательное личико.
— Недостаточно хороша? — вскричал Лагардер. — Вы, Аврора?
В его голосе слышалось восхищение, однако, следует признать, несколько рассеянное.
— Как вы это сказали! — печально прошептала девушка. — Анри, вы что‑то от меня скрываете, вы чем‑то опечалены, озабочены. Вчера вы пообещали мне, что сегодня я все узнаю, но пока я осведомлена не больше вчерашнего.
Лагардер, глубоко задумавшись, смотрел ей в лицо.
— Но я не жалуюсь, — с улыбкой продолжала Аврора. — Вы здесь, и я уже забыла о долгих часах ожидания, я снова счастлива. Наконец‑то вы покажете мне бал…
— Бал уже закончился, — промолвил Лагардер.
— И верно: уже не слышно веселых аккордов, которые доносились сюда и дразнили бедную затворницу. Мимо домика уже давно никто не проходил, не считая этой женщины.
— Аврора, — озабоченным тоном прервал ее Лагардер, — скажите, прошу вас, почему вы решили, что эта женщина — мой враг?
— Вы меня пугаете! — воскликнула девушка. — Так это правда?
— Отвечайте, Аврора! Она проходила здесь одна?
— Нет, она разговаривала с каким‑то вельможей в богатом и ярком наряде. У него еще крест‑накрест на груди была голубая лента.
— Она называла его по имени?
— Она назвала ваше имя. Поэтому я и спросила, не с ней ли, случаем, вы только что расстались.
— Скажите, Аврора, вы слышали, что она говорила, проходя под окнами?
— Лишь несколько слов. Она сердилась и была похожа на сумасшедшую. «Ваше высочество», — говорила она…
— Ваше высочество? — переспросил Лагардер.
— «Если Ваше королевское высочество мне не поможет…»
— Выходит, это был регент! — вздрогнув, проговорил Лагардер.
Аврора захлопала в свои крошечные ладошки, словно ребенок.
— Регент! — воскликнула она. — Я видела регента!
— «Если ваше королевское высочество мне не поможет…» — повторил Лагардер. — А дальше?
— Дальше? Дальше я не расслышала.
— А мое имя она произнесла после этого?
— Нет, раньше. Я стояла у окна, и мне почудилось, что я услышала ваше имя, Анри. Она была еще далеко. А когда подошла поближе, то сказала: «Сила! Чтобы совладать с его неукротимой волей, нужна только сила!»
— Ах, вот как? — произнес Лагардер, и руки его бессильно повисли. — Значит, она так сказала?
— Да, именно так.
— Вы хорошо расслышали?
— Хорошо. Но почему вы так побледнели, Анри, почему так засверкали ваши глаза?
И верно: Лагардер стал бледен как мел, глаза его метали молнии.
Ему словно приставили острие кинжала прямо к сердцу; боль была нестерпимой.
Вдруг краска залила его лицо.
— Насилие! — едва сдерживаясь, проговорил он. — Хитрость, а теперь насилие! Какой эгоизм! Какая извращенная душа! Воздавать добром за зло — так поступают святые и ангелы. Злом за зло и добром за добро — это человеческая справедливость. Не воздавай злом за доброе, это — клянусь Иисусом! — позор и гнусность! Такая мысль могла родиться лишь в преисподней! Она меня обманула! Теперь я понимаю, меня хотят победить числом, разлучить нас…
— Разлучить нас? — переспросила Аврора, подскочив, как молодая львица. — Кто? Эта гадкая женщина?
— Аврора, — положив руку на плечо девушке, проговорил Лагардер, — говорить дурно об этой женщине нельзя.
У шевалье было такое странное выражение лица, что Аврора в испуге попятилась.
— Господи Боже мой! — вскричала она. — Да что с вами?
Она вновь подошла к Анри, который стоял, обхватив голову руками, и хотела броситься ему на шею. Но он с каким‑то испугом оттолкнул девушку.
— Оставьте! Оставьте меня! — вскричал он. — Это ужасно! Над нами и вокруг нас тяготеет проклятье!
На глазах у Авроры выступили слезы.
— Вы меня больше не любите, Анри, — пролепетала она. Лагардер взглянул на нее. В этот миг он походил на сумасшедшего. Ломая руки, он горько рассмеялся.
— Ах, теперь я ничего не знаю! — вымолвил шевалье, пошатываясь как пьяный; его разум и воля были сломлены. — Клянусь честью, я ничего не знаю! Что там, у меня в сердце? Ночь? Пустота? Любовь и долг — что я должен выбрать, скажи мне, моя совесть!
Он рухнул на стул и забормотал тоном слабоумного:
— Совесть, совесть, скажи: долг или любовь? Смерть или жизнь? Есть у этой женщины право или нет? А у меня оно есть?
Аврора не слушала бессвязные слова своего друга. Но она видела его отчаяние, и сердце ее разрывалось.
— Анри, Анри, — принялась она успокаивать Лагардера, опустившись перед ним на колени.
— Им не удастся купить мое священное право, — продолжал Лагардер, лихорадочное возбуждение которого сменил упадок сил. — Не купят, даже ценою жизни. А я отдал свою жизнь, это так. Что мне должны за это? Да ничего.
— Ради Бога, Анри, мой Анри, успокойтесь, объясните, в чем дело!
— Ничего! Я сделал это не для того, чтобы кто‑то оказывался у меня в долгу! Что стоит моя преданность! Безумство!
Аврора схватила Лагардера за руки.
— Безумство! — яростно повторил он. — Я строил на песке, и порыв ветра разрушил хрупкое здание моей надежды, моя мечта канула в вечность!
Он не чувствовал ни нежного прикосновения пальцев Авроры, ни ее горячих слез, катившихся у него по руке.
— Я приехал сюда, — бормотал Анри, утирая лоб, — зачем? Разве я здесь кому‑нибудь нужен? Кто я такой? Разве эта женщина не права? Я говорил громко, словно безумный… Кто мне сказал, что вы будете со мною счастливы?.. Вы плачете?
— Я плачу, потому что вы не в себе, Анри, — пролепетала бедняжка.
— Если вы заплачете потом, я умру.
— Но почему я потом должна заплакать?
— Откуда мне знать? Аврора, разве можно узнать женское сердце? Разве я сам знаю, любите вы меня или нет?
— Люблю ли я вас? — горячо и порывисто воскликнула девушка.
Анри жадно смотрел на нее.
— И вы спрашиваете, люблю ли я вас? — повторила девушка. — Вы, Анри, спрашиваете?
Лагардер закрыл ладонью ей рот. Она поцеловала его пальцы, и он отдернул руку, словно обжегся.
— Простите меня, — проговорил Лагардер, — я потрясен. И тем не менее мне следует знать. Вы не знаете себя, Аврора, а я вот должен. Послушайте меня и подумайте хорошенько: речь идет о счастье и горе всей нашей жизни. Умоляю, отвечайте, как велит вам совесть и сердце.
— Я отвечу вам, как ответила бы отцу, — сказала Аврора. Лагардер сделался мертвенно‑бледен и закрыл глаза.
— Не называйте меня так, — пробормотал он так тихо, что Аврора его едва расслышала. — Никогда не называйте! Боже, — продолжал он, подняв повлажневшие глаза, — это единственное слово, которым я приучил ее себя называть. Да и кого она видит во мне, если не отца?
— О, Анри… — начала Аврора, которую неожиданный румянец сделал еще прелестнее.
— Когда я был ребенком, — размышлял вслух Лагардер, — тридцатилетние мужчины казались мне стариками.
Мягким и чуть дрожащим голосом он спросил:
— Сколько, по‑вашему, мне лет, Аврора?
— Какая мне разница, сколько вам лет, Анри!
— Но я хочу знать, что вы обо мне думаете. Так сколько же?
В эти секунды Лагардер был похож на обвиняемого, который ждет приговора.
У любви, этой грозной и могучей страсти, бывает порой странный оттенок ребячества. Аврора опустила взор, грудь ее вздымалась.
Впервые в жизни Лагардер увидел, как в девушке пробудилась стыдливость, и перед ним словно открылись ворота в рай.
— Я не знаю, сколько вам лет, Анри, — ответила она, — но слово, которым я вас только что назвала, слово «отец», я всегда произношу с улыбкой.
— Почему же с улыбкой, дитя мое? Я вполне мог бы стать вашим отцом.
— Но я не могу быть вашей дочерью, Анри.
Амброзия, опьянявшая бессмертных богов, по сравнению с чарами этого голоса показалась бы уксусом и желчью. Но Лагардер не сдавался, желая выпить свое счастье до последней капли.
— Когда вы появились на свет, Аврора, я был старше, чем вы сейчас. Я был уже мужчиной.
— Это верно, — отозвалась девушка, — потому что вы могли держать в одной руке меня, а в другой — шпагу.
— Аврора, дитя мое милое, не смотрите на меня сквозь призму своей благодарности, вы должны видеть меня таким, какой я есть.
Она положила свои хорошенькие дрожащие ручки на плечи шевалье и долго в него всматривалась.
— Я не знаю никого, — проговорила девушка наконец, Улыбнувшись и опустив ресницы, — лучше, благороднее и красивее вас!
ЗАВЕРШЕНИЕ ПРАЗДНИКА
Это было правдой, особенно в этот миг, когда счастье как бы украсило чело Лагардера сияющей короной. Он выглядел ровесником Авроры и таким же прекрасным, как она.
Если бы вы видели эту влюбленную юную деву, прячущую свой пылкий взгляд за бахромой длинных ресниц, ее вздымающуюся грудь, смущенную улыбку на ее губах — если б вы только видели! Любовь, огромная и чистая, святая нежность, соединяющая два существа в одно, накрепко связывающая друг с другом две души; любовь, этот гимн, который Господь в неизреченной милости своей подарил земле, эта манна, эта роса небесная; любовь, которая даже урода делает прекрасным, а красоте придает небесный ореол, — эта любовь сияла на преобразившемся нежном лице девушки. Лагардер прижал к сердцу свою трепещущую невесту. Воцарилось долгое молчание. Губы влюбленных так и не соприкоснулись.
— Благодарю! Благодарю! — шептал Анри. Взоры их были красноречивее всяких слов.
— Скажи, — нарушил молчание Лагардер, — скажи, Аврора, ты всегда была со мною счастлива?
— Да, очень, — отвечала девушка.
— А между тем, ты сегодня плакала.
— Откуда вы знаете, Анри?
— Я все о тебе знаю. Так почему ты плакала?
— Почему плачут девушки? — попыталась Аврора уйти от ответа.
— Ты не такая, как все, когда ты плачешь… Так почему ты плакала, Аврора, скажи?
— Потому что вас не было, Анри. Я вижу вас так редко, и еще эти мысли…
Девушка умолкла и отвела глаза.
— Какие мысли? — настаивал Лагардер.
— Д наверное, дурочка, Анри, — смущенно пролепетала девушка. — Я просто подумала, что в Париже много красивых женщин, и все они хотели бы вам понравиться, и, может быть…
— Что — может быть? — повторил Лагардер, вновь припадая к чаше с нектаром.
— Может быть, вы любите не меня, а другую.
И она спрятала вспыхнувшее лицо у него на груди.
— Неужто Господь даровал мне это блаженство? — в восторге прошептал Анри. — Неужто я могу верить?..
— Поверь, я люблю тебя! — проговорила Аврора, не отрывая лица от груди возлюбленного и пытаясь таким образом приглушить испугавшие ее самое слова.
— Ты меня любишь, Аврора? Слышишь, как стучит мое сердце? О, неужели это правда? Но уверена ли ты в этом сама, моя милая Аврора? Так ли говорит твое сердце?
— Оно говорит, я слушаю.
— Еще вчера ты была ребенком.
— А сегодня я уже женщина, Анри. Я люблю тебя! Лагардер прижал ладони девушки к своей груди.
— А ты? — спросила Аврора.
На его глаза навернулись слезы, голос задрожал, и он лишь пробормотал:
— О, как я счастлив! Как счастлив!
Внезапно лицо Лагардера помрачнело. Заметив это, девушка строптиво топнула каблучком и осведомилась:
— Это еще что такое?
— Ты когда‑нибудь сожалела о чем‑либо? — поцеловав Аврору в волосы, тихо спросил Анри.
— О чем мне сожалеть, раз ты со мной?
— Послушай‑ка. Сегодня вечером мне хотелось приподнять перед тобою уголок завесы, скрывающей великолепие света. Ты видела двор, его пышность и блеск, слышала звуки праздника. Что ты думаешь о дворе?
— Он красив, — ответила Аврора, — но я ведь видела далеко не все?
— Ты, похоже, чувствуешь, что создана для этой жизни? Глаза у тебя блестят, ты, наверное, могла бы полюбить светскую жизнь.
— Если с тобою — да.
— А без меня?
— Без тебя не полюблю ничего.
Лагардер прижал ее сложенные ладони к губам.
— Ты видела, — продолжал он, — проходивших мимо улыбающихся женщин?
— Мне показалось, что они счастливы, — проговорила Аврора, — и очень хороши собой.
— Они и впрямь счастливы, у них есть дворцы и замки…
— Когда ты дома, Анри, мне не нужно никаких дворцов.
— У них есть друзья.
— А у меня есть ты.
— У них есть семья.
— Моя семья — это ты.
Аврора отвечала не раздумывая, с ясной улыбкой на губах. Это говорило ее сердце. Но Лагардер хотел убедиться во всем окончательно. Призвав на помощь все свое мужество, он чуть помедлил и сказал: У каждой из них есть мать.
Аврора побледнела, улыбка исчезла с ее губ. Из‑под полуприкрытых век выступили слезы. Лагардер выпустил руки девушки, и они сами сложились у нее на груди.
— Мать, — возведя глаза к небу, проговорила она. — Я никогда не забываю о своей матери. Я чаще всего думаю о ней, не считая вас, Анри.
В глазах Авроры светилась жаркая мольба.
— Ах, если бы она была здесь, рядом с вами, Анри, и я слышала, как она называет вас своим сыном! Это было бы поистине райское блаженство! Но если бы мне, — продолжала она, немного помолчав, — пришлось выбирать между нею и вами…
Грудь девушки задрожала, на лице появилась невыразимая печаль. Вне себя от тревоги, затаив дыхание, Лагардер ждал.
— Наверное, то, что я скажу, дурно, — с усилием проговорила Аврора, — но я говорю то, что думаю. Если бы мне пришлось выбирать между матерью и вами…
Не договорив, совершенно сломленная Аврора бросилась в объятия Анри и, захлебываясь от рыданий, вскричала:
— Я люблю тебя! О, как я тебя люблю!
Лагардер расправил плечи. Поддерживая одной рукой ослабевшую девушку, другую он воздел к небесам, как бы призывая их в свидетели:
— Ты, Господи, который нас видит, — в исступлении воскликнул он, — который нас слышит и рассудит, — ты вручил ее мне! Я беру ее у тебя и клянусь, что она будет счастлива!
Аврора приоткрыла глаза и слегка улыбнулась, блеснув белыми зубами.
— Благодарю тебя, благодарю! — продолжал Лагардер, прижимаясь губами ко лбу девушки. — Видишь, какое счастье ты мне даровала! Я смеюсь, я плачу, я пьян, я вне себя от радости! Наконец‑то ты принадлежишь мне, Аврора, мне одному!.. Но что я такое недавно тут наговорил? Не верь этому, Аврора. Я молод! Я был неправ, я чувствую, как меня переполняют юность, силы, жизнь! Давай будем счастливы, счастливы долго‑долго. Послушай, любимая, другие люди моего возраста гораздо старше меня. И знаешь, почему? Сейчас объясню. Они поступают так, как делал я, пока не встретил тебя на своем пути — любят, пьют, играют и всякое такое, и когда у них много того, что было у меня — пыла и отваги, они безрассудно расточают сокровища молодости. Но появилась ты, Аврора, и я сразу же стал скупцом. Дарованный провидением инстинкт велел мне прекратить это мотовство. И я стал копить, чтобы сохранить для тебя всю свою душу. Я спрятал в сундук жар моих лучших лет. Я перестал любить, перестал желать. Моя страсть, погруженная в сон, словно Спящая Красавица, проснулась только теперь, чистая и сильная. Моему сердцу всего двадцать лет. Ты слушаешь меня и улыбаешься, тебе кажется, что я сошел с ума. Я и впрямь обезумел от радости, но говорю я вполне разумно. Что я делал все эти годы? Я все время следил, как ты взрослеешь и расцветаешь, я подстерегал миг пробуждения твоей души, я искал свое счастье в твоей улыбке. Клянусь Господом, ты права: теперь я в самом возрасте для счастья и любви. Ты моя! Мы станем жить друг для этом мире нет. Мы отправимся в какое‑нибудь уединенное убежище, далеко‑далеко отсюда. Я скажу тебе, что будет в нашей жизни: любовь полною чашей, любовь, всегда любовь. Но скажи же что‑нибудь, Аврора, не молчи! Девушка восхищенно слушала Анри.
— Любовь! — повторила она, словно радостную песню. — Всегда любовь!
— Ну, битый туз! — проговорил Плюмаж, державший за ноги барона де Барбаншуа. — Дедуля весит будь здоров, вот что я тебе скажу, мое сокровище!
Галунье держал за плечи того же барона де Барбаншуа — человека крайне недовольного и испытывающего глубокое отвращение к оргиям Регентства, который тем не менее в настоящий момент был пьян, как сразу несколько царей, путешествующих по Франции.
Господин барон де ла Юноде нанял за небольшую сумму Плюмажа и Галунье, чтобы те отнесли барона де Барбаншуа домой. Они шли по темному опустевшему саду.
— Эй! — воскликнул гасконец шагах в ста от палатки, где они ужинали. — Может, передохнем немного, миленький, а?
— Повинуюсь, — согласился Галунье. — Старик тяжел, а вознаграждение легковесно.
Когда они положили барона де Барбаншуа на траву, тот, немного придя в себя от ночной прохлады, тут же принялся за любимый припев:
— Куда мы идем? Куда?
— Клянусь преисподней, — заметил Плюмаж, — этот старый выпивоха — парень любопытный, не правда ли, голубчик мой?
— Мы идем на собственные похороны, — смиренно вздохнул Галунье.
Приятели уселись на скамью. Галунье достал из кармана трубку и принялся спокойненько ее набивать.
— Если это наш последний ужин, — промолвил он, — то он был неплох.
— Неплох, — подтвердил Плюмаж, высекая огонь. — Ризы Господни! Я, например, съел полторы пулярки.
— А какая крошка сидела со мной рядом! — отозвался Галунье. — Волосы белокурые, напудренные, а ножка такая, что уместится в горсти.
— Славненькая, ей‑Богу! — воскликнул Плюмаж. — А какими она была обложена артишоками, гром и молния!
— Ее можно обхватить за талию четырьмя пальцами, ты заметил?
— Моя мне понравилась больше, — степенно возразил Плюмаж.
— Вот еще! — не согласился с товарищем Галунье. — Твоя была сухая и косоглазая.
Он имел в виду соседку Плюмажа за ужином. Тот схватил приятеля за загривок и поднял со скамьи.
— Сокровище мое, — сказал он. — Я не потерплю, чтобы ты оскорблял мой ужин. Извинись, прах тебя побери, а не то я раскрою тебе башку!
Заливая свое горе вином, каждый из приятелей выпил вдвое больше, нежели суровый барон де Барбаншуа. Галунье, которому надоела тирания приятеля, извиниться отказался. Пьянчуги схватились, молотя шпагами по воздуху, потом вцепились друг другу в волосы и в конце концов рухнули прямо на барона де Барбаншуа, который снова очнулся и провозгласил:
— Боже, куда мы идем? Куда?
— Вот черт! Я совсем позабыл про эту старую перечницу! — воскликнул Плюмаж.
— Понесли дальше, — резюмировал Галунье.
Однако прежде чем взяться за свою ношу, друзья пылко обнялись, обливаясь слезами.
Нужно совершенно не знать двух приятелей, чтобы подумать, что они позабыли наполнить в буфете свои фляги. Основательно глотнув из них, они вложили шпаги в ножны и снова взялись за барона де Барбаншуа. А тому снилось, что он присутствует на празднике в замке Во, устроенном генеральным контролером финансов Фуке[121]в честь молодого короля Людовика XIV, и то он после ужина свалился под стол. «Иные времена, иные нравы», — как гласит назидательная пословица.
— А ты ее больше не видел? — поинтересовался Плюмаж.
— Кого это? Ту, что сидела рядом со мной?
— Да нет, маленькую плутовку в розовом домино.
— Нигде. Я обшарил все палатки.
— А я — битый туз! — я дошел до самого дворца; ну, там все и пялились на меня, скажу я тебе. Розовых домино там было сколько угодно, но все не наши. Я хотел было заговорить с одной из них, но она щелкнула меня по носу и обозвала огородным пугалом. «Вот дьявол! — ответил я. — Ну ты и наглая бабенка! Кого только не встретишь у моего прославленного друга регента!»
— А его самого ты не видел? — осведомился Галунье. Плюмаж перешел на шепот и проговорил:
— Нет, но слышал разговоры о нем. Регент не был на ужине. Он больше часа провел один на один с Гонзаго. А вся эта шайка, которую мы видели утром у него в доме, воет и грозится. Раны Христовы! Да ежели бы у них было отваги хоть вполовину меньше, чем пустозвонства, нашему бедному Маленькому Парижанину не поздоровилось бы!
— Боюсь я, — вздохнул брат Галунье, — как бы они нам его не укокошили.
Шедший впереди Плюмаж остановился, и барон де Барбаншуа застонал.
— Голуба, — проговорил Плюмаж, — уж будь уверен: негодник выйдет сухим из воды, он попадал и не в такие переделки!
— Повадился кувшин по воду ходить… — пробормотал Галунье.
Но закончить пословицу ему не удалось. Со стороны пруда послышались чьи‑то шаги. Наши смельчаки бросились в кусты — разумеется, просто по привычке. Куда‑нибудь спрятаться всегда было их первым порывом.
Шаги приближались. Это был отряд вооруженных людей во главе со знаменитым забиякой Бонниве, конюшим герцогини Беррийской. По мере следования патруля по аллее огни гасли один за другим. Вскоре Плюмаж и Галунье уже слышали, о чем шел разговор в отряде.
— Он в саду! — уверял сержант гвардейцев. — Я расспросил на всех постах и часовых у ворот. Костюм его узнать легко, но никто не видел, чтобы он выходил.
— Ну и ну! — откликнулся кто‑то из солдат. — Этот парень не промах! Я видел, как он тряс господина Гонзаго, словно грушу!
— Должно быть, земляк, — прошептал Галунье, умиленный этой нормандской метафорой.
— Будьте внимательны, ребята, — предостерег Бонниве, — сами знаете, какой это опасный тип.
Патруль удалился.
Другой отряд прочесывал сад в окрестностях замка, еще один двигался по аллее, окаймлявшей дома на улице Нев‑де‑Пти‑Шан. И повсюду при их появлении гасли огни. Можно было подумать, что в этом прибежище суетных наслаждений готовится какая‑то мрачная экзекуция.
— Сокровище мое, — заметил Плюмаж, — они ведь ищут его.
— Ясное дело, — согласился Галунье.
— Я слышал во дворце, что наш негодник нехорошо обошелся с господином Гонзаго. Точно, они хотят его схватить.
— И для этого гасят свет?
— Да, чтобы было легче с ним справиться.
— Вот дьявол! — воскликнул Галунье. — Несколько десятков человек на одного. Если они и на этот раз окажутся ни с чем…
— Окажутся, дружок, окажутся, — заверил гасконец. — Этот негодник настоящий дьявол во плоти. Положись на меня: мы должны его отыскать и осчастливить своей компанией.
Галунье был человек осмотрительный. Он поморщился и проговорил:
— Сейчас не время.
— Ах, битый туз! Так ты еще со мной спорить? — вскричал возмущенный Плюмаж. — Теперь или никогда! Ведь будь мы ему не нужны, он встретил бы нас выпадом де Невера. Мы виноваты перед ним.
— Верно, — признал Галунье, — виноваты. Но дело это чертовски скверное!
Разговор друзей кончился тем, что эту ночь барон де Барбаншуа провел не в своей постели.
Поспешно брошенный на землю, он продолжал спать. Продолжение его истории мы расскажем, когда он проснется.
Плюмаж и Галунье бросились на поиски Лагардера.
Ночь выдалась темной. Все плошки в саду были уже потушены, кроме тех, что еще горели подле вигвама.
В окнах второго этажа занимаемого регентом флигеля вспыхнул свет.
Вслед за этим распахнулось окно.
На балконе появился регент собственной персоной и обратился к своим невидимым слугам:
— Господа, вы отвечаете головой, он должен быть взят живым!
— Благодарение Господу, — проворчал Бонниве, находившийся со своим отрядом рядом с поляной Дианы. — Если мерзавец это слышал, он нам наделает хлопот!
Мы вынуждены признать, что гвардейцы играли в эту игру отнюдь не с легким сердцем. У господина Лагардера была столь адская репутация, что каждый солдат с готовностью составил бы прежде завещание. Даже бретер Бонниве предпочел бы вступить в схватку с дюжиной захудалых провинциальных дворян, служащих в солдатах, — «дроздов», как их презрительно называли за игрою в карты, на дуэлях, чем выполнять подобное поручение.
Лагардер и Аврора решили наконец потихоньку улизнуть.
Лагардер понятия не имел о том, что происходит в саду. Он надеялся пройти вместе со своею спутницей через ворота, охраняемые мэтром Лебреаном. Анри снова облачился в черное домино, Аврора надела маску. Они вышли из домика. Снаружи стояли на коленях двое.
— Мы сделали, что могли, сударь, — в один голос сказали Плюмаж и Галунье, которые для храбрости осушили свои фляги, — простите нас!
— Это ваше проклятое розовое домино — какой‑то блуждающий огонек, да и только! — добавил Плюмаж.
— Всемилостивейший Господь, да вот и оно! — добавил Галунье.
Плюмаж принялся протирать глаза.
— Встаньте! — скомандовал Лагардер.
Но, увидев в конце аллеи мушкеты гвардейцев, он удивился:
— Что все это значит?
— Это значит, что вы окружены, мое бедное дитя, — объяснил Галунье.
Некоторую развязность речи он почерпнул из своей фляги. Лагардер не потребовал никаких объяснений. Он все понял. Причины его опасений были в том, что праздник уже закончился. Часы пролетели словно минуты, он потерял чувство времени, а теперь было уже поздно. Его бегству могла помочь только праздничная сутолока.
— Вы готовы честно быть со мной до конца? — спросил Анри.
— До последнего издыхания! — прижав руку к сердцу, ответили храбрецы.
Они не лгали. Сам вид этого чертового Маленького Парижанина пришел на помощь содержимому их фляг и опьянил их окончательно. Аврора дрожала, боясь за Лагардера, о себе она не думала.
— Стража у ворот еще стоит? — осведомился Анри.
— Даже усиленная, — ответил Плюмаж. — Придется действовать осторожно, раны Христовы!
Лагардер задумался и вдруг спросил:
— Вы случаем не знаете мэтра Лебреана, привратника двора Улыбок?
— Да как свои пять пальцев! — в один голос ответили Плюмаж и Галунье.
— Тогда он вам ворота не отопрет! — с досадой проговорил Лагардер.
Храбрецы согласились со справедливостью столь логического заключения. Открыть им ворота могли лишь те, кто их не знал.
Внезапно вокруг них в листве послышался шорох. Казалось, что со всех сторон к ним подкрадываются. Но Лагардер и его спутники ничего не могли разглядеть. Они стояли в месте, освещенном не лучше, чем соседние аллеи. А среди деревьев было везде темно хоть глаз выколи.
— Послушайте, — проговорил Лагардер, — придется поставить на карту все. Не занимайтесь мною, я знаю, как мне выпутаться: я попробую изменить внешность и обмануть врагов. Вам нужно будет вывести отсюда эту девушку. Вы пройдете с нею в прихожую регента, повернете налево. Дверь Лебреана находится в конце первого коридора. Вы наденете маски, постучитесь и скажете, что пришли от имени того, кто находится в саду, в его домике. Он выпустит вас на улицу, и вы будете ждать меня за Луврской часовней.
— Все ясно! — заявил Плюмаж.
— Еще несколько слов. Вы го