КЕЙФ ПРЕВРАЩАЕТСЯ В КОШМАР 6 глава




И она положила на стол пачку банковых билетов. Дальберг сделал отрицательное движение, и на лбу у него выступила благородная краска.

— О! Вы можете принять эти деньги! — прибавила Флоранса. — Они ваши, вы вовсе не разорены.

В глазах арестанта выразилось живейшее изумление.

— Напротив, вы богаче, нежели были, — продолжала Флоранса, — суммы, которые, вы думали, я расточаю, были пущены в оборот через одного старинного Торнгеймова приятеля, который сохранил ко мне дружбу и на которого я совершенно могу положиться. Ваши капиталы приносят вам хороший доход, бумаги вы найдете в вашем же доме, а вот и ключ от дома. Я уже не ворочусь в него, и вы никогда больше не должны видеть меня. Мое назначение кончено, прощайте!

— Флоранса! Что ты?.. Что ты хочешь сказать, милая Флоранса! — вскричал Дальберг, который ничего не понимал ни в неожиданном перевороте положения, ни в странной решимости молодой женщины…

— Клара еще любит вас… Прощайте, Генрих, прощайте навсегда!

Флоранса поцеловала молодого человека в лоб и ускользнула за дверь так быстро, что он не успел опомниться.

Когда Дальберг вышел из тюрьмы, Флоранса была уже далеко, и не оставалось никакой надежды догнать ее.

Свободу свою Дальберг прежде всего употребил на то, чтобы посмотреть, не осталось ли каких следов Флорансы в доме, который она возвратила ему. Люди ничего не знали: Флоранса с утра уехала и не возвращалась. Дальберг отправился на улицу Святого Лазаря, в прежнюю ее квартиру. Там все было пусто. Предосторожности были приняты такие верные, что все поиски оставались тщетными.

Теперь мы сами должны объяснить читателям загадку, к которой Дальберг нашел ключ лишь долгое время спустя.

Флоранса воспитывалась в одном пансионе с Кларой, Обе девочки привязались друг к другу так, как можно привязаться только в пансионе: их разлучало только время уроков, потому что Флоранса, будучи двумя годами старше, естественно шла впереди. Но в часы отдыха, отыскивая одну, можно было наверное знать, что найдешь обеих. Наконец Клара с неимоверными усилиями успела даже догнать свою подругу, чтобы быть с нею в одном классе. Флоранса была дочь флотского офицера, умершего в Сан-Доминго, и креолки, которая привыкла к роскошной жизни в колониях и в короткое время прожила все состояние, какое у нее осталось после мужа, так что Флоранса, вышедши из пансиона, в котором получила довольно блестящее образование, нашла у матери только, нищету самую плачевную, нищету на развалинах роскоши. Вскоре потом она лишилась и матери и осталась в Париже одна без всяких средств. Флоранса не пренебрегала никаким честным трудом, каким может прокормиться женщина, но она была слишком хороша собой, так что никто не поверил бы, что она не шутя занимается работой, таким белым ручкам не подобало владеть иголкой: им следовало быть осыпанными бриллиантами и лежать на бархатном краю ложи первого яруса. Предательская красота эта всюду изгоняла ее: никакая хозяйка не хотела принять ее, чтобы не быть ее служанкой. Она старалась попасть на театр, потому что обладала великолепным голосом, но и туда ее не пустили за то единственное преступление, которым она могла затмить других, за красоту. Против нее восстала бесчисленная армия рож. Наконец ее встретил и оценил Торнгейм, секретарь немецкого посольства. Он, как человек очень умный, не устрашился того, что пугало других, и связь эта продолжалась до самой смерти дипломата, случившейся за год до начала нашей повести. Преемника ему до Дальберга ни один злой язык не мог назвать. При всем том, однако ж, она уже должна была почитаться выбывшей из рядов общества.

Только одна Клара Депре всегда сохраняла к павшей подруге те же чувства, что и прежде. Хотя Депре строго наказал дочери прервать все сношения и не кланяться, если случайно встретит женщину, с которой порядочной девушке не следует знаться, однако ж очень сомнительно, чтобы Клара так же строго исполняла этот наказ.

Может быть, в девственном простодушии своем Клара не совсем хорошо понимала меру проступка Флорансы, или, может быть, она, счастливая добродетель, снисходила к прекрасной павшей, но не испорченной душе.

Букет васильков и ржаных колосьев, нарисованный Флорансой, всегда занимал свое место над роялем, и если имя изгнанницы было скрыто под рамкой, зато его можно было бы легко прочитать в сердце Клары.

Под видимой детской беспечностью у Клары скрывался твердый характер, который нелегко отступал от своего мнения о том, что находил справедливым и несправедливым. Так и Флоранса, обвиненная всеми, находила отпущение у нее. Клара слишком хорошо знала все сокровища этой души и слишком часто была ее наперсницей, чтобы когда-нибудь допустить, что она может дойти до унижения.

Она сожалела о неизбежном несчастии подруги и говорила себе, что никакая другая девушка в подобном положении не боролась бы долее.

Подруги, без сомнения, встретились по приезде Клары в Париж и, не имея возможности видеться, условились переписываться по тому способу, который мы видели уже в начале рассказа, — Флоранса клала свои записки в ящик, где хранился молитвенник в церкви, а Клара передавала свои через шарманщика.

С некоторого времени эта переписка стала производиться деятельнее прежнего. Клара, уведомленная Флорансой, знала, что Генрих попал в опасную компанию. Она не сомневалась в своем женихе и не сомневалась именно потому, что однажды нашла его достойным. Но она все-таки опасалась, чтобы другие не употребили во зло его благородной доверчивости, и потому, не из мелочной ревности, а из заботливости почти материнской, просила Флорансу присмотреть за ним и предостеречь, если будет нужно. Исполнить это было нетрудно, потому что Флоранса могла следовать за молодым человеком всюду в кругу актрис и ветреной молодежи, куда увлекал его Рудольф. Она взялась быть тайным ментором нового Телемака и окунуть его в горькие струи, как скоро он слишком засидится на острове какой-нибудь Калипсо.

Еженедельно в книжный ящик опускалась краткая, но точная ведомость о поведении Дальберга, которому, разумеется, и во сне не снилось, чтобы девушка, живущая в улице Аббатства и выходящая только по воскресеньям в церковь, знала все подробности его светской жизни.

Если кто-нибудь найдет такое любопытство предосудительным, тому можно отвечать, что этой девушке предстояло быть женой Генриха и что дело шло о счастии всей ее жизни, следовательно, любопытство было довольно законное. Вообще надобно признаться, что довольно прискорбно положение девушек, которые живут хотя и в открытых домах своих родных и видят много людей, однако ж никогда не знают, как живут и что делают те, от кого должна потом зависеть вся их судьба.

Мы приведем здесь две или три записки из тех, которые видели в ящике у Флорансы. Вы помните, что это были бумажки, обсыпанные черным порошком, для того чтобы можно было прочитать написанное лимонным соком.

 

«Ты говоришь, у него украли мой портрет, — писала Клара к Флорансе, — та, которая сделала это, женщина, видно, очень дерзкая. Он спал, бедняжка, потому что не привык к таким полуночным пирам. Ты опасаешься, чтобы меня не узнали? Но кто же узнает меня? Это невозможно. Я в Париже никого не знаю, особенно в том кругу. Как он должен быть огорчен! Он так дорожил этим портретом. Ему, вероятно, скоро отдадут его, потому что он никому не нужен. Так он все еще часто видится с этим Рудольфом, которого я ненавижу и представляю себе как Мефистофеля на картинках в иллюстрированном „Фаусте“. Постарайся отвлечь его, если можешь. Я желала бы знать, какое удовольствие можно находить в том, чтобы пить и играть? Я уверена в Дальберге, но буду очень довольна, если мы скоро воротимся в С***».

 

«Что ты предвидела, случилось: та злая женщина, видя, что Генрих пренебрегает ею, прислала портрет с письмом к нам. Дальберг, мужественный Дальберг, трепетал как осиновый лист. Папенька сказал ему, чтобы он никогда не изволил являться ему на глаза. Надобно же случиться такому несчастью именно в ту минуту, когда нас хотели уже венчать! Все было уже готово. Теперь много нужно времени, чтобы укротить и задобрить папеньку. В горе моем меня, однако ж, утешает то, что Генрих все-таки любит меня. Иначе эта женщина не сыграла бы со мной такой недостойной шутки. Теперь, не смея прийти к нам, бедный Генрих, верно, очень скучает. Рудольф поведет его играть или на гадкие ужины, с которых расходятся, когда другие люди завтракают. Ты говоришь, что эта Амина хорошенькая? Но возможно ли быть хорошенькой с такой черной душой? Пожалуйста, стереги Дальберга. Старайся встречаться с ним почаще. Тогда он будет как будто бы со мной: ведь мы с тобой были так коротки, что в нас должно быть много схожего. Папеньке я решительно сказала, что не выйду ни за кого, кроме Дальберга. Он отвечал, что я рассуждаю, как глупая девочка, которая ничего не понимает. Он и не подозревает, что я многое знаю даже лучше его».

 

«Я вчера была в театре с отцом и с Рудольфом, который нынче бывает у нас очень часто, потому что ухаживает за мной и хочет жениться. Я подозреваю, что не кто иной, как он сказал Амине мое имя и вместе с ней устроил всю эту гадкую интригу. Дальберг сидел против нас, в бенуаре, с ней. Мне хотелось увидеть, что она дурна, но… ты права, она хорошенькая… очень хорошенькая и должна быть опасна. Нужно помешать Дальбергу видеться с ней. Если бы ты видела, какими глазами он посмотрел на Рудольфа, когда мы при выходе встретились на лестнице!.. Они будут драться, я уверена. Что если Генрих будет ранен или убит?.. Найди какое-нибудь средство предупредить беду, милая Флоранса. Уведоми полицию, испугай Рудольфа, а главное — отклони Генриха от Амины, хотя бы тебе для этого пришлось немножко пококетничать: я даю тебе неограниченные полномочия и совершенно полагаюсь на тебя».

 

Флоранса, как мы видели, исполняла поручения своей подруги с редкой преданностью и самоотверженностью. Она посредством своих людей пыталась опоить лакея Амины, чтобы отнять у него медальон; она же написала Рудольфу таинственную записку, которой Генрих обязан жизнью. Чтобы услужить подруге, она сделалась соперницей Амины, и Дальберг, извлеченный ею из омута, в который бы ввергло его отчаяние, получил хороший урок, а между тем сохранил и честь, и состояние.

Когда прошло первое изумление поступком и побегом Флорансы, мысль о женитьбе на Кларе возродилась у Дальберга живее и сильнее, чем когда-нибудь: он почувствовал, что не переживет того дня, когда Клара выйдет на другого.

Он как сумасшедший побежал к Депре просить прощения и решился упасть на колени, дойти до самой униженной мольбы. Но Депре или действительно не был дома, или не хотел принять его. Дальберг более часа бродил около подъезда, чтобы подстеречь, когда старик воротится или выйдет со двора; раз двести прошел под окном Клары, стараясь увидеть что-нибудь сквозь штору и занавес. Никто не шевелился.

А время было дорого: на другой день намеревались подписать свадебный контракт.

Измученный нравственной и физической усталостью, Дальберг нанял фиакр, поехал в свой дом на Елисейских полях и бросился в будуаре на диван в совершенном изнеможении.

Никогда он не был так несчастен: Клара невозвратно погибала для него, и Флоранса покинула навсегда.

Из двух ангелов-хранителей его жизни у него не оставалось ни одного. Демон торжествовал.

Дальберг пролежал несколько времени, сдавив обеими руками голову, оглушенную тысячью смутных и нелепых замыслов.

Стемнело. Когда принесли свечи, Дальберг увидел на столе довольно большой пакет, которого в первой тревоге не примечал.

Распечатав, он нашел записку от Флорансы и заграничное письмо. Записка была такого содержания:

 

«Любезный Генрих, вам стоит только явиться завтра к Депре к тому часу, когда следует подписать контракт. Будьте в черном фраке, в белых перчатках, — словом, в костюме жениха. Клара знает, что вы придете, и ждет вас. Она любит вас и прощает проступки, которых вы, впрочем, и не сделали. Рудольф не придет: это я знаю наверное. Отдайте Депре приложенное письмо, и вы увидите, как скоро он переменит свое мнение о дорогом бароне, от которого был в таком восторге. Исполните все, что я вам говорю: на меня вы можете положиться. В красном кабинете вы найдете наряды, бриллианты и золотые вещи, которые дарили мне. Свадебная корзинка совершенно готова».

 

Генриху казалось, что он видит сон. Он машинально посмотрел на конверт, посреди которого между разноцветными почтамтскими отметками красовалась огромная канцелярская печать.

В этом пестром, измаранном конверте заключалась вся его судьба.

 

Наступил день свадьбы. Депре сиял. Он с рассветом надел огромный, белый, крепко накрахмаленный галстук, через края которого мягкое тело подбородка выплывало румяными складками; черный фрак, великолепного сукна и достаточно просторный, так и пахнул кандидатом в депутаты; толстая золотая цепочка тянулась от выреза жилета в карман; золотая табакерка ловко поворачивалась в левой руке — словом, Депре изображал идеал тестя, приличнее которого самый взыскательный жених не мог бы представить себе.

Он ходил из угла в угол, подвигал ногой кресла, которые не совсем симметрически стояли на своих местах; посматривал каждую минуту в окно, хотя до назначенного срока было еще далеко, и отбарабанивал на стеклах триумфальные марши.

Удовольствие просвечивалось сквозь все его поры, потому что пора открыть слабость почтенного нотариуса, — ему было очень, очень лестно, что дочь его выходит за барона. Мысль, что на дверцах Клариной кареты можно будет нарисовать герб с баронской короной, наполняла его родительское сердце невыразимо сладостным чувством и притом… баронесса!.. Это так звучно! Между тем Депре всегда выказывал либеральный образ мыслей и доказывал, что он свободен от допотопных предрассудков. Но в гербе не только для умеренных либералов, даже для отчаянных республиканцев заключается непостижимое очарование, оттого почти во всех романах с демократическим направлением героиня — герцогиня, влюбленная в разночинца или даже мужика.

Клара была совсем не так лучезарна, как ее отец, и предстоявшая честь скоро называться баронессой, казалось, не слишком восхищала ее.

Она мало спала, и лицо, облагороженное легкой бледностью, сквозь личину равнодушия обнаруживало некоторое беспокойство, как будто ожидание чего-то.

Она, конечно, вполне полагалась на преданность и ловкость своей подруги и на обещание Флорансы избавить ее от Рудольфа в решительную минуту, для виду совершенно повиновалась отцу. Могло, однако ж, случиться, что Флоранса ошиблась насчет непогрешимости своего средства или что Рудольф отведет направленный на него удар. Он обладал такой находчивостью, такой хитростью и ловкостью; он был так тонок, так изворотлив и умел так искусно выпутываться из самых затруднительных обстоятельств. Депре доверял ему совершенно слепо. Все это, без сомнения, давало достаточно поводов для беспокойства, и недаром Клара внутренне трепетала.

Если спасительное средство не удастся, она будет связана собственным словом и должна выйти замуж за человека, которого может только презирать. От этой одной минуты зависело счастье и несчастье всей ее жизни.

Контракт следовало подписать в полдень. Две стрелки сошлись и образовали одну перпендикулярную линию; свидетели были налицо; недоставало только Рудольфа.

Клара стояла, опершись на свое кресло, прямая, неподвижная, бледная; глаза были устремлены на часы, ухо чутко ловило каждый стук экипажа на улице, всякий шорох шагов в передней.

Часовая стрелка указала четверть первого. Клара вздохнула свободнее, и легкий румянец оживил ее щеки.

— Разве часы наши вперед идут? — говорил Депре, поверяя их со своими карманными, — нет… Рудольфу давно уже следовало бы быть, но… четверть часа всегда прощается.

Прерванный на минуту этим замечанием, шепот присутствующих между собой снова загудел по зале. Депре стал прохаживаться взад и вперед не без нетерпения: он находил уже, что Рудольф недостаточно торопится.

— Ну что ж делать! Верно, он замешкался за туалетом. Женихово дело: нужно показать себя!

В продолжение этой прогулки маятник, примешивая свой однообразный стук к скрипу новых сапог Депре, сделал столько движений, что колокол ударил час.

Барон Гюбнер, такой точный, такой учтивый, такой строгий наблюдатель приличий, просрочил шестьдесят минут по всем возможным стенным, столовым и карманным часам.

Свидетели, видимо смущенные, не знали, что с собой сделать; недавно светлое лицо Депре значительно омрачилось, на лбу собрались тучи. Лицо Клары, напротив, с каждой минутой прояснялось и ярко выступало на темном фоне всеобщего замешательства.

— Это непостижимо! — ворчал сквозь зубы бывший нотариус. — Он так влюблен в Клару, так восхищен ее согласием, а между тем просрочил уже больше часа!.. Эти дворянчики считают все позволительным, когда имеют дело с гражданином, — продолжал он с оскорбленной гордостью, — но нет, это невозможно… Вероятно, с ним случилось что-нибудь… нездоровье… дуэль… Бог знает… Однако ж в таком случае можно бы было написать по крайней мере или прислать кого-нибудь, извиниться… а не заставлять невесту зевать на ворон перед десятком чужих людей, которые от нечего делать не знают, на что смотреть… Десять минут второго! Это просто непостижимо!..

Тут громко зазвенел колокольчик в подъезде.

— Наконец! — вскричал Депре с взрывом возрожденного удовольствия.

— Боже! Который из двух? — взмолилась про себя Клара, почти задыхаясь от волнения и крепче ухватившись за свое кресло.

Время от удара в колокольчик и до входа в залу того, кто позвонил, дало Кларе понятие о тех напряженных состояниях души, когда одна минута кажется тысячелетием.

Дверь отворилась, на глаза Клары упал туман.

Лакей подошел к Депре и сказал несколько слов на ухо.

Депре как будто досадовал и почесал за ухом, что у него означало высокую степень замешательства. Он извинился перед гостями и вышел вслед за лакеем.

Кто опишет изумление Депре, когда он в приемной комнате встретился нос к носу с Генрихом Дальбергом? Он растопырил пальцы, без звука разинул рот, и зрачки глаз окружились белым, — знак остолбенения, если верить Шарлю Лебрену и его рисункам выражений.

— Как!.. Вы!.. Вы изволили пожаловать сюда, милостивый государь? Вы, верно, намерены сделать нам какую-нибудь неприличную сцену? — сказал наконец бывший нотариус, придя несколько в себя.

— Вы ошибаетесь насчет моих намерений, — отвечал с величайшей вежливостью Дальберг, — каково бы ни было мое огорчение с тех пор как я совершенно незаслуженно лишился счастья видеть вашу дочь, я слишком уважаю ее, чтобы позволить себе что-нибудь неприличное в отношении к ней. Скорбь о невозможности быть вашим зятем никогда не заставит меня позабыть обязанности порядочного человека, каким я всегда оставался, несмотря на ваши предубеждения против меня. Я не с тем пришел. Потрудитесь прочитать это письмо.

Дальберг подал старику письмо, которое ему прислала Флоранса.

— Хорошо, я после прочту и сообщу вам ответ, — сказал Депре, намереваясь положить письмо в карман.

Генрих сделал отрицательное движение, которым показывал, что желает получить ответ немедленно.

— Вы понимаете, милостивый государь, — продолжал Депре, подвигаясь к выходу, чтобы проводить молодого человека, — вы понимаете, что после того, что здесь случилось, встреча ваша с Рудольфом была бы крайне неприятна.

— С этой стороны вы можете быть совершенно спокойны, — отвечал Дальберг решительно, — барон Гюбнер не придет, или я очень ошибаюсь.

— Как! Что вы говорите? — вскричал старик. — Рудольф не придет?.. Какие глупости!..

— Я вас уверяю. Прочитайте письмо, которое я имел честь вручить вам, и вы увидите, что я говорю правду.

Депре дрожащей рукой сломал печать и вынул из конверта две или три бумаги, при беглом просмотре которых несколько раз изменился в лице и отрывисто проговорил про себя:

— Какой ужас!.. Какая низость!.. Кто бы это подумал?.. Вот и верьте после этого людям… Усомниться нет возможности… О!.. Фи! А я подавал руку этому человеку!

И бывший нотариус отер руку о фалды нового черного фрака.

— Все ли вы еще намерены отдать руку вашей дочери барону Гюбнеру? — спросил Генрих, который несколько продвинулся вперед и стоял опять посреди комнаты.

— Я? Никогда!.. Чтобы я отдал дочь за такого мерзавца… За шпиона… лучше за вора отдам!

— И даже за честного, порядочного человека? — сказал Генрих, подталкивая старика в залу, где ждали свидетели.

Депре, казалось, задумался.

— За человека, который не только не разорился, но вместо двадцати пяти имеет тридцать тысяч верного дохода…

Дума старика как будто углубилась. Он взялся за медную ручку двери.

— Не считая хорошенького дома с садом, восхитительно меблированного и совершенно удобного для молодых супругов…

Депре посмотрел Дальбергу в глаза. Тот продолжал:

— Вы ожидали жениха, он не идет. Позвольте мне занять его место. Вы видите, я на всякий случай оделся прилично обстоятельствам.

— Да, правда, белый галстук и белый жилет, — проговорил Депре, окончательно убежденный, и с шумом отворил дверь.

Генрих в нерешимости остановился на пороге.

— Господа! — громогласно сказал Депре. — Честь имею представить вам моего зятя Генриха Дальберга… на бракосочетание которого вы приглашены…

— Не правду ли я вам говорила, папенька, что я ни за кого, кроме Дальберга, не выйду? — прошептала Клара отцу на ухо.

Стариково объяснение этой подставки одного зятя вместо другого, хотя и несколько темное, было принято без возражений, потому что Дальберга все любили, а барон Гюбнер нравился очень немногим из друзей бывшего нотариуса.

Нужно ли оскорблять догадливость читателей объяснением, что Флоранса в продолжение своей связи с Торнгеймом узнала о низком ремесле Рудольфа, который служил шпионом против своего отечества тому самому двору, которого Торнгейм был представителем. Письменные доказательства были уже в руках у Депре.

Рудольф, опасаясь огласки этих страшных свидетельств, бежал за границу.

Под вечер этого счастливого дня Клара получила письмо с надписью «Госпоже Дальберг». Когда она читала, грудь у нее волновалась и на глаза навертывались слезы.

— Добрая Флоранса! — прошептала она и бережно спрятала письмо на груди.

В остальном все шло своим чередом. Дальберг и Клара счастливы, следовательно, мы уже не имеем права заниматься ими.

Скажем только, что через несколько месяцев Дальберг, нечаянно выдвинув какой-то ящичек в комнате жены, чтобы сыскать нечто, положенное в другом месте, нашел письмо, в котором почерк походил на Флорансин. Он прочитал в нем только эту фразу: «Прощай, Клара! Я еду в Америку… Я люблю твоего мужа… Пожалей обо мне!..»

— Как жаль, что Париж не Константинополь! — подумал Дальберг, подавляя невольный вздох.

 

ПАВИЛЬОН НА ВОДЕ

 

В Кантонской провинции в нескольких ли от города, жили рядом два богатых, удалившихся на покой китайца. Не будем говорить о том, когда это происходило: сказки не нуждаются в точной хронологии.

Одного из этих китайцев звали Ту, а другого — Куань. Ту занимал важный научный пост, был «ханьлином» и заседал в Яшмовой палате, Куань же, не занимая никакого поста, нажил большое состояние и пользовался всеобщим уважением.

Ту и Куань были дальними родственниками и сначала очень любили друг друга. В молодости, часто собирая своих товарищей, они проводили долгие осенние вечера в забавах; например, бросали смоченную черной краской кисть в бумажную перегородку, разрисованную цветами, или импровизировали стихи: воспевали в них красоту маргариток, смакуя при этом вино в маленьких чашечках.

Но характеры друзей, вначале мало отличавшиеся друг от друга, со временем превратились в совершенно противоположные. Так раздвоенное миндальное дерево, соединяя внизу одним корнем оба ствола, расходится вверху настолько, что одно из этих деревьев распространяет свой горький аромат в саду, а другое роняет снег своих лепестков за ограду.

С каждым днем Ту становился все важнее, его живот величественно закруглялся, тройной подбородок спускался вниз торжественными этажами. Плодом его музы являлись теперь лишь нравоучительные двустишия, призванные украшать стены беседок.

Куань же, наоборот, с годами делался все жизнерадостнее, еще веселее воспевал вино, цветы и ласточек. Его ум, не занятый насущными заботами, был гибок и резв, как ум юноши, и он по-прежнему легко подбирал рифмы.

Мало-помалу вражда между прежними друзьями так обострилась, что они не могли разговаривать без уколов по адресу друг друга и стали похожи на два терновых куста, усеянных шипами и колючками. Наконец, они приказали вывесить на фасадах своих домов дощечки с формальным запрещением обитателям соседнего дома под каким бы то ни было предлогом переступать порог.

Каждый из них с охотой перенес бы свой дом на другое место, если бы это было возможно. Ту сгоряча даже хотел продать свой дом, затруднялся только назначить за него цену. Но ведь нелегко покинуть лепные потолки, полированные столы, прозрачные окна, золоченые решетки, бамбуковые стулья, фарфоровые вазы, кабинеты из красного или черного лака, свитки древних поэтов, на размещение которых пошло так много труда. Ведь трудно уступить другому сад, в котором вы собственными руками насадили ивы, персиковые и грушевые деревья и где каждую весну любовались расцветом прелестного майского цветка. Подобные вещи привязывают человеческое сердце нитью тоньше шелковинки, порвать которую, однако, труднее, чем железную цепь.

Ту и Куань еще во времена своей дружбы приказали выстроить по павильону на берегу пруда, составлявшего собственность обоих имений.

С высоты их балконов друзья любили посылать друг другу сердечные приветствия или курить опиум, зажженный в фарфоровом грибе, обмениваясь доброжелательными затяжками. После же ссоры приказали выстроить стену, разделившую пруд на две ровные части. Пруд был достаточно глубок, и потому стену укрепили на сваях, которые образовывали нечто вроде низких аркад. В пролеты арок виднелось пространство вод с отражением противоположного павильона.

Эти павильоны были выстроены в три этажа с выступающей террасой. Высокие крыши заострялись на углах наподобие носа деревянного башмака и были покрыты круглой и блестящей черепицей, похожей на чешую, которая покрывает живот карпа. Каждый край крыши был украшен резьбой в виде листвы и драконов. Столбы красного лака соединялись фризом такой нежной ажурной работы, какую можно встретить лишь на пластинках веера из слоновой кости. Эти столбы поддерживали изящную кровлю и опирались, в свою очередь, на низкую стенку, обложенную фарфоровыми изразцами, расположенными в красивой симметрии, и окаймленную балюстрадой прихотливого рисунка. Она же образовала перед зданием открытую галерею.

Это расположение повторялось в каждом этаже, но с некоторыми вариантами: здесь фарфоровые изразцы были заменены барельефами, изображающими различные сцены из сельской жизни. Оригинальное сплетение уродливых ветвей образовало балкон: косяки, раскрашенные в яркие цвета, служили пьедесталами бородавчатым химерам и фантастическим чудовищам, порождению изощренной фантазии. Обточенный золоченый карниз был снабжен бамбуковой балюстрадой с одинаковыми коленами с металлическими шарами на каждом стыке. Внутренность павильонов была не менее изысканна: на лаковых стенах были красиво написаны золотыми буквами стихи Ту-чи и Ли-тай-пе. Листья деревьев пропускали сквозь окна молочно-опаловый свет. Искусно расставленные на выступах горшки с пионами, ятрышником, китайской примулой, эритриной с белыми цветами радовали взор своими нежными оттенками. В углах комнат лежали подушки из великолепного шелка с разводами, а на отполированных, как зеркало, столах, всегда находились зубочистки, веера, трубки черного дерева, гладкие куски порфира, кисти и все, что нужно для письма.

На берегу этим красивым постройкам служили опорой искусственные скалы, из расщелин которых росли ивы и орешники, а со стороны воды их поддерживали крепкие деревянные сваи. Ива красиво склоняла к воде свои золотистые ветви с шелковистыми пучками листвы, а блестящие краски павильонов сияли в пестрой рамке деревьев.

В глубине кристальных вод резвились стаи голубых рыбок с отливавшей золотом чешуей; целые флотилии хорошеньких уток с изумрудными шеями плавали по всем направлениям, а широкие листья речных лилий лениво покачивались под алмазной поверхностью этого небольшого пруда, питаемого резвыми ключами. Весь пруд был затянут водяными растениями точно бархатом прелестного зеленого цвета, только в середине его мелкий серебристый песок на дне и бьющий оттуда ключ не позволял водорослям пустить корни.

Если бы не эта воздвигнутая враждой безобразная стена, во всей Срединной Империи, которая, как известно, занимает более трех четвертей мира, не было бы более восхитительного и живописного сада. Раньше каждый из соседей увеличивал красоту своего имения видом имения другого, ибо здесь, на земле, люди владеют лишь видимостью вещей.

Лучшего места для отдохновения и созерцания не мог себе пожелать ни один мудрец.

Ту и Куань вследствие ссоры лишились возможности любоваться очаровательными павильонами друг друга и видели взамен лишь стену; им оставалось только утешаться мыслью, что каждый из них насолил врагу.

Уже несколько лет длился раздор, тропинки, ведущие из одного дома в другой, заросли крапивой и сорными травами. И, будто зная о раздоре двух прежних друзей, ветки колючих кустарников крепко переплелись между собой.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2019-06-26 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: