В это время жены Ту и Куаня подарили своим мужьям по ребенку. Госпожа Ту сделалась матерью прелестной девочки, а госпожа Куань — самого хорошенького в мире мальчика. Эти события, радостно встреченные в обеих семьях, остались, однако, неизвестными у соседей, потому что со времени ссоры бывшие друзья не интересовались друг другом; общие знакомые избегали упоминать при них о соседнем доме, а слугам обоих домов было запрещено разговаривать под страхом кнута и «канга».[33]
Мальчика назвали Чин-Синг, то есть жемчуг, а девочку Жу-Киуань, что значит яшма. Их совершенная красота оправдывала выбор этих имен.
Когда дети подросли, то их внимание было привлечено перерезавшей пруд стеной, и они спрашивали у родителей, что находится за этой оградой и кому принадлежат виднеющиеся из-за нее деревья.
Им отвечали, что за ней находится жилище странных, угрюмых и необщительных людей и что эта ограда и поставлена для того, чтобы оградить себя от таких неприятных соседей.
Этого объяснения было достаточно детям, они привыкли к стене и не обращали на нее внимания.
Жу-Киуань была всеми любима и быстро совершенствовалась в женских работах, несравненно владела иглой.
Бабочки, вышитые ею на атласе, казалось, жили и трепетали крылышками, можно было поклясться, что ее птицы пели на канве, а цветы на ее вышивании манили, чтобы их понюхали. Но таланты Жу-Киуань этим не ограничивались, она знала наизусть книгу Од и пять правил поведения. Ничья рука смелее не бросала на шелковую бумагу более четких букв. Ее рука сыпала со своей кисти черный дождь букв быстрее полета драконов. Она знала все формы поэзии: Замедленную и Ускоренную, Возвышенную и Сдержанную, и сочиняла произведения на сюжеты, которые невольно привлекают внимание молодых девушек: на прилет ласточек, на весенние ивы, на цветы и тому подобные предметы. Не каждый ученый, считающий себя достойным оседлать золотого коня, импровизировал с такой легкостью.
Чин-Синг также преуспевал в своих занятиях, его имя стояло на первом месте в экзаменационных листах. Несмотря на свою молодость, он мог уже надеть черную шапку, и матери молодых девушек начинали смотреть на него как на желанного зятя, который скоро достигнет важного ученого положения. Но Чин-Синг весело отвечал посредникам, что он еще молод и желает пользоваться своей свободой. Он последовательно отказался от Хон-Джиу, Ло-Мен-Льи, Пе-фо и других знаменитых особ. Никто из молодых людей, исключая красавца Фан-Гана, экипаж которого дамы наполняли апельсинами и сластями во время его возвращения со стрельбы из лука, не был так избалован и не получал так много лестных предложений. Однако его сердце казалось неспособным к любви, и это было тем более странно, что по тысяче мелочей можно было заключить, что душа его очень нежна. Казалось, что он носил в душе образ, любимый им в прошлой жизни, который он надеялся и теперь найти.
Сколько ему ни расхваливали брови, подобные ивовому листу, крошечные ножки или стрекозиную талию какой-нибудь красавицы, он слушал все это рассеянно, думая о чем-то другом.
Со своей стороны, Жу-Киуань была тоже очень разборчива и выпроваживала всех претендентов на ее руку. Никто не мог ей угодить: один неуклюже кланялся, другой был небрежен в одежде, у третьего был тяжелый вульгарный почерк, четвертый не знал книги стихов или сбивался на рифмах — словом, все имели какой-нибудь недостаток. При этом Жу-Киуань так тонко и похоже их высмеивала, что заражала этим и своих родителей, которые самым вежливым образом выставляли из дома бедного воздыхателя, надеявшегося уже перешагнуть порог павильона.
Однако в конце концов эта капризная разборчивость детей начала беспокоить родителей. Госпожа Ту и госпожа Куань день и ночь думали об этом. И однажды им обеим приснился странный сон. Госпожа Куань увидала во сне своего сына Чин-Синга; на его груди сверкала подобно карбункулу великолепная яшма, а госпоже Ту приснилось, что на шею ее дочери надет великолепный бесценный жемчуг. Что значили эти сны? Не предсказывал ли сон госпожи Куань, что Чин-Синг будет зачислен в Императорскую Академию, а сон госпожи Ту, что Жу-Киуань найдет клад в саду или под кирпичами очага? В этом не было ничего невероятного, но дамы не удовольствовались таким толкованием, а увидали в этих снах намек на блестящие партии, которые скоро должны заключить каждый из их детей. А Чин-Синг и Жу-Киуань все продолжали упорно отказываться от брака.
Куань и Ту удивлялись упрямству своих детей, тем более что брак обычно не представляет собой ничего неприятного для молодежи, и решили, что молодые люди имеют уже кого-нибудь на примете. Но Чин-Синг не оказывал предпочтения ни одной девушке, и ни один юноша не прогуливался вдоль решетки сада Жу-Киуань. Достаточно было нескольких дней наблюдения, чтобы убедить в этом подозрительных родителей. Это обстоятельство не разубедило матерей, они более чем когда-либо верили в пророческое значение своих снов, и обе отправились посоветоваться с бонзой храма Фо. Этот храм был великолепным зданием с резными крышами, круглыми окнами, с башней, сверкающей лаком и золотом. Он был украшен дощечками с обетами, высокими мачтами с развевающимися на них шелковыми флагами, на которых были изображены химеры и драконы. Вокруг храма росли тысячелетние деревья чудовищной толщины.
Бонза сжег перед идолом золотую бумагу и благовония и затем ответил госпоже Ту, что нужно соединить яшму с жемчугом, а госпоже Куань ту же фразу сказал наоборот и прибавил, что все затруднения окончатся после того, как это произойдет. Несколько разочарованные этим ответом, обе женщины возвратились домой разными дорогами, не видав друг друга, и их недоумение еще более увеличилось.
Однажды Жу-Киуань облокотилась на балюстраду балкона именно в тот час, когда Чин-Синг сделал то же самое.
Стояла великолепная погода, небо было безоблачным, и в окружающей тишине не дрожал даже лист осины, не морщилась зеркальная поверхность пруда, и лишь изредка появлялся на ней и быстро расходился круг, оставленный всплеском разыгравшейся рыбки. Деревья, росшие на берегу, так ясно отражались в воде, что трудно было различить, где действительность и где отражение. Глядя в воду, можно было подумать, что один сад рос как всегда верхушками кверху, а другой, соединяясь с ним корнями, — верхушками вниз, и казалось, что рыбы плавали между листвой деревьев, а птицы летали в воде. Жу-Киуань любовалась этой фантастической картиной, когда вдруг заметила отражение противоположного павильона, виднеющегося сквозь арку.
Она никогда не замечала раньше этого оптического явления и очень им заинтересовалась. Она различала красные столбы, резные фризы, горшки маргариток, золоченые флюгера, и если бы буквы в воде не были перевернуты, она бы прочла изречения, написанные на дощечках. Но больше всего ее удивило склоненное над перилами лицо, до такой степени похожее на нее, что она приняла бы его за собственное отражение, если бы оно не исходило с противоположного берега. Это был Чин-Синг; он снял от жары свою шапку, а потому его безбородое юношеское лицо с нежными чертами, ровным цветом лица и блестящими глазами стало похоже на девичье. Впрочем, Жу-Киуань быстро поняла сердцем, что это юноша.
До сих пор она была уверена, что земля еще не создала другого подобного ей существа, и часто мечтала иметь одного из коней Ферганы, пробегающих тысячу миль в день, чтобы помчаться на нем в сказочные страны на поиски милого. «Никогда не придется мне принести на алтарь предков чечевицы и шильника, и я одинокой лягу под сень вязов и тутовых деревьев», — грустно думала молодая девушка.
Но увидав теперь это изображение в воде, Жи-Киуань поняла, что у ее красоты была сестра или, вернее, брат; это открытие не только не рассердило, но даже обрадовало ее; она почувствовала, что любовь вошла в ее сердце и связала его навеки. Для этого ей было достаточно обменяться с юношей взглядом, отраженным в воде. Но следует ли осудить Жу-Киуань за легкомыслие? Ведь часто случается, что, долго изучая характер человека, мы видим лишь его наружность. И разве не свойственно молодой девушке судить о душе ее будущего мужа по блеску зубов и форме ногтей?
Чин-Синг тоже увидел красавицу. — Не сон ли это наяву? — воскликнул он. Очаровательное лицо, сиявшее ему из хрусталя воды, казалось рожденным в весеннюю ночь серебристым светом луны и ароматами цветов. — Я узнаю ее, это ее образ запечатлен в моем сердце, ей я посвящал мои стихи! — воскликнул в восторге Чин-Синг и в это время услыхал голос отца.
— Сын мой, тебе предлагают великолепную во всех смыслах партию. В жилах девушки, о которой идет речь, течет царская кровь, она славится красотой и обладает всеми качествами, чтобы сделать счастливым своего будущего супруга.
Но Чин-Синг под впечатлением пережитого приключения и внезапно охваченный любовью к незнакомой девушке наотрез отказался от предлагаемой партии. Рассерженный отец разразился бранью и угрозами.
— Негодяй, — кричал он, — если ты будешь упрямиться, я попрошу судью посадить тебя в эту крепость, куда сажают европейских варваров, и откуда ничего не видно, кроме гор с вечно-облачными вершинами да неприветливого моря с бороздящими его поверхность чудовищами, которые ходят по ней на колесах, испуская зловонный дым. Это истинные изобретения дьявола! Там у тебя будет время одуматься и исправиться!
Но угрозы не испугали Чин-Синга, он ответил, что готов жениться на ком угодно, но только не на предлагаемой невесте.
Назавтра он в тот же час явился в павильон на воде и перегнулся через балюстраду. Через несколько минут он снова увидел отражение Жу-Киуань, которое походило на букет цветов, погруженный в воду.
Молодой человек прижал руку к сердцу и, прикоснувшись губами к концам пальцев, послал поцелуй отражению девушки жестом, полным страсти и грации.
Радостная улыбка, как бутон граната, расцвела в зеркале пруда и доказала Чин-Сингу, что он тоже понравился незнакомке, но так как трудно разговаривать с отражением человека, не видя его, юноша сделал знак, что идет писать, и вошел в павильон.
Через несколько минут он снова появился на балконе, неся в руке листок серебристой раскрашенной бумаги, на котором было написано объяснение в любви в семисложных стихах собственного сочинения. Он свернул листок, спрятал его в чашечку цветка и, обернув его широким листом кувшинки, положил осторожно на воду.
Как нельзя более кстати, поднявшийся легкий ветерок погнал это послание в пролет стены, и через несколько мгновений Жу-Киуань уже вынимала его из воды. Боясь, чтобы ее не застали врасплох, она убежала в самую дальнюю комнату павильона и там с радостью прочла объяснение в любви юноши. Она заметила, что метафоры, которые употребил Чинг-Синг, доказывают его высокое образование. Ей понравились его почерк, подбор слов, точность рифм и блеск образов, но что бесконечно удивило ее, то это имя Чин-Синг. Она так часто слышала от матери о ее сне, где упоминался жемчуг, что сразу поняла, что Чинг-Синг и есть назначенный ей небом супруг.
На другой день ветер переменился, и Жу-Киуань могла послать свой ответ тем же способом. В этом письме, написанном в стихах, сквозь скромность, свойственную молодой девушке, сквозило ответное чувство.
Читая подпись, Чин-Синг не мог удержаться от восклицания: — Яшма, да ведь это тот камень, который видела во сне моя мать. Он, как карбункул, блестел на моей груди. Я должен познакомиться с этой семьей, так как эта девушка предназначена мне ночными духами.
Но, выходя из дома, он вспомнил о вражде обоих домов, и не зная, что предпринять, решил посоветоваться с матерью и рассказал ей историю своего знакомства с девушкой. Жу-Киуань, в свою очередь, сообщила все госпоже Ту. Обе матери, взволнованные совпадением имен, снова отправились к бонзе.
На этот раз бонза ответил, что таково действительно значение сна и что презреть это указание значит навлечь на себя гнев богов. Тронутый настоянием обеих матерей, а также и их подарками, бонза согласился уговорить Ту и Куаня. Он выполнил это поручение так ловко, что враги не могли отказаться от своих слов, узнав имена жениха и невесты.
Увидавшись после долгой разлуки, бывшие друзья удивились своему ослеплению и только теперь поняли, как они нуждались друг в друге.
Сыграли свадьбу, и Жемчуг с Яшмой смогли, наконец, разговаривать друг с другом напрямую.
Стали ли они от этого счастливее, мы не знаем, потому что счастье нередко только тень на воде.
МИЛИТОНА
I
В благороднейшем и достославнейшем граде Мадриде, в понедельник dia de toros,[34]как говорят испанцы, июня 184… года, к дому на улице Сан-Бернардо подошел привлекательный на вид молодой человек, находившийся по всем признакам в довольно скверном расположении духа.
Из окна этого дома вырывались нестройные звуки фортепьяно, что явно усилило недовольство молодого человека; он остановился перед дверью, как бы раздумывая, входить ему или нет, но, поборов неприязненное чувство, принял наконец мужественное решение и взялся за дверной молоток, в ответ на грохот которого на лестнице послышались тяжелые, неуклюжие шаги лакея-галисийца, спешившего отворить гостю.
Можно было подумать, что какое-нибудь досадное дело — необходимость обратиться к ростовщику, уплатить долг или выслушать нравоучение из уст престарелого ворчуна-родственника — омрачало веселое от природы лицо дона Андреса де Сальседо.
Ничуть не бывало.
Дон Андрес де Сальседо, не имея долгов, не занимал денег, а поскольку все его родственники умерли, он не ждал наследства и не опасался увещеваний со стороны сварливой тетки или своенравного дяди.
Следует все же сказать, — хотя истина отнюдь не свидетельствует об учтивости дона Андреса, — что он попросту шел с ежедневным визитом к донье Фелисиане Васкез де лос Риос.
Донья Фелисиана Васкез де лос Риос была девушка из хорошей семьи, довольно миловидная и достаточно богатая, с которой дон Андрес должен был вскоре сочетаться брачными узами.
Конечно, в этом свидании не было ничего такого, что могло бы омрачить чело двадцатичетырехлетнего молодого человека, и перспектива провести час или два в обществе novia,[35]«которой едва минуло шестнадцать весен», казалось, не могла бы испугать его.
Дурное расположение духа отнюдь не исключает желания нравиться, вот почему Андрес, успевший бросить сигару еще на улице, тщательно стряхнул, поднимаясь по лестнице, белый пепел с отворотов фрака, пригладил волосы и закрутил усы; он подавил также свое недовольство, и самая любезная улыбка заиграла, словно по заказу, на его губах.
«Только бы ей не пришло в голову, — подумал он, переступая порог дома, — репетировать со мной этот мерзкий дуэт Беллини — ему просто нет конца, да еще приходится петь его раз двадцать подряд. Я опоздаю к началу корриды и не увижу ужимок альгвазила, когда откроют ворота загона для быков».
Вот что беспокоило дона Андреса, и, надо сказать, его опасения были более чем основательны.
Фелисиана сидела на табурете, слегка наклонясь вперед, и разбирала злосчастную партитуру, открытую на самом предательском месте; растопырив пальцы и отставив согнутые в локтях руки, девушка с силою ударяла по клавишам и повторяла один и тот же трудный пассаж с упорством, достойным лучшего применения.
Она была так поглощена этим занятием, что не заметила дона Андреса, о котором горничная не доложила, так как он был свой человек в доме и жених молодой хозяйки.
Соломенная манильская циновка, покрывавшая плиточный пол, заглушала шаги Андреса, и он дошел до середины комнаты, не обратив на себя внимание доньи Фелисианы.
Пока донья Фелисиана терзает свой инструмент, а дон Андрес стоит позади нее, не зная, что ему делать, — откровенно ли прервать это шумное уединение, или возвестить о своем присутствии легким покашливанием, было бы, пожалуй, уместно бросить взгляд на помещение, где происходит описываемая нами сцена.
Стены комнаты покрыты блеклой клеевой краской; исполненные гризайлью лепные украшения и наличники обрамляют окна и двери; несколько гравюр меццо-тинто, выписанных из Парижа: «Воспоминания и сожаления», «Маленькие браконьеры», «Дон Хуан и Гайде», «Мина и Бренда» — развешаны на зеленых шелковых шнурах в строгом соответствии с законами симметрии. Диванчики, набитые конским волосом, стулья со спинкой в виде лиры, комод и стол красного дерева, украшенные головами сфинксов — память о покорении Египта, — два канделябра под стеклянными колпаками, а между ними настольные часы, изображающие Эсмеральду, которая учит козочку писать имя Феба, — таковы вещи, дополняющие эту изысканную обстановку.
Оконные занавески из швейцарского муслина с претенциозными разводами и всевозможными медными побрякушками воспроизводят с прискорбной точностью образцы, помещаемые в парижских модных журналах и литографированных изданиях.
Следует отметить, что эти занавески возбуждали всеобщее восхищение и зависть.
Несправедливо было бы умолчать о множестве стеклянных собачек, о современных фарфоровых статуэтках, о филигранных корзиночках с эмалевыми цветами, алебастровых пресс-папье и раскрашенных бельгийских шкатулках — все эти блестящие безделушки загромождают этажерки комнаты, свидетельствуя о страстной любви Фелисианы к искусствам.
Фелисиана Васкез, воспитанная на французский манер, ставила превыше всего «последнюю» моду; недаром по ее настоянию вся старинная мебель была отправлена на чердак, к великому сожалению дона Херонимо Васкеза, отца девушки, человека разумного, но слабовольного.
Десятисвечные люстры, лампы о четырех рожках, кожаные кресла, дамасские драпировки, персидские ковры, китайские ширмы, часы на подставках, мебель, обитая красным бархатом, письменные столы с инкрустацией, темноватые полотна Орренте и Менендеса, огромные кровати, массивные столы, четырехстворчатые буфеты, шкафы с двенадцатью выдвижными ящиками, огромные вазы для цветов — вся эта испанская старина уступила место третьеразрядной современной роскоши, от которой отказалась бы любая английская горничная, хотя эта роскошь и приводит в восторг простодушных людей, идущих в ногу с цивилизацией.
Донья Фелисиана была одета по моде не более, чем двухлетней давности. В ее туалете мы не нашли бы, конечно, ничего испанского; поистине она питала глубокое отвращение ко всему красочному, характерному, — свойство, отличающее светскую женщину. На ней было платье неопределенного цвета с крошечными, почти невидимыми букетиками; эта материя, вывезенная из Англии, была тайком переправлена в Испанию отважными гибралтарскими контрабандистами; наиболее престарелая и несговорчивая буржуазка не выбрала бы иной ткани для своей дочери. Пелерина, обшитая валансьенскими кружевами, целомудренно прикрывала скромные девичьи прелести, которые можно было бы узреть в вырезе корсажа, сшитого по модной картинке. Узкий полусапожок обтягивал ее маленькую ножку с высоким подъемом, подтверждавшую своим изяществом, что в жилах доньи Фелисианы все же течет испанская кровь.
Впрочем, это была единственная национальная черта Фелисианы, походившей скорее на немку или на француженку — уроженку северных провинций; ее голубые глаза, белокурые волосы и розовое до корней волос лицо нисколько не соответствовали общепринятому представлению об испанке, привитому нам романсами и гравюрами. Она не носила мантильи и не прятала стилета за подвязкой. Ей были незнакомы фанданго и качуча, зато она превосходно танцевала контрданс, ригодон и английский вальс; она никогда не бывала на корриде, находя это развлечение «варварским», но неизменно присутствовала на всех премьерах водевилей Скриба в театре дель Принсипе и на концертах итальянских певцов в театре дель Сирко. По вечерам она каталась в коляске по Прадо, надев шляпку, выписанную прямо из Парижа.
Как видите, донья Фелисиана Васкез де лос Риос была во всех отношениях вполне благовоспитанная молодая особа.
Это и старался внушить себе дон Андрес; только он не смел довести свою мысль до конца и признаться даже в глубине души: да, весьма благовоспитанная, но и весьма скучная!
Невольно встает вопрос, почему дон Андрес ухаживал с серьезными намерениями за девушкой, которая не слишком ему нравилась? Неужели из корысти? Нет, приданое Фелисианы, хотя и довольно большое, не могло соблазнить Андреса де Сальседо, обладавшего не менее значительным состоянием. Этот брак был улажен родителями обоих молодых людей, и те безропотно подчинились воле старших; богатство, происхождение, возраст, семейные связи, дружба с детских лет — все сближало жениха и невесту. Андрес привык смотреть на Фелисиану, как на свою жену. Недаром ему казалось, что, приходя к ней, он возвращается домой; а о чем думает муж дома, как не о том, чтобы бежать прочь? И все же он находил у доньи Фелисианы все качества, необходимые для невесты: она была хорошенькая, стройная, белокурая, говорила по-французски, по-английски и превосходно умела заваривать чай. Правда, дон Андрес терпеть не мог этого ужасного питья. Она танцевала, играла на фортепьяно (увы!) и довольно мило рисовала акварелью. Несомненно, самый разборчивый мужчина не мог бы требовать большего от своей суженой.
— А, это вы, Андрес, — проговорила, не оборачиваясь, Фелисиана, которая узнала жениха по скрипу его ботинок.
Читатель не должен удивляться, что такая воспитанная барышня называет молодого человека по имени: это принято в Испании среди хорошо знакомых людей и не носит того интимного, двусмысленного характера, как у нас, во Франции.
— Вы пришли очень кстати; я как раз разучивала дуэт, который мы должны спеть сегодня вечером у маркизы де Бенавидес.
— Я как будто немного простужен, — возразил Андрес.
И в подтверждение своих слов он кашлянул, но так неубедительно, что Фелисиана, нисколько не тронутая его отговоркой, заметила без всякой жалости:
— Это пустяки. Давайте споем еще раз наш дуэт для большей уверенности в успехе. Не будете ли вы так любезны сесть за фортепьяно и проаккомпанировать вместо меня?
Бедный Андрес бросил грустный взгляд на часы: их стрелки уже показывали четыре; он подавил вздох и с отчаянием в сердце положил руки на клавиши.
Как только дуэт был более или менее благополучно окончен, Андрес снова украдкой посмотрел на часы, где Эсмеральда продолжала обучать свою козочку, но этот взгляд был перехвачен Фелисианой.
— Мне кажется, вы куда-то торопитесь, — проговорила девушка, — вы не спускаете глаз с циферблата.
— Я смотрю на него просто так, машинально… Что мне до времени, когда я нахожусь подле вас?..
И он учтиво склонился над рукой Фелисианы, чтобы запечатлеть на ней почтительный поцелуй.
— В остальные дни недели вам нет дела до часовой стрелки, согласна, но в понедельник — дело другое…
— Но почему же, душа моя? Ведь время всегда течет быстро, а быстрее всего, когда имеешь счастье музицировать с вами.
— Понедельник — день корриды, дорогой дон Андрес! Не пытайтесь отрицать, что в эту минуту вам было бы приятнее находиться у ворот Алькала, а не здесь, за фортепьяно. Неужели ваша страсть к этому отвратительному зрелищу неизлечима? Поверьте, когда мы поженимся, я сумею внушить вам более тонкие, более возвышенные чувства.
— Я не собирался туда… но готов признаться, если вы не против… я был вчера на берегу канала и видел между прочим гавирийских быков… что за великолепные животные! Огромный подгрудок, мускулистые, стройные ноги, рога полумесяцем! И такие дикие, такие свирепые, что они чуть не убили одного из двух быков, служивших вожаками. Какие превосходные удары предстоит увидеть сегодня, если у матадора мужественное сердце и сильная рука! — опрометчиво воскликнул Андрес, увлеченный своей любовью к корриде.
Во время этой тирады лицо Фелисианы приняло крайне пренебрежительное выражение.
— Вы навеки останетесь лишь лощеным варваром, — сказала она дону Андресу, — и доведете меня до головной боли вашими историями о кровавых поединках и вспоротых животах… И вы говорите обо всех этих ужасах с таким восторгом, словно речь идет о чем-то поистине прекрасном.
Несчастный Андрес опустил голову: он читал, как и многие испанцы, глупые филантропические разглагольствования людей с трусливой, тряпичной душой, восстающих против корриды, благороднейшего зрелища, какое когда-либо созерцал человек; и он почувствовал себя отчасти римлянином времен упадка, отчасти скотобойцем, отчасти гладиатором и даже людоедом; и, кроме того, он охотно отдал бы все серебро из своего кошелька тому, кто ему помог бы с честью совершить отступление и не опоздать на открытие корриды.
— Поверьте, дорогой Андрес, — проговорила Фелисиана с иронической улыбкой, — у меня нет намерения соперничать с этими ужасными гавирийскими быками и лишать вас такого большого удовольствия: ваше тело здесь, но душа в цирке. Ступайте, я милосердна и возвращаю вам свободу, но с условием, что вы придете пораньше к маркизе де Бенавидес.
С чуткостью, свидетельствующей о сердечной доброте, Андрес не сразу воспользовался дарованным разрешением, он задержался еще на несколько минут и медленно вышел, словно завороженный прелестью беседы.
Он дошел размеренным шагом до угла улицы Сан-Бернардо и свернул на улицу Де-ла-Луна; и тут, уверенный, что его нельзя видеть с балкона доньи Фелисианы, он удвоил шаг и вскоре очутился на улице Десенганьо.
Чужестранец заметил бы не без удивления, что все пешеходы шли в одном направлении и никто навстречу. Такая странность уличного движения наблюдается в Мадриде по понедельникам между четырьмя и пятью часами пополудни.
Не прошло и несколько минут, как Андрес был уже у фонтана на перекрестке трех улиц — Сан-Луис, Фуенкараль и Орталеса.
Он приближался к цели.
Миновав улицу Кабальеро-де-Грасия, молодой человек вышел на великолепный проспект Алькала, который ведет к городским воротам, ширясь, как река при впадении в море, словно он успел вобрать по пути все мелкие переулки-притоки.
Несмотря на свою ширину, этот прекрасный мадридский проспект (ему вполне могли бы позавидовать Париж и Лондон), окаймленный двумя рядами ослепительно-белых зданий с лазурным просветом в конце, был переполнен в этот час пестрой, оживленной толпой, которая становилась все гуще, все плотнее.
Пешеходы, всадники, экипажи встречались, сталкивались, останавливались среди облаков пыли, веселых восклицаний и бранных слов; возницы отчаянно ругались, палки глухо стучали по спинам норовистых кляч, бубенцы, гроздьями висевшие на шеях мулов, громко звенели; два слова, весьма часто встречающиеся в испанской речи, перелетали от одной группы к другой, как воланы, посылаемые ракетками.
В этом человеческом океане изредка появлялись похожие на кашалотов кареты времен Филиппа IV со стершейся позолотой и поблекшими красками, запряженные четверкой допотопных лошадей; двухместные берлины, поражавшие изысканностью во времена Мануэля Годоя, еле тащились теперь на своих изношенных рессорах, более жалкие, обветшалые, чем парижские «кукушки», вытесненные конкуренцией железных дорог. Как бы олицетворяя собой новейшую эпоху, толпу рассекали омнибусы с упряжкой из шести — восьми мулов, скакавших во весь опор под градом сыпавшихся на них ударов, а прохожие в смятении искали убежища возле подстриженных приземистых деревьев, которыми обсажен проспект Алькала от Сибельского фонтана до Триумфальной арки, возведенный в честь Карла III.
Никогда, с самого начала почтового сообщения, почтовые кареты стоимостью по пяти франков за прогон не достигали умопомрачительной скорости мадридских омнибусов, оно и понятно: омнибусы ходят лишь два часа в неделю, до и после корриды, а необходимость совершать по нескольку переездов за такой короткий срок заставляет выколачивать из мулов все, на что они способны, и, надо сказать, это не идет вразрез с наклонностями возниц.
Андрес шел бодрым упругим шагом, свойственным испанцам, лучшим ходокам в мире, весело позвякивая в кармане несколькими дуро и мелкими монетками, среди которых находился и его билет в sombra por la tarde — в тени барьера, так как он предпочитал сидеть не в удобных ложах, а внизу, опершись на канаты, ограждающие арену на тот случай, если быку вздумается прыгнуть к зрителям. Правда, молодой человек рисковал оказаться бок о бок с крестьянином в пестрой куртке или рядом с каким-нибудь маноло, который будет пыхтеть ему в лицо своей сигаретой, зато отсюда он отлично видел все перипетии боя и мог оценить по достоинству силу и ловкость ударов.
Несмотря на близкую свадьбу, дон Андрес не лишал себя удовольствия любоваться хорошенькими личиками, более или менее скрытыми мантильями из кружев, бархата или тафты. Если какая-нибудь красавица проходила, прикрыв щечку веером на манер зонта, чтобы предохранить от жгучих поцелуев солнца нежную белизну кожи, он ускорял шаг и, обернувшись, словно невзначай, без помехи рассматривал незримые до тех пор черты.
В этот день дон Андрес производил свой обычный смотр с еще большей тщательностью, чем всегда; он не пропускал ни одного смазливого личика, не бросив на него испытующего взгляда. Можно было подумать, что он разыскивает кого-то в толпе.
Говоря по совести, жениху не подобало бы замечать других женщин, кроме его невесты; но такая щепетильная верность встречается разве только в романах, и, хотя дон Андрес не был сродни ни дону Хуану Тенорио, ни дону Хуану де Маранья, его влекло в цирк не только желание насладиться искусными ударами Лука Бланко и племянника Монтеса.
В прошлый понедельник он заметил среди зрителей, сидевших на скамьях под навесом, девушку редкой красоты, выражение лица которой поразило его. Черты прекрасной незнакомки запечатлелись в его памяти с необычайной ясностью, хотя он и недолго любовался ими. Эта случайная встреча не должна была бы оставить след более глубокий, чем мимоходом увиденная картина, поскольку Андрес и юная манола (она принадлежала, по-видимому, к этому слою общества) не обменялись ни единым словом, ни единым знаком, так как сидели в разных рядах. Да и Андрес не имел никаких оснований полагать, что девушка обратила на него внимание, заметила его восхищение. Глаза ее были прикованы к арене и ни разу не отрывались от зрелища, которое, по-видимому, всецело поглощало ее.