Зинаида Николаевна Гиппиус
Том 1. Новые люди
Собрание сочинений в пятнадцати томах – 1
Зинаида Николаевна Гиппиус
Собрание сочинений в пятнадцати томах
Том 1. Новые люди
Н. Осьмакова. «Единственность Зинаиды Гиппиус»
Так Александр Блок назвал совершенно своеобразное соединение личности и поэзии, которое носило имя Зинаида Гиппиус.
…Голодный Петроград 1919 года. В морозную ночь 24 декабря Гиппиус тайно покидала Россию. Пережив «бездонный ужас» послереволюционных лет, лишенная всякой возможности публично высказывать свои мысли и драться за них, как она это делала всю свою литературную жизнь, Гиппиус выплескивала клокочущую ярость, стыд и боль за Россию на страницы дневника, пряча его от чужого глаза в потайных местах. Она прекрасно знала, что за любую строку этих записей ее без долгих разговоров поставят к стенке. Через дневниковые записи 1917–1919 гт. рефреном проходят слова гоголевского безумца Поприщина: «Молчание, молчание…» Но молчать она не могла и не умела. Она верила, что из‑за границы ее голос будет услышан в России. Гиппиус сделала свой выбор и всю оставшуюся жизнь платила за него изгнанием. Этот день расколол ее жизнь на две части – в России и после России.
* * *
Зинаида Николаевна Гиппиус‑Мережковская родилась 8 (20) ноября 1869 года в городе Белёве Тульской губернии. Ее отец Николай Романович Гиппиус, юрист, служил в белевском суде. Он происходил из обрусевших немцев, переселившихся в Россию в XVI веке, и был женат на красавице сибирячке Анастасии Васильевне Степановой.
Из‑за частых служебных переводов Николая Романовича семья жила в постоянных переездах – Тула, Саратов, Харьков, Нежин. После его смерти от туберкулеза, которая произвела на двенадцатилетнюю Гиппиус сильное впечатление, отразившееся впоследствии в ее поэзии, мать с детьми (кроме старшей Зинаиды, было еще три дочери) перебралась сначала в Ялту, потом к брату в Тифлис. Гиппиус получила домашнее образование, которое сама считала «бессистемным», но уже с раннего возраста много читала и писала «тайные» дневники и стихи. Одновременно увлекалась музыкой, живописью, танцами и особенно верховой ездой.
|
|
В 1888 году Зинаида Николаевна познакомилась с молодым литератором Дмитрием Сергеевичем Мережковским, совершавшим поездку по Кавказу после окончания Петербургского университета. История их встречи, которая, как считали оба, носила мистический характер и которая оказала далеко идущее воздействие на культуру Серебряного века, подробно описана в книге Гиппиус «Дмитрий Мережковский». Через год они поженились и поселились в Петербурге. Юная провинциалка отважно окунулась в литературную жизнь столицы и скоро заняла в ней заметное место.
В Петербурге начала XX века имя Зинаиды Гиппиус было слишком известно, чтобы нуждаться в рекомендациях.
Поэт, принадлежавший к «старшим символистам» вместе с Мережковским, Н. М. Минским, И. Ф. Анненским, В. Я. Брюсовым, Ф. К. Сологубом, К. Д. Бальмонтом, которые приняли на себя главный удар в борьбе с эпигонами народничества за восстановление в правах эстетического принципа в поэзии. «Младшие символисты» поколения А. А. Блока и Андрея Белого пришли на позиции, уже завоеванные их старшими собратьями по перу, и принялись расширять и углублять сферу завоеванного.
|
|
Проницательный и дерзкий Антон Крайний, обычный псевдоним Гиппиус‑критика, писавшей и под другими мужскими псевдонимами, быстро меняющимися в целях литературной тактики. Мастер метких литературных характеристик, Гиппиус в легкой, стремительно атакующей манере, оттачивая мысль до формулы, до афоризма, иронически‑серьезным тоном писала обо всех более или менее примечательных явлениях текущей словестности, участвовала во многих полемиках, нередко ею же затеянных, блестяще выполняла «санитарную» функцию критики – очищения литературы, невзирая на лица, авторитеты, прошлые литературные заслуги, от бездарности, пошлости, обывательщины, от партийности как плоского подхода к жизни, который выхолащивает художественность и губителен для таланта.
Прозаик, автор романов, повестей, рассказов, которые вызывали противоречивые толки и громко обсуждались. Особенно много шума было вокруг ее сборника рассказов «Новые люди», в котором впервые появились герои символистского типа, вызвавшие ожесточенное неприятие критики. Не менее острая полемика вспыхнула и вокруг ее романов из незаконченной трилогии «Чертова кукла» и «Роман‑царевич».
Драматург, чья пьеса «Зеленое кольцо» со скандальным успехом шла на петроградской и московской сценах до той поры, пока не была снята с репертуара в 1923 году специальным постановлением Госреперткома.
Редактор и ведущий критик журнала «Новый путь», первой «своей» трибуны символистов, утверждавшего и неутомимо защищавшего символизм от враждебных литературных группировок.
|
|
Таков послужный список 3. Н. Гиппиус, который сделал бы честь любому литератору.
Но и это еще не все. Общественная деятельность Гиппиус настолько обширна и разнообразна, что не вписывается ни в какой формуляр.
В начале века квартира Мережковских в «доме Мурузи» (угол Литейного проспекта и Пантелеймоновской улицы) – один из центров литературно‑художественной и религиозно‑философской жизни Петербурга. Двери дома были открыты для самых разных гостей – поэтов, писателей, художников, философов, религиозных и политических деятелей. «Здесь… воистину творили культуру. Все здесь когда‑то учились», – писал Андрей Белый. Гиппиус – не только хозяйка, занимающая гостей, но и вдохновительница, подстрекательница и горячая участница всех дискуссий, центр преломления разнородных мнений, суждений, позиций.
Именно Гиппиус принадлежала идея знаменитых Религиозно‑философских собраний (1901–1903), сыгравших свою роль в русском религиозном ренессансе начала века. Она была одним из членов‑учредителей и непременной участницей всех заседаний, стенографические отчеты которых публиковал журнал «Новый путь». С благословения Святейшего Синода творческая интеллигенция впервые лицом к лицу встретилась с представителями церкви – архиереями, священниками, богословами, преподавателями и студентами Духовной академии для откровенных дискуссий о вере, для обсуждения «больных» вопросов жизни и культуры и того, как на эти вопросы смотрит церковь, готова ли она их решать вместе с интеллигенцией, чувствует ли их религиозную остроту или считает религиозно безразличными. В конце концов Собрания были запрещены Синодом. Когда в 1906 году Н. А. Бердяев создал петербургское Религиозно‑философское общество, Гиппиус стала членом и этого Общества, где не раз выступала с докладами.
Литературный быт начала века складывался из разнообразных кружков – домашних, дружеских, образовавшихся вокруг издательств, альманахов, журналов, многие из которых в свою очередь возникали из кружков. Зинаида Николаевна была участницей редакционных вечеров журнала «Мир искусства», безалаберных «воскресников» писателя и философа В. В. Розанова, знаменитых «сред» на башне поэта Вяч. И. Иванова, «пятниц» Минского, «воскресений» Сологуба. Своеобразным литературным кружком была и редакция журнала «Новый путь», к сотрудничеству в котором Зинаида Николаевна привлекла много литературной молодежи.
В начале века Гиппиус – признанный мэтр в литературе, и для начинающих литераторов символистского круга становится как бы обязательной нелегкая процедура личного знакомства с нею. Не один из них впоследствии, став известным и даже знаменитым, вспоминал, как не спал ночь накануне того дня, когда будет представлен Зинаиде Гиппиус и услышит ее приговор. Она активно участвовала в литературных судьбах современников. Поэтический дебют Блока состоялся при ее активном содействии в журнале «Новый путь». Здесь же были опубликованы первые статьи П. А. Флоренского. Ей принадлежит первая рецензия на стихи тогда еще никому не известного Сергея Есенина. Из символистов не Брюсов, не Блок и не Андрей Белый, а именно Гиппиус приняла участие в судьбе начинающего О. Э. Мандельштама.
Перечислять заслуги Гиппиус перед русской культурой начала XX века можно еще долго, рассказывая о влиянии ее личности, ее поэзии, ее критических оценок на того или иного поэта, писателя. Среди них были те, кто сами признавали это прямое литературное воздействие, но еще больше тех, кто вспоминал, что какие‑то строчки из ее стихов, какие‑то мысли из ее статей, какой‑то разговор или случайно брошенная ею фраза заставили их задуматься, что‑то пересмотреть в себе.
Что за человек была Зинаида Гиппиус? Чужая душа, как известно, потемки. Поэты освещают потемки своей души, а заодно и нашей. О своей душе Гиппиус рассказала в стихах, ничего не скрывая и не приукрашивая.
На вопрос же о человеке ответить сложно, потому что она была сложным человеком. Современники оставили о ней множество свидетельств – в мемуарах, дневниках, письмах. Гиппиус была загадкой для современников. Поэтому из попыток соединить разные свидетельства в один целостный облик ничего не получается – он начинает двоиться, троиться и распадаться на отдельные лики, будто речь идет о разных людях, не имеющих между собой ничего общего.
В. А. Злобин, литературный секретарь Мережковских с 1916 года, живший с ними в эмиграции в качестве третьего члена их семьи и хорошо знавший Гиппиус не только как литератора, но и с закулисной стороны – в разных передрягах эмигрантской жизни, в домашнем быту, пишет: «…между той Зинаидой Николаевной, которую мы знаем, и той, какой она была на самом деле, – пропасть».
«Декадентская мадонна», «белая дьяволица» (образ из романа Мережковского «Воскресшие боги»), вызывающая и дерзкая «ведьма», вокруг которой роятся слухи, сплетни, легенды и которая их деятельно умножает. Бравадой, с какой читает на литературных вечерах свои «кощунственные» стихи, знаменитой лорнеткой, которой близорукая Гиппиус пользуется с вызывающей бесцеремонностью, ожерельем, сделанным из обручальных колец ее женатых поклонников, а поклонников ее поэзии была тьма.
На открытие Религиозно‑философских собраний, в организацию которых она вложила так много энергии и надежд, она явилась в глухом черном просвечивающем платье на розовой подкладке, и при каждом движении создавалось впечатление, что она под ним голая. Почтенные церковные иерархи, пришедшие обращать интеллигентов в истинную веру, косились на нее и стыдливо отводили глаза.
Гиппиус женственна, элегантна, обаятельна. «Высокая стройная блондинка с длинными золотистыми волосами и изумрудными глазами русалки», – так описывает ее издатель журнала «Новый путь» П. П. Перцов. Издательница журнала «Северный вестник» Л. Я. Гуревич вспоминает ее «светлые прищуренные глаза, в которых было что‑то зовущее и насмешливое, она не могла не обращать на себя всеобщего внимания…».
Гиппиус была не просто умная, а очень умная женщина. Не тем умом, который может строить логически непротиворечивые силлогизмы, хотя в логике, даже в мужской логике отказать ей трудно. А тем умом, который видит дальше, видит выше. Она притягивает к себе людей не только внешностью и поэтической славой, но и обаянием своей незаурядности, остротой и беспощадностью критического чутья, силой и глубиной мысли. И отталкивает надменностью, злой и беспощадной насмешливостью, холодным экспериментированием над людьми. Она как будто вменяет себе в обязанность – быть злой, придирчивой, высокомерной.
Ее острый интерес к новым людям быстро сменяется презрительным безразличием, которого она не скрывает. Дерзить людям, провоцировать их, конфузить, бросать в краску – ее любимые развлечения, и при ее уме делать это было несложно. Примеров таких ее шуток и забав в мемуаристике множество, и обид, ею нанесенных, не счесть. Сама же Гиппиус равнодушна к тем неисчислимым оскорблениям в свой адрес, на которые, в частности, нисколько не скупились критики и фельетонисты, как вообще равнодушна к литературным мнениям и и к своей литературной славе.
Особенно любила Гиппиус, когда ее величали «ведьмой». Это было как награда за прилежание, как признание, что тот демонический образ, который она внедряла в сознание современников, ими усвоен. Ей доставило бы немалое удовольствие, если бы она услышала, как герой ее мемуарного очерка В. В. Розанов однажды с опаской сказал: «Это, я вам скажу, не женщина, а настоящий черт – и по уму и по всему прочему, Бог с ней, Бог с ней, оставим ее…».
То, что Гиппиус преднамеренно творила вокруг себя все эти «безобразия», не вызывает сомнений. Но создается ощущение, что, прибегая к «игре», столь ценимой ею за «бескорыстие» и «загадочность» (см. ее стихотворение «Игра»), она сознательно переключает внимание, наводит на ложный след, отвлекает от себя, скрывая под «литературной маской» свое истинное лицо, которого не хочет обнаруживать. Она прятала лицо не только в переносном смысле, но и в буквальном: в мемуарах встречаются упоминания о том, как странно она пользовалась косметикой, накладывая на свое нежное прозрачное лицо толстый слой пудры кирпичного цвета – вопреки моде и даже приличиям. А ее странные наряды? На них в недоумении оглядывались прохожие и в Петербурге, и в Париже.
В ее письмах В. Ф. Ходасевичу мелькает слово «иммунитет». А в одном из ранних дневников Гиппиус есть такая запись: «Я думаю, я недолго буду жить, потому что, несмотря на все мое напряжение воли, жизнь все‑таки непереносно меня оскорбляет. Говорю без определенных фактов, их, собственно, нет. Боль оскорбления чем глубже, тем отвратительнее, она похожа на тошноту, которая должна быть в аду. Моя душа без покровов, пыль садится на нее, сор, царапает ее все малое, невидимое, а я, желая снять соринку, расширяю рану и умираю, ибо не умею [еще] не страдать».
«Душа без покровов», кровоточащая от соприкосновения с жизнью, недолго проживет, если не научится не раниться, «не страдать», если не обзаведется «броней». Дневники Гиппиус показывают, как трудно она училась этому, как не просто создавала систему психологической защиты своей столь ранимой души – от «царапин» жизни, от людей, как ломала себя, как пыталась переделать и как горько переживала поражения. А то, что эта ее защита носила нападательный характер, так понятно: лучший способ защиты – играть на поле противника, озадачив его обороной собственных ворот.
Свой «иммунитет», невосприимчивость к посягательствам жизни Гиппиус создавала из подручного материала – из собственной природы. А уж этим Бог ее не обделил – красавица, умница, поэт. Но не было в ней ни теплоты, ни мягкости, ни нежности – был лермонтовский «холод тайный, когда огонь кипит в крови». Этот холод и стал ее страданием. К слову сказать, в русской поэзии самым внутренне близким поэтом для нее был Лермонтов.
С годами Гиппиус научилась властвовать собой в совершенстве, выработала великолепные бойцовские качества, обрела невозмутимое спокойствие (его она не раз демонстрировала в трудных случаях жизни). Отлично зная дурные свойства своего характера (а были и замечательные), умело их сглаживала. И люди, которые впервые встретились с нею в ее зрелые годы, видели Гиппиус, которая, по точному выражению А. А. Ахматовой, «уже была сделана». Выдавали ее только стихи. В мемуаристике интересно отмечать, насколько с пониманием относились к ней, насколько меньше придавали значения ее «скорпионским укусам» те, кто знал, кто внимательно читал ее стихи, нежели те, кто не давал себе труда это делать. Зинаида Гиппиус была одной из ведущих фигур культурного ренессанса начала XX века, она серьезнее тех демонических игр, в которые играла, она значительнее тех «последних» стихов, что контрабандой напечатала в Петрограде в 1918 году и где она ругательски ругала большевиков. Это лишь эпизод ее 60‑летней работы в русской литературе, хотя и чрезвычайно характерный: она осталась верна себе, не желая ни молчать, ни приспосабливаться и, как во всем, шла и тут до конца.
Ясно, что от ее характера труднее всего приходилось Мережковскому, с которым она прожила «52 года не разлучаясь… ни разу, ни на один день». Но Мережковский тоже бывал невыносим, хотя и в другом роде. И они прекрасно понимали и взаимно уравновешивали друг друга, представляя собой на редкость гармоничную пару.
Когда Мережковские появлялись где‑нибудь вместе, а они обычно появлялись вместе, это был великолепный, годами сработанный дуэт, в котором каждый прекрасно знал и вел свою роль: Дмитрий Сергеевич работал «под юродивого», Зинаида Николаевна – «под ведьму», извлекая из этого немыслимого сочетания разнообразные смысловые и зрелищные эффекты. От своей игры они получали, видимо, удовольствие не меньшее, чем зрители, запоминавшие характерные сценки между ними, реплики, которые подавала Гиппиус и которые отражал Мережковский, – чтобы потом записать и передать потомству. У Гиппиус бывали свои романы и увлечения, у Мережковского – свои, но то, что их соединяло, было сделано из такого прочного материала, разрушить который могла только смерть одного из них, что и случилось в 1941 году, когда умер Дмитрий Сергеевич.
Уже современников занимал вопрос о том, как у Мережковских, которые всегда и везде выступали единым фронтом, пропагандируя в критике, в публицистике общие идеи, распределены творческие роли, кто из них ведущий, а кто ведомый, кто в их творческой кухне, так сказать, составляет меню, а кто стоит у плиты.
Мережковский, как и Гиппиус, работал в разных литературных жанрах. Религиозный философ, один из инициаторов русского религиозного ренессанса и теоретик «нового религиозного сознания». Поэт, драматург и переводчик древнегреческих трагедий. Теоретик символизма и литературный критик, автор многими любимой книги «Вечные спутники» и сборника злободневных критических статей «Больная Россия». Публицист, блестящий полемист, «скрещивавший шпаги» с Вл. С. Соловьевым, В. В. Розановым, Н. А. Бердяевым, С. Н. Булгаковым, Е. Н. Трубецким. Известнейший исторический романист, автор трилогии «Христос и Антихрист» и философских романов из русской истории. Автор исследования о Л. Н. Толстом и Ф. М. Достоевском, в котором звучит пророческая тревога за «антихристов» ход истории. Когда Мережковский читал лекцию о Лермонтове «Поэт сверхчеловечества», слушатели вспоминали, что он говорил не словами, а «истекая кровью». Блок признавался, что ему иногда хотелось поцеловать руку Мережковского.
Гиппиус всегда отодвигала себя на второй план – в тень Мережковского – и не раз говорила о его идейном учительстве по отношению к ней. В этом смысле характерно первоначальное название ее книги о Мережковском «Он и мы», измененное издателями уже после ее смерти. Брюсов писал о Гиппиус, что она «…всецело приняла религиозные идеи Мережковского, деятельно участвуя в их разработке». Еще более определенно высказался М. В. Вишняк, соредактор парижского журнала «Современные записки», в котором в эмиграции сотрудничали Мережковские: «В вопросах общего или „миросозерцательного“ порядка Гиппиус светила отраженным светом, падавшим от Мережковского».
Однако люди, в разное время близкие к Мережковским (ни Брюсов, ни Вишняк близкими им не были), такие, как Андрей Белый, живший у них в свои приезды из Москвы, или их ближайший друг, публицист и критик Д. В. Философов, их секретарь В. А. Злобин, А. В. Карташев, религиозный деятель, бывший в их семье своим человеком и в Петербурге, и в Париже, оставили совсем другие свидетельства.
Вот что пишет, например, Злобин: «Она очень женственна, он – мужествен, но в плане творческом, метафизическом, роли перевернуты. Оплодотворяет она, вынашивает, рожает он. Она – семя, он – почва, из всех черноземов плодороднейший. В этом, и только в этом смысле он – явление исключительное, небывалое, единственное. Его производительная способность феноменальна. Гиппиус угадывает его настоящую природу, скрытое в нем женское начало… Его восприимчивость, его способность ассимилировать идеи граничит с чудом. Он „слушает порами“, как она говорит, и по сравнению с ним она – груба. Но у нее – идеи, вернее, некая, еще смутная, не нашедшая себе выражения реальность, как бы ни на что не похожая, даже не рай, – новая планета… Конечно, сказать, что каждая его строка внушена ею, – нельзя. Она дает главное – идею, а там уж его дело, он свободен оформить, развить ее по‑своему. Роль его не менее значительна, не менее ответственна, чем ее. Только это – не та, какую ему обычно приписывают».
Действительно, в книгах Мережковского нередко встречаются мысли, уже прежде сформулированные Гиппиус в какой‑нибудь стихотворной строчке или вскользь брошенные в какой‑нибудь статье. Но у Мережковского эти идеи становились настолько своими, настолько органично впитывались в художественную ткань его книг, настолько яркой была его писательская индивидуальность, что читателю нет дела до того, сам ли он порождал эти идеи или заимствовал у жены. Что же касается идейных приоритетов, то между мужем и женой третьему человеку разбираться трудно. Есть много такого, что составляет тайну только двоих. Можно лишь сказать, что не многим писателям так везет с женами, как повезло Мереж‑сковскому.
* * *
«Автобиографическую заметку» Гиппиус писала накануне первой мировой войны. Что было дальше? Была война, против которой она протестовала всеми средствами – стихами, газетными и журнальными статьями, что в условиях цензуры военного времени было занятием не безопасным. Ее доклад «Великий Путь» о войне, как о «петле», как о «снижении с общечеловеческого уровня», вызвал в Религиозно‑философском обществе бурные дебаты. Война переросла в Февральскую революцию, с которой Гиппиус связывала много надежд, затем в Октябрьскую. Мережковские жили в Петрограде и были свидетелями всех этих событий.
В дневниках 1917–1919 гг. она рассказала, как им жилось, как жила Россия, как нарастал темп истории, воплощаясь в непоправимых событиях, увлекавших Россию в пропасть. Гиппиус день за днем ведет летопись дней и событий, роковых для России, и от ее кратких отрывочных записей бьет током, настолько мощный энергетический заряд в них сконцентрирован. В действиях и бездействии политиков Гиппиус пытается отыскать «целесообразность», но здравому смыслу давно нет места в ситуации «нормального» безумия, охватившего страну.
По ее дневникам можно проследить, как происходило то, что она назвала «физическим убиением духа», – использование труда, обязательного и бессмысленного, для отупления человека, искажение смысла «традиционных слов» русской речи ложью и демагогией, иезуитская регламентация быта, которая культивировала уголовные добродетели, оподляя человека, методически освобождая его от «лишнего» – от совести, достоинства, сострадания, окружая первобытным страхом и возводя приспособительные инстинкты на уровень верховной человеческой ценности.
Решение об отъезде принималось долго и трудно. В начале 1920 года Мережковские, их друг Философов и Злобин, вчетвером, нелегально перешли русско‑польскую границу в районе Бобруйска.
В Варшаве они организовали газету «Свобода», в которой Гиппиус печатала антибольшевистские статьи и стихи. «Ведь были – большевики. И мы их знали. Наш побег оправдывался только ежеминутной борьбой против них, за оставшихся», – писала Гиппиус об этом времени.
Затем был Париж и жизнь в эмиграции. Гиппиус стала идейным врагом большевиков, врагом смертельным и непримиримым. Никакого сотрудничества и отношений с советской администрацией, никаких уступок и компромиссов. Только противостояние, борьба и разоблачение преступного, антинародного характера новой власти там, в России.
Мережковские знали и бедствия эмиграции, и горький хлеб чужбины. Но оба они были работниками с выработанной десятилетиями привычкой ежедневного труда за письменным столом. Это были литераторы высокой профессиональной выучки, столь нередкой в XIX веке, они стали живыми носителями этой традиции, живыми классиками. Правда, их отношения с издателями и редакторами в эмиграции складывались далеко не идиллически, однако лучшие эмигрантские журналы и газеты стремились заполучить Мережковских в число своих постоянных авторов.
Тем не менее в письмах Гиппиус то и дело встречаются строчки о том, что она штопает белье, чинит одежду, что‑то шьет и перешивает, и, видимо, не от хорошей жизни. Когда были деньги, она покупала дорогие перчатки, дорогие духи, когда не было – штопала и перешивала. Быту Мережковские уделяли ровно столько внимания, сколько требовалось, чтобы он не мешал им работать, принимать людей, общаться с ними. Как пишет Н. Н. Берберова, у Мережковских «бывали все или почти все». И маститые писатели, и литературная молодежь. Именно у Мережковских зародилось известное в эмиграции литературное общество «Зеленая лампа».
Возвращаясь к мемуарной литературе, в которой фигурирует Гиппиус и среди которой много задетых самолюбий и прямых вымыслов, остановимся на воспоминаниях только трех современников Зинаиды Николаевны, правдивость и бескорыстие которых не вызывают сомнений. У каждого из них были многолетние и сложные взаимоотношения с нею (а простых у Гиппиус не было ни с кем, даже с Мережковским). И каждый из них своей последней встречей или невстречей с Гиппиус подвел итог этим отношениям. Это А. А. Блок, Н. А. Бердяев и И. А. Бунин.
Годы общения с нею Блока – это история испытанного им значительного воздействия личности и поэзии Гиппиус, история их идейных и творческих схождений и расхождений, закончившаяся ее резкой публичной отповедью автору поэмы «Двенадцать», принявшему советскую власть. В Петрограде 1918 года, в последнюю их случайную встречу, Блок, несмотря на все то, что было между ними за прошедший год, сказал Зинаиде Николаевне: «Я ведь вас очень люблю…».
Бердяев в своей последней книге «Самопознание. Опыт философской автобиографии», посмертно изданной в 1949 году, уделил Гиппиус несколько невеселых строк. Вот они: «После сравнительно короткого периода очень интенсивного общения с 3. Н. Гиппиус и настоящей дружбы, мы большую часть жизни враждовали и, в конце концов, потеряли возможность встречаться и разговаривать. Это печально. Я не всегда понимаю, почему все так сложилось. Мы, конечно, принадлежали к разным душевным типам, но многое объясняется тут и агрессивным характером той или другой стороны… Долгие вечера, до трех часов ночи я проводил в зиму 1905 года в разговорах с 3. Н. Гиппиус. Потом у нас была очень интенсивная переписка. К 3. Н. Гиппиус у меня сохранилось особенное отношение и теперь, когда мы уже никогда не встречаемся, живя в одном городе, но принадлежа к разным мирам. Я вижу ее иногда во сне, и в этом есть что‑то тяжелое. Думаю, что 3. Н. относилась ко мне хорошо. Я считаю 3. Н. очень замечательным человеком, но и очень мучительным. Меня всегда поражала ее змеиная холодность. В ней отсутствовала человеческая теплота. Явно была перемешанность женской природы с мужской и трудно было определить, что сильнее. Было подлинное страдание. 3. Н. по природе несчастный человек. Я очень ценил ее поэзию. Но она не была поэтическим существом, была даже существом анти‑поэтическим».
В этой «пунктирной» характеристике нет «лица». Но Бердяев не художник. Он философ, он служит истине, очищенной от личных пристрастий и эмоций. Однако в его словах звучит тоскливая горечь от того, что так все случилось. Сложись жизнь иначе, он, может быть, как‑то перетерпел бы и «змеиную холодность» Гиппиус, и ее «мучительство», и мужественно‑женственную природу – ради того, что заставляло его через годы и годы видеть ее во сне.
Как известно, Бунин не выносил вида смерти и никогда, как бы ни был ему близок умерший, ни на чьи похороны не ходил. В. Н. Бунина в дневнике 9 сентября 1945 года записала, как, узнав о смерти Гиппиус, пришла к ней на квартиру. Пришла одна, без Бунина: «Через минуту звонок, и я увидела белое пальто Яна (так Вера Николаевна называла мужа. – Н. О.). Я немного испугалась. Он всегда боялся покойников, никогда не ходил ни на панихиды, ни на отпевания. Он вошел очень бледный, приблизился к сомье, на котором она лежала, постоял минуту, вышел в столовую, сел в кресло, закрыл лицо левой рукой и заплакал. Когда началась панихида, он вошел в салон… Ян усердно молился, вставая на колени. По окончании подошел к покойнице, поклонился ей земно, приложился к руке. Он был бледен и очень подтянут».
Зинаида Николаевна Гиппиус‑Мережковская умерла 9 сентября 1945 года в возрасте 76 лет. Похоронена на русском кладбище Сен‑Женевьев де Буа вместе с мужем Дмитрием Сергеевичем Мережковским.
* * *
В русской литературе Зинаиде Гиппиус принадлежит место прежде всего как сильному и строгому мастеру стиха. Среди пестрого цветения поэзии начала века ее стихи, взвешенные на тончайших весах сознания, выросшие из совершенно своеобразной душевной ткани, очень выделяются. И не только характерным для нее ритмическим строем, узнаваемой интонацией, манерой соединять образы. Она как бы добровольно приняла на себя обет сосредоточенности на самом важном, на единственно серьезном, соединяя с этим самоограничением ритмическое богатство стиха, музыкальность и виртуозную технику.
Главная тема ее поэзии – неискоренимая душевная раздвоенность человека, измученного внутренней несвободой, утратой смысла жизни и ее высшего оправдания. Ее поэтический космос заряжен контрастами, постоянно перемежающимися и не находящими разрешения. В нем идет острая борьба между индивидуалистическим самоутверждением, волевым самостоянием, бесстрашием перед жизнью – и смирением, отречением от собственной воли; между устремлением к предельному испытанию полноты жизни, любви, счастья – и принципиальным отказом от реального воплощения мечты, надежды (боязнью «тяжести счастья» назвала она это самоощущение в стихотворении «Предел»). Окрыленность полета, прорывы, прозрения постоянно сменяются срывами, падениями в пыль, в прах, в позорное поражение. Зыбкость, неустойчивость двоящегося внутреннего мира, «маятниковое» качание между полярными состояниями вызывают почти физическую тошноту («Тошнит, как в аду», – говорит Гиппиус), превращая усилия по преображению души, по обретению внутренней цельности уже не в метафизическую проблему, а в условие выживания.