– Постарайся выяснить, когда Сандаг и Тимяков собираются ехать туда. Это очень важно.
– Скоро все поедем, пойдем через всю пустыню. И в пещеру заглянем, – сказал Цокто.
У отца Бадрах сурово спросил:
– Ты отправил пакет, который передал тебе Цокто? Большой, коричневый…
– Сразу же отправил с Жадамбой.
– Нужно немедленно послать туда верного человека с новым письмом. Пусть они там поторапливаются, если не хотят потерять все.
– Завтра пошлю.
– Не завтра, а сегодня. Сейчас! Это мой основной капитал – я под угрозой разорения из‑за какого‑то русского геолога. Очир мог давно его убрать, а теперь это не имеет значения. А Дамдина убрали – это хорошо: в Монголии алмазов нет и не должно быть! Нам с тобой они не нужны.
Бадраху хотелось попасть в эту большую поездку, задуманную Сандагом и Тимяковым, и он притворился смирившимся. В одну из встреч с Сандагом он сказал:
– Может быть, вы и правы: с чумой ведь тоже можно бороться. Я – человек старого закала. Но работы экспедиции меня заинтересовали. Если намечаются поездки, сулящие какие‑либо археологические открытия, то прошу принять меня в состав отряда – будем считать, что лед между нами сломан.
Сандаг криво усмехнулся:
– Такие поездки не намечаются. Мы сейчас не можем отвлекаться на исследование памятников старины. А что касается льда, то ваши американские и английские друзья любят повторять, что способ ломки льда зависит от толщины льда.
После столь прямого ответа Бадраху ничего не оставалось, как встать и откланяться. Но он продолжал сидеть.
Улучив минуту, когда Сандаг вышел из юрты по делам, сказал Тимякову:
– Я помню вас совсем молодым. Великий отец археологии Петр Кузьмич Козлов был влюблен в вас, считал своим преемником, был уверен, что вы пойдете его путем. Вы были романтиком… да, романтиком. Рунические надписи приводили вас в трепет. И странно, что, прожив много лет в нашей стране, вы не стали археологом! Вспомните, Козлов назвал в честь вас Андреевским тот из Ноинульских курганов, где вы нашли череп гунна и голову мифического животного из ярко‑червонного золота.
|
|
– Это давно решенный вопрос, – холодно ответил Тимяков. – Археология – не моя область. На мой взгляд, наука должна не только собирать древности, но и помогать строить настоящее. Я предпочитаю помочь преобразованиям Монголии.
– Все это, конечно, похвально. Но неужели вы всерьез думаете, что у моей бедной страны есть будущее, ради которого стоит тратить свои силы, отдавать жизнь? Монголия вся в прошлом. И только оно, это прошлое, может иметь значение для мировой науки.
– Вы обо всем этом написали в своей последней книге. Я читал ее. Она производит странное впечатление. Стоит ли говорить о том, как вы заблуждаетесь?
– Да, написал и буду писать! Буду утверждать, что времена Чингисхана были золотым веком монголов. Великая монгольская империя обратилась в руины. Ее население постепенно вымирает, количество скота с каждым годом сокращается. Монголы из «князей пастухов» превратились в жалкий сброд. Они вырождаются умственно и физически, и, наверно, им предначертано исчезнуть с лица земли, как исчезли племена гуннов и сяньбийцев.
– Вы не любите свой народ, Бадрах. Ваша книга вышла не в Монголии, а в Англии. Почему? Кто вырождается? В своей книге устами одного японского авторитета вы предлагаете создать ни больше ни меньше, как Великое монгольское государство. Вы, правда, не указываете, под чьим протекторатом будет это государство, но японский авторитет говорит сам за себя. Как видите, вопросы, казалось бы, чисто теоретического порядка перерастают в вопросы государственной важности. Тут мы с вами – противники. Монголия должна перенимать опыт Советского Союза, максимально развивать производительные силы страны, поставить достижения науки на службу народу, чтобы ослабить зависимость кочевого скотоводства от природных и климатических условий. За это дело я, русский советский человек, готов отдать жизнь. Вы – ученый и должны помогать своему народу, который не вымирает, как вы утверждаете, а возрождается. Мы присутствуем при его возрождении.
|
|
Бадрах порывисто встал.
– Ну что ж, – сказал он, – останемся при своих заблуждениях. Вы на редкость откровенны со мной.
– Я хочу вам добра. Опомнитесь, пока не поздно.
На темно‑красных губах Бадраха появилась саркастическая улыбка.
– Ноинульские курганы стоят тысячелетия, – сказал он. – И один из них, получивший ваше имя, вошедший в мировую археологию как Андреевский курган, ждал вас все эти тысячелетия. Он как памятник всего вашего земного существования, ваша вечная слава. А город, который вы собираетесь построить в этой пустыне, не продержится и года – он никому не нужен! Его не будет, просто не будет… Прощайте!
В его голосе Тимяков уловил скрытую угрозу. Бадрах ударил ногой дверцу юрты и вышел.
«Чего он от меня хочет?» – подумал Тимяков. Поведение профессора почему‑то встревожило Андрея Дмитриевича. Что кроется за горячностью Бадраха? Нет, никогда еще они не разговаривали вот так… Отношения у них были всегда сдержанные. А сегодня Бадрах словно бы решил обратить русского географа в свою веру.
|
|
Завтра экспедиция отправляется в далекий и, несомненно, опасный путь… Тимяков вышел из юрты и окинул взглядом далекие горы и пустыню. Небо было охвачено вечерним багровым пожаром.
Вот так вот всякий раз перед большой дорогой он заражался непонятным беспокойством, томился, и на память неизменно приходили слова неутомимого исследователя Центральной Азии Петра Кузьмича Козлова, любившего все эти необозримые пространства: «Душу номада даль зовет… Путешественнику оседлая жизнь что вольной птице клетка… Таинственный голос дали будит душу: властно зовет к себе. Воображение рисует картины прошлого, живо проносящиеся непрерывною чередою… Сколько раз я был действительно счастлив, стоя лицом к лицу с дикой, грандиозной природой Азии…» Он был поэтом странствий, в нем жило ощущение самого себя как номада‑кочевника, и это ощущение хорошо было знакомо и самому Тимякову.
Да, Козлов много сделал для археологии, открыв Ноинульские курганы гуннов и мертвый город Хара‑хото. И своим преемником считал его, Тимякова.
«Тебе суждено открыть развалины других городов, тебе завещаю и Ноинульские курганы, все их тайны, – говорил Козлов, напутствуя юного Тимякова. – Могу повторить лишь слова моего великого учителя Пржевальского: „Твоя весна еще впереди, а для меня уже близится осень“».
И теперь, после разговора с профессором Бадрахом, Андрей Дмитриевич чувствовал словно бы некую вину за собой: не оправдал надежд учителя! Почему – не оправдал? Может быть, просто не стремился их оправдать. Почему великий путешественник, не спросив желания самого Тимякова, выбрал ему судьбу археолога? Да, но и ты в самом деле был опьянен этой наукой, решил посвятить ей всю жизнь. А потом вдруг круто изменил.
С чего все началось?.. С некой увлеченности древностями. Тогда, десять – двенадцать лет тому назад, для него существовали только древности. И они казались самым главным, самым существенным. Да, да, тогда они с Петром Кузьмичом Козловым открыли в Северной Монголии, всего в ста тридцати километрах от Улан‑Батора, двести двенадцать курганов и глубоких могил, относящихся ко временам ханов‑гуннов первой кочевой империи.
Это было одно из самых крупных археологических открытий века. Могилы гуннов. Двести двенадцать курганов! Если заниматься только их раскопками и изучением добытых материалов, то дела хватит на многие десятилетия.
Тимяков бредил тогда гуннами и решил посвятить им жизнь. Кто они, гунны? Тут вырисовывалась большая и интересная проблема: некоторые ученые‑востоковеды высказывали предположение о монгольском происхождении гуннов, или хунну; другие считали, что это племя тюркской этнической принадлежности. Некая интуиция подсказывала Тимякову: гунны и монголы – родственники. Но это еще требовалось доказать. Тогда он обладал слишком скромным запасом знаний для подобных обобщений и решил учиться.
Были великие кочевые империи. Держава гуннов при правителе‑шаньюе Модэ достигла наивысшего могущества и простиралась от Восточного Туркестана до реки Ляохэ, от Китайской стены до Байкала; ядром этого племенного союза была территория современной Монголии. Китайский двор каждый год отправлял гуннам богатую дань. Жил Модэ лет за двести до нашей эры. Он убил своего отца шаньюя Туманя и захватил власть. У него, у этого Модэ, было своеобразное представление о демократии: всякий раз перед большим походом он обращался за советом к старейшинам, терпеливо выслушивал каждого, но если мнение кого‑нибудь из них не совпадало с мнением самого Модэ, то он приказывал отрубить голову дерзкому инакомыслящему. «Я всегда прав, – говорил Модэ, – потому что, покорив племена дунху, юэчжи, динлин, гэкунь, куньюй, цхюеши, шаили и других, превзошел всех мудростью и сравнялся с небом. Чего стоит человек, оспаривающий меня? Он или глупец, или решил возвыситься надо мной. И то и другое – зло. В большом деле, где все должны размышлять так, как я, подобный человек опасен. Лучше уж заранее избавиться от него».
Примерно так же рассуждал другой вождь гуннов – Аттила. Правда, Аттила жил на много веков позже Модэ и умер в 453 году нашей эры. Аттила образовал крупное государство на Дунае. Гунны, постепенно продвигаясь на запад от границ Китая, вторглись в Восточную Европу в семидесятых годах IV столетия нашей эры. Они создали гигантское государство – от Волги до Рейна. Аттила совершил победоносный поход в Италию, мечтал о покорении вселенной, но смерть помешала ему осуществить свой замысел. Вскоре гуннская монархия распалась.
А куда делись гунны? Ассимилировались или вернулись в родные пределы? Во всяком случае, известно, что в том же IV веке южные гунны завоевали Северный Китай, основали два государства. А после падения этих государств большинство гуннов вернулись в Монголию, и еще долго они были грозой для Китая.
К какой эпохе относятся захоронения в Ноинульских курганах? Петр Кузьмич Козлов относит их к Ханьской династии, то есть к временам шаньюя Модэ. Так ли это, Тимяков решить не мог. Но ему повезло в тот раз: на дне гробницы, почти на пятнадцатиметровой глубине, он нашел китайскую чашечку с точной датой изготовления: чашечка была сделана за два года до нашей эры! Это был ключ ко всему. Весь ученый мир следил за ходом раскопок Ноинульских курганов, а потому имя Тимякова очень скоро сделалось известным во многих странах. То была его находка!..
Он сам раскапывал курган, с каждым днем опускаясь все ниже и ниже в гуннскую гробницу. Требовалась предельная осторожность: огромная и глубокая погребальная камера, обшитая толстыми кедровыми досками, оказалась набитой бесценными сокровищами. То была полоса сплошного везения в жизни Тимякова: на стенах гробницы и ее коридоров он обнаружил тонкие шелковые драпировки, греческие вышивки с фигурами людей; на шерстяной темно‑коричневой ткани была изображена человеческая фигура, вырастающая из цветка. Рисунок громадного настенного панно, изображающий летящих птиц, был выполнен в стиле плоскостного монгольского письма; тут преобладали красновато‑коричневые и желтые тона. А вообще, как он подметил, гунны любили голубые, красные, желтые и черно‑белые цвета. Пол гробницы устилал ковер с шитьем, изображающим бой быка с леопардом. Вдоль стен лежали грудами золотые серьги, кольца, фигурки мифических животных из червонного золота, крупные янтарные шарики для головных уборов. Одни эти находки могли прославить археолога навеки. Но везению Тимякова, казалось, не будет конца: на дне могилы стоял большой массивный деревянный гроб, обитый золотыми пластинами – орнаментными накладками. Что там, под крышкой гроба?
До сих пор Тимяков помнит, с каким волнением приподнял эту крышку. Там, на дне гроба, лежал гунн, вернее, скелет гунна!..
В груди Тимякова тогда сладко и тревожно заныло. Несмело прикоснулся он к почерневшему черепу с темными глазницами, поднял его. Почти гамлетовская сцена. Кто он, этот «бедный Йорик»? Может быть, сам грозный Модэ? Или кто‑нибудь из его преемников, великих шаньюев – Лаошан‑Гиюй, сын Модэ, Цзюнь‑чэнь, И‑чи‑се? А может быть, все‑таки эти захоронения относятся к более позднему периоду гуннской истории, скажем, к IV веку нашей эры, когда гунны покорили Северный Китай и основали два государства под названием Хань и Чжао? Эти государства просуществовали почти сто лет! Ну, а чашечка с точной датой, греко‑бактрийские ткани и ковры, металлические китайские зеркала с древним орнаментом, керамика, деревянные орудия для добывания огня, возможно, передавались из поколения в поколение как фамильные святыни?
В гробу лежала черная женская коса с вплетенным красным шнурком. Почему коса очутилась в гробу шаньюя? Тимяков знал: женские и мужские волосы, заплетенные в косы, клались в могилу в знак траура, клались возле гроба. Кто нарушил священный ритуал две тысячи лет тому назад? На такой вопрос невозможно было ответить, даже вооружившись знаниями. Из древних источников известно, что у гуннов существовало многоженство: «Хунну по смерти отца и братьев берут за себя жен их из опасности, чтобы не пресекся род…»
Ночами Тимякова терзали кошмары. Он видел красное небо над Ноинульским хребтом; погребальное шествие растянулось от речной долины вверх по узкому ущелью. По сторонам ехали всадники, закованные в броню, их кони были покрыты тяжелым панцирем; прикованные к панцирю цепью длинные штурмовые копья почти упирались в землю. Ехали пышно разодетые, с янтарными шариками на высоких шапках темники. Каждый из них командовал десятью тысячами конницы. Вся долина реки Хары, насколько хватал глаз, была запружена конницей. Каждый всадник и каждый пеший воин имел при себе по три огромных лука, три больших колчана стрел с железными наконечниками. Бесконечно длилось призрачное шествие. Шелковые халаты, накидки с широкими рукавами, отороченные соболем, куньи шапки, золотые украшения. Тяжелый саркофаг с умершим шаньюем несли молодые воины в шишаках, в броне из кожи с железными пластинками. Саркофаг был открыт, и Тимяков видел лицо умершего: низкий широкий лоб, чуть приплюснутый нос, черные усы, а под ними узкая блестящая полоска приоткрытых зубов, голый подбородок. Это лицо Тимяков видел и раньше: на шелковой вышивке, которую нашел в гробнице, лицо гунна, жившего тогда, когда человечество этих мест еще только‑только освободилось от первобытно‑общинных отношений, когда оно еще не осознало себя, когда еще не существовало народа, породившего Тимякова. И об этом страшно было думать: будто ты смотришь в бездну слепых времен…
Хотелось написать подлинную историю гуннов. Он знает о них больше всех ученых, взятых вместе, – он прикоснулся к материальной культуре гуннов, как бы встретился с ними лицом к лицу. Он знает, во что они одевались, как жили, как обрабатывали железо, как делали чугунную и глиняную посуду, как пряли пряжу и гранили драгоценные камни. Да, они не только кочевали, но и занимались земледелием, у них были железные сошняки и хлебные амбары. Жили они не только в кибитках, но и в домах, спали на стеганых матрацах. Он не сомневался, что здесь должны сохраняться развалины гуннских городов и поселений, как сохранился до нашего времени вал Чингисхана, – нужно только поискать! Нужно искать крепостные стены, остатки крепостей и домов.
О, он много знает о гуннах! А ведь вскрыто всего десять курганов. Из двухсот двенадцати… Какие сюрпризы ждут исследователей в оставшихся двухстах двух курганах?
По ночам Тимякова преследовало видение: тонкая смуглая женщина с большими заплаканными глазами понуро идет за гробом шаньюя, как‑то выделяясь из погребальной процессии. Была ли она одной из жен шаньюя, а возможно, тут крылась иная история, но в картине далекого прошлого обязательно должна присутствовать женщина – прекрасная, с одухотворенным лицом и тонкими смуглыми пальцами. Во все времена существовали любовь и печаль…
А потом, к концу сезона, Тимяков сделал еще одно открытие, выдающееся открытие, которое произвело переворот в воззрениях на культуру гуннов: считалось, что у них не было своей письменности – для сношений с другими народами они пользовались китайскими иероглифами. На черепках домашней посуды Тимяков обнаружил какие‑то странные угловатые значки. Сперва посчитал их чем‑то вроде тавра. Но потом вспомнил, что точно такие же знаки видел на одной из камнеписных стел, найденных в другом месте, в Хошо‑Цайдаме, в долине Орхона. Письменность гуннов!.. Буквы. От подобной мысли захватывало дух. Теперь он не сомневался, что при вскрытии других курганов будут найдены камнеписные стелы гуннов. Нужно только запастись терпением, но именно нетерпение сжигало его тогда, он находился во власти открывательского азарта, задыхался от желания открыть все сразу. Курган, где он вел раскопки, отныне стал именоваться «Андреевским», так он вошел и в историю археологических открытий. Но не тщеславие, а безграничная любознательность лишала его сна и покоя. Он был слишком впечатлительным молодым человеком, и воображение работало беспрестанно, распаляясь все больше и больше. И казалось: нет страсти более сильной и сжигающей, чем страсть научных открытий.
Земля Монголии была перенасыщена археологическими сокровищами и памятниками древности, памятниками культового зодчества. Иногда ему даже казалось, будто Монголия живет сразу в двух временах – в прошлом и настоящем, ибо тени прошлого были слишком одухотворенными, реальными, оказывали воздействие на сегодняшний день. Держава гуннов, государство Сяньби, Тюркский каганат, Уйгурское ханство, Киданьская империя, империя Чингисхана… Народы создавали могущественные империи, а потом империи гибли, оставляя после себя многочисленные памятники. Тимякова влекло к развалинам Каракорума, который был некогда столицей Угэдея и Мункэ, в древний монастырь Эрдэни‑дзу, чтобы взглянуть на золотой субурган. Потом все это было. Было даже два путешествия в знаменитый город Хара‑хото в Эдзингольском оазисе. Первый раз в Хара‑хото Тимяков шел вместе с Петром Кузьмичом Козловым.
Лишь ничтожная доля территории Монголии была обследована знатоками, и в области археологии предстояло много сделать…
И как трудно было Тимякову освободиться от «археологического опьянения», стряхнуть его. Но он стряхнул… А Бадраху стряхнуть так и не удалось. Или ему просто нет никакого дела до судьбы своего народа? Почему это так?..
Сейчас Андрей Дмитриевич думал о том, что вся его жизнь тесно сплетена с Монголией, с ее историей и народом и что без этой прочной связи словно бы и нет Тимякова. Да, все правильно. Каждое время ставит перед ученым свои задачи. Трудно найти развалины некогда известного города, но еще труднее построить город в этих местах для живых.
Он вспоминал и вспоминал свои прошлые экспедиции. То были поездки, в общем‑то на свой страх и риск. Он брал в них и свою молодую жену Люду. Она вела хозяйство экспедиции, обрабатывала материалы, охотилась на диких коз. Им было хорошо и радостно вдвоем. Об иной судьбе и не мечтали. Зачем? Бродить и бродить бесконечно по дорогам земли…
Потом появилась дочь. Пришлось обеих отправить в Москву.
«Нужно привыкать к разлукам», – сказал он Люде.
Зачем привыкать? Или он мало сделал для Монголии? Сиди в тиши московского кабинета, обрабатывай экспедиционные материалы за много лет, пиши книги. Тебе предлагают кафедру. Пора учить молодежь, а ты все носишься и носишься по горам и пустыням, будто у тебя в запасе еще сто лет.
Но он вдруг понял, что просто не может жить без всего этого. Не может! Здесь должен подняться город. И сквозь багряную дымку он видел его здания, стены, улицы…
Тимяков не заметил, когда подошел Сандаг.
– Все готово, – сказал он. – Завтра в пять утра отправимся. Не кажется ли вам, Андрей Дмитриевич, что этот дьявол Бадрах замышляет что‑то против нас?..
ГОБИЙСКИЕ СЮРПРИЗЫ
Настал день отъезда. Сандаг растолкал заспавшихся шоферов – Аракчу и Дугарчика. Началась погрузка имущества – лагерь покидали на две недели! Сандаг, поразмыслив, разрешил и Долгор ехать вместе со всеми – повар в экспедиции нужен. На старой стоянке оставались только агроном, Зыков, радист да рабочие. Долгор хлопала в ладоши и смеялась от радости.
Когда автомашина взобралась на возвышенность, все увидели суровую громаду Гурбан‑Сайхана. Подножие лилового от утренней зари хребта утопало в облаках, а хмурые величественные зубцы вершин, покрытые пятнами снега, четко вырисовывались на фоне высокого неба.
Все приподнялись с мест.
На невысоком плато Аракча и Дугарчик остановили машину: впереди виднелись стада куланов. Животные бегали, играли, дрались, поднимая клубы пыли. До путников доносилось их непрерывное ржание.
Страсть охотника проснулась в Сандаге. Он выпрыгнул из кузова, вскинул винтовку и выстрелил. Один кулан упал. Он лежал на брюхе, подогнув передние ноги. По виду и величине он походил на мула. Шерсть сверху была светло‑коричневой, снизу – белая. По‑видимому, пуля угодила в позвоночный столб, так как обычно крепкое животное уходит при ранении.
Лубсан снял шкуру с убитого кулана, отрезал голову и положил ее на бугорок мордой кверху. Прочел молитву и бросил на голову горсть земли.
– Ушла душа кулана в страну бурханов, – сказал он. – Мяса теперь хватит.
– Дайте мне кусочек шагреневой кожи, – попросил Пушкарев. – Хочу, чтобы исполнилось мое желание.
Тимяков и Сандаг заспорили, считать ли кулана лошадью или ослом, так как у животного ослиные уши.
– У яка хвост лошади, но никто его лошадью не считает, – горячился Сандаг. – У кулана ослиные уши, но это еще не значит, что его нужно причислять к ослам.
– Умел бы кулан разговаривать, спросили бы у него самого, кем он себя считает– ослом или лошадью, – сказал Пушкарев Вале шутливо. – Вот я, например: иногда кажусь себе лошадью – рысаком, клячей, в зависимости от настроения; а иногда вдруг чувствую, что осел я и есть осел: так было в истории с алмазом. Куда делся алмаз? До сих пор ума не приложу. Но чувствую, кто‑то ловко обвел меня вокруг пальца. Зачем? Неужели только затем, чтобы завладеть алмазиком? Никогда не поверю. А исчезновение Дамдина? Если произойдет еще что‑нибудь подобное, поверю в некие враждебные силы, мешающие нам.
– Не преувеличивай. Мне найти воду никто не помешал, и вредительства на буровой не было, а ведь вода – главное! Тут бы враждебным силам и показать себя.
– Да они могли просто не верить в то, что ты найдешь воду.
Поднялись во всю ширь горизонта полированные ветрами ребра скал, и Валя ахнула от восторга: таких исполинских черных зеркал ей еще не приходилось видеть.
Машины, захлебываясь от жары, ползли на запад, к хребтам Дунду‑Сайхан, Барун‑Сайхан, Дзолэн – горам, «Приносящим счастье».
Девичий перевал, с двумя священными обо – грудами камней, Падь ягнятников и, наконец, Огненная щель, или Котловина пещер…
Машины по старинной верблюжьей тропе спустились на дно впадины и заглушили моторы у юрты табунщика.
И снова табунщик Яримпиль выбежал из юрты; не умеющие лаять тибетские доги на этот раз очень спокойно отнеслись к появлению людей и машин. Величественные черные псы с незакрывающимися ртами спокойно лежали у юрты и делали вид, будто их не касается все происходящее вокруг.
– Ну и страшилища, – сказала Валя Александру, – только погляди на их морды со складками, на отвислые губы!
– Тибетские доги очень умны и сообразительны. Хотел бы я завести такую собачку.
Когда из юрты вышел Очир, у Цокто сразу же испортилось настроение: оказывается, этот дьявол все время жил здесь! Знал: рано или поздно экспедиция заглянет сюда. Цокто боялся, что глупый Очир сразу же подойдет к нему, но тот весело скалил крупные белые зубы, не обращая ровно никакого внимания на Цокто, потом бросился разгружать машины. Он вел себя так, будто был обыкновенным табунщиком Бадзара.
В котловине решили задержаться на несколько дней, обследовать пещеру с вечным огнем, уточнить маршрут, совершить несколько рекогносцировочных поездок по пустыне на тех верблюдах, каких приведут завтра Тумурбатор и его напарник Дамчиг.
Вале и Пушкареву не терпелось сразу же поехать к пещере с богиней Тарой, но приходилось подчиняться общему ритму экспедиционной жизни. Пещера никуда от них не уйдет и завтра, а сейчас нужно раскинуть палатки, еще раз проверить имущество и продовольствие, приготовить ужин.
– И эти мрачные горы называются «Приносящие счастье»? – воскликнула Валя. – Более неудачное название трудно придумать. Они вызывают у меня безотчетный страх, завыть хочется.
Пушкарев не мог с ней не согласиться: очутившись здесь, он тоже испытывал необъяснимую тревогу, будто черные зубчатые вершины несли в себе смертельную опасность, какую‑то угрозу.
Возможно, таково было свойство всей обстановки, красных и темных зазубренных утесов и скал, острых вершин, глубоких ущелий, гранитных плит с неведомыми письменами, яркого высокого неба с медлительно плавающими в кристальной синеве большими коричневыми птицами: они кружат и кружат над головой, словно беспрестанно заглядывают в каменную воронку, выискивая жертву. А по вечерам небо здесь багрово‑серое, тревожное. По ночам воют барсы, приползая к жилищу человека.
– Зато завтра ты увидишь статую Тары. Она прекрасна. Уверен, что скульптор был влюблен в натуру. Вот я видел в Улан‑Баторе, в Гандане шестнадцатиметровую бронзовую статую Будды с шестью золочеными руками, фарфоровым лицом, сапфировыми глазами и блестящей диадемой на лбу. Вроде бы грандиозно, а ощущения красоты, одухотворенности не было. Потому что передо мной был не человек, а бронзовый идол, а эта… Да ты сама увидишь…
Рано утром Сандаг отправил машины обратно в лагерь. Вскоре Тумурбатор и Дамчиг появились в котловине с красными верблюдами. Сквозь ноздри верблюдов были продеты палочки, к которым прикрепляются поводья.
На Тумурбаторе была пограничная форма.
– Я пойду с вами, – сказал он Сандагу и посмотрел на Долгор.
– Но ты еще не настолько окреп, чтобы пускаться в такое трудное путешествие! Две недели придется сидеть в верблюжьем седле и идти пешком.
– Я окреп. Кроме того, мне нужно на заставу Балбырха, а вы, как слышал от отца, пойдете туда.
– Да, на обратном пути придется завернуть на заставу, дать передышку и людям и верблюдам.
– А я останусь на заставе.
– Останешься? Почему?
– Теперь буду там служить – ближе к дому. Пришло распоряжение из Улан‑Батора.
– Ну это другое дело.
Тумурбатор не сказал всего. Не сказал того, что ему присвоили звание старшины и представили к правительственной награде. Он хотел бы вернуться на родную заставу, на восточную границу, но начальство рассудило по‑другому. У Тумурбатора осталась небольшая хромота. Для хорошего наездника, каким был Тумурбатор, это не так уж важно. И все же… Демобилизовать его нет оснований, пусть послужит на более спокойной границе.
Так были решены все проблемы. А как добраться до заставы? Машины туда не ходят, дорога дальняя и опасная, во всяком случае, в одиночку отправляться нельзя. Опять случай шел навстречу Тумурбатору. Второй раз экспедиция его выручала.
Дамчиг также согласился сопровождать экспедицию, быть погонщиком верблюдов.
И еще один человек предложил свои услуги: Очир.
Цокто хотел было шепнуть Сандагу, что неизвестного этого человека брать не следует, но побоялся, промолчал. Очир выполнял задание своего начальника – японца, и шутки с ним были плохи.
– Кто знает этого парня? – спросил Сандаг.
– Я знаю, – подал голос табунщик Яримпиль, по‑видимому не без наущения самого Очира. – Это новый табунщик Бадзара, еще один его приемный сын. Он хочет заработать немного денег на свадьбу. Он сюда специально приехал из Восточного аймака. А Бадзар денег не дает.
Все заулыбались.
– А кто знает тебя? – спросил Сандаг Яримпиля. – Почему мы должны верить твоей рекомендации?
Яримпиль смутился.
– Меня не знает никто, – сказал он глухо. – Я не нойон, не тайжи и даже не передовик скотоводства. Зачем знать меня?
– То‑то же. Ладно, зачислим твоего дружка, если уж ему так срочно нужно жениться. А тебе пора переходить в объединение. Какой ты приемный сын? Ты батрак из батраков, гнешь спину на Бадзара, а что получаешь взамен? Может быть, твой кошелек раздулся от тугриков? Или у тебя свой табун завелся?
Яримпиль молчал. Он сам не знал, почему зарабатывает богатство этому Бадзару, которому и дела‑то никакого нет до Яримпиля.
Красные верблюды понравились Вале. Она больше не боялась их, спокойно садилась в верблюжье вьючное седло. Она сделала открытие: верблюды трусоваты, всего боятся; даже когда на них нападают вороны, они не защищаются. Двугорбые верблюды‑бактрианы были легки на ходу. Правда, без привычки трудно качаться на верблюжьей спине, перегибаясь в пояснице. А когда бактриан переходит на рысь, то тебя болтает из стороны в сторону, ты взлетаешь чуть ли не до небес и чувствуешь, как все внутри у тебя переворачивается.
– Как на русских горках, – сказал Пушкарев. – Могучий зверь. Говорят, он запросто может пройти сто километров в день. Недаром его называют «кораблем пустыни».
Утром, после чая, все завьючили верблюдов и, растянувшись цепочкой, двинулись по узкому сквозному ущелью к пещере‑храму, где восседала каменная богиня и горел вечный огонь.
Солнце постепенно поднималось, и пустыня заискрилась, засверкала всеми огнями, расплылась, заструилась миражными видениями. Но воздух еще был прозрачен, не замутнен смерчами, и сразу же справа они увидели, словно бы неподалеку от себя, голубую зубчатую дугу хребта Сэвэрэй, а за ним, как они знали, простиралась до самого хребта Нэмэгэту огромная котловина, тянувшаяся почти на две сотни километров. Скоро, скоро они пойдут на верблюдах по Нэмэгэтинской котловине… На автомашинах не проехать: узкие, глубокие овраги и русла, промоины и канавы, заваленные остроугольными глыбами, низкие пильчатые гребни и мелкосопочник, волнистая равнина, гигантские барханы и рыхлые пески, а в общем‑то – неведомое, совершенно незнаемое бездорожье, где поломка хотя бы одной из машин может привести к трагическим последствиям. По великой Гоби ходят только караванными путями, а здесь даже караванных троп нет. Почти неизученный район… Полное бездорожье.