Заговорщики снова собрались в юрте Бадзара.
– Сегодня или никогда! – сказал им японец Накамура. – Как вы уже знаете, войска нашего милостивого императора вторглись в пределы России и успешно ведут наступление против частей красных. Пора и нам развернуть желтое знамя восстания, нанести аратской власти удар в спину. Воспользуемся отсутствием экспедиции и захватим лагерь, радиостанцию, а потом скрутим Аюрзана. Сегодня ночью нужно собраться.
Весть о событиях в районе озера Хасан давно проникла в далекий южногобийский сомон. Поговаривали, что Красная Армия вовсю громит японцев и что микадо уже запросил мира.
– Все это пропаганда красных, – говорил Накамура заговорщикам. – Русские мастера на словах делать из воды молоко, а из камней – сливки.
И заговорщики верили ему.
Поднялся настоятель монастыря Норбо‑Церен. Лицо его приняло властное выражение.
– Хорошие вести, дети мои! – заговорил он. – Хорошие вести. Их принес нам верный человек. Наши друзья в столице уже начали действовать. Они подожгли склад взрывчатки на Налайхинских копях, устроили обвал, затопили шахты. Много людей погибло. Наши друзья разрушили машины на промкомбинате, подожгли склады с огромными запасами товаров. При каждом удобном случае они убивают аратских главарей. Мы близки к победе. В Улан‑Баторе царит паника. Наступил час для наказания отступников и для укрепления религии!..
Верный Норбо‑Церену человек принес ему и другие вести. Он сообщил, что руководитель заговора Ендон арестован, что такая же участь постигла и других руководителей монастырей. Араты сами расправляются с подстрекателями‑ламами.
Но Норбо‑Церен не падал духом. Ненависть к народной власти ослепила его. Ендон арестован. Но что из того? Повстанцы и недовольные новой властью ведь остались! Нужен более смелый и деятельный вождь. Таким вождем будет он, Норбо‑Церен.
Вот почему Норбо‑Церен сообщил заговорщикам не все вести, какие принес ему верный человек.
А тем временем вокруг юрты, где собрались заговорщики, похаживал Гончиг. Бадзар наказал ему следить за всем происходящим в степи, говорить в случае появления кого‑нибудь, что хозяин уехал на дальние пастбища к скоту и не скоро вернется. В удалении от юрты дежурили другие наблюдатели.
Бадзар вчера подарил Гончигу новый халат и гутулы, каких сроду не нашивал пастух. Гутулы были из кожи особой выделки, черной, разрисованной зеленым орнаментом. Желтые подошвы блестели, как два полумесяца. Особенно нравился Гончигу халат из ярко‑красной чесучи. При взгляде на этот халат рябило в глазах, а быки, когда Гончиг подъезжал к стаду, приходили в страшную ярость.
– Добрый халат, – причмокивал губами пастух. – А кушак – целых восемь алдан. Любая девка теперь на меня позарится.
Бадзар только посмеивался.
– Будешь служить мне верой и правдой – еще не то увидишь, – сказал он. – Большого человека из тебя сделаю. Главное, держи язык за зубами и не будь ослом, вытряхивающим золото из ушей. Женю тебя на лучшей красавице в аймаке, табун коней дам. После моей смерти забирай себе все добро, богаче нойона станешь. А пока выбери себе из табуна лучшего коня. Ты у меня батыр, а у батыра должен быть добрый конь.
От таких щедрот старика Гончиг совсем одурел. Он ходил, покачиваясь из стороны в сторону, как будто хватил лишнего из бурдюка.
«Хорошо, что в экспедицию не ушел, – думал он. – Чимид целыми днями воду ищет, а прок какой? А тут нежданно‑негаданно богатство на голову свалилось. Почему Тумурбатор называет меня темным человеком?»
Гончиг вспоминал огромные гурты бадзаровских баранов и радовался: все это богатство рано или поздно будет принадлежать ему. Восторг переполнил его сердце, и он запел. Он пел без рифмы, без ритма. Песня должна быть широкой, свободной! Обо всем, что хочет сказать человек, должна быть песня.
Скакун, мчащийся вихрем
Во главе десяти тысяч бегунцов,
Скакун с телом стройным и гибкой спиной,
С гривой, словно у шапки‑«шасер»,
С хвостом, словно султан,
Быстрый, словно скачущий олень,–
Конь со стальными удилами…
Вот он каков, этот добрый конь!
Скрипнула дверца, и в щель просунулась голова Бадзара.
– Ты что собак скликаешь? – зло сказал он. – Заткни глотку да лучше посматривай по сторонам!
Гончиг не обиделся. Он только ухмыльнулся: все равно Бадзар добрый, хоть и любит побраниться, дать иной раз крепкую затрещину за оплошность. Гончиг присел на белый камень и стал мысленно перебирать всех коней из табунов Бадзара.
«Пегая кобыла? – размышлял он. – Не подходит: уши короткие, грудь впалая, узкая – никакой красоты!.. У коня мускулы должны быть крепкие, бедра расставлены широко, шея гибкая, а хвост и шерсть густые. Нет, пусть кто‑нибудь другой разъезжает на этой пегой кляче, а он, Гончиг, знает толк в конях. Вот жеребец‑полукровка еще туда‑сюда. Пожалуй, лучше гнедого не сыщешь: голова у него сухощавая, в ребрах кость круглая, шаг прямой… а вот холка невысокая и зубы мелкие. Нет, такого коня и задаром не нужно…»
Убедившись, что мир далек от совершенства, Гончиг сплюнул, зевнул, закурил трубку, и мысли его приняли другое направление.
«Кумыс, должно быть, пьют, – подумал он о сидящих в юрте. – Неплохо бы опрокинуть чашку кумыса».
Ему вдруг нестерпимо захотелось пить. Даже спазмы появились в горле. Он вообразил, что гости неторопливо тянут прохладный кумыс, весело болтают о том о сем. Злость овладела им, даже слезы выступили на глазах: он, наследник Бадзара, будущий владелец всех его гуртов и табунов, сидит здесь в одиночестве, умирает от жажды, и никому до него нет дела, будто он последний слуга в этой юрте. Ну ничего, он отомстит всем этим князьям в рваных сапогах. «Заведу себе компанию получше… – решил он. – Пусть Чимид с сестрой приходит, Аюрзан, Пушкарев; Лубсан вместо отца будет – много ли старику места в юрте нужно! Всем подарю по хорошему коню вместе со сбруей и по отаре овец. На радостях весь сомон в гости позову – пусть пьют, едят да знают наших!» Гончиг поднялся с камня.
«А что, если зайти в юрту и потребовать себе кумысу? Пожалуй, Бадзар браниться станет…»
Солнце жгло. Вдали дрожал мираж – злой дух степей. Пот обильными ручьями стекал по щекам. Все внутри у Гончига пламенело. Ему показалось, что если он сейчас же не зайдет в юрту и не попросит кумыса, то упадет на землю и умрет от жажды. «Послушать нужно: если смеются, то зайду и попрошу. Не умирать же», – твердо решил он.
Гончиг подошел к юрте и приложил облупленное ухо к войлоку. Сперва он ничего не мог разобрать. Гости галдели. Но вот заговорил Бадзар. Гончиг сразу признал хозяйский голос. Бадзар говорил негромко, но резко, будто сердился на кого‑то. Гончиг почувствовал, как задрожали у него ноги, потом застучали зубы. Он стоял бледный, растерянный. Боязливо озираясь по сторонам, он отошел прочь от юрты и задумался.
– Дурная кровь! – выругался Гончиг. – Злое дело замышляют. – Пить ему больше не хотелось.
Он представил себе виселицы, какие приходилось ему видеть в соседнем аймаке. На этих виселицах ламы в тридцать втором году вешали членов партии, сомонных дарг и ревсомольцев. То был год черной обезьяны.
Гончигу тогда не было и пятнадцати, он не совсем понимал, что творится вокруг. Но весть о расправе бандитов над ревсомолкой Бор и ее товарищами летела от одного стойбища к другому, наполняя сердца гневом. Бор была секретарем ревсомольской ячейки. Восемнадцатилетняя девушка бесстрашно разоблачала врагов. Банда некоего Бэлэгсамбы захватила ревсомольцев. Их повели на высокий утес. Девушку Бор, измученную побоями, потащили на вершину утеса и сбросили в пропасть. Вроде бы в последнюю минуту Бор крикнула в лицо палачам:
– Сегодня вы нас убиваете, но завтра наши товарищи победят вас! Народ убить нельзя!
В юрте старого дархана Дамдина Гончиг видел вырезанную из камня картину: высокая темно‑зеленая скала и наверху тоненькая фигурка девушки с заломленными назад руками.
Заговорщики – ламы, бандиты, – девушка Бор… Для Гончига все это сделалось сказкой, думалось, что сейчас такое невозможно.
«А если я расскажу о заговоре аратам, бандиты могут отомстить мне…» – подумал он и представил, как его хватают, волокут на вершину скалы, толкают к пропасти, а он идет с гордо поднятой головой. Страха не было.
– Золики[36]проклятые! – выругался он еще раз. – Натворят дел, пожалуй…
«Поеду к Аюрзану и расскажу все!» – быстро решил Гончиг.
Неподалеку паслись кони. Гончиг вскочил на буланого большеголового конька и во весь дух поскакал в лагерь, до которого было рукой подать. Навстречу ему попался Чимид. Он вез какой‑то ящик.
– Все ли спокойно? – загорланил Чимид. – Не отправился ли Бадзар в страну бурханов? Что‑то лицо у тебя совсем белое…
Гончиг осадил коня.
– Беда! – крикнул он. – Собирай людей… В юрте Бадзара заговорщики, восстание поднимать хотят – сам все слышал. Лагерь захватить хотят… Сандага и Тимякова убить хотят…
– Эге, не вселились ли в тебя те самые духи, которые проживают в кумысных бурдюках? – с усмешкой спросил Чимид. – Давно советовал тебе перебраться к нам. А то сопьешься, пропадешь…
– Ход! – зло выругался Гончиг. – У меня с прошлой недели ни капли во рту не было. Вот вздернут тебя на веревке, тогда узнаешь, какие духи в меня вселились! – Он повернул коня, ударил его пятками по бокам; конь рванулся вперед, поскакал к бадзаровской юрте.
«А пожалуй, нужно собрать аратов и ребятам об этом сказать, – подумал Чимид. – Гончиг хоть и врун, но иногда правду говорит. Поеду‑ка я в аратское объединение к Аюрзану».
Когда Чимид прискакал в объединение, то немало удивился, увидев на пустыре большую толпу. Все были вооружены: у одних в руках были охотничьи ружья с посошками, другие держали увесистые камни, дубины. Сам Аюрзан был вооружен наганом, припрятанным еще со времен подавления первого ламского восстания.
– У дурных вестей быстрые ноги, – спокойно сказал Аюрзан. – Вот собрались проведать Бадзара. Мы ведь давно за всей его шайкой следим.
Сомонный председатель Арабдан, пожилой человек в очках, не особенно храбрый, трепетал при мысли о возможности мятежа – ведь он отвечал за спокойствие этого края! Он все торопил Аюрзана, чтобы тот арестовал заговорщиков. Но Аюрзан медлил, он выжидал, когда главари заговора соберутся все вместе. Среди охраны, которую выставил Бадзар, были и его люди. Полчаса назад один из них сообщил Аюрзану, что вся шайка собралась в юрте Бадзара; Гончиг подтвердил это. Пора было приступать к делу.
…Совещание в юрте Бадзара все еще продолжалось. Заговорщики строили далеко идущие планы на будущее. Все были уверены в успехе предприятия. Только Накамура понимал, что сил плачевно мало и вооружение ни к черту не годится. Приходилось надеяться на выступление японской армии, на то, что в сомон, удаленный от всех крупных городов, не скоро подойдут части Народной армии.
«В случае неудачи как‑нибудь выкручусь», – думал Накамура. Он в деталях обдумал план побега: сперва будет скрываться в горах, где припрятано продовольствие, а потом постарается уйти на юг, за границу, в Эдзингольский оазис…
Дверца в юрту отворилась. Вошло несколько аратов. Среди них и Гончиг.
Бадзар недовольно скривился. «Вздую этого олуха!» – зло подумал он, но, заметив сомонного даргу Арабдана и Аюрзана, быстро подавил в себе гнев и заулыбался.
– Рад, рад, садитесь!.. Эй, Гончиг, налей всем арьки! – и сам засуетился, схватил самый большой бурдюк, выставил его на середину.
– Положи бурдюк обратно, – спокойно сказал Аюрзан. – Все равно на всех не хватит: с пяти стойбищ араты съехались. Прослышали мы, что недоброе дело здесь затевается, вот и решили вас всех арестовать.
Заговорщики повскакали с мест. Один Бадзар держал себя так, как будто ничего не случилось.
– Я не понимаю, о каком недобром деле говорит председатель, – отозвался он и пожал плечами.
– А кто хочет лагерь захватить, Сандага и Тимякова убить? – выкрикнул Гончиг. – Я все слышал!
– Собака! – выругался Бадзар. – Что же вы смотрите? – закричал он заговорщикам. – Бейте их! Бейте!
Грянул выстрел. Гончиг с перекошенным лицом упал на кошмы. Почти одновременно раздались два ответных выстрела. Началась свалка. Бадзар и Накамура, пользуясь всеобщим замешательством, выскочили из юрты. На них набросилось сразу несколько человек. Однако Бадзар сумел вывернуться из чьих‑то цепких объятий, вскочил на первого же попавшегося коня и помчался в горы. Кто‑то за ним гнался. Бадзар отстреливался из кольта, не замедляя бега. Сделалось совсем темно. Он свернул в узкое ущелье и остановил коня. Потом спрыгнул на землю и, укрывшись за камнем, стал ждать преследователей, держа кольт наготове. Вряд ли кто осмелится сунуться сюда!
Послышался конский топот.
– Эй, Бадзар, не стреляй… Это я… – услышал он крик Накамуры. На полном скаку японец влетел в ущелье.
– Бросай коня, скорей наверх! – скомандовал Бадзар.
Прячась за скалы, они стали взбираться на вершину горы. Снизу по ним стреляли, но безрезультатно. Уйдя от погони, заговорщики остановились у кучи камней.
– Ну, кажется, спаслись, – сказал Бадзар. Ноги и руки у него тряслись. – Норбо‑Церена и других, должно быть, забрали…
– Не велика потеря, – мрачно выдавил из себя Накамура. – Не унывай, не все еще пропало.
Они присели на камни, закурили. Над ними нависали черные, угрюмые скалы. На темном небе серебрились звезды.
– Что делать будем? – спросил Накамура.
– Теперь нас на каждой дороге подкарауливать будут, – сказал Бадзар. – Тут неподалеку люди Карста, дружка моего сына. Сперва здесь, в укромном месте, сидеть будем, а когда все стихнет, к Карсту переберемся. Укроет, в Нинся уйдем…
В кромешной тьме они добрались до глубокой котловины, спустились в нее и, протиснувшись между острых камней, остановились перед плитой с заклинанием: «Ом мани падме хум».
– Тайная пещера, – сказал Бадзар. – Никто о ней не знает. Один я знаю.
А в это время в юрте Бадзара араты подняли Гончи‑га и вынесли на воздух. Он открыл сперва один глаз, потом второй, сел на траву.
– Ты ранен? – спросил кто‑то.
– Я со страха на пол плюхнулся. А потом лежал и ждал, что будет дальше. Где Бадзар?
– Удрал. И японец удрал.
– Я знаю, где они.
– Где?
– У Бадзара в котловине Ногон‑Могой есть тайная пещера – я как‑то проследил. Вход плитой завален. Я покажу. Там их и накроем.
– На коней!..
СКАЗКИ МЕРТВОГО ГОРОДА
Это был мертвый город Хара‑Хото, легенда пустыни, ее многовековой сон. Заколдованный город из «Тысячи и одной ночи».
Как ни был измучен Пушкарев, сердце его дрогнуло, когда он увидел высокие стены с башнями по углам, силуэты полуразрушенных мавзолеев – субурганов. Пески вплотную подступили к стенам, взобрались кое‑где на них, и только на западе стена вставала в своем первозданном грозном величии, перед ней не было песков: на запад, к самой реке Эдзин‑гол, тянулась черная пустыня, ровная, как паркет.
Удивительное дело: этот город был известен человечеству давно, еще по запискам великого путешественника Марко Поло, – тогда он назывался Эдзина, что в переводе с тангутского означает «Черная река». Потом жители покинули город, и о нем забыли. На целых шесть веков. Забыли и караванный путь через Эдзин‑гольский оазис. Среди песков и барханов Гоби и Алашаньской пустыни затерялась память о нем. Настолько прочно затерялась, что русский путешественник Владимир Обручев, очутившись в конце прошлого века в Эдзингольском оазисе, слышал от местных жителей‑торгоутов лишь смутные легенды о развалинах какого‑то большого города, куда суеверные кочевники боятся заезжать.
Обручев находился от мертвого города всего лишь в двадцати верстах. Открыть его суждено было другому знаменитому русскому путешественнику – Петру Кузьмичу Козлову. Случилось это в 1908 году.
То было величайшее открытие века, о нем сразу же заговорили на всей планете. Козлов открыл целый мир– мир древнего тангутского царства Си‑ся. Он извлек из субурганов библиотеки с книгами на странном, непонятном языке, статуи богов, тонкие полотна тангутских икон, поражающие изяществом рисунка и яркостью колорита.
Главным божеством тангутского государства считалась Тара, та самая, чью гигантскую статую Пушкарев увидел в пещере хребта Гурбан‑Сайхан. Козлов нашел в одном из субурганов ткань – «кэсы», так она называлась – с изображением прекрасной Зеленой Тары, и это полотно было признано знатоками уникальным образцом средневекового ткацкого искусства.
Много сокровищ нашел в Хара‑Хото Петр Кузьмич Козлов: древние ассигнации Юаньской (Чингисовой) династии, оттиснутые на грубоволокнистой бумаге с надписью: «Ассигнация годов правления Чжэ‑тун. Стоимостью в одну связку»; богатое собрание рукописей неведомого письма си‑ся, красиво отшлифованные стекловидные и топазовые глаза, выпавшие, по всей видимости, из глиняных статуй; позолоченные маски, гобелены, серебряные украшения, золоченые статуэтки и большие статуи и даже скелет женщины.
Сидя на развалинах одного из субурганов, Козлов записывал: «Когда мы раскрыли эти образа, перед нами предстали дивные изображения сидящих фигур, утопавших в нежно‑голубом и нежно‑розовом сиянии. От буддийских святынь веяло чем‑то живым, выразительным, целым, мы долго не могли оторваться от созерцания их, так неподражаемо хороши они были…»
Все это знал Пушкарев. Там, в Москве, Хара‑Хото был такой далекой сказкой, что все написанное о нем самим Козловым, Тимяковым и другими, воспринималось как некое сообщение из несбыточного. Больше из праздного интереса, чем из любознательности, много лет назад парнишка Пушкарев, случайно очутившийся в Ленинграде, отправился с родителями на выставку экспедиции Козлова, где были широко представлены научные ценности, добытые в Хара‑Хото.
Почти все забылось. Бронзовые статуи, статуя двухголового Будды, палатка самого путешественника. Больше всего, пожалуй, запомнились чучела птиц: бурые грифы, ягнятники, орлы‑беркуты.
Хара‑Хото… Теперь Пушкарев жалел, что тогда не обратил внимания на тангутские книги. Самое интересное, самое важное всегда – книги, мысль исчезнувшего народа. Свитки в синих холщовых обложках, навернутые на бамбуковую палочку, а если развернуть – пятнадцатиметровая широкая лента, испещренная черными иероглифами, смысл которых не разгадал пока никто; книги в виде гармошки, в золотистых шелковых обложках, на обложке – заглавие; книги, книги, пухлые, измятые, грязно‑серые, будто только что вынутые из земли… Но из всего запомнилась надпись на юаньской ассигнации: «Подделывателям будут отрублены головы. В награду доносчику будет выдано пять дин серебра и все имущество преступника». Пушкарева удивляло, что и в незапамятные времена в Центральной Азии расплачивались бумажными деньгами, а не золотом, как в Европе.
Но потом, когда позже Пушкарев прочитал книги о Хара‑Хото, ему стало казаться, будто в мозгу навсегда запечатлелось изображение прекрасной женщины на шелковой ткани «кэсы». Репродукция с этой самой «кэсы» была помещена и в книге Тимякова: Тара сидит на цветке лотоса в синей нише, с верхнего свода которой спускаются нити драгоценностей. У богини одна нога спущена и опирается на лотос, в руке у нее также цветок лотоса.
От Цокто Пушкарев узнал все легенды об этом главном божестве великого тангутского государства, от которого остались одни лишь развалины.
– Ламы говорят, Тара родилась из слезы будды Аволокитешвары. Ее называют Милосердной, так как она будто бы ведет род человеческий через бесконечный ряд перерождений. Еще говорят, она живет на сверкающей горе Потала с пятью вершинами и оттуда смотрит на весь мир. А я думаю, что давным‑давно ламы переселили ее в горы Гурбан‑Сайхан, потому и статую большую сделали. Вот ты нашел сутру в пещере. А знаешь, что в ней написано?
Тара может быть белой, как пена,
Синей, как сапфир,
Желтой, как золото,
Красной, как утреннее солнце…
Я думаю так: была красивая женщина, просто женщина. Жила и умерла. А тот, кто любил ее, сделал из нее святую. И в Тибете так было, и в Индии, и у нас, в Монголии, когда Дзанабадзар со своей убитой ламами жены, простой аратки, сделал бронзовую статую. Каждый видит ее по‑своему. Ты полюбишь Басманову, а потом она тебе Тарой начнет казаться. Так я понимаю.
– А как звали того, кто первый сделал из своей любви святыню?
– Не знаю. Вроде бы тибетский король Срон‑бзансгам‑по. Королям было легче такие штуки делать.
Цокто нет в живых… До сих пор не укладывается в голове. Странный был человек. Как теперь выяснилось, сын князя… Унес с собой какие‑то тайны. Возможно, и тайну пропавшего алмаза…
Экспедиция вошла в мертвый город через западные ворота. Ураган постепенно стихал; он монотонно шумел теперь за толстыми, десятиметровой высоты стенами города‑крепости. Там, за стенами, были барханы Алашаньской пустыни, высокие, как горы, и они беспрестанно курились, по равнине тянулись бесконечные песчаные полосы; а здесь, в крепости, стояла тишина, от которой они уже отвыкли.
Пушкарев почему‑то рассчитывал увидеть развалины домов, буддийских храмов и мечетей. Все это было, было, но очень уж все разрушилось за шесть веков. Собственно, перед ними простирался огромный бугристый пустырь. Груды кирпича, остатки стен домов, под ногами черепки фарфоровой и глиняной посуды. Но все же он хорошо помнил по книгам план города.
Вот тут проходила Главная улица, а здесь Торговая… Вон развалины западных ворот, а там восточные.
Да, были дома, храмы, базар, оживленная толпа, говор, смех, дети, женщины, воины. Тут кипела чужая, непонятная жизнь. А теперь здесь безмолвие, квадратный пустырь, пересеченный высокими и низкими развалинами, куполообразные субурганы, кирпичные фундаменты. Спит Черный город в песках пустыни, и редко кто тревожит его молчаливый покой. Придет человек, пресытит свою любознательность и снова уведет караван в лазоревые дали. А пески все надвигаются и надвигаются на стены мертвого города…
…Верблюдов уложили возле развалин глинобитного дома, устало расселись возле них, вынули из сумок еду. Лубсан, подобрав на земле старые монеты – чохи с отверстием посредине, гадал на них о дальнейшей судьбе экспедиции.
Когда насытились, молчавший до этого Карст сказал:
– Я требую немедленно освободить меня, отвязать эту дурацкую веревку. В конце концов, мы не на территории МНР, а в Китае, куда вы пробрались незаконно, а я имею разрешение проживать здесь.
– Ну, положим, мы сюда не пробирались, а просто заблудились, – сказал Сандаг. – А вот вы в нашу страну пробрались незаконно. Это уж точно: ваши документы подложные!
– Это еще надо доказать.
– За тем и держим вас! Докажем. Погранзастава не так уж далеко.
– Ну, до нее еще нужно добраться!
– Доберемся! И вас приведем.
– Вы понесете ответственность за произвол!
– А вы – за расхищение богатств МНР. Вы их припрятали в пещере еще до двадцать пятого года, а теперь делаете вид, будто нашли сейчас.
– Эти богатства принадлежат не только мне, но и известному ученому профессору Бадраху, и вы не вправе… Он‑то монгол! Он выслал мне разрешение на вывоз костей динозавров.
Сандаг и Тимяков заинтересовались.
– Ну это меняет суть дела! – сказал Сандаг. – Бадpax пока что находится в моем подчинении. По всей видимости, тайно спекулирует палеонтологическими ценностями или задумал удрать за границу. Вернемся– выясним…
– Не утруждайте себя: по моим подсчетам, профессор Бадрах уже давно ушел в Маньчжурию, вернее, во Внутреннюю Монголию, в ставку князя Балдана… Господин Очир, подтвердите истинность моих слов: ведь князь Балдан – ваш отец, не так ли?
– Так. Я, еще будучи в Улан‑Баторе, передал профессору Бадраху приглашение моего отца в его ставку. Думаю, профессор сейчас гостит у нас. Я тоже заявляю протест! – неожиданно заговорил он на ломаном русском языке. – Вы связали мне руки, спутали, как верблюда. Не забывайте: мой дом – Внутренняя Монголия– почти что рядом. Я хорошо знаю правителя здешних мест князя Торгоут‑Даши‑гуна, он близкий друг моего отца, и он сгноит вас в тюрьме. Немедленно развяжите меня!
– Князь Торгоут‑Даши‑гун и его сын хорошо знают меня и начальника учкома Сандага, – ответил спокойно Тимяков. – Насколько мне известно, японцев, которым вы служите, он недолюбливает. А вы, как теперь выяснилось, японский шпион. Так что берегитесь! Мы ведь можем сдать вас князю Торгоут‑Даши‑гуну! Вы убийца, и мы сейчас вправе поступить с вами по закону…
Очир прикусил язык. Откуда ему было знать, что и Тимяков и Сандаг не раз бывали до этого в гостях у местного правителя Торгоут‑Даши‑гуна.
Сандаг прислушался, сказал с деланным воодушевлением:
– Ну вот, бог ветра, кажется, выдыхается. Думаю, к ночи небо прояснится. Вода у нас есть, с голоду не помрем, так что особенно торопиться не будем: переждем денек‑другой, отдохнем, наберемся сил. Здесь некого опасаться: место считается заклятым, никто сюда не заглядывает. До реки близко, от жажды не умрем.
– Благодарите судьбу, друзья, – поддержал его Тимяков. – Без всяких виз мы очутились в мертвом городе Хара‑Хото! Изучайте, записывайте; расскажете потом знакомым – не поверят.
– Лично я в восторге! – отозвался Пушкарев. – Если бы наш поход обошелся без приключений, я был бы разочарован. Правда, судьба несколько перестаралась. Теперь бы выбраться отсюда тихо‑мирно, ну, без всяких там погонь, выстрелов и прочего.
– Вы слишком многого хотите, – сказал Сандаг, косясь на Очира и Карста. – Пока мы не избавимся от этих двух господ, погони и выстрелы не исключены. Авантюризм кроется в самой их природе. Нужно бдительно присматривать за ними.
– Вон Лубсан‑гуай закончил свое гадание на монетах, и по его лицу вижу, что все обойдется, – пошутил Тимяков.
– Хорошо, – подтвердил Лубсан.
Тимяков и Сандаг пытались ободрить товарищей, но все понимали: за их спокойными словами крылась глубокая тревога: по капризу случая они очутились в чужой стране без права находиться в ней; до границы километров семьдесят; на руках – японский шпион и международный авантюрист, бандит; очень беспокоили предсмертные слова Цокто о заговоре и восстании в сомоне. Что там происходит сейчас, живы ли остальные члены экспедиции, успел ли радист сообщить в Улан‑Батор обо всем? В течение многих дней они были оторваны от большого мира и не знали, что происходит в нем, не слышали о событиях у озера Хасан. Они напоминали потерпевших кораблекрушение, выброшенных на необитаемый остров. Только здесь опасностей было больше.
За Карстом и Очиром требовался глаз да глаз, а все измотаны до крайности. Какие еще фокусы могут выкинуть эти двое?..
Двигаться обратно – пока нечего и думать. Нужно отлежаться, отдохнуть, всячески поддержать измученных людей, развлечь их, делать вид, будто все в порядке вещей – бывает, мол, и хуже. Очень важно, чтобы они не погрузились в апатию.
– А после Козлова и вас в мертвом городе бывали другие экспедиции? – спросил Пушкарев, любознательность которого проснулась с неожиданной силой.
Он понимал, что сейчас с ними случилось нечто необыкновенное и, как бы ни повернулись обстоятельства, этого уже не вычеркнешь из жизни: он был, он видел, все будет занесено в его тетрадь и станет достоянием других… Ведь и Марко Поло, сидя, возможно, на этом самом месте, где расположились они, думал о своей далекой родине, куда вернуться было намного труднее, чем им на свою.
– После Козлова здесь побывали английская, американская, шведская экспедиции, они нашли большое количество древних памятников.
– Значит, искать здесь больше нечего?
– Ну не скажите! На мой взгляд, главные сокровища еще не найдены. Да и трудно их взять. Все потонуло в песке.
– А я все думаю, – не унимался Пушкарев, – нет ли связи между храмом‑пещерой в Гурбан‑Сайхане, где изваяние Тары, и Хара‑Хото, где Тара считалась главным божеством? Может быть, тангутское царство простиралось до Гобийского Алтая?
Тимяков рассмеялся:
– А почему бы не наоборот?
– В каком смысле?
– Ну, предположить, что после распада тангутского царства Хара‑Хото вошел в Великую монгольскую империю.
Пушкарев смутился и признался:
– Историю стран Центральной Азии я знаю плохо. Вернее, совсем ее не знаю. Кто такие тангуты, куда они делись?
– Да никуда не делись. Тангуты есть и сейчас. О них писали все путешественники, начиная с Пржевальского. Тангутами монголы, в общем‑то, называют тибетцев, а понятие «тангут» в литературе впервые ввел все тот же Пржевальский. Речь, по‑видимому, должна идти о разных тибетских племенах, а возможно, о народе, родственном тибетцам. Себя они называли минягами.
– Ну, и какие они из себя, тангуты?
– Высоки, широкоплечи, носят бороды и усы, глаза у них не косо прорезанные, как у китайцев, а круглые, лица смуглые, волосы черные, скулы маленькие. За плечами у них винтовки с приделанными к ним рогатинами. Носят овчинную шубу и кошемные сапоги с загнутыми кверху носками. Ни шапки, ни белья. Единственное украшение у мужчин – воротник из леопарда да серебряная пряжка на виске, в волосах, или разноцветные бусы на шее. Женщины к мелко заплетенным косичкам прикрепляли множество мелких медных и серебряных украшений.
– Но ведь тангутское государство было?
– Да, государство Си‑ся; оно просуществовало около двухсотпятидесяти лет, пока в 1227 году его не завоевали монголы. То было могучее государство. Китайцы выплачивали тангутскому двору большую дань. Чингисхану долго не удавалось покорить его. И лишь завоевав полмира, полководец за год до смерти решил уничтожить любой ценой непокорное государство. После упорных, кровопролитных боев пал Хара‑Хото, первый город на пути конницы монголов. Но в следующем сражении за город Сучжоу Чингис понес большие потери. Долго длилась осада и столицы Си‑ся. Под ее стенами в год свиньи скончался Чингисхан. А Хара‑Хото, то есть «Черный город», стал монгольским, здесь поселились монголы.
Разговор оборвался как бы сам собой. Некоторое время все лежали в каком‑то забвеньи. День только начинался, и никто не мог знать, чем он закончится. Может быть, кто‑то враждебный уже напал на их след и спешит сюда… Не подозревая, что находятся на чужой территории, в области Ганьсу, провинции Нинся, в низовьях реки Эдзин‑гол, они шли открыто, даже как‑то пытались привлечь к себе внимание криками и выстрелами из винтовок, их верблюды своим противным ревом способны были поднять на ноги всю эту провинцию. Неужели их никто не заметил?..
Непонятно было, спят люди или не спят? Пушкарев окликнул Валю, но она не отозвалась. Долгор лежала с закрытыми глазами, свернувшись клубочком. Не подавали никаких признаков жизни Карст и Очир, они тоже отдыхали. И только Тумурбатор сидел, поджав ноги под себя, и не спускал глаз с пленников. Иногда он переводил взгляд на спящую Долгор, и лицо его прояснялось.
К вечеру стало прохладнее. Люди оживились. Валя и Долгор поднялись на ноги, занялись приготовлением чая.
– Как самочувствие, девушки? – спросил Сандаг.
– Хочется поскорее уйти отсюда, – призналась Валя. – Страшно… Мы хорошо отдохнули.
– Вот уж не подозревал, что вы такая трусиха. Я же говорил: мы в полной безопасности. Местные жители считают Хара‑Хото заклятым и объезжают его далеко стороной.
– У меня предчувствие беды.
– Ну‑ну, стыдитесь. Мне‑то казалось, что человек, окончивший гидрогеолого‑геодезический техникум, теряет веру и в бога и в черта. Если уж вы так суеверны, то почему не верите результатам гадания Лубсана на монетах‑чохах? Он ведь заверил нас, что все будет хорошо.
Сандаг и Тимяков знали немало случаев, когда в экспедициях люди умирали от физического перенапряжения: так было в экспедициях Пржевальского, так было у Свена Гедина. И то, что Басманова и Долгор выдержали эту невероятно трудную дорогу, было почти чудом. Девушки живы, чувствуют себя отдохнувшими и готовы в обратный путь. И все‑таки нужен еще хотя бы один день передышки…
Но молодая натура Вали брала свое: ей хотелось действовать, идти.
Когда напились чаю, Валя спросила у Сандага:
– А почему Хара‑Хото стал мертвым городом? Куда делись его жители? Почему монголы оставили его?
Сандаг рассмеялся, потер руки.
– Вот теперь верю, что вы окончательно пришли в себя. Интерес к истории – первый признак физического и нравственного здоровья. Почему Хара‑Хото стал мертвым? Тут все очень сложно. Когда говорят о гибели Хара‑Хото, то трудно отделить легенды от действительности. Легенды – они наподобие увеличительного зеркала истории. И увеличивают не всегда главное, истинное, иногда искажают это истинное до неузнаваемости.
Когда Марко Поло был в Эдзине, то здесь обитали уже монголы, а не тангуты, и тангутов в мертвом городе не было. Как известно, в 1368 году владычество Юаньской династии монголов в Китае кончилось. К власти пришла сугубо китайская династия Мин. Но Хара‑Хото еще много лет после того оставался независимым, последним бастионом Эдзингольского оазиса. Трудно назвать точную дату гибели Хара‑Хото. Если верить легендам, все произошло так: китайцы решили привести к покорности мятежный город и его губернатора Хара‑Цзюнь‑гуаня, юаньского правителя, монгольского князя. Возможно, это случилось в 1372 году, а возможно, и намного позже – кто знает?
Рассказывают, когда китайские императорские войска подошли к Хара‑Хото, Хара‑Цзюнь‑гуань во главе своих воинов пытался сдержать натиск превосходящих сил неприятеля, но вынужден был отступить и укрыться в стенах крепости. Китайцам взять крепость приступом долго не удавалось. Тогда они пошли на хитрость: решили лишить жителей города воды, для чего реку Эдзин‑гол, поившую Хара‑Хото, отвели на запад, запрудив прежнее русло мешками с песком.
Умирающие от жажды осажденные начали рыть колодец в северо‑западном углу крепости. Вон там! Они прошли почти триста метров, а воды все не было. Умирали дети, женщины. Положение создалось безвыходное. Осажденным предлагали сдаться на волю победителя, но гордый Хара‑Цзюнь‑гуань не принял условий.
Он решил лучше погибнуть, чем попасть в рабство. В колодец приказал сбросить все свои богатства – восемьдесят арб серебра (около сорока тонн по нынешнему счету), золотые украшения, нитки жемчуга и другие ценности.
Больше всего страшился Хара‑Цзюнь‑гуань, что императорские солдаты надругаются над его двумя женами, малолетними дочерью и сыном. Он своей рукой заколол их всех и бросил в колодец. Колодец засыпали.
Потом приказал пробить брешь в северной стене – вы видите ее, тут легко проедет всадник – и через брешь во главе своих войск устремился на неприятеля. В последней схватке погиб Хара‑Цзюнь‑гуань, было уничтожено и его отважное войско.
Императорские войска разорили Хара‑Хото дотла, но сокровищ так и не нашли. Они и по сей день лежат на дне засыпанного колодца…
Сандаг умолк. Его рассказ произвел сильное впечатление на всех.
– Очень хорошо, – похвалил все время молчавший Карст. – Только в легенде все преувеличено. Во‑первых, серебра было значительно меньше, глубина колодца также преувеличена раз в десять. А сам колодец находился не в северо‑западном углу, где был дом правителя, а в юго‑западном.
– Вы так думаете? – спросил Тимяков.
– Я не думаю – я знаю! Я нашел эти сокровища!
Тимяков даже не удивился.
– А вы, господин Карст, мастер на фантастический экспромт! Уж поверьте: мы пытались проверить легенду, копали в северо‑западном углу и во всех углах, и другие, насколько мне известно, копали, да только ничего не нашли. Легенда есть легенда.
Карст усмехнулся:
– Шлиман поверил легенде и раскопал гомеровскую Трою. Я прихожу к выводу, что у каждой легенды есть реальный исток.
– Ну, если вы нашли сокровища мертвого горо