Пришло солнечное утро, и ночные кошмары постепенно рассеялись. Будь что будет… Только бы эти изверги не замышляли ничего дурного против Пушкарева… К незлобивому русскому геологу Цокто успел привязаться и с удовольствием помогал ему.
Котловина была огромная, изрезанная узкими ущельями. Кое‑где вход в ущелье загораживали красные глыбы песчаника. Перед глазами вздымались крутые уступы дикого красновато‑серого камня – будто навалены пестрые матрацы, повсюду обрывы в форме стен и башен.
Плавно, без взмаха крыльев кружатся высоко‑высоко над причудливо выветрившимися скалами бородатые ягнятники, в зеленых долинках, где журчат ручьи, пасутся лошади.
Что‑то завораживающее во всей картине, и странно думать, что эта котловина как бы принадлежит Бадзару, где пасутся только его табуны и куда никого не пускают его слуги. По всей видимости, сельскохозяйственное объединение еще не настолько окрепло, чтобы выгнать кулака с лучших пастбищ, а возможно, ученый сын Бадзара профессор Бадрах ограждает его от посягательств аратов. Чужая, сложная жизнь, в которой Пушкарев еще не успел разобраться. Он только может догадываться: здесь, как и повсюду, кипят человеческие страсти.
Он словно бы на другой планете, и все‑таки обстоятельства складываются так, что он становится как бы частью этой чужой жизни, занял в ней какое‑то место, еще не совсем понятное ему самому.
Он думал о том, как далеко заехал от дома, и даже Валя далеко‑далеко за горными хребтами, а она уже стала тем «домом», к которому теперь всегда тянет Александра, хотя между ними еще не было сказано ни слова о любви.
Что ты ищешь в Котловине пещер, Александр Пушкарев? Он и сам не смог бы точно ответить на подобный вопрос. «Охочусь за легендой, за мечтой, а так как это согласуется с планами экспедиции и каждый что‑то ищет здесь, в Гоби, лазанье по горам оправдано». От него не требуют, чтобы он сказал: здесь есть то, что нужно будущему городу. Он может сказать: здесь нет того, что потребуется будущему городу. И никто не осудит за такие слова. Значит, придется искать в другом месте: может быть, на юге, или на востоке, или даже на севере. Но всегда почему‑то кажется, что горы богаче открытой степи и что искать нужно именно в горах.
|
|
Он будет искать, искать до тех пор, пока не найдет пористые, проницаемые пески – так называемые коллекторы, пески, от которых за версту несет сероводородом…
Действия Пушкарева не всегда были понятны Цокто. Русский геолог лихорадочно составлял поверхностную геологическую карту котловины и вовсе не торопился в пещеры, ради которых, как казалось Цокто, они здесь остались. В высоких красных обрывах виднелись черные отверстия – входы в пещеры, и туда можно было без всякого труда влезть, но Пушкарев вроде бы и не замечал их.
Вставали они очень рано и, наскоро позавтракав, седлали лошадей и отправлялись в путь. Брали с собой еду и термосы с чаем.
Измеряли толщину и угол наклона обнаженных пластов. Каждый пласт привлекал внимание Пушкарева. Над головой вздымались веерообразные сизые осыпи, а над ними – отвесные столбчатые скалы.
– Где пористые пески, где?! – в каком‑то исступлении выкрикивал он, а жгучее солнце палило их лица. – Нет их, даже намека нет. Можно было бы и не тащиться сюда…
|
|
Случалось, совершенно изнуренные зноем, они забирались в тень и забывались тяжелым сном. По ним спокойно ползали ящерицы и змеи, но они даже не подозревали ни о чем.
Иногда Пушкарев подолгу сидел, склонившись над картой, втолковывал:
– Как я понимаю, Котловина пещер лежит на антиклинали. Да и все эти горы – сложно построенная антиклинальная зона. Понимаете, к чему я вас подвожу?..
Цокто ничего не понимал, но делал вид, будто понимает. Не все ли равно, на чем лежит котловина, если за три перевала отсюда бушует эпидемия, артельный скот подыхает от чумы… А Пушкарев даже ни о чем не подозревает. И глупый табунщик тоже не знает ничего. Может быть, стоило бы уничтожить и окот самого Бадзара, да жаль лошадок… Артельных почему‑то не так жалко.
Пушкарев расспрашивал о Котловине пещер.
– Араты испокон веков называют это место Галын‑Алам – «Огненная щель». Почему так, я не знаю. Когда‑то здесь в пещерах жили монахи, был у них свой храм – дацан под землей. А куда он девался, никто не знает. Да и не любят пастухи заходить в пещеры, боятся подземных жителей биритов, – отвечал нехотя Цокто.
– А как же они в темноте молились, монахи, которые справляли богослужение в подземном храме?
– Думаю, зажигали свечи. И еще говорят, будто основатель ламаистской веры в далекие времена посетил храм и совершил чудо: зажег на алтаре перед каменным бурханом‑женщиной чудесный огонь. Но все считают это сказками и в волшебный огонь, который горит сам по себе, не верят.
– А мне хочется в него верить, – сказал Пушкарев. – Если храм существовал, то нужно во что бы то ни стало найти вход в него. А храм был, иначе зачем все эти пещеры‑кельи? Здесь жили не просто отшельники, а ламы, служившие в монастыре.
|
|
– Почему так думаешь?
– Сколько пещер? Я насчитал полсотни, а их гораздо больше. И куда ни сунься – везде молитвенные цилиндры с тибетскими письменами, бронзовые статуэтки богов, медные чашечки, курительные свечи, иконы, картины на коже, священные книги, постель, посуда. Отшельники не живут большими общинами; здесь был монастырь, монахи ходили в храм молиться. А где он, храм? То‑то же! Почему убежали монахи? Может быть, вспыхнула эпидемия чумы или холеры? Мы нашли пещерный храмовый комплекс. Нужно найти святилище.
Цокто зябко повел плечами: упоминание о чуме сразу испортило ему настроение.
– Какое‑нибудь из отверстий и есть вход в храм, – сказал Пушкарев. – Нужно искать.
Цокто не согласился:
– Так никогда не найдем. Надо найти «высокий путь».
– Высокий путь?
– Да. Дорогу из каменных плит. Такая дорога ведет в храм. По ней имели право ходить только ламы.
– Любопытно! Попробуем.
Пещер в самом деле оказалось гораздо больше, чем насчитал Пушкарев. Вход в ту или иную из них можно было отыскать, лишь обследовав каждую щель, каждую скалу – работа под силу большой экспедиции.
Очень скоро Александр понял, что тайну подземного храма одному ему не разгадать. Где этот «высокий путь»? Не лучше ли вернуться в базовый лагерь, где его ждет Валя? Просто если не везет, так не везет! Да ему вообще не везло на открытия. Никогда! Удачливым нужно родиться. Пока ему повезло в одном: он встретил Валю. Встретил и полюбил. Глупая пословица: кому в любви везет – в игре не везет…
И все же он продолжал искать… Изо дня в день обследовали они узкие ущелья, «висячие долины», и повсюду находили пещеры, словно только вчера покинутые людьми. Часто у входа лежали и стояли массивные голубые и зеленые плиты с золотыми знаками. Внутри находили утварь, разные предметы, книги. Пушкарев набрасывался на массивные книги в деревянных переплетах, обтянутых, как объяснил Цокто, человечьей кожей, на пальмовые свитки – сутры, восхищался яркостью красок икон и картин рая и ада, нарисованных на холсте. Тут имелись даже планы небесных дворцов, в которых обитают божества; только нигде не было плана монастыря.
В одной из пещер они обнаружили красочную картину, где было изображено так называемое «колесо жизни»; колесо держал в руках отвратительный клыкастый демон‑мангус с темно‑синим лицом – символ смерти. В картине было сконцентрировано в образной форме все мистическое учение буддизма, и Пушкарев впервые задумался над тем, как длинен и труден путь человека к истинному знанию.
Повсюду на стенах пещер и на скалах было высечено знаменитое мистическое заклинание: «Ом мани падме хум». Как он понял со слов Цокто, в этой формуле якобы сосредоточена вся магическая сила буддизма.
– А как перевести на русский язык заклинание? – допытывался Александр у Цокто. Тот лишь пожимал плечами.
– Никто не знает. Это ведь на каком‑то неизвестном языке – ни монголы, ни тибетцы не могут сказать, какой смысл этой молитвы. Наверное, в Древней Индии знали, а теперь забыли. «Ом мани падме хум» – магическое заклинание, которое несет в себе силу, освобождающую от грехов и исполняющую твои желания. Произнося заклинание «Ом мани падме хум», человек приучает себя уподобляться Будде, словно бы перерождается в него и сам становится богом. Так нас учили в детстве, так говорится в священных сутрах.
– А вы часто повторяете заклинание?
Цокто рассмеялся:
– Я во всю эту чепуху не верю!
Пушкарев скопировал тибетские письмена в свой дневник: получилось красиво – многоэтажные знаки, напоминающие нули и пятерки, тройки, математические радикалы.
– Ом мани падме хум… – повторял он, засыпая. – Сезам, откройся! По моему веленью, по моему хотенью…
…В местах осыпей склоны гор были пересечены пегматитовыми жилами, в которых сверкали блестки золота и кристаллы оловянного камня. На дне каждого ручейка лежали тяжелые зернышки золота. Да, в котловине еще не ступала нога геолога. Тут можно сделать много важных и ценных открытий.
Узкие сумрачные ущелья, куда они въезжали на лошадях, неизменно заканчивались тупиками. Повсюду виднелись пещеры – целый пещерный город. Глухие, не ведущие никуда каньоны… Собственно, здесь была оконечность массива Гурбан‑Сайхан, как бы южный отрог его – зубчатая стена, закрывающая выход в пустыню.
…Ущелье вело на юг. Оно было настолько узким, что две лошади в ряд едва могли протиснуться. И забрели‑то сюда так, на всякий случай. Сверху, из‑за камней мог напасть барс: барсы здесь водились в изобилии и они постоянно выслеживали человека, нападали на скот. Их не раз отгонял Тумурбатор выстрелами.
Шелестела галька под копытами лошадей. На минуту остановились перед огромным камнем, словно бы вделанным в скалу. Камень чем‑то привлек внимание Александра: на нем были тибетские письмена, но не заклинание «Ом мани падме хум», а что‑то другое.
– Что здесь написано? – спросил Пушкарев у Цокто.
– Откуда мне знать? Какая‑нибудь молитва.
– А я знаю, – пошутил Пушкарев. – Здесь вход в «державу света» Шамбалу. Вход по пропускам.
Они двинулись дальше. Узкое ущелье постепенно расширилось. Они даже не поняли сперва, что произошло: горячий ветер обдал их с ног до головы, и вместо привычных красных и фиолетово‑серых обрывов они увидели плоскую черную равнину, усыпанную сверкающей галькой.
Равнина тянулась во все стороны на многие десятки километров, а вдали, в дрожащем мареве, голубели горы– вторая цепь Гобийского Алтая. До гор Сэвэрэй на юго‑западе было рукой подать.
– Мы вышли из котловины в пустыню! – крикнул, захлебываясь от восторга, Пушкарев. – Этот проход не обозначен на карте… Вон хребет Нэмэгэту, вон!.. А тот огромный вулканический конус на юге – Ноян‑Богдо.
Перед ними зыбилась, струилась черная равнина, а горячий ветер обжигал лица. Гоби, страшная безжизненная Гоби – и ни юрты, ни верблюда, ни человека на всем огромном пространстве. Галька отражала солнечные лучи, от зеркального блеска можно было ослепнуть.
Они выехали в пустыню и двинулись вдоль стены хребта на запад. Над черной, глинисто‑щебневой равниной лежало тяжелое безмолвие, иногда вспыхивали вихри и кружились, будто ввинчивался в землю пыльный штопор. Можно было ехать и час и два – и не было конца ни горам, ни пустыне.
Они намеревались повернуть обратно, когда Пушкарев заметил точно такой же камень, как и в ущелье, и с такими же непонятными письменами. Только здесь была нарисована священная птица Гаруда со змеей в клюве.
Слезли с лошадей, подошли к камню. Он прикрывал вход в пещеру. Под изображением птицы Гаруды была начертана ломаная линия. Что‑то наподобие пилы.
– Пещера в пустыне? Карстовая, лавовая, эоловая?
– Самая святая пещера, – сказал Цокто. – Видишь каменные плиты? «Высокий путь». Храм! Нашли! И камень с Гарудой, пожирающей короля змей.
Попытались сдвинуть камень, но это оказалось не так‑то просто.
– Нужно привести сюда табунщика и Тумурбатора, – посоветовал Цокто.
– Ерунда! Наши лошадки проделают эту работу лучше, чем табунщик и Тумурбатор. Давайте веревку!
Он прямо‑таки танцевал возле камня от нетерпения. Неужели Цокто ошибается?..
Обвязали камень веревкой, кони поднатужились и сдвинули глыбу с места. Открылся вход в пещеру. Оставив лошадей, они смело нырнули в зияющее чернотой отверстие. Да и чего им было бояться в этом пустынном месте, где нет ни зверя, ни человека, куда даже вездесущие попытки не залетают? Возможно, даже за последние сто, а то и двести лет здесь никто не бывал.
Пушкарев зажег электрический фонарь. Шли по галерее с гладкими стенами, шли во весь рост; казалось, подземному коридору не будет конца. Но внезапно он расширился, и Пушкарев замер на месте: вдалеке блеснул огонек. Да, то был огонь, и, как они вскоре убедились, большой огонь…
Цокто задрожал от суеверного страха.
– Бириты! – сдавленным голосом произнес он.
– Не говорите глупостей, – одернул его Пушкарев. – Это то, что я искал! Вечный огонь…
Его даже не удивило, что научный сотрудник верит в каких‑то там биритов, якобы живущих в подземном железном городе; бириты вечно голодны, так как глотки их узки и они не могут глотать еду; кроме того, у них изо рта все время вырывается пламя и сжигает все, что они подносят ко рту. Ах, Цокто, Цокто, здесь даже в биритов можно поверить…
Впереди был вечный огонь – огонь надежды и исполнения мечты… Голубоватое зарево освещало обширный грот, потолок и стены которого терялись в густом мраке. Храм был велик, больше любого собора, – это как‑то сразу угадывалось.
Обитель вечного безмолвия и смерти. Огонь горел как бы сам по себе. Давно умерли люди, зажегшие его, прошли поколения, исчезли могучие азиатские империи пастухов, а он все горел, скрытый от всех и никому не нужный.
Пушкарев выключил фонарь и во весь дух побежал к огню, протягивая к нему растопыренные пальцы. Он боялся, что видение исчезнет, окажется светлячком. Но видение не исчезало.
Внезапно геолог споткнулся обо что‑то жесткое, больно ушиб колено и во весь рост растянулся на долу. А когда поднялся, охнул от изумления: с высоты пятиэтажного дома из мрака пещеры на него смотрело прекрасное каменное лицо богини. Он сперва видел только это огромное лицо с благожелательной улыбкой на пухлых, слегка выпяченных губах, видел тускло мерцающий винно‑рубиновый камень во лбу статуи, темно‑синий шлем, обнаженные плечи, ожерелье, спадающее на грудь, потом охватил ее взглядом всю, сидящую на каменном цветке лотоса: обнаженное, стройное тело с тонкой талией; левая нога поджата; правая опущена; на колене спокойно лежит рука. Пальцы другой руки подняты вровень с грудью, молитвенно сложены.
– Богиня Тара… – сказал Цокто.
Перед статуей на алтаре ровным голубоватым светом горел вечный огонь. Он выхватывал из темноты лишь часть пещеры, и Пушкарев не сразу понял, что споткнулся о кости какого‑то гигантского животного.
Он снова зажег электрический фонарь и теперь больше не глядел на каменную богиню: весь пол пещеры был завален огромными черепами, бедренными костями, позвонками, ребрами… Не хотелось верить собственным глазам: скелеты динозавров!..
«Да уж не сплю ли я?.. Кто притащил сюда стопудовые кости? Зачем? Как жертвоприношение богине?.. Динозавры! Динозавры!..» Он щупал руками белые и темно‑коричневые кости, и от одного прикосновения становилось жутко – будто протянул руку в прошлое через семьдесят миллионов лет.
На алтаре лежали округлые камни величиной с огурец. Они не привлекли особого внимания Пушкарева. Приняв их за крупную гальку, он сунул один камень в геологическую сумку.
В институте Пушкарев изучал палеонтологию, многое забылось, но он сразу узнал целый скелет хищного динозавра, его массивные задние ноги с огромными когтями, длинный хвост – метров пятнадцать‑двадцать, короткие передние конечности со шпорообразными роговыми когтями на пальцах. Скелет лежал на полу, но чувствовалось, что кости разложены со знанием дела, и это удивляло больше всего. Неужели древние ламы знали анатомию давно вымерших ящеров? В такое трудно верилось.
Открытий было так много, что у Пушкарева закружилась голова.
– Мы открыли нефтяной газ! – сказал он Цокто. – Огонь горит не одну сотню лет и не потух. Значит, запасы газа велики. Топливо для будущего города. Говорят, в Китае древние храмы тоже освещались природным газом. Дело сделано! А кости ящеров – огромное богатство для музеев…
Они вышли из пещеры. В глаза ударил блеск пустыни.
Завалили камнем вход. Пушкарев зарисовал в тетрадь и птицу Гаруду и непонятную ломаную линию; двинулись по узкому ущелью обратно, к своей палатке, где Тумурбатор хлопотал у дымного костра. Он был хорошим охотником, и к обеду они всякий раз имели жаркое из дикого козла или барана.
Да, это была победа! Наконец‑то Пушкарев доказал, на что способен. А для Вали – новая сказка пустыни: вечный огонь, мягкая, таинственная улыбка богини Тары, скелеты динозавров и кости величиной с телеграфный столб…
Несмотря на обилие впечатлений, Пушкарев заснул мгновенно – как в черную яму провалился.
Цокто ворочался, ему показалось душно, и он вышел из палатки освежиться. Не успел сделать и десятка шагов, как кто‑то цепко схватил его за локоть. Это был Очир. При свете звезд его лицо с высокими скулами казалось зеленым, зловещим. Глаза блестели.
– Заждался? А я тут как тут. И за вами присматривал. Огонь в пещере видел, кости дракона видел. Ты молодец, Цокто: артельный скот дохнет, эпидемия. Ветеринары понаехали – не могут понять, откуда чума на коров свалилась. Хотел я ветеринаров порешить, да Бадзар воспротивился: пусть, говорит, моему скоту прививки сделают. Хочешь, твоего русского геолога порешу?
Цокто охватила злоба, она душила его.
– Зачем? – спросил он.
– Как зачем? Не бойся, все сделаю без шума: свяжу его, отволоку в пещеру, положу на алтарь перед бурханом, а священный огонь потушить можно. Геолог наглотается газа и умрет. Никто никогда не догадается, не найдет.
– Священный огонь гасить нельзя.
– Почему?
– Старики говорят, война начнется.
– А разве война – плохо? Война – всегда хорошо.
– Но тот, кто погасит священный огонь, сам умрет. Разве не знаешь? Эрлик‑Номон‑хан, владыка смерти, смотрит за такими, как ты, каждую минуту.
Очир задумался. Он был суеверен.
– А как же его прикончить, твоего русского? Может, так, как я прикончил дархана Дамдина? Я его задушил, сбросил в пропасть Ногон‑могой. Все труп не там ищут, где надо. Пусть ищут.
Цокто Очира не боялся. Теперь, после того как узнал об эпидемии, он уже ничего не боялся: он сам стал государственным преступником. И если заговорщиков схватят, то схватят и его, Цокто; возможно, приговорят к расстрелу. Но в душе все еще жила надежда: как‑нибудь вывернусь. А если глупый Очир убьет русского геолога, тогда подозрение падет на Цокто и вывернуться не удастся. Прирезать бы Очира…
– Ты Пушкарева не трогай, – сказал он Очиру строго. – А то мы и тебя можем отнести в газовую пещеру, и твой японский хозяин никогда не найдет тебя.
И в голосе его была такая твердость, что Очир испугался.
– Ну, ну, я пошутил, – сказал Очир. – Фарфоровая посуда не должна ссориться с глиняной. Ты все равно теперь у нас в кулаке, как мышь. Поезжай со своим русским в лагерь, а я тут немного побуду – дела есть, поживу в юрте табунщика Яримпиля.
Через два дня пришла машина. От шофера узнали, что в стадах объединения вспыхнула чума крупного рогатого скота. Пушкарев, Цокто и Тумурбатор, плотно позавтракав жареной бараниной, распростились с Котловиной пещер. Очира нигде не было видно.
ПРАЗДНИК «БОЛЬШОЙ ВОДЫ»
– Ты – со мной, а остальное не так уж важно, – сказала она. – Мне бы частичку твоих удач, и я была бы самым счастливым человеком.
– А кому они нужны, мои удачи, если воды опять не окажется. А мечта найти алмазы рухнула. Куда девался старый Дамдин?.. Что‑то мне все это не нравится. Слишком уж много случайностей: пропали пиропы, исчез Дамдин… Ну, а насчет воды у меня все же есть предчувствие – вода скоро будет!
– Не надо утешать. Тут на интуиции далеко не уедешь.
Они шли по степи. Вечернее солнце золотило дали, пустынный простор словно бы затягивал их. Им было хорошо вдвоем, хотелось идти и идти, и заботы дня постепенно уступали место интимному чувству, желанию ни о чем не думать, говорить о красоте жизни, о ее необыкновенности.
– Я совсем извелась без тебя, – сказала она.
– Ну, положим, мне было не слаще. Если хочешь знать, я все это время держался на самолюбии.
– И нашел нефтяной газ. У меня тоже самолюбия хоть отбавляй, да толку от него никакого. А Зыков гоголем ходит: «Все конспектики, конспектики… Без конспектиков воды нет и с конспектиками воды нет». Все‑таки ты повидал чудеса, а я за это время, кроме ухмыляющейся физиономии Зыкова, похожей на недожаренную яичницу, ничего не видела. Его вид вызывает у меня аллергию. Если бы можно было хотя бы одним глазком взглянуть на каменную богиню и на кости динозавров! Кости динозавров… Сумасшествие…
– Такая возможность не исключается. Когда я рассказал обо всем Сандагу и Тимякову, они прямо‑таки остолбенели. Все суетились возле меня и Цокто, какао и коньяком угощали. И знаешь, что самое обидное: чувствую – Сандаг и Тимяков не верят ни одному моему слову. Сандаг так осторожненько, вроде сам с собой, рассуждает: «Каменной Тары исполинских размеров быть не может. Кто ее изваял? Дзанабадзар, великий скульптор семнадцатого века? Но Дзанабадзар работал с бронзой, с металлами вообще. Резьбой по камню он не занимался. Его богиня Тара – это скульптурный портрет его возлюбленной. Нет уж, извините, пока не увижу собственными глазами, не поверю. Если даже она из мыльного камня или вылепленная из глины, наподобие субурганов, все равно не верю. Цельный скелет динозавра? Да ни один монгол, будь он ламой или пастухом, ни за какие блага в мире не дотронется до костей дракона – потому они и пролежали на поверхности семьдесят миллионов лет. Подобные жертвы богам у нас не приносят. Ну, а вечный огонь, если это не какой‑нибудь ламский фокус…» В общем, все мои находки свел к нулю со знаком минус.
– Надо было захватить кость динозавра.
– Надо было. Да как везти чертову кость длиной в восемь метров? Так вот: Сандаг и Тимяков решили, как я полагаю, проверить мою заявку и совершить большую разведочную поездку по Гоби. После того как найдем воду, сразу же отправимся в Котловину пещер, а потом вроде бы спустимся до второй цепи Гобийского Алтая, к хребту Нэмэгэту, и вернемся домой через пустыню, будем обследовать по пути все источники и оазисы. Так что теперь все зависит от вас с Зыковым.
– Ты хочешь сказать – от меня?
– Ну, считай так. Я лично убежден в твоем прогнозе: правильно сделала, заложив скважину навстречу падающим пластам.
На буровую они вернулись в полной темноте. Пушкарев вскочил на свою лошадку и помчался по ночной степи в лагерь экспедиции. Ему хотелось остаться на буровой, очень хотелось, но остаться он здесь не мог.
…Теперь Пушкарев каждый день появлялся на буровой. Найти воду во что бы то ни стало! Помочь Вале… Если говорить по правде, то он только и занят был делами гидрогеологов, забросив поиск угля и горючих сланцев. Своих геологов разделил на два отряда. Отряды, правда, насчитывали не так уж много народу: геолог, шофер, коллектор. Наметил маршруты геологической съемки для них. С утра до поздней ночи разъезжали отряды по степи, описывали все обнажения, все выходы пород, все «наводящие признаки», все источники.
В очень короткий срок составил он предварительную геологическую карту огромных пространств, и Валя могла теперь судить о простирании тех или иных пластов, а это главное. Пушкарев обнаружил водоносные песчаники. Большего Саша сделать не мог. В соответствии с предполагаемым простиранием этих пластов и заложили еще три скважины.
Саша Пушкарев… Каждый приезд его на буровую делался для нее событием. Иногда они приезжали с Тумурбатором, и пограничник развлекал Долгор. «А из них могла бы получиться неплохая пара…» – думала Валя. Но чаще всего она думала о воде.
И снова скрипит железный трос о блоки, снова многометровая свеча штанг гнется и вздрагивает – вот‑вот оборвется…
Таинственное исчезновение старого мастера Дамдина озадачило всех и опечалило. Куда он мог деваться? В юрте все осталось на своих местах, даже незаконченная работа из нефрита. Меньше всего можно было думать о преднамеренном убийстве почти столетнего старца.
Пушкарев понимал: искать месторождение алмазов бессмысленно, и все‑таки он не оставлял надежды. Случались дни и часы, когда они с Цокто и Тумурбатором забирались далеко в горы, обследовали котловины. Но это была, так сказать, побочная, «необязательная» работа.
Пушкарев был геологом, и все, что встречалось на пути, подмечал его острый глаз. Оставив лошадей в каком‑нибудь укрытии, они поднимались почти к самым вершинам гор. Тяжелый рюкзак с разноцветными штуфами оттягивал плечи. Они прослеживали обширную зону пегматитовых жил, наносили на карту обнажения. Пушкарев брал в левую руку кусок породы и точным ударом геологического молотка отбивал выступающие части.
– Пиропов нет!
Александр объяснял Цокто:
– От внимания геолога не должна ускользать ни одна мелочь. Даже растения помогают иногда делать открытия. К примеру, смолки с розовыми и красными цветами, фиалки и белые ярутки вбирают в себя из земли медь и цинк. Один из видов астрагала с бело‑розовыми цветами выдает тайну залежей урана. Если скромные анютины глазки раскрашены в яркие, кричащие тона, то, значит, под ними в земле прячется цинк.
– А вода? – спрашивал Цокто.
– Для воды существуют свои признаки, я говорил о них Басмановой. Если песчаный камыш, вайда, дюнник растут все в одном месте – верный признак пресной воды. А соседство верблюжьей колючки, тамариска и вейника указывает на минерализированные воды.
Цокто все было интересно. Конечно, он не мог признаться русскому геологу в том, что приставлен к нему соглядатаем Бадзаром и Накамурой. Цокто должен следить за всеми находками Пушкарева, и если геолог найдет красные камни или алмазы, сразу же сообщить. Если бы не это обстоятельство, Цокто чувствовал бы себя прекрасно.
– Нет, друзья, – сказал однажды Пушкарев, – искать алмазы в этих горах должна специальная экспедиция. Все гораздо сложнее, чем показалось сначала. Оставим эту затею.
– Оставим, – обрадовался Цокто. – Я ведь еще в Улан‑Баторе говорил: нет алмазов!
– И Дамдина вряд ли найдем, – сказал Тумурбатор.
Наконец‑то и сам Пушкарев понял, зачем он забирается в горы, лазает по скалам, не зная устали: не алмазы ищет! Ищет тело старого Дамдина…
Однажды спросил у Цокто:
– Куда мог деваться Дамдин‑гуай?
Цокто почему‑то смутился, долго не отвечал. Потом, отведя глаза в сторону, сказал:
– Куда девался? Никуда не девался. Он был стар, очень стар. А когда человек чувствует смерть, он «переходит в степную юрту», ложится на траву и ждет конца. У нас ведь не зарывают в землю, как у вас. Тело Дамдина мы здесь все равно не найдем – в степи искать нужно.
В горы они больше не ездили. И мечта об алмазах потускнела.
– Старому Дамдину камни привозили со всех концов Монголии, – говорил Тумурбатор. – А до революции он их получал даже из Китая и Тибета.
Но Пушкарев не сдавался:
– Почему все же старик послал камни в Ученый комитет? Это же заявка на пиропы!
– Не знаю.
– Пиропы где‑то здесь, неподалеку.
Сандагу Александр признался:
– Вся эта история с пиропами и исчезновением Дам‑дина что‑то мне не нравится. Формально ни к чему не придерешься, а есть какой‑то смутный осадок на душе, ощущение того, что именно красные камешки погубили старика.
– Ну, это слишком уж смелое предположение: старый Дамдин, возможно, искал нужные камни для своей работы и сорвался со скалы. И сами будьте осмотрительнее: не сорвитесь!
– Я‑то не сорвусь, если не столкнут насильно. Ладно, буду искать уголь, буду искать сланцы, нефтяной газ, воду – все, что угодно. А к пиропам все равно рано или поздно вернусь: они должны быть! Я чувствую: они где‑то совсем близко, просятся в руки.
Тревога все сильнее и сильнее завладевала Пушкаревым. Да, араты из артели обшарили ближайшие горы и ущелья, но тела старика так и не нашли. Не получилось Шерлока Холмса и из Пушкарева.
Степное спокойствие обманчиво. Кому‑то из тех людей, кого он даже не знает, есть дело до русского геолога, кто‑то, возможно, следит за каждым его шагом, ждет чего‑то.
Он приезжал на буровую, и здесь ему всегда были рады. Иногда его сопровождали Тумурбатор и старик Луб‑сан, сторож лагеря.
В холодные вечера Лубсан деловито разводил огонь в печурке, усаживался на туго свернутые кошмы, вынимал из‑за пазухи книжку и, в который раз, начинал неторопливо перелистывать ее. Это была книга Тимякова, подаренная им Лубсану, книга о Монголии, о нем, Лубсане.
В тот самый день, когда экспедиция приехала в эти края из Улан‑Батора, Тимяков, поздоровавшись с Лубсаном, протянул ему небольшую книгу в коричневом переплете, тисненном золотом, и сказал: