Подстегиваемый любознательностью, Пушкарев заглянул как‑то в храм Джанрай, посвященный богу – исцелителю слепых – Арьяволо, и застыл в изумлении перед исполинской матово‑сверкающей золоченой медью статуей: Будда восседал на массивном цветке лотоса, руки были молитвенно сложены на груди, неподвижные глаза с неземным спокойствием смотрели куда‑то в полумрак, на губах застыла непонятная улыбка.
В храме Чойжин‑Ламыйн‑сумэ, в том самом, который он видел каждый день из окон геологического кабинета, Пушкарев испытал настоящее потрясение, какое можно испытать, когда соприкасаешься с подлинным искусством: бронзовые позолоченные статуи богинь, символизирующих пять основных элементов мира, изящные и стройные, с тонкими одухотворенными лицами, целомудренно потупленными глазами, были воплощением совершенства.
Но постепенно Пушкарев утратил интерес к храмам и статуям, к первобытности.
Его неудержимо влекло в степные просторы, в горные теснины – туда, где жизнь находится в стремительном движении.
Миновав шумный базар «Заходырь», машина вскоре выехала на пустырь, где стояло буровое оборудование гидрогеологов. Здесь же находился «копай‑город» – землянки и серые юрты, в которых жили гидрогеологи из Восточной экспедиции.
Тепло простившись с Цокто, Александр отпустил машину и остался на пустыре один. Как ни странно, но за восемь месяцев он ни разу не был здесь.
Стремительный ветер валил с ног, и Александр почувствовал, как деревенеют щеки.
– Эй, есть кто живой? – крикнул он.
Дверца ближней юрты открылась, и Пушкарев увидел девушку лет девятнадцати‑двадцати в наброшенном на плечи белом полушубке, в коротких сапожках. Ветер сразу же растрепал, вздыбил ее густые волосы, и она минуту кружилась, откидывая их с лица. Пушкареву даже показалось, что лица‑то, собственно, у нее и нет, есть эти клубящиеся волосы и глаза. Но потом он увидел и по‑детски нежный овал лица, и обветренные потрескавшиеся губы, и маленький подбородок.
Она с удивлением глядела на него.
– Вам кого?
– Тимякова или Сандага. Я слышал, они здесь. Я – Пушкарев. Геолог из учкома.
– Слышала о вас. Тимяков и Сандаг у Зыкова. Скоро придут сюда.
– Хорошо, я подожду, – сказал он, пританцовывая от холода.
Она бесцеремонно ухватила его за полу пальто, потащила в юрту:
– Зверский ветер!
В юрте было тепло, тлели угли в печурке.
– Я – Валя Басманова, – представилась девушка. – Заместитель начальника отряда. Раздевайтесь, присаживайтесь чай пить. Небось окоченели!
Голос у нее был громкий, даже немножко резковатый: Пушкарев догадался – привыкла разговаривать под грохот мотора на буровой. Они сидели на раскладных стульях и, обжигаясь, пили густой, черный, как деготь, чай. Она была рада приходу нового человека, без всякого стеснения расспрашивала, кто он и откуда, где учился.
А он наблюдал за ней и удивлялся: почему эту девчонку (по‑другому он не мог ее назвать) поставили во главе такого ответственного дела? Заместитель начальника отряда… Неужели не нашлось специалиста покрупнее? Ведь речь идет о развитии водного хозяйства самой засушливой области республики. И за все будет отвечать она, эта пичуга?..
А она жаловалась на всякие неурядицы: и на то, что рабочих не хватает, и на то, что бурмастер Зыков – человек строптивый, а какой он мастер, пока трудно судить, оборудование опробовать не успели, и что времени на сборы почти не дали, а в Гоби нужно будет сразу же развернуть шесть точек.
Она, как показалось Пушкареву, словно бы выговаривала себе право на будущие неудачи. Так делают обычно люди, в себе неуверенные. В словах Басмановой сквозила холодная проза, к великой пустыне Гоби она относилась как‑то уж слишком по‑обыденному.
– Дура я, что согласилась ехать! – под конец сказала она. – Меня‑то и всерьез никто не хочет принимать: я – свое, а мне – свое. Скоро начну ругаться. Одно мужичье! Скорее бы приезжал инженер Судаков, начальник отряда. Вы поедете с нами?
Он не успел ответить. В дверцу юрты постучались, Валя бойко крикнула:
– Болно! Можно…
Вошли Тимяков и Сандаг. Они ничуть не удивились, увидев здесь Пушкарева. Потирая руки, хозяйски уселись за стол, налили в пиалы чай и некоторое время молча пили его.
– Ну и весна! – сказал наконец Тимяков. – Говорят, в степи гололедица, много скота погибло.
– Да, это так, – согласился Сандаг, – и нам придется в Гоби не сладко.
Сандаг, председатель Ученого комитета, по сути, был довольно‑таки молодым человеком – лет на пять старше Пушкарева. Но всякого рода заботы уже отложили отпечаток на его лице: Сандаг успел испытать силу и власть ответственности. Он формировал состав экспедиции, он не имел права перепоручить даже самое маленькое дело кому бы то ни было, так как им всем предстояло жить и работать в особых условиях, когда позабытая, скажем, впопыхах запасная часть к автомашине может обернуться катастрофой. Он договаривался с гидрогеологами, экзаменовал агрономов, подыскивал врача‑микробиолога, подсобных рабочих.
Создать город в Южной Гоби!.. Даже страшно подумать! Ведь несмотря на решение правительства, Сандагу пришлось преодолеть невероятное и непонятное сопротивление археолога профессора Бадраха и его сторонников. Они писали бумаги во все инстанции, пытались доказать, что строить город в «краю миражей» – Южной Гоби – дело бессмысленное, ненужное аратам, так как гобийцы привыкли кочевать и никто в этом городе жить не будет. Зачем понапрасну тратить огромные государственные средства? Оборонное значение? Но никто не собирается нападать на Монголию с юга. Да и ни одна армия не пройдет через безводную, безлюдную пустыню. Можно построить в Гоби факторию, но зачем город? Японцы стягивают войска к восточным границам Монголии? Ну, а при чем здесь южная граница? И при чем здесь этот город, которого не существует и который вряд ли появится когда‑либо? Госхоз в Гоби? Это уж фантазия! Земледелие в Гоби невозможно, да и не нужно. Столетиями араты обходились без него. Природные богатства? Но природные богатства могут полежать еще столько же, сколько лежали. Добывать их в безводной местности, где нет дорог, нет населения, нерентабельно. Монголия – страна скотоводства, пастушества и должна оставаться такой всегда, так как монголы, мол, привержены вековому укладу жизни и промышленность им не нужна.
Все это знал Пушкарев. Успел узнать за восемь месяцев и то, что все новое в Монголии встречается бешеным сопротивлением оставшихся феодалов, настоятелей монастырей, бывших князей и зажиточных хозяйчиков. Народная интеллигенция только еще нарождалась, а среди старой интеллигенции было много выходцев из свергнутых революцией сословий.
На заседаниях Ученого комитета Пушкарев часто видел профессора Бадраха. Говорили, будто этот похожий с виду больше на индийца, чем на монгола, человек окончил Кембриджский университет. Недавно вышла его толстая книга «Монголия как историческое кладбище», в которой он доказывает, что величие Монголии в ее далеком прошлом, а не в будущем.
Его‑то Сандаг и считал своим главным противником.
…Сандаг отодвинул пиалу в сторону и сказал, обращаясь к Басмановой:
– Судаков не приедет. Получили телеграмму из Москвы: тяжело заболел. Пока подыщут да оформят другого…
– Как же так? А кто будет…
– Вы будете!
– Начальником отряда?..
– Вот именно.
Она отшатнулась от него:
– Но я боюсь…
И в ее глазах в самом деле был страх.
– Да уж не без того, – подал голос Тимяков. – А как быть?
– Возьмите меня в экспедицию! – непроизвольно вырвалось у Пушкарева. – Я знаком с гидрогеологией.
– Вы напрашиваетесь на должность начальника отряда? – с удивлением спросил Тимяков.
Александр смутился.
– Я буду помогать Басмановой и искать алмазы…
Ученые переглянулись.
– Где вы будете искать алмазы? – спросил Сандаг. – О каких алмазах речь?.. Я вас слушаю.
У Пушкарева от волнения перехватило дух.
– Скажите, находили в Монголии когда‑нибудь алмазы? – спросил он, уже зная, что Сандаг даст отрицательный ответ.
Сандаг покачал головой:
– Считается, что в Монголии нет алмазов.
– Среди образцов из Гурбан‑Сайхана, куда вы отправляетесь с экспедицией, я обнаружил пиропы, спутники алмаза.
Возле глаз монгола проступили веселые морщинки. Смуглое тонкое лицо стало совсем молодым.
– Пиропы находили и раньше. Правда, в других местах. Но могу заверить вас, товарищ Пушкарев, что кимберлитовых трубок, с которыми связано, как вам известно, коренное месторождение алмазов, в Монголии нет. А нет кимберлитов – нет алмазов. Во всяком случае, я хорошо знаю горы Гурбан‑Сайхан: кимберлитов там не находили.
Пушкарев, уверенный в своей победе, лукаво усмехнулся:
– Вы делаете поспешный вывод, а в науке так не принято. Во всяком случае, у нас в геологии. А что такое, собственно, кимберлиты? Они ведь содержат чрезвычайно различные по условиям кристаллизации минералы. Тут возникает вопрос: единственные ли породы эти самые кимберлиты, в которых заключены коренные месторождения алмазов? Я усиленно занимался этим вопросом, так как интересовался уральскими и украинскими алмазами, и пришел к выводу: алмазы можно найти и в других породах, состоящих, например, из граната и пироксена. Ведь находят же алмазы в метеоритах! Во всяком случае, первый российский алмаз был найден в каменном метеорите…
Сандаг заинтересовался. Он смотрел куда‑то в сторону, словно бы и не слушал. Но он слушал: просто слова геолога произвели на него большое впечатление. Ведь всегда бывает так, когда освобождаешься от укоренившихся представлений. Значит, алмазы не обязательно связаны с кимберлитовой трубкой! Черт возьми, такое он слышит впервые. Значит, нужно искать, искать… Алмазы в Гурбан‑Сайхане! Это было бы удивительно…
– А что вы думаете об этом, Андрей Дмитриевич? – обратился он к географу.
– Смелая гипотеза…
– Это не гипотеза. Среди пиропов я обнаружил алмаз! – перебил Тимякова Пушкарев.
– Где он, покажите!
– Алмазы в карманах не носят. Алмаз лежит спрятанный в геологическом кабинете. Я только что держал его в руках.
– А вы уверены, что нашли именно алмаз? – спросил Сандаг. – Не приняли ли вы за него, скажем, халцедон?
– Я все проверил. Сомнений быть не может.
– Пусть будет так, – согласился Тимяков. – Я остаюсь еще на некоторое время здесь, а товарищ Сандаг едет в учком. Вот и покажите ему ваш алмаз.
Не простившись с Басмановой, Александр выскочил из юрты. Они с Сандагом уселись в легковую машину и поехали в Ученый комитет.
Дрожащими руками открыл Пушкарев геологический кабинет, разгреб образцы на верхней полке, вытащил кожаный мешочек. Все на месте. Торопливо развязал мешочек, высыпал камешки на лист бумаги. И застыл от изумления: среди красных пиропов алмаза не было… Да и сами они словно бы потускнели, стали темнее, как свернувшаяся кровь.
– Где же ваш алмаз? – спросил Сандаг.
– Он был здесь, – пролепетал Пушкарев, совсем сбитый с толку. – Я любовался им… Он был! Был!..
Он тряс кисет, исследовал каждую его складку, проверял на свет, нет ли дырок.
– Вы уверены, что алмаз не приснился вам? – уже насмешливо спросил Сандаг.
Пушкарев даже не обиделся.
– Да как же он мог присниться, когда я и поехал в «копай‑город» затем, чтобы разыскать вас и сообщить о находке?
– Странно. У меня нет оснований вам не верить. Возможно, алмаз – если это был алмаз – куда‑нибудь закатился?
Они обшарили все полки, все ящики, заглядывали под стеллажи – но тщетно.
– А кто, кроме вас, знал об алмазе? – спросил Сандаг задумчиво.
– Никто, ни одна душа не знала. Да и Цокто узнал в последнюю минуту перед отъездом в Гоби. Я прямо‑таки не верю собственным глазам: был – и нет!
У него в душе еще тлела смутная надежда найти октаэдр. Она погасла после жестких слов Сандага:
– Вот так же загадочно исчез образец магнетита, присланный неким Санжежабом из Мухур‑Нурской долины. Цокто тогда не было в Улан‑Баторе, так что обвинять его нельзя. Что‑то во всем этом мне не нравится. Цокто алмаза своими глазами не видел. Не поверил вашему сообщению – это похоже на него. Ключи от геологического кабинета вы всегда носите с собой, замки надежные, окна с решетками. И все‑таки алмаз исчез. Ну хорошо. Если бы мы обнаружили в кисете дыру, тогда все было бы понятно: алмаз утерян. Но кисет, как я вижу, сшит из вечной кожи, из кожи кулана, из той самой шагреневой кожи, о которой писал Бальзак. Выходит, мы имеем дело с человеком очень хитрым, хорошим психологом: ведь он мог бы сделать дырку в кисете, но не сделал ее. Почему? Да потому, что ему нужен не сам алмаз. Ему нужно доказать, что алмаз – ваша выдумка, никакого алмаза нет и не было, и вообще в Монголии алмазы искать бесполезно. Просто молодой русский геолог решил всяческими путями попасть в экспедицию, где число мест ограничено. Вот и все.
Он замолчал, по‑видимому стараясь осмыслить все случившееся как следует. В самом деле, странно и непонятно. Значит, все последние месяцы кто‑то очень внимательно наблюдал за Пушкаревым. Кто? Кому это нужно? Что за всем этим кроется?
– Пусть будет так, – наконец произнес Сандаг с воодушевлением, решив, должно быть, про себя некий сложный вопрос. – Я зачисляю вас в состав экспедиции. Будете искать алмазы. Ну, не найдете алмазы, может быть, повезет на бурый уголь или на сланцы. Городу потребуется прежде всего уголь. Алмазы – потом… – Он мрачно улыбнулся и добавил – Да, да, ваша помощь потребуется. Вам придется работать в тесном взаимодействии с гидрогеологическим отрядом. Поможете им составить геологическую карту. В помощь вам назначим, кроме Цокто, еще несколько монгольских геологов. Ведь район придется обследовать обширный.
– А как же уголь, строительные материалы для будущего города?
– Главное – вода! Найти питьевую воду, пробурить скважины с таким деб и том[12], чтобы можно было обеспечить и будущий город – аймачный центр, центр культуры в самом сердце Гоби, и будущий госхоз – показательное хозяйство по разведению красных гобийских верблюдов и лошадей. Невелика беда, если не найдем уголь. А вот если не обнаружим воду в нужных количествах, то не будет ни города, ни госхоза. А госхоз очень, очень нужен в тех местах. Это, если хотите знать, будет комплексное хозяйство, которое займется разведением племенного скота, травосеянием, земледелием, огородничеством. С каждым днем в Южной Гоби все больше возникает новых аратских объединений. Чтобы помочь им, нужно создать сенокосные станции. Дайте нам воду! Воду прежде всего…
Несмотря на таинственное исчезновение алмаза, Пушкарев испытывал подъем: в Гоби, в Гоби, которую называют краем чудес и миражей!..
Даже не верилось, что через несколько дней он увидит безграничные пространства великой пустыни, где до сих пор водятся дикие верблюды и дикие лошади, где его, возможно, ждут невероятные приключения и значительные открытия.
ГДЕ‑ТО В ЮЖНОМ ГОБИ
Ветер гнал по степи облака пыли, и казалось, будто это бежит бесконечное стадо верблюдов. Видно было, как сухие бурые колючки, перевертываясь в воздухе, перелетали через дорогу. Сквозь крутящийся песчаный вихрь смутно проступали контуры сопок. Ветер наметал маленькие песчаные бугры у кустов сухой караганы, уныло свистел в зарослях саксаула.
Чимид сидел на земле и то и дело отряхивал назойливую едкую пыль, протирал длинным рукавом халата покрасневшие от ветра, слезящиеся глаза. На двухколесной тырке под овчиной лежала больная сестра, Дол‑гор. Когда ветер заворачивал овчину, Чимид видел ноги сестры, опухшие, в синих пятнах. С каждым днем болезнь въедалась в ее тело все глубже и глубже. Долгор не могла жевать мясо – кровоточили десны, а ноги часто сводило судорогой. У Чимида не было никого на всем белом свете, кроме сестры, и теперь вот он решил везти ее в монастырь, где, должно быть, мудрый знахарь изгонит из ее тела болезнь.
Худое лицо Чимида с облупившейся на скулах кожей было покрыто грязным потом. Натруженные плечи ныли. Песок залезал в нос и рот, вызывая приступы кашля. Перед глазами стоял оранжевый туман.
Он встал, расправил плечи и взялся за оглобли тырки.
– Потерпи еще немного, Долгор. До монастыря осталось не более одного уртона…
Чимид закусил губу, уперся гутулами в куст ежовника, наклонился вперед и сделал несколько шагов. Грубо сколоченные деревянные угловатые колеса без ободьев уныло заскрипели, повернулись раза три и увязли в песке. Чимид негромко выругался. И когда ветер налетел с удвоенной силой, потерял равновесие и упал. Он лежал ничком, раскинув руки. Краем глаза он видел, как ураган гонит песчаные полосы, завивает желтые вихри.
В такую погоду даже верблюды ложатся на землю. Они поворачиваются туловищем к ветру и низко опускают голову. А люди сидят в наглухо закрытых юртах, тревожно прислушиваются к шумам в степи и читают молитвы.
Отдышавшись, Чимид встал на ноги. В висках стучала кровь, перед глазами вставала красноватая мгла. Сестра застонала жалобно, протяжно. Чимид ухватился за оглобли, рванулся вперед, задыхаясь от стремительной силы ветра, лицо его перекосилось от натуги; колеса снова заскрипели…
А ветер становился все злее и злее. Он трепал, пронизывал насквозь старый халат, валил с ног. Небо было покрыто тяжелыми тучами. Чимид еще двигался, но уже шатаясь и все замедляя шаг. Когда он пересохшим горлом судорожно сглатывал слюну, это отзывалось где‑то внутри острым уколом.
Иногда Чимид думал, что не стоило везти сестру в монастырь Хух‑Борхон‑сумэ. У него, пожалуй, не хватит сил дотащить ее туда. Когда он совсем выбьется из сил и будет, как камень, лежать среди барханов, сестра умрет, так и не дождавшись мудрого знахаря. Такие мысли пугали его: ведь у него не было никого, кроме Долгор. За песками потянулись солончаки, за солончаками – глинистые площадки, покрытые галькой и темно‑серым щебнем. Ветер все‑таки взял свое: он налетел со страшной силой и снова повалил Чимида на землю.
Теперь Чимид даже не делал попыток подняться. Лежать было хорошо, хотя под боком оказались острые камни. Не слышны стали стоны сестры. И не стоило больше подниматься на ноги. Коня бы ему теперь, коня – он быстро доскакал бы с сестрой до монастыря! Чимид слабо повел головой и вдруг, напрягшись, приподнял ее и прислушался. За свистом ветра откуда‑то явственно донеслось далекое конское ржание. Чимид всем телом потянулся на звук и бессильно опрокинулся на песок.
Горячий конь, виделось ему, уже стоит перед ним – чудесный конь, о котором мечтал он всю жизнь. Чимид гладит его по лоснящейся спине и, взяв сестру на руки, вскакивает в седло. А над ними уже не желтая пыль, а чистое, ясное небо.
Но нет чудесного коня, нет ясного неба. Вокруг бушует безлюдная степь…
Чимид поднялся ночью, когда ветер ослаб. Снова потащил тяжелую тырку, временами забывая, куда идет и зачем.
В полдень он взобрался на перевал и увидел внизу, на дне плоского лога, крылатые крыши кумирен монастыря Хух‑Борхон‑сумэ. Но даже вид монастыря не мог заставить его прибавить шагу – не было сил.
После долгого пути первым ему встретился человек в черном халате, с редкой седой бородкой и грязной косичкой сзади. У старика были узкие острые глазки. Он осмотрел Чимида с ног до головы, сочувственно покачал головой и сказал:
– Когда человек впрягается вместо верблюда, это значит, что плохи его дела.
Чимид низко опустил голову.
– Муу байна – плохо, – ответил он. – В марте начался сильный снегопад, и весь мой скот погиб от бескормицы… А потом заболела сестра.
Старик снова покачал головой. Он вынул табакерку, неторопливо набил табаком ноздри и принялся чихать.
– Худо, очень худо. Много скота погибло во время снегопада в этом году. Боги прогневались. То‑то говорится: от черной судьбы и на быстром коне не ускачешь. Бедняцкое счастье ходит с дырявой сумой за плечами. Да только всякому горю помочь можно.
Чимид поднял голову, глаза его засветились надеждой.
– Мне бы только сестру вылечить, – сказал он.
– Голодный охотник старого козла видит за тридевять земель, – усмехнулся старик. – Твое счастье, что встретился со мной. Укажу тебе человека, который мигом вылечит твою сестру. Есть такой знахарь – лама[13] Шараб. На поклонение в Лхасу ходил, привез много снадобий и талисманов. В прошлом году мою старуху от ревматизма вылечил. Святой человек. И взял за лечение всего лишь четыре теленка, два бегунца и белого верблюда.
Чимид снова опустил голову:
– У меня нечем заплатить за лечение… А сестра так сильно больна…
Старик, казалось, только и ждал этих слов. Он прищурился так, что его черные колючие глаза превратились в две узенькие щелки, похлопал Чимида по плечу и вымолвил:
– Рожденному в богатырской рубашке всегда сопутствует удача. Ты мне нравишься, и я хотел бы помочь тебе. Есть у тебя кто из родных?
– Кроме сестры, никого. Моя мать умерла в прошлом году. Я бросил юрту и ушел сюда.
– Вот и хорошо. Я уже стар, а мой единственный сын живет в городе и редко навещает меня. А ты знаешь, как трудно пожилому человеку справляться со своим хозяйством: то разбегутся табуны, то волк утянет теленка из стада… Я уже давно подумывал усыновить кого‑нибудь. Вижу – ты заботливый брат, думаю – будешь заботливым сыном. Стоит мне замолвить словечко эмчиламе[14]Шарабу, и он вылечит твою сестру.
– Я буду хорошим сыном! – с жаром воскликнул Чимид.
– Вот это мой скот, – сказал старик, протянув худую, сморщенную руку и очертив пальцем в воздухе полукруг.
Чимид увидел на склонах сопок отары овец, а в долине табуны коней и стада яков. Он вспомнил, как всегда выгонял своих овец на склоны сопок, чтобы легче было их сосчитать. Но сосчитать овец в отарах старика было невозможно: их было так же много, как звезд на ночном небе.
Чимид почтительно склонил перед стариком голову.
Во всем аймаке был только один такой богатый человек – Бадзар; молва о его стадах дошла до самых отдаленных кочевий. И все говорили: богат, как Бадзар. Рассказывали также, что его сын, Бадрах, долго учился в далеких странах и, когда вернулся оттуда, стал уважаемым человеком. Об этом толковали старики у очагов в глухие зимние ночи. По словам стариков, Бадзар был черствым, хитрым человеком. Чтобы обойти закон, запрещающий нанимать батраков без договора, он усыновлял их и заставлял круглый год в жару и стужу пасти свой скот. И все говорили: лучше подохнуть с голоду, чем попасть в руки Бадзара.
Теперь этот Бадзар стоял перед Чимидом, ласково похлопывая его по плечу, и в самое трудное для Чимида время хотел выручить его из беды. И Чимид подумал, что людская молва, как взбесившаяся собака, – она кусает всех без разбора. Он даже усомнился: Бадзар ли перед ним? Точно угадав его мысли, старик сказал:
– Спроси юрту Бадзара – каждый укажет тебе ее. А сейчас заглянем к почтенному Шарабу. Как говорится, упущенное время самым длинным арканом не поймаешь…
Чимид взялся за оглобли тырки. Старик повел его к высокому белому храму с золоченой крышей. Из‑за туч проглянуло солнце, и крыши кумирен так заблистали, что на них стало больно смотреть. От кумирен тянулись дворы, огороженные глинобитными стенами и частоколом. Чимид и Бадзар прошли мимо главного храма, на дверях которого яркими красками были намалеваны четыре страшных чудовища – хранители, оберегающие храм от лягушки, удава, обезьяны, ворона и бедняка. Со стен храма смотрели трехглазые бурханы[15], держащие в зубах обезглавленные тела богоотступников, а в руках – их головы.
Из храма доносилось уханье барабана и лязг медных тарелок. Повсюду бродили огромные черные псы с красными лоскутками на шее. Проходили богомольцы с обнаженными головами. Со стороны ближнего кочевья доносилось ржание лошадей; над приземистыми юртами вился дымок.
Бадзар и Чимид свернули в один из монастырских двориков и увидели деревянный барак и одинокую юрту.
– Милостивый Шараб зимой живет в байшине[16], а сейчас перебрался в юрту, – пояснил Бадзар.
На скатанных коврах, поджав ноги, в юрте сидел толстый человек в островерхой шапочке. На его жирной руке болтались четки. Перед ним стояло ведро с кашей. Толстяк запускал руку в ведро и набивал кашей рот.
– Ом мани падме хум, ом мани падме хум… – забормотал он, увидев гостей. Потом вытер руку о полу халата и стал внимательно разглядывать подслеповатыми глазами Чимида. – Бурханы гневаются на вынесшего из юрты огонь поздно вечером, – прохрипел он.
Бадзар дернул за рукав Чимида. Тот упал на колени и приложил руки ко лбу. Он дрожал от суеверного страха, вспомнив, что действительно как‑то зимой вынес огонь из юрты, чтобы посмотреть овец.
– Святой лама, моя сестра сильно больна… – проговорил он почти шепотом.
Знахарь взял с полки толстую книгу в кожаном переплете, открыл ее наугад и стал что‑то бормотать на тибетском языке.
– Тащи сестру! – приказал он. – Жизнь ее на пороге вечности…
Чимид вышел, бережно взял на руки стонавшую Дол‑гор и вернулся в юрту. Он положил сестру на кошму у ног знахаря.
– Ей требуется лечение физическим способом, – произнес Шараб, осмотрев больную.
Он наклонился и сжал руками грудную клетку девушки. Долгор закричала. Шараб, не обращая внимания, стал мять ей живот. Потом взял с полки медную чашечку с какой‑то темной жидкостью, разжал деревянной лопаткой зубы больной и влил ей в рот эту жидкость. Долгор захлебнулась и закашлялась.
– Придешь через три дня, – сказал он Чимиду. – Теперь все зависит от милости богов. Да не забудь, что за лечение причитается корова, два теленка, четыре барана и четыре ягненка.
Чимид покорно склонил голову, поднял с пола сестру и, пятясь, вышел.
Не так давно белая восьмистенная юрта Бадзара стояла на самом почетном месте – на юго‑западном конце ряда юрт стойбища. В крайней юрте на северо‑западе жил бедняк Аюрзан. Но после того как Аюрзан уговорил аратов объединиться в артель, все откочевали в долину, и Бадзар остался один. Почета больше не было. Теперь в артели на юго‑западном конце стоит юрта председателя Аюрзана, и он самый уважаемый человек.
Потому‑то Чимид без всякого труда нашел юрту Бадзара.
Ночевал он вместе с другими пастухами в кособокой серой юрте. Здесь же, на овчине, лежала Долгор. Она всю ночь стонала, и Чимид долго не мог уснуть. Только он закрыл глаза, как кто‑то толкнул его в бок. Перед ним стоял Бадзар, сощурив острые глазки.
– Беззаботный тарбаган весну проспит, – проговорил он. – Твои братья уже в степи, а ты отлеживаешься. С таким почтительным сыном скоро по миру пойдешь!
Чимид вскочил. В юрту падал дневной свет.
– Оседлай солового коня. За тремя холмами твоя отара. Да поворачивайся! – сказал Бадзар и вышел.
Долгор металась в бреду, выкрикивала непонятные слова. Ее щеки горели, на губах была пена. Чимид с жалостью посмотрел на нее – ему не хотелось оставлять сестру одну без присмотра. Пожевав без всякого аппетита сушеного мяса, он отправился в степь.
Когда солнце поднялось над самой высокой горой, Чимид загнал овец в укромную лощину, стреножил коня и тайком пробрался в юрту к сестре. Долгор лежала на овчине лицом вверх, под ее закрытыми глазами чернели могильные тени. Дыхание вырывалось с хриплым свистом. Чимид окликнул ее, но она не раскрыла глаз. Тогда Чимид решил, что сестра при смерти, выскочил из юрты и побежал к знахарю. Шараб, как и вчера, сидел на коврах, лениво перебирая четки.
– Она умирает… Помоги!.. – крикнул Чимид.
Но ни один мускул не дрогнул на сером, как войлок, лице знахаря. Он взял с полки книгу, раскрыл ее, пробормотал какую‑то молитву и, сдвинув брови, сказал:
– Нам не дано властвовать над бурханами. Много людей умерло в этом году от цинги. Много людей умрет. Я жалкий слуга духов, и у меня нет золотого плода, драгоценный сок которого делает людей здоровыми… Смирись и разбери решетку юрты – твоей сестре пора отправляться в страну бурханов. Отнеси ее в долину смерти и положи головой на запад; навещай сорок дней и сорок ночей. Если священные собаки и хищные птицы не побрезгуют ее телом, значит, она была праведницей и весь грех на тебе…
– Спаси ее, спаси! Я отдам все, что у меня есть… – в исступлении хватался Чимид за гутулы Шараба. – У меня никого нет на свете, кроме нее…
– Не гневи богов, жалкий безумец, – оттолкнул его знахарь. – Она умрет, как умерли другие. Такова воля богов. Иди и выполняй сказанное!
Чимид поднялся с земли и, сгорбившись, направился к двери.
– Не забудь уплатить за лечение! – сварливо крикнул ему вслед лама. – Загробный владыка Эрлик‑Номон‑хан записал твой долг в судную книгу…
«Нужно посоветоваться с Бадзаром», – решил Чимид. Но, вспомнив, что оставил овец без присмотра, пошел к пастухам, чтобы упросить кого‑нибудь покараулить хозяйскую отару. Еще издали он услышал шутливо‑печальную песенку и поехал на пронзительный фальцет.
Моя маленькая соловая кобылка
Притомилась и захромала.
Моя любимая ушла от меня,–
Кто исцелит мое сердце?
– Эй, Чимид! Все ли спокойно? – еще издали закричал веселый пастух Гончиг и подъехал к Чимиду: – А я вижу – ты убрался; думаю, нужно за твоей отарой поглядеть. Не в добрый час нагрянет этот проклятый мангус Бадзар – будет тебе выволочка. – У Гончига была круглая стриженая голова с большими оттопыренными ушами и вечно смеющиеся глаза с нависающими толстыми веками. Халат – сплошная рвань.