– А о ребенке… это вы серьезно? – спрашивает Эджитто.
Рене вытаскивает из лежащей перед ним открытой пачки сигарету. Закуривает, зажав ее грязными пальцами.
– Я научу его водить мотоцикл. Может, когда вся эта мерзость закончится, приедем с ним сюда на кросс. Представляете? Мне хочется сделать что‑то правильное, док. – Рене снова растроган, Эджитто видит, как он борется с собой, стараясь сдержаться. – У меня убили пятерых. Пятерых из двадцати. Понимаете? – Пепел падает в щель между сиденьями. Салон «скорой помощи» уже превратился в помойку. – А может, родится девочка. Вот будет здорово, если родится девочка!
В три часа дня они выезжают на Ринг‑Роуд и прощаются с афганскими грузовиками. В благодарность раздается оглушительное гудение клаксонов, и другой благодарности не предвидится. Да пошли вы куда подальше!
Военный конвой движется по асфальтированной дороге до базы в Дилараме. Полковник Баллезио договорился, что ребята несколько дней побудут у американских морпехов, чтобы прийти в себя.
В огромном ангаре рябой испаноамериканец проводит для них брифинг, говоря на своем языке. Затем раздает бланки, которые надо заполнить, а также отпечатанные на гектографе листки с правилами внутреннего распорядка. Алкогольные напитки не распивать. Не кричать. Не стрелять. Не фотографировать. Ребята сворачивают бумажки и засовывают в карман.
Хотя ради них столовая открыта на час дольше и предлагает всякую вкуснятину, от которой они уже отвыкли, – например, сладкие напитки сколько хочешь и толстенные торты, украшенные разноцветной глазурью, – мало кто решает этим воспользоваться. Большая часть ребят прячется в одиночестве под струями горячего душа. Лейтенант Эджитто тоже. Он ждет, пока струя обожжет ему лицо, потом принимается тереть себя повсюду, царапать ногтями. Сухая кожа вместе с грязью сползает вниз по ногам, совершает пару кругов и в конце концов исчезает в сливе.
* * *
Вертолет уносит тело Йетри, а в обмен оставляет военного психолога, который на взлетной полосе пожимает всем руку и улыбается так, словно опоздал на праздник. Фамилия психолога – Финицио, служит он в ВМС, капитан третьего ранга. На вид чересчур молод, чтобы пытаться залезть в чью‑то голову, включая свою собственную. Один глаз у психолога немного косит, что придает ему слегка безумный вид, рука на ощупь кажется вялой. Хотя вновь прибывший старше его по званию, капитан Мазьеро старается, чтобы его слова прозвучали громко и четко:
– А с этим какого хрена нам делать?
У морпехов все служебные помещения заняты, поэтому кабинет психолога устраивают в углу столовой, рядом с кофейными автоматами и электрическим генератором, который работает в переменном режиме: когда он включается, приходится почти кричать. Психолог может начать работу через час после еды и закончить за час до следующего приема пищи. Переходя из палатки в палатку, он раздает листки, на которых от руки написано, кому в каком порядке явиться. Тем, кто сразу же рвет листок у него перед носом, он четко объясняет, что беседа с психологом – не свидание, на которое они могут пойти или не пойти, а четкий приказ сверху.
Сержант Рене добровольно вызывается пойти первым. Он хочет подать пример, но дело не только в этом. Ему нужно выговориться, такое чувство, что он весь наполнен ядовитым газом – голова, желудок, газ пробрался даже под ногти. Нервно‑паралитический газ. Его мучают три или четыре мысли разного рода. Он хотел исповедаться американскому священнику, шел за ним до самых дверей капеллы, но слабое знание языка и закравшееся сомнение (не согрешит ли он, исповедуясь протестанту?) заставили его остановиться. Психолог не отпустит ему грех, это верно, но по крайней мере на душе станет легче.
– Сразу скажу вам, синьор, что я не верю в эти методы, – заговорил Рене, во второй раз пожав маленькую руку капитана третьего ранга Финицио.
– Ничего страшного, сержант. Садитесь! Устраивайтесь поудобнее!
Рене усаживается ровно посередине скамьи, спина прямая, голова гордо поднята.
– Поудобнее, сержант! Словно меня здесь нет. Хотите – можете лечь. Закрыть глаза, положить ноги на стол – все что угодно. Устраивайтесь, как вам хочется!
Рене вовсе не тянет лечь и закрыть глаза. Чтобы показать, что он старается, он немного отодвигает таз, потом принимает прежнюю позу. Положить ноги на стол перед старшим по званию? С какой еще стати!
– Мне так удобно.
Финицио, сидящий в отличие от Рене на настоящем стуле, откидывается на спинку.
– Вы должны знать, сержант, что здесь вы можете чувствовать себя свободно. Мы здесь вдвоем – вы и я. Больше никого. Никаких видеокамер, никаких микрофонов. Я не буду ничего записывать и после нашей встречи не сделаю никаких заметок. Все, что мы скажем друг другу, останется между нами. Поэтому мне бы хотелось, чтобы вы говорили свободно, ничего не опуская и ни о чем не умалчивая. – Капитан соединяет маленькие ладони, склоняет голову и устремляет на Рене настойчивый взгляд. Точнее, Рене оказывается посреди двух траекторий, прочерченных глазами психолога, каждый из которых смотрит отдельно от другого. Несколько секунд психолог молчит.
– Мне начинать? – наконец решается заговорить Рене.
– Если вы чувствуете, что вам это необходимо.
– В каком смысле?
– В том смысле, что если вам хочется о чем‑то рассказать, вы можете это сделать. Но вы не обязаны говорить.
Что он хочет сказать? Что они так и будут сидеть, глядя друг другу в лицо?
– Может, вы меня о чем‑нибудь спросите? – говорит Рене.
– Я бы предпочел следовать за потоком ваших мыслей, не пытаясь на него повлиять.
– А если у меня не получается?
– Мы можем подождать.
– В тишине?
– В тишине, а что? В тишине нет ничего плохого.
Проходит еще одна минута. Сердце сержанта переполняет тоска. Он думает, что неловко вот так сидеть и молчать перед совершенно незнакомым человеком с таким чувством, будто он что‑то напортачил и его застукали. В голове лихорадочно крутятся темы, с которых можно начать разговор. Главное, о чем он хотел поговорить, что мучит его больше всего, – как он занял место Кампорези в машине «скорой помощи», а через несколько часов Кампорези взлетел на воздух вместе с другими ребятами. Мысль о том, что эти события связаны, все не идет у него из головы, но сейчас, когда нужно сказать об этом вслух, он не знает, с чего начать, чтобы не предстать перед старшим по званию в дурном свете. Главное – ему хочется объяснить, что у него не было недобрых намерений, что его решение опиралось на стратегический план и не было чистым эгоизмом – вернее, доля эгоизма была, но немного, столько же, сколько проявил бы каждый на его месте, черт побери! И вообще он два дня не спал, вы знаете, что такое не спать два дня и без остановок вести машину по дороге, усыпанной камнями и нашпигованной минами, понимая, что отвечаешь за жизнь остальных? Нет, ручаюсь, вам такого не доводилось переживать, никому не доводилось, а ведь у меня на животе была рана, жгло так, будто рядом стоял сам черт и дул на живот, словно мне наложили компресс с соляной кислотой, дело не в эгоизме, поверьте мне, вовсе нет, мы поменялись всего на несколько часов, знай он, сумей он предугадать то, что произошло, он бы вернулся в «Линче», не сомневайтесь, он бы пожертвовал собой ради Кампорези и не сидел бы здесь и не болтал бы языком, а превратился бы в горстку пепла и останков или сделал бы так, чтобы трагедии не произошло, конечно, он бы сделал так, чтобы ее не произошло, ведь он хороший начальник, из тех, что знают, что делают, любят своих подчиненных и готовы пожертвовать собой ради них, клянусь, я бы на все пошел, я всегда был готов пожертвовать собой ради ближнего, это единственное, что я о себе точно знаю, вот именно, но почему сейчас я сижу здесь, почему я выжил, почему я?
– Видели? Вы обратили внимание? – спрашивает Финицио.
– На что?
– Вы стали дышать по‑другому Теперь вы дышите диафрагмой, так гораздо лучше.
Рене не замечает никакой перемены в том, как он дышит. Зато он чувствует, как укорачивается шея, голова медленно опускается вниз, в грудную клетку, словно у черепахи. Сверху на голову давит чья‑то невидимая рука.
– Сержант, вы хорошо себя чувствуете? Вы побледнели. Налить вам воды?
– Нет. Нет, спасибо! Не надо.
Чем дольше он не раскрывает рта, тем быстрее крутятся в голове мысли. Теперь ему кажется, что давящая на него рука как‑то связана с Финицио, что это он ею управляет, словно своим невидимым продолжением. Психолог крадет у него кислород, сам вдыхает весь воздух. И не сводит с него глаз – наверняка пытается загипнотизировать. Рене склоняет голову, чтобы уйти от этого взгляда.
– Капитан, может, вы позадаете мне вопросы? Мне было бы легче.
Психолог снова улыбается с притворной, раздражающей снисходительностью.
– У нас с вами все идет хорошо, – говорит он.
– Хорошо? Да ведь мы еще не начинали!
Финицио слегка разводит руками. Иногда он и правда похож на священника. Когда‑то Рене посоветовали поговорить с капелланом. Кажется, очень давно.
– У меня будет ребенок. – Его живот сам по себе взял и вытолкнул воздух, который обрел форму слов, его диафрагма.
Психолог кивает, его улыбка ничуть не меняется. Опять Рене чудится, или психолог на самом деле знал, что он об этом заговорит?
– Отличная новость. Когда он должен родиться? Родиться? Он не знает. Он еще не прикидывал.
– Через полгода, – говорит Рене. – Плюс‑минус.
– Отлично. Вы к этому времени уже вернетесь.
– Да.
Они снова молчат.
– Надеюсь, родится девочка, – прибавляет Рене.
– Почему?
– Потому что девочки… ну, они не лезут неизвестно куда.
– Вы имеете в виду то, что произошло вчера утром?
Рене сжимает кулаки.
– Нет. Вообще‑то, наверное, да.
От беседы ему становится не легче, а, наоборот, еще хуже. Психолог разговаривает чересчур спокойно. Словно в чем‑то его обвиняя. А когда умолкает, как сейчас, становится еще тяжелее. Наверняка все эти разговоры о моральной поддержке – просто ловушка. В чем его подозревают? В измене? В превышении полномочий? Убийстве? Нет уж, он в эту ловушку не попадется.
– Сержант, вы когда‑нибудь слышали о посттравматическом стрессе?
– Да, нам об этом рассказывали на подготовке.
– Как вы думаете, сейчас посттравматический стресс имеет к вам какое‑то отношение?
– Нет.
– Вы уверены?
– Да, я же вам сказал. У меня нет ни тремора, ни галлюцинаций. Прошлой ночью я спал, мне не снились кошмары.
– И поэтому вы не переживаете посттравматический стресс.
– Тремор, галлюцинации, кошмары. Если я правильно помню, симптомы такие.
– Это все симптомы?
– Да. Нас так учили. У меня этих симптомов нет.
– А что вам снилось, сержант?
– Я никогда не вижу сны.
– Никогда?
– Никогда.
Чедерна, когда подходит его очередь, еще меньше готов сотрудничать. Ребята ходят как в воду опущенные, от этого у него портится настроение – смешно соревноваться, кто сильнее горюет из‑за случившегося. Раньше надо было думать. Конечно, ему грустно, это правда, чертовски грустно, ему тоже плохо, но показывать он это не собирается. И вообще, они на войне, может, ребята думали, что на войне не умирают? Он реалист, порой нелегко смотреть правде в лицо, потому что жизнь груба и жестока, но если ты разумный человек, нужно всегда держать глаза широко раскрытыми, всегда. А его заставляют встречаться с психологом. Впридачу – с морячком. В армии он не раз сталкивался с идиотизмом, но такого еще бывало.
– …Поэтому мне бы хотелось, чтобы вы говорили свободно, ничего не опуская и ни о чем не умалчивая. – Финицио договаривает вводную фразу и замирает в ожидании, но Чедерна рвется в контратаку.
– При всем уважении, капитан, – говорит он, – мне ни о чем не хочется говорить.
– Оставим формальности, Чедерна! И вообще давайте сделаем так: с этой секунды я больше не капитан. Вот смотрите, я снимаю знаки отличия. Теперь я просто Андреа. А вы? Можно мне звать вас Франческо?
– Чедерна тоже годится, капитан. А еще лучше – гвардии старший капрал Чедерна. Или солдат, если вам так удобнее. Франческо – только для друзей.
– Вы полагаете, я вам не друг?
– Я полагаю, что у меня вряд ли может быть такой друг, как вы, капитан.
Психолог получил по заслугам. Чедерна еле удерживается от ехидной усмешки. Теперь капитан у него в руках.
– А почему?
Чедерна пожимает плечами:
– Знаете, я выбираю друзей интуитивно. По запаху. Я ведь волк, разве вам не говорили?
– Нет, не говорили. А чем пахнет от меня?
– Честно?
– Конечно.
– От вас пахнет компромиссом. А еще мочой.
– Мочой? Правда?
– Вы, капитан, от страху того и гляди обоссытесь. Вам бы сидеть себе, уютно устроившись, за письменным столом, подальше от всяких опасных мест. А вас вон куда отправили.
Финицио кивает. Чедерна наслаждается его замешательством.
– Любопытно. Я над этим подумаю. Может, тогда вы мне расскажете про какое‑нибудь опасное место, которого я еще не видел? О долине, которой вы проехали?
– А зачем?
– Потому что я там никогда не бывал.
– Поищите в Google. По названию. Попробуйте написать «сущий ад». Тогда и увидите, что это, не вставая из‑за стола.
– Я бы лучше послушал вас.
– А мне не хочется говорить.
– О’кей, Чедерна. Я понимаю, что сейчас вам непросто общаться с людьми. Выплеснуть что‑то еще, кроме гнева. Все произошло совсем недавно, а из‑за боли нам трудно говорить. Вы боитесь, что если приподнимете крышку котла, выплеснется столько страдания, что у вас не хватит сил, но я здесь как раз для того, чтобы вам помочь.
– Это неправда, что из‑за боли мне трудно говорить. Я могу говорить столько, сколько захочется. Ля, ля, ля, ля. Ну как? И опять: ля, ля, ля, ля. Просто мне нечего рассказать вам, синьор капитан третьего ранга.
Сейчас психолог его отпустит, и на этом весь этот идиотизм закончится. Если хочет, пусть пишет про него гадости в рапорте. У Чедерны такой послужной список, что у любой комиссии глаза на лоб вылезут. Принимая его в отряд особого назначения, они вряд ли станут читать писанину всяких психологов.
Финицио поднимает голову, выражение лица у него уже не такое открытое.
– По моим сведениям, вы собирали останки своих друзей, – внезапно говорит он. – Наверное, вам было очень тяжело.
– А кто вам сказал, что они были моими друзьями?
– Вы им тоже не разрешали звать себя Франческо?
– Как они меня звали – не ваше дело.
– От них тоже воняло мочой?
– Заткнитесь!
Финицио заглядывает в папку.
– Я полагаю, вы с ними были друзьями. Особенно с одним из них. Я где‑то записал его имя… а, вот. Старший капрал Роберто Йетри. Вы были…
– Оставьте его в покое.
– Здесь сказано, что вы…
– Я СКАЗАЛ «ЗАТКНИСЬ», КРЕТИН!
Психолог не теряет невозмутимости.
– Может, поговорим об этом? О старшем капрале Йетри?
В ушах пульсирует кровь. Чедерна впервые отчетливо задумывается о Йетри с той минуты, когда он сидел рядом с его телом и шептал ему на ухо. Когда он потрогал лоб Йетри, тот уже был холодным, линия бакенов еще сохранилась, но была немного нечеткой. Йетри так и не научился поддерживать их форму. Не успел.
Сам того не замечая, Чедерна вскакивает на ноги. Теперь он всей массой нависает над офицером.
– Мне правда можно говорить вам все, что приходит в голову, капитан?
– Не можно, а нужно.
– Так вот, мне пришло в голову, что вы – просто дерьмо. Явились сюда объяснять, что из‑за боли нам трудно говорить. Кому нам? Вас там не было. Вы были в другом месте. Плавали себе на корабле, почитывая свои хреновые книженции по психологии. Знаете, капитан третьего ранга, я с такими, как вы, встречался. С теми, кто ходил в университет. Вы думаете, что все знаете. А на самом деле ни фига вы не знаете. НИ ФИГА! Вам нравится залезать в чужие мозги, да? Копаться в говне. Вам хочется, чтобы я рассказал о своей личной жизни. Очень хочется, а как же! У вас там, под столом, сразу встанет. Мерзкий косоглазый извращенец! Не смейте больше упоминать в моем присутствии старшего капрала Йетри, понятно? Он был настоящим мужчиной. Вы, психолог, не в ту дверь постучали. Пидоров здесь хватает, идите на улицу – поищите. К вашему сожалению, я не такой. Я не обсуждаю свою жизнь с первым встречным. Все. Беседа окончена.
Когда Чедерна выходит из столовой, хлопнув дверью, ему хочется кого‑то стукнуть, ударить головой, ранить, пристрелить, убить. Вместо этого он пулей летит в бар и заказывает напиток, больше других похожий на спиртное, – банку «Red Bull ». Но мозги от него не прочищаются. Перед Чедерной снова возникает Йетри – сначала мертвый, потом живой. Они правда были друзьями? Чедерна точно знает: никого, лучше подходящего под определение «друг», у него давно не было. У взрослых нет настоящих друзей – такова горькая правда. Лучшие годы уже прошли, теперь довольствуйся объедками с барского стола. Но Йетри был гораздо лучше, чем объедок с барского стола. Да что с ним такое происходит? Он же не плакса! Целочки больше нет, хватит, все кончено, пора без слез взглянуть правде в глаза.
Безуспешно пытаясь успокоиться, Чедерна прислушивается к разговору двух морпехов. Он не все разбирает, но ясно, что они говорят о массажистке, которая работает на базе. Массажистка в военной части для Чедерны означает только одно, да и морпехи говорят о ней с возбуждением, делая однозначно понятные жесты. Вот что ему нужно, чтобы выплеснуть всю накопившуюся в теле злобу: секс. Тогда перед глазами перестанут стоять окровавленные овцы, перепачканные песком волосы Йетри, засада, Аньезе, которая обращается с ним, как с лузером, и психолог, которому хочется дать по морде. Все начнется с чистого листа.
Чедерна подходит к солдатам и спрашивает, где найти эту женщину.
После ужина он идет к ней. Следуя указаниям, он находит барак из листов металла, расположенный рядом с карцером, вдали от глаз. На двери скотчем приклеен листок с надписью Wellness Center. [3]Часы работы не указаны.
Чедерна стучится, но никто не открывает. Тогда он толкает дверь. На пластмассовом стуле сидит, развалившись, женщина и курит. Сверху на флисовую толстовку надет белый фартук, делающий ее похожей на повариху. Черты лица не восточные и не азиатские. Руки, наверное, полные и дряблые.
– Массаж? – спрашивает Чедерна.
Женщина за облачком дыма кивает. Рукой делает ему знак подождать. Потом встает, гасит сигарету в переполненной пепельнице и отодвигает занавеску, разделяющую помещение надвое. На второй половине стоит кушетка, на ней – стопка полотенец, на полу – миска с водой, на поверхности плавают четыре лепестка.
– Ten dollars for thirty minutes. [4]
– Чего?
– Ten dollars. Thirty minutes, – медленно повторяет женщина.
Чедерна не знает, сколько берут за час массажистки, о том, сколько берут проститутки, он имеет лишь отдаленное представление, но ему кажется, что это грабеж среди бела дня. Десять долларов! На военных базах не бывает таких высоких цен. Но ему страшно хочется, чтобы ее руки дотронулись до него.
– О’кей! – отвечает он и идет к кушетке.
Женщина его останавливает:
– First, you pay. [5]
Алчная сука! Чедерна открывает бумажник. Показывает женщине пятиевровую банкноту.
– Five euros. Like ten dollars. [6]
Она с непреклонным видом качает головой.
– Ten dollars, ten euros. [7]
– Ну ладно, ладно. Пошла ты! – Он сует ей в руку скомканные десять евро с таким видом, будто его грабят. Женщина и бровью не ведет. Просит его лечь.
– Undress, – приказывает она.
– What?
– Undress yourself. You naked,[8] – поясняет она жестами, потом задергивает занавеску и оставляет его в одиночестве.
Место вполне подходящее для того, чтобы здесь произошло то, что должно произойти. Он рассматривает на свет полотенце, кое‑где совсем вытертое и прозрачное, подносит к лицу и принюхивается. Ему немного неловко. Будь Йетри жив, они бы пришли сюда вместе. Старшему капралу наконец‑то повезло бы, и он навсегда избавился бы от прозвища Целочка. А может, и нет, может, Чедерна продолжал бы звать его так. Потом они выпили бы вместе, и Чедерна выпытал бы у него все подробности. Внезапно у него начинает кружиться голова, чтобы не упасть, он опирается о кушетку. Почему мыслями он все время возвращается к одному и тому же? Он вовсе не собирается жить, постоянно чувствуя присутствие призрака. Надо немедленно его прогнать.
Он расстегивает ремень. Быстро раздевается, но все‑таки аккуратно складывает одежду. Надо сосредоточиться на себе, только так он сможет жить дальше. Он потратил десять евро, теперь самое лучшее – получить за них максимум удовольствия. Он снимает трусы. Остается стоять голый, не зная, что делать дальше. Наверное, не надо было раздеваться догола, массажистка про нижнее белье ничего не говорила. Внезапно его охватывает неловкость. Он надевает боксеры, ложится на кушетку, но сразу же передумывает. Спрыгивает с кушетки, снимает трусы и опять ложится – на живот, прикрыв бедра полотенцем.
– Ready?[9] – спрашивает голос из‑за занавески.
Массаж начинается с конечностей. Чедерна удивлен тому, насколько сильная эта женщина. Она засовывает ему пальцы поочередно между пальцами ног, а потом тянет так, словно хочет их оторвать. Большим пальцем нажимает на точку в центре ступни, и по всему телу, до самой головы, пробегает дрожь. Потом переходит к икрам. Влажные от ароматического масла ладони скользят по мускулам Чедерны.
Он глядит на плавающие на поверхности воды лепестки розы.
Пройдя бедра, она засовывает руки под вытертое полотенце и гладит ему ягодицы. Спускаясь вниз, подушечки пальцев слегка касаются паха и сразу же возвращаются обратно, не даря ему удовлетворения. Его тело переполнено напряжением, которое никак не может выплеснуться.
Не думать, не думать! Прекрати! Не думать!
Спину массировать больно, но он сжимает зубы. Женщина упорно давит на напряженные мышцы, терзает их большими пальцами. Когда она нажимает локтем между лопатками, Чедерна стонет и отталкивает ее.
– Massage too strong?[10] – спрашивает она, ни капли не испугавшись.
Гордость не позволяет ему сказать правду.
– No, not too strong. [11]Давай дальше!
Но она все же перестает давить с такой силой. Чедерне приятно, когда она доходит до затылка и волос. Он изо всех сил старается не уснуть до тех пор, пока женщина внезапно не приказывает перевернуться на спину и не начинает все сначала. Тыльная сторона стопы. Лодыжки. Мышцы бедра. Сейчас она движется быстрее. Проработав ноги, она рывком снимает с него полотенце. Вставший член Чедерны оказывается у нее прямо перед носом.
Ну вот. Пора.
Он на секунду открывает глаза, чтобы взглянуть ей в лицо. Женщина ни капли не смущена, ему даже немного обидно. С отсутствующим видом она массирует ему низ живота.
Чедерна никогда не занимался любовью с иностранками. От такой, как эта, в два счета подцепишь заразу, СПИД, гонорею или что‑нибудь неизвестное и ужасное – какую‑нибудь инфекцию, обезображивающую гениталии. Не важно, об этом он будет думать потом. Вымоется как следует. А сейчас нужно избавиться от внезапно возникающего перед ним землистого лица Йетри.
Женщина гасит неоновую лампу на потолке, а вместо нее зажигает светильник с выкрашенной красной краской лампочкой. С ней комната выглядит не столь убогой. Пока женщина массирует ему пах, чтобы еще сильнее его возбудить, на гвардии старшего капрала вдруг наваливается бесконечная, беспросветная тоска. Внезапно он понимает, что ему не хватает Аньезе, Йетри и еще чего‑то неясного, ведомого только ему одному, похожего на тайну, которую он знал когда‑то и давно позабыл.
– Baby massage?
– Чего?
– Do you want a massage for your baby?[12]
Чедерне становится еще тоскливее. Массажистка объясняет, что имеет в виду, с помощью того же жеста, что и морпехи. Если смотреть на нее снизу, в красноватом свете, она вовсе не выглядит привлекательной. Неважно. Чедерна пытается притянуть ее к себе и поцеловать. Она вырывается, вновь демонстрируя недюжинную силу.
– No! No sex! – кричит она. – Only massage. [13]
Растерявшись, он разжимает руки.
– No sex? А за что я тебе дал десять евро?
– No sex! – упорствует женщина и отступает на шаг назад, скрестив руки на груди.
Чедерна бьет кулаком по краю кушетки.
– Baby massage? Yes or no? [14]
Он сдается. Ладно, baby massage, все, что угодно. Главное, чтобы она помогла ему забыть, где он находится. Руки Чедерны падают и остаются висеть по краям кушетки.
– Do you want music? – спрашивает женщина.
– No. Please. No music. [15]
На базе в Дилараме, по сторонам от дорожек, в канавках, куда стекает дождевая вода, полно всякого мусора. Среди мусора шныряют пугливые бездомные коты – периодически они замирают, кого‑то высматривают, а потом прыгают. Рене не видел ни одной крысы, но ясно, что крысы здесь водятся, причем в изрядном количестве.
Он входит на переговорный пункт: по сравнению с временной телефонной станцией у них на базе кажется, что ты попал на командный пункт космического агентства. Он ищет в записной книжке телефон Розанны и набирает номер, не оставляя себе времени на раздумья, – он и так уже слишком долго думал. Четыре гудка, наконец она подходит.
– Это я. Это Рене.
– О господи!
Опоздание, с которым доходит сигнал, оставляет время на последние слабые сомнения. Он на самом деле этого хочет? Он собирается связать свою жизнь с женщиной, с которой он едва знаком, с женщиной старше его, с которой они несколько раз занимались любовью да вместе смотрели старое кино. Этот шаг может повлечь за собой серьезные последствия, трудности, о которых он даже не подозревает, возможно, несчастье. В его голове вновь сталкиваются все доводы «за» и «против», но на этот раз Рене не хочет об этом думать. Он знает, как надо поступить. Он ясно представляет себя самого с ребенком, как они лежат на зеленом лугу, и, честно говоря, ничего более прекрасного он за последнее время не представлял.
– Как ты там? Ты ранен?
– Нет. Нет, со мной все в порядке.
– Я все видела по телевизору. Там и о тебе сказали. Какая жестокость, Рене! Какая страшная жестокость! Бедные ребята.
– Розанна, послушай! Я долго сомневался, долго все обдумывал. Боялся, что у меня не получится, что ты… ну, в общем, мы же едва знакомы, верно? И мы очень разные. Но жизнь здесь, в Афганистане, открыла мне глаза. Господь решил, что я не должен умереть. Решил, что я должен заниматься нашим ребенком, что малыш должен знать своего отца. Я полагал, что мне еще нужно многое сделать для себя самого, а теперь я ничего не хочу делать для себя, мне это больше не интересно. Я хочу ребенка. Я готов. Готов, поверь мне!
– Рене, послушай…
– Я все обдумал. Сегодня ночью я лежал в постели, зажав зубами фонарик, и делал пометки, я уже набросал целый список. Нам много чего нужно будет сделать, но у нас все получится. Хочешь – переезжай ко мне, квартира у меня не огромная, но места всем хватит. Надо будет освободить кабинет, но там валяется всякое барахло. Да и не кабинет это вовсе, это я так его называю. Можно все выбросить, тогда освободится место. Клянусь тебе, Розанна, я буду хорошим отцом. Я оказался скверным командиром, я позволил убить пятерых своих ребят, но я исправлюсь, я стану идеальным отцом. Ребенок будет все время со мной. Я научу его кататься на велосипеде, играть в футбол… всему, чему надо. Даже если родится девочка. Мне бы очень хотелось девочку. Тебе уже сообщили? Мальчик или девочка, а, Розанна? Скажи мне, пожалуйста, мне очень хочется знать.
Он слышит тяжелое дыхание на другом конце провода. Она плачет. Жаль, что она не здесь, рядом с ним, – он бы обнял ее, вытер ей слезы. Хорошо, что она плачет, ведь для них это самое светлое и печальное мгновение, отсюда начнется их история, и через много‑много лет они будут помнить эту минуту.
– Какой же ты дурак, Рене!
– Нет, Розанна. Я все сделаю как надо, обещаю! Вдвоем… вдвоем мы как‑нибудь справимся.
– Замолчи! Неужели ты не понял?
– Что?
– Уже слишком поздно.
У Рене пересохло во рту. Он говорил долго и быстро. Американцы вокруг разговаривают на повышенных тонах, орут в трубку, лают, как псы, ни на кого не обращая внимания. От шума у него голова идет кругом.
– Что ты сделала? – спрашивает Рене.
– Слишком поздно.
– Розанна, что, черт возьми, ты сделала?
Овцы несутся по склону, качаются на тоненьких ножках, морды искажены страхом. Что‑то не так, пастуха не видно. Они решили нас обмануть. Огонь, огонь, огонь из всех стволов! Грузовик взрывается с таким грохотом, что потом долго свистит в ушах. Надо быть ко всему готовыми, надо быть начеку. Ребенок еще не ребенок, а комар. Высосут через трубочку, и за пять минут все кончено.
– Прощай, Рене! – говорит Розанна. – Береги себя!
Массажистку зовут Оксана, ей тридцать восемь лет, но на вид больше. Она из Туркменистана – для Чедерны это всего лишь еще одна поганая дыра где‑то к северу, еще одно место, куда не стоит стремиться. Кроме этого, она не рассказывает ему о себе почти ничего: когда он пытается завязать беседу, она резко его обрывает, указывая на кушетку или, когда дело кончено, на дверь. На вопросы она отвечает односложно и ни разу не спрашивает о его жизни. В отместку Чедерна заставляет ее сократить время массажа. Он сразу же хватает ее за руку и кладет ее туда, куда ему хочется. Ей это не нравится, долгая подготовка позволяет ей воспринимать свою работу с меньшей брезгливостью – Чедерна не настолько бесчувственный, чтобы этого не заметить. На все про все хватает нескольких минут. Потом он снова оказывается на улице – он совсем не ориентируется на этой американской базе, а тревога не только не угасла, а, наоборот, становится все сильнее. Как только он успевает добраться до палатки, в которой молча, с понурым видом сидят его товарищи, ему хочется снова. Он хочет Оксану. Ни о чем другом он думать не может. Его железы безостановочно вырабатывают семя, чересчур много семени.