В течение дня он пять раз является к массажистке. Руками – это совсем не то, он не получает полного удовлетворения, но что поделать? Когда он пытается добиться большего, она его отталкивает. А когда дверь барака закрыта, он принимается пинать ее и бить кулаками.
– Выходи! – орет он. Потом слоняется по базе, но не проходит и получаса, как он возвращается. Она на месте. Он обрушивает на нее град вопросов, неужели он ревнует к проститутке? Она просто ходила в туалет. Он с трудом успокаивается.
Накануне третьего вечера в Дилараме у него кончаются деньги. Он пытается уговорить Оксану обслужить его бесплатно. Она даже не подпускает его к кушетке. Чедерна принимается ее оскорблять. Результат нулевой.
Он возвращается в палатку еще более взвинченным. Просит взаймы у Ди Сальво. Теперь он его лучший друг, других не осталось.
– Я тебе и десяти центов не одолжу, козел!
– Ну, пожалуйста!
– Отвали, Чедерна! Иди просить милостыни у других! Он просит у Пеконе, у Ровере, у Пассалакуа, даже у Абиба. Все говорят, что у них нет денег, или просто отвечают «нет» с презрением, которого он не заслуживает. В конце концов он идет к Дзампьери.
– Зачем тебе деньги?
– Я не могу тебе сказать.
У Дзампьери под глазами круги.
– Все равно я бы тебе не дала, – говорит она. Вид у нее отсутствующий, глаза помутнели и стали похожи на глаза ее покойной бабушки, у которой была катаракта.
– Чрезвычайная ситуация.
– Нет. Неправда. Чрезвычайная ситуация уже была. Теперь ничего чрезвычайного не происходит.
– Ладно тебе, Дзампа, ну помоги мне!
– Знаешь, сколько часов я не сплю? Восемьдесят четыре. Я подсчитала. Восемьдесят четыре. Наверное, мне уже никогда не уснуть.
Чедерна в растерянности уходит. Ни одного евро не выклянчил. Как быть, если он не соберет деньги, он не знает.
Перед ужином он снова стоит перед бараком Оксаны. Он что‑нибудь даст ей взамен. У него есть отличный нож, он стоит куда дороже десяти евро. Нож с резиновой рукояткой и антибликовым покрытием на лезвии. Жалко с ним расставаться, но он купит себе такой же, когда вернется в Италию.
Он врывается внутрь, на этот раз она на другой половине, причем не одна. Оксана выставляет его на улицу, понося почем зря на своем языке. Чедерна усаживается прямо на землю. Смеркается, а он все сидит и рисует в воображении, чем она занимается с другим солдатом. Ему‑то она точно позволит больше, ведь он американец. Когда тот выходит, Чедерна тайком освещает его фонариком. Негр. Оксана только что была с негром! Он врывается, как фурия, захлопывает за собой дверь. Хочет застать ее на месте преступления, полуголой. Но на Оксане, как всегда, фартук, она стоит и укладывает на кушетке чистые полотенца.
– Ты была с ним?
Она бросает на него высокомерный взгляд. Пожимает плечами. Она не понимает.
– Что? Значит, и негров обслуживаешь?
– Do you have the money?[16] – спрашивает она, не оборачиваясь.
– No, – отвечает Чедерна.
– No money, no massage. [17]
Сейчас она опять его выставит. Надо успокоиться. Чедерна достает с пояса нож.
– I have this,[18] – говорит он.
Оксана отскакивает. Прижимается к стенке.
– Put it away![19] – кричит она. Одной рукой пытается дотянуться до ящика тумбочки на колесиках.
Она неправильно его поняла. Чедерна не собирался делать с ней ничего плохого. Он начинает хохотать.
– Гляди, как ты теперь заговорила!
– Put it away! – повторяет женщина.
За кого она его принимает? За подонка?
– Ну что ж, – говорит Чедерна, – раз ты думаешь, что я подонок, давай‑ка повеселимся!
Он приближается и ногой отталкивает тумбочку. Она не сводит глаз с черного лезвия.
Чедерна крутит ножом в руке (он умеет поворачивать его пальцами на триста шестьдесят градусов – многие завидуют его ловкости).
– Тю, тю, тю, тю, тю, – говорит он, – no money, no massage? А у парня, который только что отчалил, деньги были?
Оксана сжимается и опускается на пол.
– Please! – умоляет она.
И в это мгновение Чедерна до конца понимает, какие возможности открывают перед ним 165 миллиметров стального лезвия с антибликовым покрытием. Деньги у него кончились. Оксана одна. Кому она будет жаловаться? Официально ее здесь нет, на военной базе не может быть проституток. А он через несколько часов сядет в вертолет и вернется к себе на базу. Даже если массажистку кто‑нибудь прикрывает, а скорее всего так и есть, ее приятели не успеют собраться и отыскать его.
Переход от анализа ситуации к действию занимает несколько секунд. В армии его научили действовать быстро.
Он вежливо помогает ей подняться. Подталкивает к кушетке, разворачивает к себе спиной. Оксана повинуется кончику ножа, словно волшебной палочке. Она сильная, но не настолько, чтобы он не мог удерживать обе ее руки одной левой. Правой он раздевает ее и раздевается сам – снимает самое необходимое, потом вновь берет нож, который он на секунду зажал зубами, и приставляет к ее шее. Еле заметно нажимает, но не режет. Он не собирается ее ранить.
Ты и правда дикарь, Франческо Чедерна!
Я ведь волк, разве вам не говорили?
Оксана уже не кричит, а только постанывает – можно воспринять это как приглашение к действию. Она вся напрягается, когда Чедерна начинает покусывать ей плечо, его это лишь сильнее раззадоривает. Хочется разорвать ее в клочья и пережевать. Он измазывает ей слюной шею и голову. Ну вот, наконец‑то в голове становится пусто. Призраки исчезают. Вот что ему было нужно – не так уж и много. Он солдат и прекрасно знает, как получить то, что ему не дают.
Он мало что запомнит. Как в последний раз взглянул на массажистку, прежде чем выскочить из барака: задранная до середины спины толстовка, валяющийся на полу фартук, спущенные до лодыжек брюки и трусики, две точеные ноги, кажущиеся в красноватом свете совсем белыми. Одна нога слегка подрагивает. Чедерна, насытившийся, обессиленный, не верящий своим глазам, исчезает в ночи.
Джулия Дзампьери долго бродила по американской базе, где в отличие от их базы нет полной темноты – ее нарушает свет неоновых ламп над входами в помещения. В голове у Дзампьери пусто, словно кто‑то взял шланг и смыл все мысли. Завернув за угол палатки, она натыкается на качели. Качели самодельные: шина грузовика подвешена на двух цепях к металлической треноге. Зачем морпехам качели? Как в анекдоте: чем занимается американский солдат на качелях? Тем, чем на них и занимаются, думает Дзампьери, качается.
Она садится на шину и сползает в дыру посередине. Отталкивается ногами. Цепь поскрипывает, она вновь касается земли носками ботинок, а потом начинает двигаться так, как ее научили сто лет назад, в прошлой жизни: согнуть и разогнуть ноги, согнуть и разогнуть… Чтобы было легче качаться, она наклоняется вперед. Качели убаюкивают, словно она лежит в колыбели: вперед – назад, вперед – назад в неподвижном, горячем, темном воздухе.
* * *
Когда солдаты возвращаются на базу «Айс», погода меняется. Три дня, не переставая, идет дождь – мелкая раздражающая морось. За короткое время в этом районе выпадает средний годовой объем осадков, а потом двойной и тройной. Покрывающая землю пыль превращается в грязь, а затем просто в жижу. С любого, даже едва заметного пригорка, текут грязные ручейки. Ручейки вливаются в поток, пересекающий всю базу с севера на юг и выходящий из главных ворот. Постепенно становится ясно, что палатки не на сто процентов водонепроницаемые и что, когда их ставили, многое сделали небрежно. Приходится выкапывать рвы по периметру палаток, латать дыры, закрывать их клеенкой. Ребятам словно безжалостно и цинично объясняют, что земная жизнь продолжается: одни умерли, другие выжили – теперь выжившим придется закатать рукава и постараться сделать так, чтобы никто не промок.
Лейтенант Эджитто ограничился тем, что поставил ведро под дыркой в шве крыши своей палатки. Равномерный звук падающих капель напоминает стук маятника. У входа он положил на пол тряпки: войдя, солдаты могут вытереть подошвы ботинок. Хотя к нему мало кто приходит. После операции базу охватила стыдливость, которой раньше не было: у кого хватит наглости прийти к доктору лечить конъюнктивит, простуду или обычную паховую грыжу, когда пятеро их товарищей пали под вражеским огнем, а еще один практически выбыл из строя? Эджитто тоже увлекла неслыханная волна пренебрежения к своему здоровью. Он перестал бриться, питается кое‑как, а когда умывается, почти не расходует воду, даже когда чистит зубы.
Ирене уехала. Он нашел ее записку в одном из флаконов с антидепрессантами, которые она заменила фруктовым мармеладом. Проявление заботы и одновременно упрек. На бумажке – ее инициалы и номер телефона, никаких полагающихся фраз или комментариев. Почему она решила засунуть записку во флакон? И что прикажете с ней делать? Он спрятал записку среди личных вещей, надеясь, что никогда ей не воспользуется.
Ему не больно ни из‑за ее отъезда, ни, что гораздо хуже, из‑за гибели ребят. Может, боль заглушают таблетки, а может, он, Эджитто, больше не способен ее испытывать. Мысль об этом расстраивает его, но и мысль о том, что все дело в таблетках, тоже не утешает. Опять он сталкивается с тем, что ему и так прекрасно известно: всякая боль, страдание, сопереживание другим людям сводятся к чистой биохимии – гормонам и нейромедиаторам, которые то стимулируют, то подавляют нейроны. Осознав это, он неожиданно для самого себя чувствует возмущение.
Тогда он решает, что раз его охватило бесчувствие, он заставит себя его преодолеть, так он лично искупит вину за все, что видел и к чему был причастен. Однажды в пятницу вечером он ни с того ни с сего решает не принимать лекарство. Раскрывает капсулу и высыпает порошок в мусорную корзину. Вместо этого разжевывает малиновый мармелад. После восьми месяцев приема препарата он резко бросает, испытывая тайную радость оттого, что действует вопреки указаниям фирмы‑производителя.
Он думал, что после прекращения приема лекарства ему будет плохо, но в течение нескольких дней ничего не происходит, если не считать бессонницу и несколько коротких галлюцинаций. Его душа похожа на равнину. Страдание остается где‑то далеко, в замороженном состоянии. Тогда лейтенант начинает сомневаться, что оно вообще существует. Он остается невозмутимым во время поминального молебна, который служит у них в столовой специально приехавший священник. Остается невозмутимым, разговаривая (вернее, бормоча что‑то) по телефону с первым старшим капралом Торсу, который находится в Италии и которому предстоит третья операция по восстановлению лица. Остается невозмутимым, когда слышит слабый и отсутствующий голос Нини и когда солнце наконец‑то прорывается сквозь тучи и возвращает горе золотое сияние.
После обеда ему, как обычно, предстоит аудиенция у полковника Баллезио. Поначалу полковник не очень понимает, как вести себя перед лицом всеобщей скорби. Но потом, видимо, решает, что лучше довериться инстинкту, иначе говоря, вести себя так, будто ничего не произошло. Он по‑своему пытается поднять настроение Эджитто, но почти безрезультатно. Все чаще они просто сидят и молчат: Баллезио – сосредоточив все внимание на трубке, которую он недавно начал курить, Эджитто – наблюдая за кольцами дыма, которые выпускает полковник и которые растворяются в воздухе.
Первым реагирует его тело. Внезапно у Эджитто поднимается температура, ночью – до сорока. Такой температуры у него не было с той поры, когда он был маленьким ребенком и Эрнесто в защитной маске, плотно закрывающей рот и нос, слушал ему легкие. Лежа в спальнике, Эджитто сильно потеет, его знобит. Он проводит в постели два дня, но за помощью не обращается. Просит только принести тазик с водой, чтобы не выходить из палатки. Один раз Баллезио приходит его навестить, но в это время Эджитто так плохо, что после он не может вспомнить, о чем говорил полковник и что он ему отвечал. Он помнит только, что, нависая над ним своей круглой, словно луна, физиономией, полковник размахивал руками и безостановочно говорил.
Затем, столь же внезапно, температура спадает. Эджитто словно в бреду, однако он чувствует прилив сил, необычайную решимость сделать что‑то, но что – он пока не представляет. Ему настолько хочется ходить, пребывать в движении, что он по несколько раз пересекает всю базу вдоль и поперек. Если бы он мог, он бы вышел за ворота и без устали бежал километр за километром.
Однако единственный доступный ему способ покинуть пределы базы – телефонный звонок. Он откладывает его десять дней, но потом все же решается набрать номер Марианны.
– Я написала тебе восемь мейлов, восемь! Обзвонила все отделы твоего проклятого министерства, чтобы поговорить с тобой, а ты даже не снизошел до того, чтобы мне перезвонить. Ты хоть представляешь, каково мне было? Я чуть с ума не сошла! Ты хоть подумал о том, как я волнуюсь?
– Мне очень жаль, – говорит Эджитто, на самом деле отвечая автоматически.
– Надеюсь, что теперь они отправят тебя домой. Немедленно.
– Мне здесь служить еще четыре месяца.
– Да, но ты пережил травму.
– Как и многие здесь, на базе.
Марианна громко фыркает.
– У меня больше нет сил с тобой спорить. Я… устала. Ты хоть позвонил Нини?
Впервые за долгие годы Марианна проявляет интерес к матери, и все из‑за того, что мать тоже может за него переживать. Эджитто потрясен.
Конечно, он ошибается. Самообман длится лишь несколько секунд.
– Ты говорил с ней о квартире? – продолжает сестра.
– Нет.
– Алессандро, я просила тебя этим заняться. Как раз сейчас все продают и покупают, хотя, если честно, мы уже опоздали. На рынке недвижимости кризис, стоимость квартиры падает с каждым днем.
Только сейчас до него доходит: дело не в сострадании, не в жалости, не в том, что кому‑то плохо. Пробка, которая закупоривает сосуд, где хранятся его чувства, и которая в это мгновение под давлением медленно выталкивается наружу, представляет собой гнев в чистом виде. Где‑то в верхней части живота гнев выплескивается, проникает в спинной мозг, по нервам доходит до периферических окончаний.
– Ты сама могла с ней поговорить, – замечает Эджитто.
– Алессандро, ты что, с ума сошел? Я с ней не разговариваю.
– Ты заинтересована в продаже квартиры. Могла бы и сама поговорить.
– Слушай, наверное, тебе там пришлось нелегко. Я понимаю. Но это не дает тебе никакого права злиться на меня.
– Я эту квартиру люблю.
– Нет, не любишь! Мы оба ее не любим, помнишь? Ты помнишь, как мы ее называли?
Дворец Чаушеску – вот как они ее называли.
– Это было давно.
– Это ничего не меняет, Алессандро. Ничего. Они даже не пришли на мою свадьбу, ты не забыл? Им было наплевать.
– Ты никогда не спрашивала меня, как выглядит это место.
– Что ты имеешь в виду?
– Ты никогда не просила меня рассказать о месте, где я нахожусь. Что здесь и как.
– Я полагаю, что прекрасно могу себе представить, как выглядит Афганистан.
– А вот и нет. Не можешь. Передо мной высокая гора, на ней ни деревца, ни пучка травы. Сейчас ее вершина покрыта снегом, границу между снегом и скалой отчетливо видно – трудно поверить, что она может быть насколько точной. А вдалеке виднеются другие горы. На закате у каждой особый цвет, похоже на театральные декорации.
– Алессандро, ты себя плохо чувствуешь.
– Здесь очень красиво. – Пятна на его коже пульсируют в едином ритме, словно того и гляди лопнут. Может, под ними новая кожа, нетронутый эпидермис. Или наполненная кровью плоть. – И вот что еще я хочу тебе сказать, Марианна. В день твоей свадьбы, когда мы шли к алтарю, мы вовсе не были непобедимы. Это мы себе говорили. Убеждали друг друга, что и так все хорошо, и вообще так даже лучше, что теперь все увидят, какие мы… свободные и независимые. Но все было совсем иначе. Все смотрели на нас, как на сумасшедших. И жалели.
Марианна молчит, а лейтенант чувствует горечь оттого, что зашел слишком далеко, пересек линию, на которую он прежде не решался даже взглянуть.
– До скорого, Марианна! – говорит он.
Он успевает расслышать последний тихий возмущенный возглас сестры:
– Ты на ее стороне? – Звучит словно удар в самое сердце. Он ничего не в силах поделать. Кладет трубку.
Нет, он не на стороне Нини. Он вообще ни на чьей стороне.
Часть третья
Люди