Обитая панелями гостиная в доме Гарри (который был домом и его отца, и деда) представляла собой вытянутую в длину комнату на первом этаже с окнами в обоих концах. Темно‑зеленые стены – выкрашенные давным‑давно, они приятным образом состарились и выцвели – теперь обрели мрачноватый оттенок, создаваемый вечерним туманом за окном. Светила одна лампа. В камине горел огонь. Гарри был крупным мужчиной, светловолосым и светлокожим, его густые, аккуратно подстриженные волосы, лишь недавно начавшие терять свой золотистый цвет, лежали короной над гладким лбом без единой морщинки. Добрые голубые глаза смотрели с любопытством и дружелюбием. Он расположился у огня, чуть подавшись вперед и уперев локти в колени. Эдвард, высокий, худой, темнокожий, с ястребиным носом и мягкими темными прямыми волосами, ниспадавшими ему на лицо, был чуть выше отчима; он сидел, съежившись в потертом глубоком кресле. Слова Гарри не доходили и не могли дойти до него, они никак не были связаны с его страданиями и не имели к нему ни малейшего отношения. Он вел воображаемый разговор с Марком: «Знаешь, Марк, это ее болтовня о моей семье задержала меня…»
«Я должен сделать что‑то, – подумал Гарри. – Мы дали ему отдохнуть, отлежаться в кровати, позволили бродить без цели и оставаться в одиночестве. Казалось, именно это ему было нужно, но он чахнет день ото дня, как умирающее животное. Если бы он только захотел чего‑то!»
– Почему бы тебе не съездить куда‑нибудь? Возьми с собой кого хочешь, какую‑нибудь девушку. Я за все заплачу. Поезжай в Венецию. Ты однажды говорил, что хочешь в Венецию.
Эдвард медленно покачал головой, уставившись в угол комнаты. Шум улицы едва проникал через двойные стекла, за которыми были видны нечеткие контуры деревьев.
|
|
– Томас что‑нибудь сказал, он договорился о новой встрече с тобой?
– Нет.
– Черт побери, почему бы ему не сделать что‑нибудь? У него есть кое‑какие мысли в голове. Он такой изобретательный. Плохо, что ты предоставлен сам себе. Ты придешь сегодня на ужин?
Маккаскервили пригласили Гарри, Эдварда и Стюарта.
– Да.
– Тебе это полезно, нельзя замыкаться в себе.
– Да.
– Там будут Уилли и Урсула, – (Уилли Брайтуолтон преподавал в университете, Эдвард изучал у него французский. Его жена Урсула была семейным доктором.) – Ты принимаешь таблетки, которые прописала Урсула?
– Да.
– Эдвард, выслушай меня внимательно. Сосредоточься, возьми себя в руки, соберись. Постарайся оставить все позади. Никто тебя не обвиняет, ты ни в чем не виноват. Это был несчастный случай. Не считай себя центром мироздания – никто о тебе не думает, если тебя это беспокоит. У людей другие заботы, все уже позабыли о тебе. Ты свободен, ты пережил это, теперь начался другой этап. Британское правосудие простило тебя и отправило домой, чтобы ты жил своей жизнью. Так неужели ты сам не можешь простить себя и жить своей жизнью? У тебя есть все преимущества. Ты молод, ты привлекателен, ты умен, ты здоров, не бросайся этим. Счастье – вот цель жизни. Твоя задача – быть счастливым, а не распространять вокруг себя скорбь и отчаяние. Не будь эгоистом. Верни себе прежнее мужество и прежний нарциссизм! Верни себе свой миф, распрямись и снова поверь в себя.
Эдвард перевел глаза на Гарри, скользнул по нему взглядом с выражением боли и легкой неприязни, потом еще глубже вдавился в кресло и опять уставился в угол комнаты.
|
|
Гарри, который лишь недавно заметил, что лица его сыновей сменили юношескую свежесть на жесткую целеустремленность мужественности, с отчаянием и душевной мукой посмотрел на Эдварда. Тот выглядел слабым, растерянным, недовольным, почти женственным.
– Ведь ты хочешь стать писателем? Ну вот тебе жизненный опыт – почему не написать об этом?
– Я не смогу. Это… Это не опыт.
– Начни вести дневник, описывай свои чувства. Потом ты мог бы этим воспользоваться.
Эдвард покачал головой. На его изменившемся лице застыло какое‑то безжизненное выражение, слабость сделала его уродливым. При виде этих перемен Гарри решил, что Эдвард опасно болен.
– Ты преувеличиваешь. Попробуй посмотреть на все трезвым взглядом, в перспективе. Ты болен жалостью к самому себе, ты купаешься в чувстве вины, ты почти наслаждаешься этой ролью. Но все это не имеет особого значения. Не так уж важно, что ты делаешь, личная ответственность – это довольно вычурное понятие, вымысел. Кто ты, по‑твоему, такой? Тут нет никакой глубины, Бог не следит за каждым твоим шагом. Твоя задача – вернуться к жизни и продолжить начатое. Ты должен вернуться в колледж, к работе, и бога ради, не позволяй Томасу убедить тебя, что это специфическое психологическое состояние может длиться вечно. Эдвард, ты меня слушаешь?
– Да
– Это лишь маленький эпизод твоей жизни, он практически не имеет к тебе отношения, ты сам поймешь позднее. Жизнь состоит из случайностей, и мы, конечно, натыкаемся друг на друга, встречаем коварных людей, но ты не из них. Встряхнись! Прекрати думать только о себе – вот в чем твоя беда. Не позволяй этому событию угнездиться в твоей душе. Оно не имеет глубокого смысла, это не великая духовная драма. Забудь о нем, стряхни его с себя, словно комок грязи, или праха, или…
|
|
Молчание Эдварда расстраивало Гарри, его раздражение нарастало. Он наклонился вперед, снял уголек с каминной решетки, но тут же отбросил его. Уголек был очень горячий и обжег ему пальцы.
– Черт!
Гарри махнул рукой и принялся дуть на пальцы.
Эдвард смотрел на него, но почти без всякого интереса.
– «Придумай, как удалить из памяти следы гнездящейся печали, чтоб в сознанье стереть воспоминаний письмена»[3].
– Нет.
Первую реплику произнес Гарри Кьюно, вторую – Томас Маккаскервиль.
Действие происходило в доме Маккаскервилей в Фулеме за ужином, небольшое общество было собрано ради несчастного Эдварда. Мидж Маккаскервиль находилась на кухне, Томас, Гарри и Эдвард – в гостиной. Эдвард, которого двое других время от времени быстро окидывали взглядом, снял с полки книгу, уселся в углу и сделал вид, будто читает. От выпивки он отказался. Комната во вкусе Мидж – потому как Томас не обращал внимания на среду обитания – сверкала цветами на шторах и на обоях, на восточном ковре, даже на гипсовых розетках на потолке. В кувшинах и вазах тоже стояли цветы, правда не такие яркие и более эфемерные. Но каждый из этих цветов знал свое место, и высокие жесткие букеты желтоглазых нарциссов, запах которых наполнял комнату, не затмевали собой маленьких розочек на обоях и ничуть не свидетельствовали об их неуместности. На стенах здесь и там, разнообразя растительный пейзаж, висели воздушные виды Беркшира, написанные покойным отцом Мидж (и Хлои) Клайвом Уорристоном – малоизвестным художником, последователем Пола Нэша[4]. Множество ламп освещало подготовленную сцену. Уилли Брайтуолтон, влюбленный в Мидж, помогал ей на кухне. Остальные, включая Урсулу и Стюарта, еще не прибыли.
Гарри и Томас стояли у камина на ковре в стиле ар‑деко, украшенном тюльпанами. На каминной полке теснились примулы из загородного дома Мидж и Томаса. По улице, налегая на окна, гулял восточный ветер. Шторы были плотно задернуты. Гарри и Томас стояли друг подле друга и ощущали знакомое излучение двусмысленных эмоций, обусловленных близостью. Они давно знали друг друга. Гарри отступил назад. Он выглядел стильно в своем галстуке‑бабочке, его широкое и спокойное лицо с гладкой кожей («молоко и розы», как говорила Хлоя), только‑только выбритое, сияло здоровьем. Томас, потомок якобитов и раввинов, был худым и голубоглазым, с узкой собачьей челюстью. Он носил жесткие прямоугольные очки с толстыми стеклами, без которых почти ничего не видел.
– Почему нет? – спросил Гарри.
– Больной должен сделать это сам.
– Да‑да, конечно, можешь называть себя медиатором или божественным инструментом, чем угодно, но сделать ты что‑нибудь можешь?
Гарри привык к ощущению, что Эдвард не слышит никаких обращенных к нему слов, и говорил так, будто юноши здесь и не было.
Зазвенел дверной звонок.
– Мидж откроет, – сказал Томас своим высокомерным эдинбургским голосом.
От дверей послышались женские голоса.
– Это Урсула. А Стюарт придет?
– Обещал приехать, значит, придет.
– Какие последние новости?
– Он хочет стать инспектором, наблюдающим за условно осужденными!
Стюарт Кьюно был на четыре года старше Эдварда. Недавно он напугал семью и друзей, отказавшись продолжать образование. Стюарт с отличием сдал экзамены в аспирантуру по специальности «математика» и получил предложение занять вожделенную для многих преподавательскую должность в колледже Лондона, но вдруг заявил, что покидает мир науки, чтобы заняться «социальной работой».
– А почему бы, собственно, и нет? – спросил Томас. – Против чего ты возражаешь?
– Ну, ты сам прекрасно знаешь: он рос без матери, с неврастеничной мачехой и отцом, который предпочитал его брата…
– Я не об этом спрашиваю…
– Каких бы успехов ни добивался Стюарт, Эдвард всегда был звездой. Он был самым обаятельным, именно на него обращали внимание…
– Я спрашиваю, в чем его идея?
– Может, какая‑нибудь религиозная секта промыла ему мозги или что‑то в этом роде…
– А почему бы и нет? Почему он не может бросить все и пойти служить обществу?
– Дело не в этом, а в его отношении. Он готов идти босым в холщовой робе. Если бы все сводилось к политике, я бы так не возражал…
– Но это не сводится к политике?
– Только косвенно, как сводится к политике любая помощь обездоленным.
– Некоторые математики в этом возрасте остывают к науке.
– Он все равно собирался бросить математику. Он готовил диссертацию по логике и философии. Что‑то там о Буле и Фреге[5]. Мне казалось, ему это нравится.
Гарри почувствовал, как что‑то холодное прикоснулось к его руке. Он опустил взгляд и увидел вазочку с оливками, поднесенную Мередитом Маккаскервилем, тринадцатилетним сыном Томаса и Мидж. У мальчика были прямые густые каштановые волосы, как у матери, и он аккуратно расчесывал их, чтобы они спадали на воротник и челкой на лоб, как у отца. Сегодня он надел пиджак и галстук. Мередит был немногословным, он высоко и с достоинством держал голову. Сейчас он не смотрел на Гарри, а просто совал вазочку ему в руку. Гарри привык к Мередиту и полюбил его, ему нравилась сдержанность мальчика, и он даже воображал, что между ними существует нечто вроде тайного взаимопонимания.
– Нет, Мередит, не хочу. Спасибо. Ну что, весело быть тинейджером?
– Не очень. Если хотите, есть соленый миндаль.
– Нет. Наверное, ждешь не дождешься, когда пойдешь в закрытую школу?
– Нет.
– Попробуй еще смеси, – сказал Томас.
Они пили белый портвейн с «Карпано» и «Нойли‑пратом»[6], разбавленный яблочным соком. Такие вязкие аперитивы выдумывал сам Томас, и его гости пили их порой против воли.
Мередит, которого никогда не называли Мерри, был отмечен родимым пятном винного цвета на щеке, которое его отец называл «знаком Дионисия». Все постоянно говорили ему, какой он хорошенький. Что думал на этот счет сам Мередит, никто не знал.
Вошла Урсула Брайтуолтон. На ней была длинная жесткая вечерняя юбка из черного атласа, на ходу производившая шорох, подобный шуму от небольшой пилы, и старый, заметно потертый китайский жакет с драконами. Урсула часто говорила, что всегда одевается наскоро и во что‑нибудь легкое. Ее темные седеющие волосы были довольно коротко подстрижены, а умные задумчивые глаза весело поглядывали на мир. Но ее небрежные манеры и слова мало кого обманывали. Она была красивой женщиной и выглядела именно так, как и подобает выглядеть известному и популярному практикующему врачу. Томас довольно давно знал ее профессионально (впрочем, в медицинских вопросах они не всегда сходились), а некоторое время назад Уилли заманил Эдварда в свой колледж. У Урсулы и Уилли был сын Джайлс, блестящий молодой человек чуть старше Стюарта. Он теперь жил не дома – пожинал лавры в одном американском университете, где его собирался посетить Уилли.
– Привет, Томас, привет, Гарри. Как здесь пахнет цветами! Может быть, открыть окно? Люди считают, что цветы для них полезны, как солнечный свет, но это большая ошибка. Добрый вечер, Мередит. Как ты вырос! Он ведь совсем взрослый, посмотрите на него! И у тебя великолепный костюм, не хватает только жилетки и цепочки для часов. С такой земляничной родинкой и именем Мередит Маккаскервиль ты покоришь мир.
Мередит с мрачным видом проигнорировал ее слова.
– Ребенок с военной выправкой, – сказала Урсула Томасу, – такой стройный и сдержанный. Ну и что он думает делать, когда вырастет?
– Он думает, – сказал Томас, – что хочет стать инженером‑авиатором. Он хочет возродить дирижабли.
– Он заработает кучу денег. Как поживаешь, дорогой? – спросила она у Гарри.
– А как по‑твоему, со всеми этими делами? В основном я отдыхаю, как актер.
– Ты и есть актер. Всегда им был. Жаль, что ты не занялся политикой, – было бы куда направить твои амбиции. Мидж и Уилли заняты на кухне, я им не нужна, так что я, пожалуй, выпью. У меня был жуткий день. Виски, Томас, пожалуйста, не твою сладенькую смесь. Мидж идет новое платье, правда? Недаром она стала самой изысканно одетой женщиной Лондона.
Отправляясь за выпивкой, Томас сказал:
– Она не стала самой изысканно одетой женщиной Лондона – она заняла второе место.
– Он вечно ее принижает, – прошептала Урсула.
Мередит тем временем принес соленый миндаль и, вытянув руки, предлагал обе вазочки Эдварду. Эдвард совсем утонул в кресле в своем углу, словно претерпевал некие биологические изменения и превращался в маленькое животное. Его голова стала еще уже, шея вжалась в тощие плечи, длинные ноги подтянулись к креслу. Он с хлопком прижал книгу к груди. Скорбный рот, словно в каком‑то приступе, изобразил судорожную улыбку, и Эдвард отрицательно покачал головой. Мередит опустил вазочки на ковер и легонько погладил рукав его пиджака, потом снова поднял вазочки, поставил их на стол и вышел из комнаты.
Теперь Урсула заметила Эдварда. Она вспыхнула и поднесла руку к воротнику жакета. Когда она двинулась к нему, он еще больше вжался в кресло.
– Эдвард, как дела? Ты принимаешь таблетки, что я тебе прописала? Ты хотя бы ешь? Гарри, он ест?
– Вроде бы, – ответил Гарри.
– Эдвард, ты должен есть. Я зайду к тебе завтра поговорить. Не возражаешь?
– Спасибо, заходите, – сказал Эдвард безнадежным тоном.
– Он по‑прежнему целыми днями лежит в кровати?
– Теперь поменьше.
– Он должен есть. Обязательно. Мы должны окружить его… мы должны окружить его… О дорогая!
В сопровождении Уилли Брайтуолтона появилась Мидж Маккаскервиль в длинном прямом шелковом платье с синими, розовыми и белыми полосами. На высоком волнистом воротнике узкие полосы тех же цветов располагались чаще. У платья имелось нечто вроде шлейфа, который с шуршанием скользил по ковру, напоминавшему настоящий гобелен. Мидж завела руку назад, взмахнула этим шлейфом, обнажив точеные ноги в розовых чулках, и рассмеялась. Томас уставился на нее, будто увидел в первый раз. Ее густые и длинные каштановые волосы с множеством разноцветных прядей, включая и несколько красных, были уложены изящными космами и время от времени разлетались на манер гривы. Косметикой Мидж не злоупотребляла, но бросались в глаза ее темно‑красные матовые ноготки на маленьких пальчиках. Драгоценности она надевала редко. Карие глаза светились дружелюбием и словно взывали: полюби меня, полюби меня! На лице Мидж застыло выражение почти навязчивого сочувствия. Она дружила со всеми, и это неизменное самовлюбленное воодушевление порой вызывало у людей, даже восхищавшихся ее красотой, едва заметную улыбку. У нее был идеальный нос, и в «лучшие годы» она часто фотографировалась в профиль. С тех времен, по общему мнению, Мидж несколько располнела.
Ее кавалером вызвался быть Уилли, добродушный лысоватый толстяк. Он прикрывал плешь длинным клоком редких волос, вечно съезжавшим со своего места, так что его приходилось поправлять, даже посреди застолья. Если Уилли забывался, клок неловко повисал на ухе, придавая своему хозяину немного безумный вид. В детстве Брайтуолтон стал свидетелем смерти собственного отца, убитого верблюдом во время давно запланированной и вожделенной поездки в Египет. Верблюд, видимо, принял старшего Брайтуолтона за погонщика, который плохо с ним обращался, – сбил с ног и раздавил, рухнув на колени. После гибели отца Уилли пришлось наблюдать и расстрел верблюда. Урсула говорила, что он постоянно думает об этом, и едва ли преувеличивала. «Ему кажется, что верблюд падает коленями ему на сердце». Бессердечный и насмешливый свет превратил трагический случай в шутку: люди предупреждали друг друга, что в обществе Брайтуолтона нельзя говорить о верблюдах, но эта тема загадочным образом постоянно всплывала в его присутствии. Уилли – умный, ленивый, всегда озабоченный, всегда виноватый перед своими учениками – был специалистом по Прусту, но никак не мог завершить собственную великую книгу. Он ненавидел интеллектуальные разговоры и неизменно прерывал их, бормоча, словно во сне, свою любимую пословицу: «Что тут говорить – tout passe, tout casse, tout lasse»[7]. Недавно он вообразил, будто все от него ждут, что он возьмет Эдварда в Америку, «отвлечься от несчастий». Уилли подозревал, что именно такой план вынашивает Гарри. Взглянув на Эдварда, с которым он поздоровался раньше и теперь мог обойти стороной, он тут же начал объяснять:
– Прошу прощения у всех, но, как я уже сказал Мидж, на ужин я, к сожалению, не смогу остаться. Должен идти домой и собираться – завтра утром улетаю в Калифорнию.
– Так скоро?
– Мне нужно пораньше, это из‑за Джайлса. Он настаивает. Это мой первый академический отпуск за бог знает сколько времени, я его с таким нетерпением ждал…
– Что верно, то верно, – сказала Урсула. – Он, как ребенок, не мог дождаться, когда начнутся каникулы. Уилли обожает Америку, там он чувствует себя свободным, как и многие англичане, и ужасно хочет увидеть Джайлса. Жаль, что я не могу отправиться с ним! А ему и в самом деле нужно собираться – у него ничегошеньки не готово!
Урсула снисходительно относилась к платонической страсти Уилли к Мидж. Казалось, что эта слабость мужа даже доставляла ей удовольствие.
– Тебе повезло, – сказал Гарри. – У тебя с Джайлсом никаких проблем, он идет от победы к победе. Попроси его, пусть напишет Стюарту, чтобы не делал глупостей.
– Подожди пока уходить, давай выпьем еще, – предложил Томас.
– К сожалению, Уилли уже приложился к виски на кухне, – сказала Мидж.
Уилли с сочувствием глянул на жуткую фигуру страдающего Эдварда. Ему было тяжко видеть своего ученика в беде. Отвратительную «микстуру» хозяина он всегда пил только из вежливости, а Томас – возможно, из какого‑то наследственного талмудистского пуританства – сделал из этого некий ритуал. Мидж поймала взгляд Гарри и улыбнулась, потом посмотрела на Эдварда. Она подошла к нему, тихонько шурша своим полосатым платьем, опустилась на одно колено и жестом, напоминавшим жест ее сына, коснулась пиджака племянника, а затем легко положила пальцы с красными ноготками на его запястье. Эдвард вздрогнул и отдернул руку, потом вымученно улыбнулся. Мидж вздохнула и поднялась.
– Эдвард, дорогой, поднимайся и присоединяйся к нам. Выпей, – произнесла она без чувства и без надежды, что ее слова возымеют действие.
– Стюарт опаздывает, – заметил Томас.
– Наверно, он на молитвенном собрании, – сказал Гарри.
– Но ведь Стюарт не верит в Бога, – сказала Мидж.
– Это его не остановит. И нужно отдать ему справедливость, я не думаю, что его затянули в какую‑то секту. Нет, он делает это по собственному почину. Он считает, что у него долг перед человечеством. Ждет, когда все начнется, и надеется на совершение первого чуда.
– Я приготовлю для этого несколько кувшинов с водой на кухне.
– Полагаю, он, как и все они, читает много восточных книг, – сказал Уилли.
– Нет, он ничего не читает. Он не любит искусство ни в каких формах, у него нет друзей, он сидит, сражаясь с самим собой, и пытается понять, что сегодня должен делать молодой идеалист с чистым сердцем.
– Это старомодный вопрос, – отозвалась Мидж.
– Он старомодный мальчик.
– Говорили, что он хочет стать военным.
– Ну, это было сто лет назад. Чисто символически, в знак долга, послушания и жизни, полной монашеских лишений. Он хочет быть похожим на Иова: всегда виноват перед Богом, только приходится обходиться без Бога.
– Он что же, стремится к мученичеству? – спросила Урсула.
– Похоже. Он, возможно, умрет молодым – в море, под колесами поезда или…
– Но это не самоубийство?
– Нет‑нет, какая‑нибудь дурацкая попытка спасти чью‑то жизнь. Он как школьник, отставший в развитии.
– Стюарт всегда подумает, прежде чем рассмеяться шутке, – сказала Мидж, – а если все же рассмеется, то сделает это громко, как ребенок.
– Никаких risque[8]шуток, когда он поблизости!
– Он и вправду дал обет безбрачия? – спросил Уилли. – Как это делается?
– В его возрасте это невозможно, – заявила Мидж, – не хватит твердости. Я ему найду девушку. Он хочет привлечь к себе внимание. Это крик о помощи.
– Нет, он ко всему относится серьезно, – сказал Гарри.
– К чему «всему»? – уточнил Томас.
– К тому, что нужно быть добродетельным, идеальным!
– Ну, я полагаю, это само собой разумеется…
– Он может сделать что‑нибудь для Эдварда? – спросил Уилли.
– Нет, он слишком занят собой. Может, он и не помнит о существовании Эдварда, к тому же они никогда особо не дружили…
– Я думаю, Стюарта изначально не туда направили, – сказала Урсула. – Как ты считаешь, Уилли? Ему нужно было заняться биологией. На самом деле с ним все в порядке, он просто переживает религиозный кризис школьного возраста. Поздновато, но он всегда опаздывает.
– Я думаю, дело в ядерной войне, – вставила Мидж. – Молодежь говорит, она просто висит над нами.
– Должна признаться, я этого не ощущаю, – заметила Урсула, – правда, я всегда занята.
– Стюарта больше занимают компьютеры, – сказал Гарри.
– Компьютеры? – переспросила Урсула. – Это же лучшие друзья человека. Они незаменимы в медицине.
– Гарри, что у тебя с рукой? – поинтересовалась Мидж. – Ты обжегся?
– Обжегся. Что ты мне посоветуешь, Урсула?
– Ничего.
– Я пытался внушить кое‑какие здравые мысли Эдварду и схватил раскаленный уголь.
– На него это произвело впечатление? – спросила Мидж.
– Стюарт вчера переехал ко мне, прямо с вещами. Он отказался от гранта и от своего жилья – типичный юношеский эгоизм за чужой счет. А Эдвард, конечно, сидит дома после того дела. Теперь я готовлю еду для этих здоровых парней, и один из них – вегетарианец!
– Я люблю готовить, – сказала Мидж. – Ой, господи, сырное суфле испортится. Стюарту придется остаться без выпивки.
– Выпивки? Он не пьет, – возразил Гарри. – Если дело касается серьезных напитков, он ведет себя, как верблюд.
– Мне пора, – произнес Уилли.
Раздался звонок в дверь, и Мидж пошла открывать.
Уилли повернулся к Томасу. Лицо его раскраснелось, словно он был готов расплакаться. Урсула подошла к нему и взяла за руку. Уилли сказал Томасу:
– Мидж сегодня выглядит просто великолепно.
– Да, – кивнул Томас, – она такая теплая, она дарит жизнь.
Голос его звучал неискренне, почти иронически, но что у него на уме, никто никогда толком не понимал.
Урсула проводила Уилли к выходу, а потом вернулась.
– Не знаю, в чем тут было дело – в Мидж, виски или верблюде!
В комнату вошел Стюарт Кьюно.
Стюарт был таким же высоким, как Эдвард, но более крепкого сложения. У него было большое бледное лицо, красивые губы и золотистые светлые волосы, как когда‑то у его отца, только подстриженные покороче. Светло‑карие глаза казались почти желтыми, как у зверя. Кто‑то однажды сравнил его с толстым белым червяком, высунувшим большую голову из яблока, но это было несправедливо. Стюарт отличался порывистыми движениями и неловкостью, как слон в посудной лавке, но при этом он производил впечатление на окружающих. Следом за ним в комнату вошел Мередит.
Стюарт, не обращая внимания на хозяев, говорил мальчику:
– Да, мы назначим день. Теперь, когда я устроился, мы можем снова начать бегать.
Стюарт и Мередит больше года вместе бегали трусцой. Мередит несколько раз медленно и выразительно кивнул головой.
Мидж позвала всех за стол.
– Значит, ты думаешь, только религия спасет нас от грядущего гнева? – спросила Урсула у Стюарта.
Ужин подходил к концу. Мередит уже улегся спать. Подали сыр. Эдвард, на которого все оборачивались с выражением доброжелательного и заинтересованного внимания, по преимуществу хранил молчание, но время от времени был вынужден вставлять краткие реплики.
– Нет у него никакой религии, – проговорил Гарри. – Религия без Бога невозможна.
– Но он сказал, что самое важное – это будущее религии на нашей земле.
– Думаю, ему нужна униформа, – сказала Мидж.
– Я предлагаю простыню, – подхватил Гарри.
Стюарт улыбнулся.
– Ты можешь перекусить сыром, – сказала Мидж Стюарту. – Я ужасно извиняюсь, но я забыла приготовить для тебя настоящую вегетарианскую еду.
– Я очень много съел, – сказал Стюарт. Так оно и было на самом деле. Он всегда хотел есть. – Капуста великолепна, – добавил он.
– Эдвард, прошу тебя, попробуй сыр, – попросила Мидж. – Ты такой любишь.
– Но чего именно ты боишься? – спросила Урсула. – Да, есть ядерное оружие, атомные отходы и прочее, но ты, похоже, боишься самой науки.
– Разве наука сегодня не является воплощением доброй воли? – удивилась Мидж.
– Я думаю, ты ненавидишь науку, – продолжала Урсула, – и это меня расстраивает.
– Конечно, я не очень‑то образованная, – сказала Мидж, – и ничего не понимаю в таких вещах.
– Не надо кокетничать! – воскликнул Гарри.
– Ты ненавидишь математику, потому что в ней будущее, – гнула свое Урсула. – Человеческую расу в конце концов прикончит молекулярная биология, но мы храним это в тайне.
– Я устал от нашего века, – сказал Гарри. – Хочу начать жить в следующем.
– Так разве наука не является воплощением доброй воли? – Мидж обратилась к Томасу. – Раньше люди думали, что все подобно машине, а теперь считается, что все случайно.
– Я не думаю, что какая‑либо из этих идей имеет отношение к доброй воле, – ответил Томас.
– Лично меня привлекает идея ядерной бомбы, – сказал Гарри. – Нужно избавиться от накопившегося грязного прошлого, от старых идей и вещей, стряхнуть с себя коллективный дух. Ты как думаешь, Томас?
– Я хочу понять, чего ищет Стюарт, – настаивала Урсула. – Ты испуган, ты ненавидишь что‑то и потому ведешь себя так странно.
– Стюарт считает, что мир – это творение Сатаны, – сообщил Гарри.
– Помоги ему, Томас, – призвала Мидж. – Не сиди как мумия, ты ничем не лучше Эдварда.
– Дьявол сотворил все, кроме одного – того, что он постоянно ищет, но не может найти, – отозвался Томас.
– Очень полезная старая еврейская пословица, – сказала Урсула. – А греки говорили, что Бог всегда занимается геометрией. А современные физики утверждают, что он играет в рулетку. Все зависит от наблюдателя, Вселенная – это сумма наблюдений, это произведение искусства, созданное нами…
– Квантовая физика – язык природы, – сказала Мидж.
– Кто это говорит? – спросил Томас.
– Я. Слышала по телевизору. Мы необходимы миру элементарных частиц, чтобы спасти его от хаоса. Все это похоже на полное безумие. Неудивительно, что существуют террористы. Неудивительно, что нам нужна религия.
– Если бы Ньютон не верил в Бога, он мог бы открыть относительность, – заметила Урсула.
– Неужели! – откликнулся Гарри.
– Теперь машина может быть умнее человека, – сказала Мидж.
– И мудрее, и лучше, – подхватил Гарри. – Это ясно как божий день. Компьютерная эра лишь начинается. Но даже теперь машина способна видеть бесконечно больше нас, она быстрее, она различает больше деталей и связей, она может корректировать и обучать себя, приобретать новые навыки, о которых мы и понятия не имеем. Машина объективна. Мы состоим из крови и плоти, наши реакции зависят от нервных клеток, мы хилые, мы несовершенные, а компьютеры – боги. Компьютер может руководить государством лучше человека…
– А разве мы уже не пришли к этому? – спросила Мидж. – Разве там, на Даунинг‑стрит, бюджет составляет не компьютер?
– Компьютеры помогут нам изменить себя, а нам определенно пора меняться! Они предлагают нам новое видение человеческого ума – возвеличенного, очищенного и сильного. Мы можем узнавать о себе, наблюдая за ними, и улучшать себя, подражая им…
– А как по‑твоему, Стюарт? – задал вопрос Томас.
– Машина не думает… – сказал Стюарт. – Машина не способна даже подражать человеческому разуму.
– Почему нет? – спросил Гарри.
– Ты хочешь сказать, она не наделена способностью синтаксического и семантического анализа? – поинтересовалась Урсула. – Разве сейчас не об этом говорят? Или ты считаешь, что она наделена разумом, но не сознанием?
– Потому что мы всегда пытаемся провести грань между добром и злом.