– Ну как наша бедная коленка? – спросил Томас.
– Лучше.
– Дай я посмотрю.
Они сидели под выглянувшим ненадолго солнышком; их садовые стулья с просевшими сиденьями стояли чуть наклонно на неровных камнях.
Мидж подняла голую расцарапанную ногу. Томас, конечно же, возился с ее раной, продезинфицировал ее, посочувствовал жене. Теперь он поверх очков смотрел на ранку таким взглядом, который особенно раздражал ее. Томас ласково положил руку на матовую гладкую кожу над ссадиной.
– Она вся горит, – сказала Мидж. – Может, забинтовать?
– Нет, оставь так, у тебя все чисто. Бедняжка, какое ужасное падение.
– Это было так нелепо.
– Ты у меня глупенькая – нельзя ходить в туфлях на высоких каблуках. Они хороши только для гостиных!
– Да… Ну ладно, пусть так…
– Ты хорошо себя чувствуешь? В смысле, вообще.
– Да, конечно.
– Еще не конец твоего периода?
– Нет, я в порядке.
– Ты иногда выглядишь такой…
– Какой?
– Отсутствующей.
– Может, я теряю свою индивидуальность. Впрочем, у меня всегда ее было немного.
– Переоцененный товар. Я тебя не раздражаю? Иногда мне кажется, я тебя теряю.
– Нет‑нет. Просто мы подчас разговариваем как чужие. Интересно, у других тоже такое случается?
– Забудь о других. У нас своя собственная манера разговаривать.
– Интересно, как разговаривали Гарри и Хлоя?
Она вдруг не смогла воспротивиться желанию произнести его имя.
– Ах, эти двое…
– Ты говоришь о них так презрительно.
– Да нет, господь с тобой. Жизни других людей и fortiori[51]их браки есть тайна великая.
– Даже для тебя?
– В особенности для меня. Все простые объяснения я давно исчерпал.
– Но Гарри…
– Гарри мог бы стать фашистом…
– Он тебе представляется грубым?
|
|
– Я хотел сказать, что на самом деле он романтик. Я полагаю, фашисты тоже были романтиками, но он порядочный романтик. Разочарованный вождь. Конечно, он страдал оттого, что у него знаменитый отец. Это как верблюд для Уилли. Он был романтически влюблен в Хлою, и я уверен, они оба вовсю играли в эту игру. Я не говорю об этом цинично. В жизни так много актерства – это может стать катастрофой, но иногда это способ сдерживания ситуации, которая в противном случае была бы совершенно неподконтрольна тебе.
– Значит, они были счастливы?
– Да, на свой беспокойный манер. Ты так не думаешь?
– Да, пожалуй… Хлоя определенно была романтиком. Она теперь где‑то далеко от нас, бедная девочка.
– Бедная, потому что умерла молодой?
– Она никогда никого не любила по‑настоящему, кроме Джесса Бэлтрама. В конечном счете после такого мужчины все другие должны казаться бледными тенями. Она так и не оправилась после того, как он ее бросил.
– Но ты, конечно, Джесса никогда не видела, да? Мне раньше хотелось изучить этого человека.
– Он, естественно, был благодарен Гарри.
– Что ж, Гарри женился на женщине, беременной от другого мужчины.
– Это типично для него, – сказала Мидж. – Он такой щедрый… настоящий рыцарь… необузданный… возможно, глуповатый.
– Склонный к саморазрушению, – отозвался Томас. – Он женился на ее раскаянии, стыде, мстительности и ненависти к себе. Его привлекают такие запахи.
– Ну, это уж слишком психологично. Она была по‑своему привлекательна, этакая трагическая королева. А почему он выбрал ту, другую?
– Потому что она была невинная пустышка. В ее чистых, ясных любящих глазах он видел бескрайние моря Антарктики и летающего кругами альбатроса.
|
|
– Очень романтично. Это смешно, но я всегда считала Эдварда сыном Гарри. Это Стюарт похож на безотцовщину.
– Непорочное зачатие. Безгрешная отсутствующая мать, мать‑девственница. Это способ избавиться от отца.
– Ты думаешь, этим все и объясняется?
– Нет.
– И Стюарт в самом деле станет надзирать за условно осужденными – таково, кажется, его последнее решение? Превратить всех преступников в Стюартов? Не могу его понять.
– Я тоже. У него какой‑то метафизический порыв. Есть люди, способные делать только что‑то одно, но им нужно попробовать все. Он похож на композитора, который должен изобрести для себя всю гармонию. Стюарт видит машину жизни, ожесточающую людей, – секс, алкоголь, честолюбие, гордыня, корыстолюбие, изнеженность – и представляет себе это в виде одной большой ловушки. Его простой план состоит в том, чтобы не попасть в нее. Вот почему ему нужно попробовать все.
– У него будет нервный срыв. Он наделает дел. А в итоге станет психопатом.
– Хорошенькие девушки любят психопатов.
– Я бы хотела, чтобы он оставил Мередита в покое. Прошлой ночью мне опять приснился этот сон о белом всаднике. Он поворачивается и смотрит на меня. А может, белая только лошадь… Ты сказал, что это символ смерти.
– В этом нет ничего страшного. Жизнь – тоже символ смерти. Это исследование умирания.
– Я знаю, смерть тебя ужасно интересует. Мне бы хотелось, чтобы Эдвард проявлял больше интереса к Мередиту. А как там Эдвард? Где он? Все думают, что он здесь. Где ты его спрятал?
|
|
– Он отправился в паломничество, чтобы пройти испытание, сугубо личное испытание. С ним все будет в порядке.
– Тебе нужно было стать не ученым, а каким‑нибудь романтическим поэтом. Я хочу увидеть Эдварда. Хочу утешить его.
– Пойдем прогуляемся?
– А не пора ли выпить?
– Нет, еще рано.
– Я слишком устала.
– Тебе нужно какое‑то занятие.
– Ты это все время повторяешь. И что же я, по‑твоему, должна делать?
– Почему бы тебе не начать собирать колокольчики?
– Ты эльф, а не человек!
Пока они разговаривали, по траве между громадными рододендронами к ним подошел Мередит. Ноги его промокли после прогулки по лесу и оставляли отметины на круглых сухих камнях. Да, он вырос, подумала Мидж, он стал старше. Так он должен выглядеть в двадцать лет, когда станет студентом и у него появятся девушки. Ужасно. Мередит, загорелый, в чистой белой рубахе, распахнутой на шее, встал за стулом Томаса. Он расчесал свои аккуратно подстриженные волосы прямыми прядями и подровнял челку. Мальчик смотрел в глаза матери холодными пустоватыми голубыми глазами.
Томас носовым платком счищал пепел костра со своих очков.
И тут Мередит с совершенно серьезным лицом, не отрывая взгляда от Мидж, приложил палец к губам.
Томас надел очки и теперь смотрел в сад. Внезапно он вскочил на ноги и побежал по траве и по камням с криком:
– Смотрите, смотрите!
Мидж, чье лицо вспыхнуло от потрясения при виде этого унизительного жеста, побежала за мужем. Мередит неторопливо двинулся за ними.
Воздушный шар в сине‑желтую полоску безмолвно, медленно и довольно низко плыл над верхушками деревьев. Ясно различались корзина и люди в ней.
– Смотрите! – снова возбужденно воскликнул Томас, пробегая мимо костра.
Мидж подняла взгляд на прекрасный шар. Счастье. Вот что это. Вот чего у нее никогда не будет. Такое прекрасное, такое близкое и такое недоступное. А Мередит так жестоко, так больно обидел ее. Сквозь слезы она смотрела на летящий шар, на ясное синее небо. Люди в корзине шара махали им. Томас принялся махать в ответ, а Мидж и Мередит не стали. Мередит смотрел на мать. Мидж отвернулась и пошла в дом.
– Ну, мы тебя убедили? – спросила матушка Мэй.
– Да, – сказал Эдвард.
Джесс лежал на спине с открытыми глазами, медленно и глубоко дыша. Его красные губы чуть приоткрылись, словно он собирался что‑то сказать. Полные руки и плечи над простыней были обнажены – руки белые и волосатые, плечи белые и безволосые. Его глаза, казавшиеся совершенно круглыми, почти вылезли из орбит и словно лежали на поверхности лица. Но глаза эти ничего не видели, а если и видели, то что‑то далекое, находящееся в другом месте. Они были подернуты дымкой и покрыты сеточкой лопнувших сосудов. Руки Джесса были вытянуты и лежали на одеяле – ладони близко друг к другу, пальцы почти соприкасаются. Матушка Мэй потрогала его руку, чуть ущипнула дряблую плоть, подняла ее, отпустила – рука безвольно упала назад. Спокойное лицо ничуть не изменилось. Эдвард вздрогнул.
– И как долго он останется таким? – спросил он.
– Трудно сказать, – ответила Беттина, стоявшая по другую сторону кровати. – Может, несколько часов или несколько дней, а то и недель.
– И вы не пытаетесь его разбудить?
– Конечно нет!
– Мы не позволяем Илоне видеть его, – сказала матушка Мэй. – Это ее огорчает. То есть она знает, что такое случается, но, пожалуйста, не говори ей об этом.
– Хорошо.
«Уж не накачали ли его наркотиками, – думал Эдвард, – чтобы не дать мне разговаривать с ним?» Все предположения казались одинаково безумными.
– Пойду закончу свои дела, – сказал он и зашагал вниз по винтовой лестнице, оставив двух женщин около Джесса.
Однако он не пошел в Переход, где, как ему было известно, находилась Илона. День клонился к вечеру, и на столе в зале еще лежала посуда после обеда, которую Эдвард должен был отнести куда положено. Но он не прикоснулся к ней. Заведенный порядок в Сигарде за последние день или два начал тихо и незаметно рушиться. По крайней мере, это касалось Эдварда, а Илона, по словам Беттины, стала «еще рассеяннее, чем обычно». Блюдца формально споласкивались, а не мылись, стираное белье не достигало места назначения, картофельная кожура валялась на кухонном полу, но что самое странное – появились две бутылки вина. Они стояли, бесстыдно откупоренные, на полке рядом со стеклянной горкой. За обедом без всяких слов каждый выпил по стакану. В чем дело, какой праздник наступил?
Поскольку говорить с Джессом было пока невозможно, Эдвард решил отправиться на далекую прогулку. Джесс впал в транс предыдущим вечером – вечером того дня, когда Эдвард с утра разговаривал с ним. Однако женщины только теперь уступили недоверчивым вопросам и дали Эдварду возможность взглянуть на заколдованного мертвеца. Дверь в башню в течение вечера и утра была заперта, а ключа он нигде не нашел. Теперь ему хотелось выбраться из этого дома, уйти подальше, если получится, добраться до моря. Он помедлил в Затрапезной, открыл ящик, достал карту, разложил ее на столе и принялся рассматривать более тщательно. Четко обозначенная железная дорога пересекала шоссе в двух или трех милях за поворотом на Сигард, а потом, петляя, уходила к морю. За тем местом, где она пересекала шоссе, находились две станции. Та, что вдали от моря, называлась Смилден‑Холт, а другая, уже на берегу, носила имя Эфтхевен и явно была обиталищем прежних «рыбарей». Un petit chemin de fer d’interet local[52], автоматически сказал про себя Эдвард. Перед самым Эфтхевеном дорога около мили шла строго вдоль кромки берега. Значит, ему нужно найти эту дорогу и двигаться по ней. По заброшенной железной дороге обычно можно пройти, по насыпи или в низине, она не растворяется в окружающей природе. Эдвард сложил карту, сунул ее в карман, как недавно портрет Илоны, и отправился в Атриум.
Илона стояла у стола – убирала остатки обеда, так долго остававшиеся нетронутыми.
– Ты видел его? – спросила она.
– Да.
Эдвард не хотел встречаться с Илоной, он чувствовал себя неловко после вчерашней ее вспышки в Упряжной. К тому же ему отчаянно хотелось побыть одному. К его облегчению, Илона не стала развивать тему (возможно, болезненную для нее) пребывающего в трансе Джесса.
– Ты куда?
– Погулять.
– Ты на меня сердишься?
– Нет. Илона, дорогая моя, конечно нет. Просто… слишком уж много всего.
– Ты от нас уедешь?
– Нет. Ты же сама сказала, что я не могу.
– Ну, это только слова. Не бросай нас. По крайней мере, пока не бросай. Не бросай меня.
– Не брошу.
– У меня есть кое‑что для тебя.
– Что?
– Всего лишь немного хорошего чая, вроде того, что ты пил недавно.
Чаепития были не в обычаях Сигарда, но Эдварду в качестве угощения иногда наливали горячего травяного чая.
Илона оставила чашку с блюдцем на столе и ушла с полным подносом.
Эдвард понюхал смесь и уже собрался сделать глоток, но засомневался. Поведение Илоны показалось ему странноватым: она говорила неестественным, но настойчивым тоном, словно очень хотела, чтобы он выпил этот чай. Предположим… А что предположим? Эдвард быстро повернулся и вылил содержимое чашки в горшок с каким‑то растением – высоким, гладким, с длинными висячими ветками.
Вернулась Илона.
– Ну как тебе чай? Ой, да ты уже все выпил.
– Да. А разве что‑то не так?
– Знаешь, что это было такое?
– Что?
– Приворотное зелье.
– Не говори глупостей!
– Правда‑правда. Джесс, перед тем как заболел, собрал много этой травы. Если ты выпил зелье, ты должен полюбить первого, кого увидишь. Но можешь не волноваться – первой ты увидел меня. А меня ты уже любишь… и я твоя сестра.
– Отлично. Хорошая шутка! Ну, я пошел прогуляться.
– Ведь ты любишь меня, правда?
– Да, Илона, люблю.
– И пока не уедешь?
– Не уеду.
Илона нагрузила поднос посудой и ушла.
Эдвард заглянул в чашку, которую все еще держал в руке. На донышке осталось немного жидкости. Он смотрел на нее несколько мгновений, чувствуя непреодолимое желание выпить остатки, – и выпил.
Эдвард облачился в плащ, тихонько закрыл за собой дверь и пошел по тропинке. Дойдя до шоссе, он повернул направо. На дороге не было никого, ни одна машина не обогнала его. Ровный пейзаж под низкими серебристо‑серыми облаками имел мрачный и скорбный вид, словно ему наскучило безделье. Влажный ветер не стихал, дул упорно, сгибая маленькие деревья, уже и без того склонившиеся в его направлении. За низкой и чахлой живой изгородью из боярышника Эдвард видел влажно‑зеленые побеги, разнообразившие серовато‑грязную краску земли. Дождь недавно прекратился, и почва дороги отливала синевой в приглушенном свете, исходящем от толпящихся вверху облаков. Ботинки Эдварда (Джесса) производили при ходьбе липкий звук. В дополнение ко всему, вдали щебетали какие‑то птицы, а другие испускали тревожные низкие крики. Но одиночество влияло на состояние Эдварда, и ему казалось, что он идет в тишине. В его голову вернулись мысли о Марке, и он попытался сосредоточиться на событиях предыдущего вечера. «Что я сделал, что я делал?» – спрашивал он себя. Но это было слишком сложно, и, хотя он знал, что одни воспоминания можно вытеснить другими, усталость не позволяла ему сделать это. Он чувствовал, как его мысли приближаются к некой критической и воистину очистительной точке, но потом, минуя ее, возвращаются к тому, что уже стало скучным и знакомым; и он подумал: для чего эта церемония? Потом он вдруг представил себе Гарри, о котором в Сигарде практически не вспоминал. Образ Гарри стал четким, живым и объемным, и что‑то шевельнулось в сердце Эдварда – благодарность, любовь. Он услышал голос Гарри: «Послушай, у тебя нервный срыв, ты болен, ты выздоровеешь». Добрый старый Гарри, рассудительный, красивый, сильный, настоящий – его отец. Однако Гарри не был его отцом, не исцелил его и не мог это сделать. А Джесс? Что мог сделать для него Джесс? Скорее он, Эдвард, мог что‑то сделать для Джесса; что‑то непонятное и, возможно, ужасное. Он был привязан к Джессу, он любил его. И он только что сказал Илоне, что любит ее. У него появились новые обязанности.
Эдварда так увлекли эти мысли, двигавшиеся, как неторопливые облака в небесах, излучавшие неяркий живой свет, что он чуть не пропустил железную дорогу. Вернее, он прошел мимо нее, но потом в его памяти всплыл длинный белый шлагбаум, только что показавшийся перед его глазами. Он вернулся шагов на двадцать назад и снова увидел этот шлагбаум. Его ворота по обеим сторонам дороги просели на петлях и поросли куманикой, но определенно свидетельствовали о том, что здесь был железнодорожный переезд. А за ними, как и представлял себе Эдвард, шла железная дорога, призрак железной дороги. Она поросла травой, но отчетливо выделялась среди полей и уходила в обе стороны, теряясь в подернутой туманом плоской дали. Приминая ботинками куманику, Эдвард перебрался через ворота, и его ноги утонули в мокрой траве. Правда, трава была не очень высокой – возможно, ее скосили в прошлом году – и идти по ней не составляло труда. Поодаль от шоссе железная дорога проходила между двумя невысокими насыпями, а на них густыми зарослями цвели бледные светящиеся примулы. Между толпящимися облаками на мгновение образовался просвет и выглянуло солнце, высветив во всех подробностях траву, склонившуюся к земле под тяжестью серебряных капель воды, и бархатные лепестки примулы. Эдварду казалось, что сердце его сейчас вырвется из груди от какой‑то громадной непостижимой боли.
«Как я могу воображать, – подумал он, – что я исцелюсь или найду путь к выздоровлению, когда на самом деле я безумен, я сошел с ума, я иду по дороге безумия, меня переполняют эмоции и боль? Неужели так будет всегда, всю мою жизнь, когда я буду оставаться один и видеть что‑нибудь прекрасное, невинное и доброе? И я чувствую не просто боль, а ужасное раскаяние, негодование, разрушающую ненависть».
Солнце заволокло тучами. Узкая тропинка, поросшая травой, вела от путей вверх на низкую насыпь, и Эдвард взобрался туда. Господи, если бы только увидеть море – он бы с криком побежал туда. Но и с вершины насыпи он ничего не увидел, только поля, разделенные тоненькими линиями невысоких кривых деревьев, и поросшую аккуратным леском возвышенность, которую и холмом трудно было назвать. Возможно, море лежало прямо за ней. Эдвард оглянулся. Вокруг простирались усердно обработанные поля, но никаких других следов человеческой жизни – ни самих людей, ни домов, на даже маленькой сараюшки, придавшей бы масштаб и теплоту этой плоской земле, подернутой туманной дымкой. Он замедлил шаг среди высокой травы.
В этот момент он и увидел девушку. Она возникла неожиданно, словно вышла из какой‑то складки в пространстве, – неподвижная фигурка ярдах в четырехстах от Эдварда; она стояла вполоборота и явно не замечала его присутствия. Эдвард тоже замер. Он сразу же узнал ее – он видел ее раньше, на болоте за домом, бог знает как давно; и он вдруг понял, что за прошедшее время успел совершенно забыть о ней. И вот она опять предстала перед ним в синем плаще, с коротко подстриженными каштановыми волосами, освещенная выглянувшим солнцем и четко обрисованная, как персонаж сновидения. Эдвард, уперев руки в бедра, очень осторожно присел в мокрую траву и продолжил наблюдение. Он не мог избавиться от чувства, что появление девушки теперь, именно теперь, когда он забыл ее и увидел снова, имеет некий сокровенный смысл. Может быть, спрашивал он себя, благодаря каким‑то особенностям ландшафта она со своего места видит море? Девушка повернулась еще немного в сторону от него, поднесла руку к груди, потом к шее, и этот жест показался ему печальным, даже испуганным. А потом она просто исчезла. Эдвард не сразу понял, что девушка, похоже, спустилась с насыпи на уровень железнодорожных путей, еще более низкий, чем тот, откуда она недавно появилась, словно призрак.
Эдвард поспешно встал на ноги и спустился с насыпи на низкую траву путей; его плащ и брюки промокли. Он почувствовал дыхание одиночества, повеявшее на него со стороны девушки, и испугался. Он хотел броситься за ней, но не отваживался. Он тяжело дышал, заставляя себя ждать, а боль, которую он почувствовал раньше, искрами распространялась по всему его телу. Он медленно пошел дальше, потом ускорил шаг, но никого не увидел. Минут через десять впереди появился коттедж. Колея, по которой шел Эдвард, плавно поднималась вверх, и после поворота перед ним неожиданно возникло это сооружение – оно стояло за кустами боярышника и бузины, на некотором возвышении относительно путей. Поначалу оно показалось заброшенным, даже разрушенным. Большой разлапистый тис, наполовину оплетенный плющом, полностью перекрывал часть дома, а из крыши прорастали какие‑то стебли. Когда Эдвард всходил по пологому склону, перед ним возникла тропинка, протоптанная в высокой траве, а еще через несколько мгновений он ощутил под ногами что‑то твердое – камень или бетон. Он понял, что маленькое каменное здание – это станция и он добрался до платформы Смилден‑Холт. Он осторожно приближался к дому и теперь уже видел занавески на окнах, расчищенную площадку перед дверью, невысокий забор и калитку со щитком на ней, где значилось: «Железнодорожный коттедж». Эдвард помедлил, вдыхая атмосферу призрачной станции. Он знал, что должен подойти к дверям домика и постучать. Ему было страшно, и он надеялся, что в доме никого не окажется. Эдвард открыл калитку, подошел к двери и постучал.
Дверь мгновенно распахнулась, и он увидел высокую, агрессивную на вид женщину с властным блестящим лицом. Она смотрела на Эдварда сквозь толстые очки, увеличивающие глаза.
– Да?
– Извините, что беспокою, – проговорил Эдвард. – Я хочу пройти к морю. Вы не скажете, как туда побыстрее добраться?
Прежде чем высокая женщина успела ответить, раздался крик, и из‑за ее спины – а точнее, из‑под руки, которая была вытянута и удерживала дверь, – неожиданно появилась другая женщина, ростом поменьше. Она пригнулась, как обезьянка. Выскочила из дверей и метнулась вперед, вынудив Эдварда отступить. Это была Сара Плоумейн.
– Эдвард!
– Сара!
– Элспет, это Эдвард. Эдвард Бэлтрам!
– Вот оно что, – холодным властным голосом произнесла высокая женщина.
– Эдвард, как ты, черт побери, узнал, что я здесь?
– Я не знал, что ты здесь, – ответил он.
– А, так ты наверняка там, точно там, а мы и не знали…
– Зайдем‑ка в дом, – сказала высокая женщина.
– Нет, он не может, не должен…
– Ты все равно громко прокричала его имя.
– Эдвард, это моя мама – Элспет Макран. Она оставила девичью фамилию. Знаешь, она писатель, ты наверняка встречал ее писанину, женская либеральная журналистика, феминизм и всякое такое, и еще она сочинила роман…
– Бога ради, Сара, прекрати кричать и выдавать бессмысленную информацию. Пусть он войдет в дом. Лучше ему войти, если уж он здесь и мы не можем ничего с этим поделать.
– Ну хорошо, я войду первой и…
Сара снова стрелой пронеслась мимо матери.
Элспет Макран отступила в дом и через секунду поманила Эдварда внутрь.
В доме было темно, пахло печным и сигаретным дымом. Эдвард не сразу, но разглядел большой очаг, где горели несколько поленьев, книжный шкаф с потрепанными книгами, поблескивавшие фарфоровые украшения, сухую траву в больших кувшинах, очень потертые ковры и накрытый на троих стол с красной скатертью. Судя по тарелкам, он прервал ранний ужин.
– Извините, что побеспокоил вас, – повторил Эдвард.
– Не валяйте дурака, – сказала Элспет Макран, – не говорите глупости. Сядь, Сара, и прекрати трепать языком.
– Но где мне сесть… я хочу сказать…
– Где хочешь.
Сара села, взяла кусок хлеба с маслом, потом положила его на стол. Элспет Макран стояла спиной к очагу и смотрела на Эдварда своими сверкающими увеличенными глазами. На ней была синяя юбка в клетку и потертый твидовый жакет, а вельветовые брюки, заправленные в высокие носки, казались бриджами. Когда ее лицо не выражало сильных эмоций (что случалось довольно редко), оно могло показаться привлекательным, даже красивым.
– Значит, вы Эдвард Бэлтрам.
– Так ты и вправду приехал в Сигард? – спросила Сара.
Она примостилась на краешке стула, ее короткая юбка задралась, обнажая тощие голые ноги; пятки у нее были маленькие и грязные. Маленькое подвижное лицо горело от возбуждения, рот был приоткрыт, губы непроизвольно исказились в ухмылке.
– Да.
– Но почему? Каким образом?
– Почему бы нет? Меня пригласили, написали письмо. А вот ты… почему ты здесь? Я понятия не имел…
– Объяснение очень простое, – сказала Элспет Макран. – Я знала вашу мать, Хлою Уорристон.
– Здесь было любовное гнездышко Джесса и Хлои, – сообщила Сара. – Может, тебя и зачали здесь, в этой спальне!
– Этот дом принадлежал Джессу?
– Нет, – ответила Элспет Макран, – он был заброшен, когда железная дорога прекратила существование, и Джесс им пользовался. Потом, когда он бросил Хлою, она короткое время жила здесь со мной.
– С вами?
– Я была близкой подругой Хлои. Она так страдала, и я приехала к ней. Потом она вышла за этого негодяя Гарри Кьюно.
– Он не негодяй.
– Хлоя была очень невезучая девушка. Мне понравилось это место, и, когда железная дорога выставила дом на продажу, я его купила.
– Она его купила, чтобы досадить Джессу, – вставила Сара. – Она ненавидит Джесса.
– Так вы знаете моего отца, – проговорил Эдвард.
– Я его никогда не видела, – сказала Элспет Макран, – но немало наслышана о нем, и меня удивляет, что вы находитесь в его доме.
– Он мой отец, – ответил Эдвард, – и я его люблю.
– Это просто ерунда, – отрезала Элспет Макран.
– Мама ненавидит мужчин, – сообщила Сара. – Ничего личного.
– Прежде вы его никогда не видели, а теперь он превратился в косноязычного идиота.
– Женщине нужна рыба, как мужчине – велосипед[53],– сказала Сара.
– Он не идиот, – возразил Эдвард.
– И потом, я слышала, что он умирает из‑за отсутствия медицинской помощи.
– Эдвард, присядь, пожалуйста, – сказала Сара. – Можно ему сесть, мама? Или ты думаешь, что ему лучше уйти? Сядь там.
Она показала на стул у стола. Эдвард сел за стол и обратился к Саре:
– Ты мне никогда не говорила…
– Об этом доме? Говорила. Но ты не обратил внимания.
– Похоже, «обращать внимание» – не самая сильная сторона Эдварда, – заметила мать Сары.
– Да, теперь я вспомнил, только ты не говорила, что это так близко…
– А с чего я должна была это говорить? Я и представить себе не могла, что ты заявишься в Сигард. А этот коттедж всегда был тайным местом, Элспет не хотела, чтобы о нем знали.
– И почему же они пригласили вас? – поинтересовалась Элспет. – Кто вам написал?
– Матушка Мэй… то есть миссис Бэлтрам…
– «Матушка Мэй»!
– Так мы ее называем.
– Вы хотите сказать – вы и эти придурочные девчонки.
– Они мои сестры и…
– Я хочу их увидеть, – сказала Сара, – я хочу увидеть их всех, я сгораю от любопытства. Ты можешь пригласить меня на чай?
– Я запрещаю тебе перешагивать порог их проклятого дома, – сказала Элспет. – Это место заражено злом и безумием. Вы наверняка должны это чувствовать, или вы уже тоже рехнулись?
– Там не зло, – сказал Эдвард. – Там странное место. Вы его не знаете и не можете понять. Там есть что‑то доброе и невинное.
– А что говорилось в письме?
– В письме миссис Бэлтрам? Мне бы хотелось, чтобы вы перестали задавать мне вопросы.
– Что говорилось в письме?
– Она просила меня приехать. Она писала, что прочла в газете о моем печальном случае…
– Она именно так и написала? Это забавно! Вы, наверное, были сильно не в себе, когда приняли такое приглашение. Я уж не говорю о том, что Джесс относился к вашей матери так, словно она – грязь под ногами. И для чего, по‑вашему, они вас пригласили?
– Они сочувствуют мне. Ну а как вы думаете, для чего?
Элспет Макран улыбнулась, обнажив белейшие протезы.
– Не знаю. Но можете не сомневаться – не ради вашего блага. Вы, надеюсь, не считаете, что это идея старого идиота? Он давно потерял разум.
– Не нужно быть такой агрессивной, ма, – сказала Сара. – А то доведешь бедного Эдварда до слез.
– Не доведет, – сказал Эдвард. – Ну, я, пожалуй, пойду. Я только хотел узнать, как пройти к морю.
– Как пройти к морю!
– Я думаю, если идти по железной дороге…
Элспет и Сара посмотрели друг на друга. Сара вскочила на ноги.
– Позвать ее?
– Зови, – разрешила Элспет. – Она все равно слышала наш разговор. Так пусть теперь посмотрит на него. Вдруг ей поможет, если она увидит того…
Сара открыла дверь. Девушка, которую Эдвард видел сегодня уже дважды, вошла в комнату. Эдвард встал.
– Это Бренда Уилсден, – сказала Элспет. – Сестра Марка.
– Ее все зовут Брауни, – добавила Сара. – Брауни, это Эдвард Бэлтрам.
Сестра Марка (Эдвард сразу же увидел сходство) ничего не сказала. Ее глаза внимательно смотрели на Эдварда, бледное мрачное лицо можно было вполне принять за мальчишеское, точно так же, как лицо Марка – за девичье. Удлиненная голова, большие карие глаза, густые каштановые волосы, доходившие почти до плеч, подчеркивали ее «египетские» черты, как у ее брата. Впрочем, она была не такая стройная и красивая. Одетая в мешковатое платье, руки она держала у груди, как при предыдущем своем появлении. Пока она смотрела на Эдварда, ее лицо как‑то тянулось вперед, словно выглядывало сквозь прозрачную кисейную маску. Она стояла, как раскрашенная статуя, и с ее появлением вся комната замерла.
Эта мучительная немая сцена длилась несколько мгновений, а потом Эдвард внезапно заговорил, извергая неожиданные для самого себя слова:
– Я дал ему эту дрянь. Он не знал, он ненавидел наркотики. Я дал ему наркотик в сэндвиче, я оставался с ним, а потом вышел всего на двадцать минут…
– Больше чем на двадцать, – уточнила Сара.
– Когда я оставил его, он крепко спал, и я думал…
– Да замолчите! – сказала Элспет Макран.
Он умолк, и все замерли, затаив дыхание. Когда Эдвард потом вспоминал эту жуткую сцену, она представлялась ему одной из картин Джесса, где в воздухе висели роковые предчувствия, страх, ожидание катастрофы. Наконец сестра Марка развернулась и исчезла за дверью, откуда только что вышла.