Перевернулся на живот. Теперь удары поступают только на ноги и бока.
Получил удар по челюсти. Испачкал своей кровью чей-то ботинок. Перестал издавать какие либо звуки, кроме хриплого дыхания, которое теперь кажется очень громким…
Я отключился на пару секунд. Меня все еще бьют. Картинка перед глазами размазалась, теперь кажется, что тут нет никаких людей, одни только ноги, полные ярости. Откуда в них столько злости, думать нет сил.
Меня вдруг осенило. Поздновато, но все-таки. Я вспомнил о том, что может мне помочь.
Тяну руку к внутреннему карману пальто. Получил по ней пару раз, но смог вытащить справку. Волшебную справку, созданную для моей защиты. Изо всей силы поднимаю руку вверх и машу бумажкой перед их лицами. Они остановились. Не поняли, что именно я держу. Я хриплю настолько громко, насколько могу: «Я псих». Один из них светит на справку фонариком, чтобы удостовериться. Через секунду все они разбежались.
Облегченно вздыхаю. Применять, какое бы то ни было насилие по отношению к сумасшедьшим строго запрещено в Аквариуме; карается большим штрафом и даже сроком до пяти лет.
Звуки убегающих ног стихли. Снова тишина, сбивающаяся только легким свистом ветра. Я кое-как развернулся и лег на спину. Холодно, все еще ощущается неимоверная боль, но она, словно, осталась где то позади... Не знаю, как это объяснить. Правая рука мертвой хваткой вцепилась в справку. Не могу ее разжать. Или не хочу. Перед глазами темно синее небо и, кажущиеся черными, крыши высоких, четырехэтажных зданий. Золотой цвет звезд смешивается с серым цветом тощих облачков. Небо похоже на одеяло. Наверное, все похоже на одеяло, когда хочется спать... Закапал мелкий дождь. Мне вдруг стало хорошо и легко. Все снова плывет. И я, забывая обо всем на свете, плыву следом.
Я проснулся на жесткой больничной подушке. С головой, наполненной смесью ваты и газировки и телом, полным необычайной легкости. Надо мной склонились два лица. Моя мама, чье красивое лицо, подпортили мешки под глазами. И мэр, чей вид никак не изменился. Темно зеленый пиджак, белая рубашка, и белый галстук. Каштановые волосы зачесаны назад. Небольшие круги под голубыми глазами. Ни единой морщинки на лице, из-за чего не понятно сколько ему лет. Тонкие губы. Широкие скулы. Странные родинки на лбу и подбородке. Сейчас он своим успокаивающим голосом, спросит…
- Как ты себя чувствуешь?
- Наверное, так же, как и выгляжу.
- Мир… - мама прильнула к моему лицу, и стала аккуратно гладить голову.
- Кто это сделал? – спросил мэр.
- Я не помню.
- Не помнишь или не хочешь отвечать?
- Не напирай на него. Не сейчас. – сказала мама.
- Было темно… - пытаюсь ответить я.
- Сколько их было?
- Четверо. - мама продолжает гладить меня, а я не могу оторвать взгляда от ее руки. Я и забыл, как это успокаивает и расслабляет. Будто я снова в детстве.
- Они что-нибудь тебе говорили?
- Я не знаю… я хочу пить.
- Диана, ты нас не оставишь?
- Зачем? – спросила мама.
- Мир хочет пить. Принесешь ему что-нибудь?
- А… Конечно. Я заварю нам чай.
Мама наклонилась ко мне, чтобы поцеловать в лоб, но из-за того, что каждый сантиметр моего лица занимают синяки и ссадины, передумала и просто ушла.
Не успела дверь за мамой, захлопнуться, мэр спросил: - Ты специально снял пальто? Хотел быть избитым?
- Не совсем так... Там был еще крылатый. Я подумал, если им так надо, пусть лучше меня изобьют.
- Почему тебя?
Не представляю, как лучше на это ответить.
- Ты думал, что заслуживаешь избиения? – подсказал мне мэр.
- Нет. Не знаю. Просто… у меня был выбор, стать отбивной или спокойно дойти до дома, а у того, другого крылатого, такого выбора не было.
- Откуда ты знаешь? Может, был?
Я повел плечами.
- А, зачем показал справку? Решил, что с тебя хватит? – мне показалось, что мэр улыбнулся. - В любом случае, мы проверили твои крылья, когда ты был без сознания. Все в порядке. Я уже сообщил полиции. Ты теперь не подозреваемый.
- А, если я нашел способ летать с подрезанными крыльями?
- Тогда бы пришлось полностью их удалить.
- Крылатые после такого долго не живут.
- Гений, что придумал летать с подрезанными крыльями, с легкостью должен справится и с этой задачей, так?
- Вы же понимаете, насколько жутко это звучит?
- Я понимаю, что для тебя не пожалели обезболивающего.
Не знаю почему, я улыбаюсь его словам.
- Тебе нужен отдых. – продолжает мэр. - Полежишь тут недельку другую.
- Зачем? Я полон сил.
- Твои почки, ребра и состояние в целом, так не считают.
Держа в руках кружку с чаем, вернулась мама.
- Что ж, а мне пора бежать.
- Уже? – оставив чай на тумбочке, рядом с моей кроватью, мама подошла к мэру и, держась за изгиб его локтя, поцеловала в губы.
- Пока Диана. А ты, Мир, надеюсь, очень скоро поправишься.
Мэр покинул палату.
Мама села в кресло, размешала сахар в чае и дала отпить мне немного. А потом, она, крепко сжав мою руку и прильнув лицом к подушке, глухо заплакала.
К металлическому привкусу во рту прибавился приторно сладкий вкус чая из столовой. А, к звукам гудящей лампочки, висящей над моей кроватью, мамины всхлипы. Так я и заснул.
Шестая глава
Марк
В четыре утра ненорбар обычно пустует. Выключены все, кроме одного, светильники. Сохнет вымытый пол. Перевернутые стулья лежат на протертых столах. Музыкальный автомат выдернут из розетки. Блестящие бутылочки с выпивкой ровно стоят на полках, не нарушая алфавитного порядка. Дверь плотно закрыта.
Вместе с ненорбаром, сидя за центральным столиком (своим любимым столиком), безшумием, наслаждался хозяин бара – Марк.
Он был одет в водолазку с длинным воротом, серые джинсы и ботинки на молнии.
Каштановые волосы, зачесаны на правую сторону и смазаны лаком. Глубоко посаженные, зеленые глаза, всегда слегка прищурены, будто предвкушают что-то или на что-то надеются. Брови сдвинуты, скулы напряжены. Тонкие губы искусаны, так же как и ручки с карандашами и манжеты некоторых рубашек.
Сгорбившись над толстой, черной тетрадью, бармен пишет нравоучительные монологи, ответы на вопросы, придуманные им же, а еще тирады, манифесты и тому подобное. Его правая нога нервно бьется о пол, а руки то и дело трут глаза, размазывая по бледной коже синие чернила. Хотя-бы одна удачная фраза или метафора, думает Марк, и день прожит не зря.
Еще чаще, чем исписывать свою тетрадь, Марк любил фантазировать – привычка, что он приобрел лет в двадцать, когда проводил много времени в больницах, имея прозвище «тот высокий парень» и статус пациента.
Как и все мечтатели, он мечтал красочно и с размахом. Лишь разнообразием его фантазии редко отличались. Это почти всегда была воображаемая сцена с огромным числом зрителей в зале. Где, с неприсущей его голосу громкостью и расправленными плечами, он уверенно вышагивает и говорит… например, своей сестре, как сильно она ошибалась все это время, после чего женщина, ошеломленно метается в разные стороны, не зная, куда спрятать свое раскрасневшееся от стыда, лицо. Говорит уже покойным родителям, как были неправы они. Дает мэру города советы по улучшению Аквариума, а тот, самозабвенно слушает, стараясь не упустить ни одного слова. Так же Марк, подстегивает своего лучшего друга, Мира, к действиям (Марк еще не придумал к каким именно), и тот моментально берет свою жизнь в руки, не понимая, почему раньше этого не сделал. Наконец, Бармен пытается заставить толпы людей поверить, что если захотят, они могут все изменить: свою работу, окружение, место в обществе, город, свою жизнь и жизнь других. И они верят. И меняют… Представляя вдохновленные, горящие от нетерпения и воли глаза зрителей, руки Марка непроизвольно сжимаются в огромные кулаки, протыкая до крови ладони острыми ногтями.
В без десяти пять, Марку все сложнее держать глаза открытыми, а написанное три раза подряд слово «мэр», он даже не заметил. Его усталость приказала запереть тетрадь в сейфе, что бармен и сделал. После чего выкурил сигарету в туалете для посетителей; сполоснул рот и лег спать в комнате, что на втором этаже.
В десять утра хозяина бара разбудил чей-то топот и неумение бесшумно двигать стулья. Если бы не это, он проспал бы на полчаса больше.
Марк спустился вниз, позволив белым трусам остаться единственным элементом гардероба на своем теле; проигнорировав даже тапки.
Бар был скован утренним холодом и скрипел каждой своей частичкой. Босые ноги и те не позволили пройти Марку тихо.
Внизу, склонившись над одной из стеклянных полочек, его ждал посетитель, одетый в мятые, испачканные грязью штаны и свитер.
У него были темно-русые волосы. Лохматые пучки бровей. Широко посаженные, карие глаза. Острый подбородок, заросший неровной щетиной. Крючковатый нос. Неестественно яркие губы, кончики которых всегда стремились вниз.
Поняв что это за человек, взволнованный до того Марк с облегчением выдохнул. Посетитель же непринужденно поприветствовал его, помахав грязными руками.
- Адам. – сказал Марк, перешагнув через последнюю ступень лестницы. - Я думал…
- Что тебя, наконец, решили ограбить?
- Что это Эльвира. – поправил Марк. - В чем у тебя руки?
- Это земля… Так это ты свою сестру встречаешь при полном параде? – Адам указал на Марка пальцем, и покрутил им в воздухе для большего эффекта. Затем отвернулся, что бы достать себе бутылку с коньяком.
- Только Эльвира так громыхает, когда заглядывает сюда. Остальным хватает ума вести себя тихо.
- Ясно. Два оскорбления в одном. – Адам наполнил свой стакан ровно до половины, и аккуратно поставил бутыль на свое место. – Незапертая дверь и о твоем уме мало хорошего говорит.
- Ты знаешь, сколько у меня посетителей, которые рады прийти сюда ранним утром или днем, потому что и семья и собственный дом им уже до тошноты надоели? – спросил Марк. Слова Адама его задели. – А зимой эта «незапертая дверь» спасает…
- Да да, спасает жизни.
- Люди меня уважают. – не унимался Марк. – Доверяют мне и, что главнее, они мне благодарны. Меня ни разу еще не ограбили.
- Я хотел тебя ограбить пару лет назад. – резко сказал Адам.
- И что случилось?
- Ты сам дал мне денег в долг. – Адам вышел из-за барной стойки и сел за ближайший от нее столик. – Вдобавок, предложил пожить у тебя.
- Точно.
- Правда, после этого, я еще сильнее захотел тебя ограбить. – Адам сделал небольшую паузу, пока его глаза и глаза Марка не встретились внимательными взглядами. – Ты был воплощением всех людей, которых я ненавидел в детстве. Тех, кто верит в карму, позитивное мышление… «магию вселенной» и все такое прочее. Закидывают окружающих свей «добротой», только чтобы она потом вернулась к ним же, в двойном объеме. Подать, вежливость, помощь ближним. Их хорошие поступки следует называть выгодными. И не важно действует карма или нет, они же в нее верят… А ты каждому встречному помогал, каждому подзаборному пьянице…
- Это ты о себе?
- Да.
- Но ты брал деньги.
- Я брал деньги, представляя, как избиваю тебя. – хмуро произнес Адам, шевеля ртом так, словно он ест слова, а не говорит их. - Я никогда не назывался порядочным человеком.
- Я не верю в карму. – сказал Марк.
- Да, знаю. Но сколько людей тебе всем обязаны? То есть «благодарны»?
- Зачем ты пришел?
- В больнице сегодня работаешь?
- Вторая смена.
Адам наклонил голову, и, уставившись в одну точку (в маленькое, черное пятнышко на деревянном полу), задумался, напряженно поджимая тонкие сухие губы.
- Выпьешь со мной? – безрадостно спросил он, спустя полминуты.
В без двадцати час, Марк вышел из ненорбара, оставив небольшую, стоящую рядом с кассовым аппаратом, плетеную урну, на дне которой, уже лежала пара купюр. Адам вышел вслед за барменом.
- Кое-кто попросил спросить тебя на счет группы.
- «Наемники» сюда больше не вернутся.
- Ты на них до сих пор обижаешься?
- Я просил не играть ту песню.
- Их лучшую песню.
- Наплевать.
- Да брось ты, всем же понравилось. Почти всем… И им очень жаль.
- Мне тоже. Правда.
- Ладно. Передам парням, что всегда готовый помочь, Марк, оказывается, не всегда готов помочь.
На этом, Марк побрел в сторону остановки, а Адам вернулся в бар.
В десять минут второго, Марк уже входил в больницу, через один из задних выходов. Первая попавшаяся ему женщина в голубом халате, добродушно улыбаясь, вместо приветствия сказала емкое: - Опаздываешь.
- Автобус сломался. – подмигнул Марк. – Я сразу на четвертый.
- Приберись сначала в кабинете мэра.
- Он сам попросил?
- Ага.
Марк изогнул правую руку, чтобы пальцы достали до, начавшей вдруг зудеть, лопатки, и посмотрев в лицо женщине, чуть наклонившись вперед с, еле уловимо изменившимся голосом, уточнил: - То есть он, куда-то вышел, да?
- Нет, он у себя.
«Может, это знак?» - подумал уборщик – «Это точно знак». Марк поторопился уйти, чтобы изменений в его лице никто не заметил.
Робкая рука уборщика все никак не решалась открыть единственную в больнице, не издающую скрипа, дверь. Марк стоял напротив кабинета мэра, вместе со своим верным товарищем - компактной, многофункциональной тележкой. Небрежно тыкая указательным пальцем в чистящие средства, тряпки, щетки и губки, делая вид, что просто проверяет, не все ли забыл взять. Конечно, он уже много раз убирался в этом кабинете. И с мэром виделся довольно часто; обычно это происходило поздним вечером. Марк даже успел подметить за ним некоторые вещи. Например, странную привычку коса смотреть на правый край стола. Интересно, что мэр там прячет?... Но удобного случая поделиться своими мыслями и идеями так и не создалось. А, ведь, именно ради этого, иногда вспоминает Марк, он и остался работать в больнице, хоть и необходимость этого давно отпала.
Марк несколько раз успел пожалеть, что не взял на работу свою тетрадь или, хотя бы не перечитал пару ее страниц дома. Теперь осталось только напрягать память и, в ее недрах, по крупицам собирать одну из своих речей, что в тетради давно уже доведена до идеала. … Медлить уже было нельзя.
Марк открыл дверь и вошел в кабинет, катя перед собой тележку.
- Здравств… - запнулся он, ругая свои слабые нервы – Здравствуйте.
Мэр сидел за столом, подписывая лист за листиком, стопку каких-то документов. Рядом стояла его секретарь – миловидная, крылатая женщина с короткими, русыми волосами; одетая в розовую блузку и клетчатые, серые брюки. Чуть наклонившись, женщина показывала мэру, где именно нужно поставить подпись.
- Здравствуй Марк. Прости за такую срочность. Я пролил кофе прямо под стол. Ботинки прилипают к полу. Это ужасно раздражает, а работать за пределами кабинета я не могу. Лина подтвердит. – мэр кивнул в сторону секретаря.
Женщина улыбнулась ему, а потом забрала со стола все документы и вышла из кабинета.
Марк подошел к столу и, увидев коричневое пятно, посаженное ровно посередине, между столом и колесиками кресла, сощурился, запустив за спину руку, второй раз за день.
- Как… - хотел задать вопрос Марк, но Мэр продолжил за него: - Как я умудрился пролить туда кофе?
Уборщик, глупо улыбаясь, кивнул.
- Я специально. – сказал мэр.
Марку потребовалось десять секунд, чтобы понять слова мэра.
- И к чему эти сложности? – спросил он тихо.
- Она – мэр показал большим пальцем на дверь, подразумевая Лину. – может снова сюда зайти еще, что-нибудь подписать.
- А дверь не запереть?
- Зачем? Зачем, интересно, мэру запираться в своем кабинете с уборщиком? Чем таким они могут заниматься, что требует конфиденциальности?
Марк невольно улыбнулся: - Ты о таком думаешь?
- Она будет об этом думать.
- Почему вообще… - Марк не унимался.
- Почему днем, когда в больнице еще полно персонала? Не знаю… Может, у меня сегодня особое настроение? Ты ведь не против?
- Нет.
Мэр отъехал от стола на несколько сантиметров и развернулся в кресле лицом к Марку: - Тогда заныривай. Только захвати щетку и мыло.
- Думаешь, Лина станет проверять, если у меня щетка, если зайдет?
- Как говориться… кто-то там в деталях…
- Дьявол. – Глухо сказал Марк.
- Точно. – мэр подмигнул ему. – К тому же потом, ты все равно будешь здесь все оттирать… Не забудь закрыть глаза.
Седьмая глава
Мир
Я в больнице. Уже восьмой день. Брожу по длинному коридору, на третьем этаже. Когда дойду до двери, что ведет на лестничный пролет, поверну назад и буду шагать пока не достигну окна в конце коридора, что выходит на трассу. Потом снова поверну. Я занимаюсь этим уже второй час подряд. Это весело, если не переставать внушать себе, что это весело.
В коридоре много людей. Сидят на кожаных лавочках. Кто книгу читает, кто газету. Есть те, что просто смотрят в одну точку.
Не знаю, это влияние больницы или погоды. Может, пациентов сюда подселили, как на подбор, с тяжелым кризисом личности, натолкнувшем их на заключение, что в жизни нет никакого смысла. Я заметил, что лица у всех какие-то обреченные, безучастные (может, и у меня такое же, не знаю). Как будто ни одна женщина и ни один мужчина здесь, не верит в то, что их когда-нибудь выпишут из больницы, да и все равно им на это.
Когда я поделился своей теорией с мамой (она иногда заходит, сидит у моей кровати и говорит о каких-нибудь отстраненных вещах), она ее забраковала; сказала, что все здесь нормальные, бодрые и веселые. А обреченность их лицам я придумал сам из-за безделья и плохого настроения. Не знаю теперь, что и думать. Мама редко меня обманывает.
Высокий старик, через которого я проходил уже пять раз, кажется готовится как следует наорать на меня. У него грозный вид. Виной этому шрам на переносице. Размышления о том, как старик этот шрам заработал - одно из моих главных здесь занятий. Все боюсь, что какой-нибудь санитар взболтнет мне, что это за шрам и как он появился, и страшная тайна рассеется. Тогда из увлечений останутся только коридор и окно.
Я гадал, может ли быть еще скучнее? Второй этому удивился. «Ты ходишь, пялишься в окно, ведешь длинные монологи ни о чем» сказал он мне «И в целом, попусту тратишь свое время. Чем это отличается от твоего обычного времяпрепровождения?». Разозлился ли я? Да, но не на Второго а, скорее на себя, потому что не смог ответить ничего остроумного. А прошу его. Оставить меня в покое.
Вдалеке показался знакомый силуэт. Я присмотрелся. Это Лиза. Это странно. Кажется, я обмолвился ей однажды о том, что не люблю, когда меня навещают в больнице.
Мы в палате. Я сижу на краю кровати, Лиза в кресле.
- Тебе идет. – сказала Лиза.
- Что? Больничный халат?
- Нет, быть избитым.
- Хах, спасибо.
Я откинулся на кровати, раскинув руки. Лиза же откинулась на спинку кресла и огляделась вокруг.
- Просторно тут. У меня в детстве комната и то была меньше… и телевизор есть.
- Там всего один канал работает.
- Бедняжка. Я вообще-то не на долго. Так, забежала посмотреть каким ты стал красивым. Прости, это было грубо… Еще я принесла сладкого.
- А что, у тебя сегодня выставка? Или лекция?
- Нет. Обед с родителями Расса. – Лиза тяжело вздохнула. Затем вытащила из сумки маленький целлофановый пакетик и кинула на кровать.
- Спасибо. – я привстал и заглянул в пакет. Там лежало пять шоколадок: с фундуком и карамелью; с миндалем; белый пористый; со вкусом кофе и…
- Горький?
- Это от Расса.
- С чего бы ему посылать мне шоколад? Мы даже не знакомы.
- Просто он хороший парень, такие еще существуют.
Лиза улыбнулась своим же словам.
- Что вообще нового? – спросил я.
- Все по-старому. – Лиза махнула рукой и вытянула ноги. – Все, как всегда… Мне бы во вселенную, где ведьмы воюют с единорогами за алмазные горы… Это звучит так же глупо, как я думаю?
- Да.
Лиза вопросительно посмотрела на меня. Я продолжил: - Ты ведь хочешь писать сказки. Волшебный мир тебе, как минимум, не выгоден. Кто станет читать книги про заколдованные замки, когда у них под окнами ведьмы сражаются с единорогами?
- Может в таком мире, в моде были бы монотонные книжки про простую, неинтересную жизнь. А я много знаю о неинтересной жизни. И монотонности. Успех был бы в кармане. – Лиза саркастично улыбнулась. Потом посмотрела на часы, что стоят на моей тумбочке.
- Ладно, я пойду. – она вылезла из кресла. – Не то, Марго будет ворчать, «почему это я опоздала. Что, были дела поважнее?»...
- А попадись тебе портал в параллельную вселенную – проговорил я. - на чьей бы стороне ты воевала?
- На стороне ведьм, конечно. Единороги слишком много думают о себе.
- Так и знал.
- А ты?
- Мы были бы врагами.
Лиза ушла. Я распечатал одну из шоколадок, включил телевизор. Новости.
Больше недели прошло, а я все еще надеюсь на какой-нибудь хороший фильм.
«- … стерилизации. К этому законопроекту мэр обещает подойти со всей серьезностью. И выдать окончательное решение уже в середине этого месяца» - Говорит красивая, полная женщина с идеальным, симметричными лицом. Кажется, даже если разглядеть его под лупой, все равно не найдется ни одного изъяна. Она строго одета и накрашена и, кажется, вообще не моргает.
«- К другим новостям:
На кладбище «Подлесное», самом крупном кладбище города, в районе между одиннадцатью и тремя часами ночи, неизвестный надругался над трупом…»
Я выключил телевизор, убрал шоколад в тумбочку… и всеми силами пытаюсь выбросить из головы образ изнасилованного трупа.
Самый большой минус скуки – она выматывает. В полдесятого я устал бродить туда сюда по больнице; смотреть в окно; считать, сколько раз медсестры или медбратья входят в мою палату просто, чтобы узнать все ли у меня в порядке и лег спать.
…Я иду по коридору. Все стерильное, чистое: пол, потолок, мелькающие плафоны, мои ботинки. Я в больнице. Только упрощенном, лишенном многих деталей, варианте. Это очень похоже на сон. Это сон? Скорее всего. Стены, вдоль коридора облеплены пациентами в одинаковой, серой пижаме и со смазанными, какими то не четкими лицами. Каждый из них несчастен, каждый страдает. Как я это понял? Не представляю. Но от этого знания я испытываю счастье. Точнее удовольствие… Ведь… ведь красивее страдания ничего нет. И нет людей, кому бы ни шло страдать… В моих руках гитара, сделанная кажется из фанеры, осеревшей от сырости и старости. Рядом идет Второй с такой же гитарой. Мы синхронно играем мелодию, вызывающую тоску и, возможно приступы тошноты; и проговариваем рифмованные фразы, не уступающие в тоскливости музыке.
Не знаю, кто из нас двоих я, то есть, настоящий я…
Мы поем обитателям коридора обо всех их неудачах; обо всех людях, которые издевались, обманывали, бросали и не поддерживали; о потерях; о несбывшихся мечтах. Мы говорим пациентам: – Этот мрак, пропитавший ваши тела, эта грусть, духота и чувство полного опустошения, это теперь и есть ваша жизнь.
Напоминая пациентам о том, что они уничтожены, Второй и я уничтожаем их снова и снова, и снова. И еще десятки раз «снова». А пациенты, вместо того чтобы убежать, продолжают стоять на своих местах и слушать. И плакать…
Когда песня заканчивается, мы со Вторым уже стоим напротив лестничной площадки. Гитары из рук куда-то пропадают. Позади слышны только мычание и всхлипы. Мы поворачиваемся друг к другу, и видим, что один из нас плачет. Оказалось, что он такой же как все эти пациенты, или даже хуже… Из воздуха появляется наточенный, кухонный нож. Пара секунд, пара глухих ударов. Вот уже один из нас лежит на полу истекающий… корчащийся, а потом и окончательно добитый. Не из-за презрения, скорее из жалости.
Я чувствую жалость и я чувствую, как сталь разорвала мою грудную клетку… А потом я ничего не чувствую…
Я проснулся на мокрой от пота, подушке.
Середина ночи. Что это было? Я подумал минуту, две; пытаясь сообразить, вспомнить, что могло меня так напугать. Кажется там… А, важно ли это? Подумав еще минуту, я решил что нет, не важно, и перевернулся лицом к окну; закрыл глаза; глубоко вдохнул и… представил, что рядом со мной находится Аврора.
Поначалу мы молча лежим на кровати; я смотрю на затылок Авроры, а она, на свое размытое отражение в черном экране телевизора. Мы молчим, потому что устали. Или потому что нам просто не охота разговаривать. Я дышу ей в затылок, колыша волосы, что спали на плечи и шею.
Вдруг, Аврора говорит, что нам не место здесь. Я спрашиваю «А, где нам место?» Она загадочно молчит. Потом поворачивается и целует меня в висок. В щеку. В уголок рта. В губы. В шею... Наверное, все дело в том, что я сильно хочу спать. Потому как это перестало быть простой фантазией. Не знаю, как объяснить… я почти чувствую ее поцелуи. И кажется, изо рта моего вырвался стон. Прямо наяву. Здесь, в палате, мимо которой время от времени, проходят медсестры. Аврора почувствовала мое смущение и перестала. Затем встала с кровати и, все повторяя слова о том, что нам не место здесь, подошла к двери… Я засыпаю. Из последних сил пытаюсь додумать фантазию до конца… Аврора подносит руку к двери. Спрашивает меня, последую ли я за ней? Я конечно отвечаю да, и вот мы уже бежим вниз по лестнице, пока меня самого, настоящего, уже уносит в место, где я не могу управлять своими фантазиями. Сто ступенек; двести; пятьсот, тысяча… тысяча двести тридцать две… Наконец, под звуки наших бегущих ног, звонко ударяющих по металлическим наконечникам ступеней, я проваливаюсь…
Восьмая глава
Марк
Марк стоял за барной стойкой; наливал коньяк женщине, что сидит у сцены; старику с пятого столика пиво; себе виски, а своему собеседнику, самое дешевое вино, что у него есть. Собеседника звали Герона. Она была женщиной лет сорока и одной из завсегдатаев бара, отличительной чертой которой, была манера говорить не переставая: пробка в центре города; пожар на полузаброшенном складе; кто-то уволился со скандалом, кто-то трагически погиб – вся информация, которую она так стремилась донести до слушателя, выпрыгивала из ее рта скороговоркой. И лишь вино помогало Героне говорить четче, медленнее, именно так, как она думала и хотела. Другими словами, вино помогало Героне становиться самой собой.
Женщина говорила и говорила, чуть не задыхаясь от своих слов.
- … Ложки, вилки. Чайные ложки, чайные вилки. А ножи для масла? Ножи для сыра. Для хлеба. Сколько их всего? Сможешь посчитать? Ножи для мяса, для салата. Есть десертные ножи. Хотя это те же ножи для масла. И кого они обмануть пытаются? Это просто, это… так меня раздражает… Столько названий, обозначений. Зачем так много? Кому все это нужно? Я просто… я…
Бармен поставил на стойку налитое Героне вино. Женщина схватила, и тут же опустошила пододвинутый к ней бокал с вином. Затем, они одновременно с барменом облегченно вздохнули. После Марк разложил оставшиеся напитки на поднос, и уже собирался уйти, как Герона поспешно перехватила поднос из-под его рук.
- Я разнесу.
Герона слезла со своего места, и покинула Марка. Бармену осталось лишь повезти плечами.
Это был обычный вечер в ненорбаре. Толпа посетителей; переполненная корзинка с чаевыми. Каждый столик, каждый уголок заведения имел свою собственную, маленькую групку, собственные дискуссии и обсуждения: где-то громкие и некультурные, где-то культурные, высокоинтеллектуальные и еще более громкие. Порой гул от посетителей становился столь концентрированным, что обходил по громкости песни из музыкально автомата и ведущих новостей из телевизоров, подвешенных к потолку. Марк никогда не переставал удивляться, каким образом его ни чем непримечательное детище, стало таким популярным. Большинство посетителей (постоянные гости), сами забирали свои напитки, выбрасывали мусор и вытирали столики а, когда Марк не мог находится в своем баре, сами следили за чистотой, чаевыми и поведением тех, кто приходил в ненорбар первый раз.
Герона вернулась на свое место. Высокий мужчина в строгом черном, словно с похорон, костюме, что сидит прямо за ними, что-то сказал Героне, а затем присвистнул во след, на что женщина развернулась, и ехидно улыбаясь, помахала игривому посетителю кончиками пальцев.
- Что он сказал? – поинтересовался бармен.
- Спросил, всегда ли мой язык такой ловкий.
- Обычно, ты за такое бьешь.
- Изобью, когда он в туалет пойдет.
Герона поставила пустой поднос на прилавок и, прикусив нижнюю губу, кокетливо спросила Марка: - Ты, случайно, не хочешь переспать со мной?
Марк задумался.
- Я вроде не в твоем вкусе. – произнес он.
- Так и я не в твоем… Но сейчас главное, что ты порядочный человек. А мне нужно по быстренькому завести ребенка. Пока это еще возможно.
Марк с досадой выдохнул, потом приблизился к женщине и, разместив на стойке свои руки, словно школьник за партой, сказал Героне: - Мэр этот закон ни за что не примет.
- А то, что мэр его вообще рассматривает, тебя никак не смущает?
- Я…
- Ладно. – Герона оборвала бармена. – Обойдемся без споров. Мне этого на наших сборищах хватает.