Мир
Я лежу на лавке, на нашем заднем дворе, в тени высокой ели. Лежу вниз животом, в одних трусах. Одно крыло опирается на спинку лавки, другое свисает, волочась по траве. Умираю от жары. Ненавижу насекомых. Нет, это не «интересный факт» обо мне, а моя сегодняшняя деятельность – ненавидеть. Утром вот, объектом этого сильного чувства было солнце; чуть позже лимоны, за то, что их не оказалось в холодильнике; потом тумбочка, о которую я ударился головой; потом снова солнце, за еще более безжалостную коптильню и наконец, насекомых, выбравших для своих укусов самые труднодоступные моим пальцам, места.
Погода настолько мне не импонирует, что с ненорбаром пришлось завязать. Я за порог дома то, редко выхожу.
Что, на счет Марка? Я звонил ему пару раз. Человек, отвечающий на его звонки, сказал, что Марк очень занят.
С мамой мы, вроде как, поругались. Она не разговаривает со мной больше двух недель. Приезжает время от времени, привозит продукты. Я сказал ей, что и сам могу их покупать. Она ничего не ответила. Может ждет, чтобы я извинился. Я не делаю этого намеренно… Мы еще очень давно условились, не говорить на определенные темы, а она на это условие наплевала. Еще и следила за мной. Не похоже на маму… Интересно, будь здесь Второй, как бы он посоветовал мне поступить?
С Лизой я говорю каждый день. Правда, только по телефону. Ей одиноко в последнее время, и скучно. Она звонит мне по вечерам и спрашивает, как мои дела, для того чтобы рассказать, как дела у нее.
Вчера я узнал, что Лиза устроилась в какой-то магазин косметики, и вроде была рада этому. На счет книги пока ничего не известно. На счет развода она говорить не хочет. А может и хочет, просто не со мной.
Я же сижу дома, пялясь в основном в телевизор, откуда узнал, что крылатый мститель совсем распоясался (цитата репортера). Окна безжалостно и хладнокровно разбиваются на тысячи осколков, а полицию и мэра заваливают письмами с угрозами, непонятно, кому именно адресованными. Чего, конкретно, хочет написавший их, так же непонятно. Я было подумал - маме так или иначе придется поговорить со мной, чтобы спросить снова, я это или не я; и многозначительно смотреть, когда прозвучит мой отрицательный ответ но, как я уже говорил, из ее уст не вырвалось ни слова.
Подозреваю, что она с мэром планируют вернуть меня в больницу. Только они не знают, как сделать это… помягче, что ли. Сейчас я даже не против. Пара недель в больнице и все на тысячу процентов убедятся, что я не бью эти идиотские окна. Хотя, я уже лежал там зимой и, как раз в это время, мститель решил сделать перерыв… Главное, взять с мамы слово, что, если пока я лежу в больнице, Аврора проснется, меня без возражений пустят к ней. И будут говорить ей, что я пациент.
Так же я узнал, что Винир покончил с собой. Его тело нашли лишь спустя месяц, и то случайным образом, из-за того, что он не заплатил какой-то налог. Скверно это все…
Я воображаю Аврору каждый день, рано утром. Мы просто сидим на моей кровати и разговариваем. Не помню, только, о чем. Даже на допросе с пристрастием, не смог бы ответить. Единственное - помню, как, после наших разговоров, мне становится приятно на душе. И это чувство приятного не покидает меня до конца дня.
Я услышал какие-то звуки и приподнялся.
К дому подъехала машина. Я встал с лавки, вошел в дом и запер заднюю дверь.
Не успеваю я подойти к парадной, как она сама открывается. Через порог переступает мэр.
- Хорошо, что ты здесь. – говорит он, оглядев меня сверху вниз. – Одевайся, мы едем в больницу.
- Что-то случилось с мамой?
- С Дианой все хорошо. Она приедет сегодня вечером. Мне нужно с тобой поговорить.
- Обязательно в больнице?
- Да.
Не зря меня одолевали подозрения.
Мэр стоит, облокотившись на спинку нашего дивана, с которого я еще вчера хотел убрать пустые коробки от печений и стряхнуть крошки. Мэр выглядит, как обычно. Коричневый костюм и синяя рубашка идеально сидят. Волосы уложены, как всегда. А вот его поза странная. Обычно она расслабленная, а сейчас напряженная. И взгляд мэра тоже странный. Обычно его выражение лица не поддается расшифровке. Невозможно угадать, что он к тебе испытывает. Безразличие? Добродушие? Любопытство? Желание сожрать с потрохами?... А сейчас в его глазах, я узнал пациентов с четвертого этажа. Может, мне лишь кажется.
Я поднимаюсь по лестнице. Иду к себе в комнату. Надеваю джинсы. Рассовываю по карманам, справку, ключи от дома и еще пару мелочей. Потом пару минут думаю, надеть футболку со специальными фабричными прорезями, или ту, на которой я сам проделал дырки? Надеваю первую. Белого цвета. Пахнет от нее жутко. Чистых футболок у меня не осталось. Я хотел заняться стиркой еще вчера…
Спускаюсь к мэру. Выхожу из дома. Запираю дверь. Сажусь в машину и спускаю окно со своей стороны до упора, надеясь, что мэр не почувствует моего мерзкого запаха.
Едем.
Светло-зеленые деревья сменяются темно-зелеными. Маленькие домики сменяются высокими, бетонными зданиями. Облака летят по небу так быстро, что я даже не успеваю придумать, на каких зверей они могли бы быть похожи. Окна машины напоминают телевизоры, показывающие фильмы в ускоренной съемке. Интересно, почему мы так спешим?
Мэр крепко сжимает руль. Его руки напряжены; выступили синие вены. Скорее даже, что то среднее между синим и зеленым. Очень неприятный цвет. Вены перемещаются по его руке, словно подкожные змеи, каждый раз, когда ему приходится шевелить пальцами.
Я пялился слишком долго, мэр заметил.
- У меня опять что-то с руками, Мир?
- Нет. Почему мы так спешим?
- Вот вот перекроют дороги. Марк организовал новую прогулку. Не хочу в пробке простоять.
- Еще одна прогулка, а вам наплевать?
- Не Марк меня сейчас интересует, а ты.
- Зря, Марк очень интересный малый.
…
- Это, похоже, шутка. Если позволишь, я воздержусь от хохота.
Машина поехала быстрее.
Обогнув маленький музей и парк для выгула собак, мы оказались на небольшом мосту. Мэру пришлось сбавить скорость.
Мои крылья обдувают редкие порывы влажного ветра. Запах бензина перебивается ароматами сахарной ваты. Я придвигаюсь вплотную к окну, и вижу внизу набережную. Мы проезжаем место, где она обрывисто становится безлюдным, белым берегом. Солнце слепит меня. Глаза увлажнились. Я продолжаю смотреть, думая об Авроре, и искать глазами что-то.
Мне не совсем нравится такая набережная. Все слишком ярко, насыщенно. В куда больший восторг, меня приводили холодная серость и полумрак. Тусклое небо, темная вода. Было огромным удовольствием воображать наш с Авророй танец на темном пляже, а впрочем…
Я представил нас с Авророй, там, внизу.
Мы стоим по колено в воде. Плещемся в струящихся, солнечных отблесках. Мы счастливы, хоть и без улыбок. Стараемся оставлять лица серьезными. Не знаю, зачем. Возможно боимся, что, если выдадим, на сколько чувства переполняют нас, задуманного не получится.
Я расправляю крылья и делаю пару взмахов. Затем медленно поднимаюсь вверх, словно небо само приближает меня к себе. Я не чувствую своих ног. Не чувствую силу, что поднимает меня. Ни страха, ни волнения, только необычайную легкость. Я протягиваю руку Авроре, она хватает ее, и мы поднимаемся вместе. После, Аврора цепляется и за вторую мою руку; теперь мы движемся еще быстрее.
Солнце освещает нас подобно прожектору, одарив изгибы лица золотым контуром. Голубые глаза Авроры с медными обручами вокруг зрачков, стали полностью желтыми, совсем немного уступающими сиянию солнца. Пара ее слезинок сорвались с глаз без ее ведома и стекли к уголкам губ. Она выронила эти слезы, боясь, что у нас ничего не получится; и теперь, когда мы уже в десяти метрах над водой, она улыбнулась, дав своим слезам упасть и навсегда остаться в пресных водах реки, которую мы только что покинули.
Я прижимаю ее к себе. Грудь обдало жаром; руки по-прежнему дрожат от холода. Нечто вращает нас вокруг своей оси и слегка пошатывает. Голова больше не может ни о чем думать, и только восхищается происходящим, напевая давно забытую песню в такт сердцебиению.
Вдруг Аврора отдаляется от меня и поднимается выше. Я, испугавшись, вцепился крепче в ее руки. Аврора же успокоила меня ласковым взглядом, и безмолвно дала понять, что ничего страшного не произойдет. Тогда я, все еще не уверенный в своих действиях, отпускаю ее руки… Удивленно таращась на любовь всей моей жизни, я осознаю, что Аврора тоже способна летать и без всяких крыльев. Вдвое больше сил. Вдвое больше возможностей. Вдвое больше шансов нам улететь отсюда, на другой край планеты. Мы завороженно осматриваем друг друга, подобно ребенку, что никак не может нарадоваться новогоднему подарку. Я снова беру Аврору за руку; зажимаю ее тонкие пальчики между своими. Сила толкает нас, направляя на юг; мы ей не сопротивляемся.
Аврора не замечает, как изменилась за эти несколько минут. Под изменением, я имею в виду перерождение... Не кривя душой, я могу назвать ее совершенством, поэтому не хочу говорить, что она стала лучше. Моя мама считает, что лучше совершенства ничего не может быть, разве что изъян… Как бы там ни было, теперь я смотрю на нее по другому и, от чего-то мне сильно хочется «по другому» ее поцеловать.
Я пытаюсь затормозить движущую нами, силу, но скорость настолько большая, что нас заносит, будто машину на льду. Аврора падает в мои объятья; мы кружимся, словно в свадебном вальсе… Когда темп вращения чуть замедляется, мы целуемся, смыкая губы так, что ни одна сила не смогла бы нас разлучить.
Поцелуй отяжеляет наши тела, переворачивает в лежачее положение и устремляет вниз. Я, продолжая целовать свою девушку, плавно погружаюсь спиной под воду, оставив Аврору над речной гладью. Ее и мои губы точно расположились между двумя стихиями… Совсем недавно мы любовались линией, что соединяет небо с «морем», а теперь сами стали этой линией.
Пара мгновений, и что-то снова толкает нас вперед; так что мы продолжаем двигаться на юг, не меняя положения тел. Затем река сама меняется, устремив течение прямо вверх, став чем-то вроде водопада, точнее, его противоположностью.
Когда Аврора и я прекращаем целовать друг друга, вся вода падает вниз, не задев нас ни одной каплей. На минуту мы замираем, наблюдая за блестящими брызгами. Затем продолжаем полет.
Наши силуэты летят все дальше и дальше, и дальше… пока не становятся для города маленькими точками в небе, а город не становится маленькой точкой для нас.
Я очнулся от своей фантазии. Не знаю, сколько она длилась. Машина уже проехала набережную. А, так же, заброшенную табачную фабрику и сейчас, вроде как, направляется в сторону кладбища.
- Странно, что вы не спрашиваете, как у меня дела или, как я поживаю. – спросил я мэра.
- А тебе есть о чем мне рассказать?
- Нет.
Машина остановилась на светофоре. Кладбищенские отполированные ворота поблескивают, в двухстах метрах от дороги.
Мэр долго ничего не говорит мне, и смотрит прямо перед собой. По моим плечам, по неведомой причине, пробежались мурашки. Живот слегка закололо. Нашей дороге загорелся зеленый цвет. Мы двинулись, все больше приближаясь к кладбищу. Я увидел людей, стоящих возле могильных памятников. Серых склепов, и усаженных на их крышах, бронзовых детей. Старика, что выкапывает свежую могилу. Тысячи искусственных цветов, тысячи каменных крестов.
Затем машина повернула в противоположную сторону.
Мы проехали пару заброшенных домов; керамический завод; заправку. Снова повернули.
Наконец, машина подъехала к больнице, как и планировалось. Зачем мэр выбрал такой длинный путь, хотя сам торопился, я не стал спрашивать. Мы вошли внутрь не сказав друг другу ни слова, зато разбрасывались фразами «здравствуйте» и «добрый день» перед каждым встречным. За время, что меня здесь не было, стены холла успели перекрасить; со светло-коричневого на чуть более светло-коричневый. В остальном, в больнице все по-старому: чисто, тепло, душно. Мэр подписал пару листов на стойке регистрации. Затем, вцепившись в широкие деревянные перила, мы принялись подниматься по лестнице.
На втором этаже, мэра встретила Лина. Она что-то дала ему на подпись, искоса поглядев на меня. Мэр подписал. Я же подошел к двери в его кабинет, схватился за ручку…
- Нам не туда. – остановил меня мэр.
- Мы обычно сидим в вашем кабинете. – сказал я.
- Сегодня утром там разбили окно.
- И где же мы будем говорить?
- На четвертом. Ты не против?
Я саркастично усмехнулся: - Не против навестить своих старых соседей?
- Не против навестить закрытый блок.
Пятьдесят пятая глава
Мэр
Глава больницы достал из кармана длинный, бронзового цвета, ключ с десятью зубцами на ребрах и вставил в замок. Последовало три громких щелчка и дверь отворилась.
Мэр подергал переключатели на стене. Свет в закрытом блоке загорелся.
Мир стоял позади, чесал затылок и смотрел на происходящее непонимающим взглядом, чем сильно раздражал.
- Пошли. – сказал Мэр, и махнул рукой в сторону открывшегося коридора так, словно завлекал маленького ребенка.
- Вы хотите показать мне Аврору? Из-за того, что произошло между мной и мамой?
- Нет. Напротив, я хочу, чтобы ты кое-кого показал мне.
Они вошли в коридор.
Под потолком, висели круглые плафоны, слегка запыленные (уборка здесь проводится два раза в месяц). Работали далеко не все из них, от чего освещение в коридоре было слабым.
Стены покрывала бледная, зеленая краска. На пол был настелен коричневый линолеум. Одинаковые белые двери расстелились по бокам коридора, с расстоянием друг от дружки в полтора метра. Они походили на ряд зубов, в идеальной челюсти.
- Сколько здесь дверей? – спросил Мир.
- Шестьдесят пять.
- И за какой из них Аврора? – Мир сделал шаг вперед. Главный врач остановил сына Дианы, положив руку ему на плечо.
- Сначала ты должен позвать сюда Второго.
- Его нет.
- Я уверен, есть. – сказал мэр.
- Если и так, то он не особенно жаждет появляться.
Мэр задумался на секунду, затем сказал: - Держи - и протянул Миру сложенный на четыре части, листок.
Мир развернул бумажку и прочитал вслух: - Сегодня, сразу после прогулки, об этом узнают все. И ты ничего не сможешь сделать… Что это?
- Это было привязано к камню, которым разбили мое окно.
Мир вздохнул и сказал, протянув записку обратно мэру Аквариума: - Вам надоело это слушать. Мне надоело это говорить, но ЭТО НЕ Я… К чему весь этот спектакль? Я знаю, что вы не собираетесь показывать ее. Мама бы точно это не одобрила. Просто заприте меня на четвертом и посмотрим, продолжится ли все это мелкое пакостничество с школьными записками.
- Запереть на четвертом? Я думал, ты не хочешь снова там оказаться. Настолько не хочешь, что даже передал мне фразу, сказанную тебе Виниром.
- Теперь я хочу, чтобы меня оставили в покое. Раз и навсегда. Если ради этого, нужно погостить в больнице, так и быть.
Мэр молчал, медленно вдыхая и выдыхая носом воздух, поправляя через пиджак кобуру, что натирала ему живот. Его пульс начал учащаться, а большой палец правой руки, до упора впивался ногтем в подушечку мизинца. К горлу подступала желчь. Кислая, разъедающая. Казалось, она проникла и в голову мэра, по крупицам поглощая здравый смысл, оставив лишь, что-то болезненное, давящее. Если бы главе города, сказали, что вместо серого вещества, в его голове лежит скомканный шерстяной свитер, он бы не удивился.
Тут они оба услышали выкрики, раздающиеся с улицы.
- Что это? – спросил Мир.
- Наверное, Марк и его последователи. Их прогулка начинается с этой больницы. – Ответил мэр города. Потом, спустя короткую паузу, произнес, указывая рукой на первую слева дверь. – Открой, пожалуйста.
Сын Дианы неодобрительно посмотрел на мэра; замешкался. Но, подумав примерно сорок секунд, все же последовал указанию.
- За ней ничего нет. – сказал Мир.
- Странно. Попробуй следующую.
Мир открыл следующую дверь. За которой так же ничего не было. Он повернулся к мэру, состроив сердитую гримасу.
- Меня давно здесь не было. – оправдывался мэр. – Может, за этой? – он указал пальцем на первую дверь справа.
Мир послушался, и наградой за это, стало пустое помещение, с пыльной старой кушеткой в углу.
- Я вспомнил. – вдруг сказал мэр, и зашагал вперед. Сын Дианы молча последовал за ним. – Совсем недавно Аврору перевели в палату побольше, где-то… - они прошли пять. Семь. Десять. Тридцать шагов и остановились на середине коридора. Благодаря четырем окнам, находившимся по левую, от них, сторону, это было самым освещаемым местом во всем коридоре. – Где-то в этой области. – произнес мэр. - Можешь начать с этой. – глава города снова указал пальцем на самую близкую к ним дверь.
Мир не сдвинулся с места.
- Хорошо, я сам.
Мэр отворил дверь очередной пустой палаты. После, открыл еще одну дверь. А затем не спеша, стал проделывать это снова и снова.
- Зачем? – спросил сын Дианы. В голосе его проскользнула хрипота.
- Чтобы ты понял. – ответил мэр, не отрываясь от своего занятия.
Монотонно, даже автоматизировано, мэр проделывал всего три движения: шаг, шаг и толчок, за которым следовал, раздражающий скрип петель. Кажется, он намеревался открыть вообще все двери, принадлежащие блоку Б.
- Что я должен понять?
Мэр открыл еще одну дверь.
- Что понять? – переспросил Мир.
И еще одну дверь.
И еще…
- Перестаньте. – сказал Мир так громко, как никогда не разговаривал с мужем своей матери. Но мэр останавливаться не собирался. Ему нужно было «вытащить» Второго, и заставить его говорить.
Шаг. Шаг. Скрип.
- Чего вы от меня хотите?
- Признания. – сказал мэр.
Шаг. Шаг. Снова скрип. Пустая палата.
- Я этого не делал… Я хочу уйти отсюда.
- Уйти? Но ты так долго просился сюда.
- Мне наплевать.
Мэр повернулся к этому упрямому крылатому и, борясь с желанием вцепиться в его шею, посмотрел Миру прямо в глаза, и проговорил: - Не смотря на все, что я сделал для вас с мамой, часть тебя всегда меня ненавидела. Что ж, я не-против. Но мне нужно признание этой твоей части. Этой личности, что возомнила о себе невероятную вещь – решила, что может запугивать МЕНЯ.
- Я не понимаю вас… но я понял, что Авроры здесь нет. Вы ее куда-то спрятали, так что.
- Мы спрятали ее очень давно. Под землю.
…
Мэр развел руками.
- Не похоже, чтобы тут могли держать пациента, требующего повышенного внимания. – сказал он. - Не похоже, чтобы сюда вообще кого-нибудь могли положить.
- Это неправда. Это не…
- Это правда, которую очень давно до тебя пытались донести твоя мама, я и еще несколько врачей. Мы все сдались, а твоя упертость победила. Есть чем гордиться, не так ли?
Мир ошарашено смотрел по сторонам и молчал, то приоткрывая, то смыкая губы. Он был похож на испуганного щенка, вот вот готового убежать к маме.
Мэр вплотную подошел к растерянному крылатому; прижал его к стенке, и посмотрел снова в его глаза.
- Не уходи в себя… Хотя, если это поможет выбраться Второму, то давай. И поторопись. – сказал глава города.
Прошло время. Мир молчал.
- Мне нужно знать. – сказал мэр громче.
Такой же результат
- Признайся! –крикнул мэр. Глаза его стали бешенными.
Но Мир не мог выдавить из себя ни слова. Похоже было, что он даже не воспринимал слов мэра, и не понимал, где вообще находится. Тогда главный врач влепил ему пощечину. - Признайся! Это ты присылаешь мне записки! Ты знаешь! Только ты и Винир могли все это устроить! – мэр ударил сына своей жены, во второй раз. Значительно сильнее. Затем вновь замахнулся, но рука его остановилась на полпути, заметив, что Мир очухался. Жаль, вместо того, чтобы сказать мэру желаемые слова, крылатый оттолкнул главу города и, не оглядываясь, убежал.
Мэр Аквариума вынул из кобуры, недавно приобретенный пистолет, но выстрелить не успел. Мир скрылся из виду.
Главный врач стоял в коридоре, сжимая в руках оружие, минуту или две, пытаясь сообразить, как ему поступить дальше. Оставлять все, как есть – недопустимо. Ничего он не хотел так яростно, как «этого чертового признания». Ничего не доставило бы ему большего удовлетворения. Почему? Мэр и сам не знал. Да и плевал он на свое незнание… Раз с Авророй не вышло, подумал мэр, может смерть матери, заставит Второго выползти из своего убежища?
Вдруг раздался взрыв, сопровождающийся звоном стекла.
Мэр вздрогнул, издав испуганный стон. Сколько можно?! Его тело обдало жаром. Жаром ярости. Злости. Ненависти… Ненависти, нет, не к своему пасынку или Виниру… Мэр ощутил, будто бы его родители, точно незримые призраки наблюдают за ним снизу, из какого-нибудь адавого уголка, и надменно смеются над глупостью и ничтожностью своего чада. В тоже время им стыдно, что он их ребенок.
Сильнее, чем чувство стыда, они испытывают жалось. Как мог их мальчик быть таким недальновидным? Не избавился от Винира сразу. Не избавился от Мира, или хотя-бы не запер в больнице до конца его дней. Не убил их, после первой же записки! Позволил страху, проникнуть в себя; обосноваться в своем теле и разрастись, подобно раковой опухоли! Что? Благодарность? Принципы? Есть ситуации, при которых о принципах нужно забыть. Разве мэр об этом не знал? Какой же он мэр после этого?
А между тем, все окна закрытого блока были вдребезги разбиты. Пара маленьких осколков даже попали в щеку мэра. Он вытащил их, испачкав рукава кровью и выбросил на пол к другим осколкам.
Глаза мэра и сами будто стали стеклянными, готовыми полопаться в любую секунду. Сверкнув ими, проверяя количество пуль в своем пистолете и убрав его в кобуру, главный врач направился вслед за Миром.
Потный, потрепанный, пребывавший где угодно, но явно не в себе, мэр выбежал из больницы на слепящий солнечный свет. На мгновение, он сощурился. А, когда открыл глаза, увидел огромную, окружившую всю больницу толпу, возглавляемую Марком.
Многие из этой толпы были крылатыми.
Все, как один были похожи на Мира...
Все, как один смеялись над главным врачом…
Сжимали в руках что-то…
Грозились рассказать всем…
Мэр вытащил оружие из-под пиджака и открыл стрельбу.
Пятьдесят шестая глава
Мир
Лиза говорила: «Когда жизнь лишила меня всего, что было важным, чувства были такими (банально, конечно) как будто земля уходит из-под ног. Нет никакой опоры, понимаешь? Ничего не защищает, не преграждает от пропасти. И остается только бояться, и падать» Я вряд-ли задумывался, что когда-нибудь испытаю это чувство на себе. Мне было нечего терять. Нет, не в том смысле, что меня уже всего лишили. Скорее в том, что у меня не было ничего, что я потерять действительно боялся. И откуда только взялась такая уверенность... В любом случае, с мнением Лизы я в корне не согласен… Разве земля разверзлась сейчас? Разве, подо мной возникла бездонная пропасть? Нет. Опоры и преграды никуда не исчезли. Земля на месте. Все на месте. Лишь я не должен быть здесь. Мне не нужен какой-то барьер, спасающий от пропасти. Я не боюсь, я ХОЧУ «упасть». Вообще то, только этого я сейчас и хочу.
Пот пропитал всю мою одежду. Стекает по шее за спину. Капает со лба на веки, жжет глаза и ссадины на руках. Тело дрожит. Не знаю, из-за чего; здесь чуть прохладнее, чем на улице, но в целом такая же жара. Я смотрю на черные стены, на свои цветные рисунки, на грязный пол.
Я кажусь себе очень маленьким сейчас, и совершенно пустым. Это чувство забавляет, потому что… мне кажется, я был таким всегда.
Я попытался засмеяться, но изо рта вырвалось только неловкое хмыканье.
Ноги и шея затекли. Крылья упираются в лопатки. Руки ноюще болят, как будто я ими весь день работал, хотя на деле, всего пару раз ударил дверь, когда долго не мог открыть ее. Я сижу на полу, прижавшись к стене, в комнате страха и…
Только что рядом со мной возник Второй я.
- Решил проводить в последний путь?
«Это и мой путь»
Второй сел напротив меня, как ни в чем не бывало. Как-будто мы не ругались с ним, и он не исчезал.
«Значит, уродливый труп в заброшенной коморке? Так ты отблагодаришь свою маму за все, что она для тебя делала?» - Второй кивнул на ржавую железку, что я держу в правой руке.
- Без отговоров никак? … Только о маме не надо. Она знала об Авроре и, я думаю, она знала, чем это для меня кончится. Мне кажется, она к этому готова. И давай признаем, что жизнь ее станет только легче.
«Да, трагедия ее жизнь сильно облегчит»
Я улыбнулся.
- Трагедия… Трагедию ищи там, где люди умирать не хотели. В моей смерти ее не будет.
«В ход пошли громкие фразы. Наверное, так страшно тебе еще никогда не было»
Я хотел было возразить Второму, но случайно взглянул в его лицо; не мельком, как я обычно это делаю, а по настоящему, как не смотрел никогда. Его лицо изможденное и высушенное, кожа серая, а глаза обесцвеченные. Не знаю почему, но именно это заставило меня осознать, что мы оба правы, а бесстрашие я только пытаюсь себе внушить.
- Я собираюсь дождаться ночи, чтобы было не видно… - проговорил я. - До тех пор, чем будешь меня развлекать?
Второй молчит. Я жду какое-то время, а потом, спрашиваю о том, что меня действительно интересует: - Об Авроре… ты все знал, да?
«Я знал все» ответил Второй, и внезапно растворился, оставив меня одного. Следом, со стены исчезли все изображения Авроры и меня. Вместо них образовались, так же нарисованные мелками: пляж, река, набережная на дальнем берегу и небольшой домик с оранжевой крышей. Я ощутил холодный воздух на своем лице. Услышал шум плескающейся воды.
«Квартира на втором этаже, а на первом собственный книжный магазин. Ты хотел жить в таком доме. Пить чай и смотреть на реку сквозь витрину… Красиво, да?» Второй, появился рядом со мной, завороженно глазеющим на стену. «Красивая мечта. Тебя бывало невыносимо слушать. Но о ней я слушал с удовольствием»
Стена стала похожа на одну из тех картин, что продают в уличных ларьках, и, которые обычно никто не покупает. По реке плывут моторные лодки и парусники. Белые силуэты собирают ракушки вдоль берега и ловят рыбу. Где-то вдали летают чайки. Ветер раскачивает деревянную вывеску с надписью «добро пожаловать» над дверями моего магазина. Река раскинулась по всей длине коридора и кажется, ей нет конца. Да, красиво, но…
- Есть вещи и покрасивее. Чем все это тебе так понравилось?
Второй помолчал пару секунд, и заговорил, каким то не своим голосом.
«В этом магазине или на пляже, кого ты представлял?»
- Что?
«Ты бы не впустил кого попало в дом своей мечты»
Я задумался.
«Кто бы жил там, Мир?»
- … только я.
Теперь на стене появился и мой крылатый силуэт. Я стою на крыльце и подпираю входную дверь камнем. Затем, мою окна и сметаю грязь с крыльца плетеным веником, стелю коврик для ног, выравниваю табличку над дверью... А потом все исчезло. Стена предстала перед моими глазами совершенно голой, как, когда я увидел ее в первый раз. Второй продолжает смотреть, будто видит то, чего не видят другие. Он похож на психов, что часами таращатся в выключенный телевизор.
- Кажется, ты хочешь быть там больше, чем этого когда либо хотел я.
В ответ тишина. Я счел это за согласие, отвернулся в противоположную сторону и заметил, что полосы света, пробивающиеся сквозь дверь и щели стен, начали постепенно меркнуть, а потом и вовсе исчезли. Скорее всего, солнце загородили тучи. А, может вечер так быстро наступил? Комнату заполонила темнота. Стало спокойнее и даже уютно. Я решил этим воспользоваться. Прижимаю острый угол обломка к левому запястью, медленно вдавливаю его в плоть и резко дергаю в сторону.
Боль не такая сильная, как я думал, почему же тогда дрожь усилилась?
«Что мешает тебе…» произнес Второй. Его мысль осталась незаконченной, но я понял, что он имеет в виду.
- То были мечты ребенка. – говорю я, снова прижимая к запястью свою альтернативу лезвию.
«Мэр был прав, в детстве ты был намного умнее»
- Не стоило, значит, мне вырастать.
«Ты, хоть, помнишь свое детство, Мир?» спросил Второй.
Вдруг
Свет
Вернулся.
Я увидел свое запястье… сочащуюся из него КРО-ВЬ, и поспешил отвернуться, выронив из руки свою железку.
Красная мерзость течет вниз, к локтю и капает на штаны… Горло тут же обожгли сгустки рвоты. Я сдерживаю их и упорно смотрю на стену, боясь опустить взгляд хотя бы на один миллиметр.
- Воняющие чистотой палаты. – цежу я сквозь зубы. - Таблетки на завтрак и непрекращающаяся, тихая тревога на лице мамы, ты об этом детстве говоришь?
Тошнота все еще не отступает. Не хочу… Не хочу, чтобы рядом со мной нашли лужу блевотины. И чтобы потом, упоминание обо мне не вызывало ничего, кроме отвращения. Я закрываю глаза, успокаиваю себя, дыша через нос. Как там меня учили? Два вдоха и выдох, или три вдоха и два выдоха или сто вдохов и…
- Мир, взгляни. – этот голос…
- Ну, чего ты? Не бойся. – это голос мамы.
И вот уже страх почти не ощущается. Словно он где-то очень далеко. Сердце бьется все ровнее и ровнее. Я протолкнул рвоту внутрь, где ей самое место и открыл глаза.
- Ты же не хочешь пропустить молнии? – спрашивает мама, заговорщицки улыбаясь, смахивая с лица кудрявые прядки волос.
Я в нашей старой квартире, стою вместе с ней напротив окна, облокотившись на подоконник. На нас одинаковые теплые халаты. Мне шесть лет. Маме двадцать с чем-то. За окном сильная гроза. Первая гроза в моей жизни.
Это странно, чувствовать себя и актером и зрителем сразу. Удивляться происходящему и знать все свои реплики. Мне и шесть и двадцать три; я в парке аттракционов, и одновременно, в противоположной части города, в крохотной квартирке, с бежевыми стенами и мягким ковром. Облака черные, синие, фиолетовые и розовые. Дождь врезается в сияющую крышу, старого соседнего дома, растекаясь по ней десятком одинаковых ручейков. Ветер, срывающий ветки с деревьев, неистово ломится в наше окно. По краю деревянной форточки капает вода. Меня оглушают звуки рвущегося неба. Вдалеке сверкнула первая молния.
Я спрашиваю маму: - А, если они попадут в дом? А, если они взорвут дом?
- Не взорвут.
- Откуда ты знаешь?
- Просто знаю.
- Откуда? – не унимаюсь я.
Мама поворачивается ко мне с серьезным лицом, и спрашивает: - Ты мне веришь?
Я не очень уверенно киваю ей и говорю «да». Она довольно улыбается и кладет руку мне н плечо.
На горизонте появилась еще одна молния. За ней еще одна. А потом небо разорвала самая яркая, близкая и громкая молния за эту ночь, и на секунду заставила мои плечи судорожно вздрогнуть, а легкие, задержать воздух. Это настолько красиво, что я не могу сказать ни слова.
- Знаешь, почему я их так люблю? – спросила мама, и тут же сама себе ответила - в миг, когда молнии ослепляют тебя, и ничего не видно, кроме яркого света, ты не думаешь ни о чем. В голове полное отсутствие мыслей. Ты еще не знаешь, как это прекрасно, когда мыслей нет… А ведь, этого не происходит даже во сне. Это как… при мигрени…. Голова раскалывается, и ни народные средства, ни таблетки, ничего не действует. Ты страдаешь, ноешь, массируешь пальцами виски по часовой стрелке и просто ждешь. Но потом кто-то отвлекает тебя, буквально на несколько секунд: просит о помощи, спрашивает, чем планируешь заняться завтра, или просто открывает дверь… не важно. Происходит все так неожиданно, что ты совсем забываешь о боли в этот момент. Она просто перестает существовать. И только, когда мысли оказываются на своих местах, и боль снова возвращается, ты осознаешь, что те несколько секунд, были лучшими за весь день.
Из сказанного мамой, я не понял ни слова и просто сказал: - А еще молнии очень красивые.
- Да, они очень красивые.
Небо выплеснуло очередную порцию разрядов.
Белоснежная вспышка затмила собой все вокруг. А рассеявшись, переместила меня.
Я сижу на деревянной лавочке; в небольшом парке с хвойными деревьями и искусственным прудом, обложенным разноцветными камнями. Мама примерно в тридцати шагах от меня. Стоит на каменном берегу, с ломтем хлеба – кормит уток. На ней синее платье, похожее на длинную рубашку с пышным подолом, разрисованным желтыми и оранжевыми бутонами лилий. На улице осень.
На этот день было много всего запланировано: сеанс в кинотеатре, планетарий, мороженное, карамельные конфеты, торт, и восемь восковых свечек. Парк с утками был только началом нашей праздничной программы, но из перечисленного, максимально отчетливо, я запомнил именно его.
Когда хлеб у мамы кончился, она подсела ко мне.
- Почему ты со мной не пошел? Было здорово.
- Мне больше нравится издалека смотреть.
Маму насторожил мой голос. И мое лицо.
- Тебе не весело? Что то случилось? Ты с самого утра какой-то хмурый.
- Не хочу, чтобы ты расстраивалась.
- Я расстроюсь, если не скажешь.
- Вчера вечером заходила наша соседка, попросить молока... Когда я открыл дверь, она назвала меня мерзостью.
Мама долго молчит. Через чур долго, как мне кажется.
- Мир, она имела в виду не тебя, а нашу квартиру… - наконец начала говорить мама, гладя меня по голове, улыбаясь изо всей силы: - Ты, как всегда устроил там бардак, а у нас все соседи на порядке просто помешаны, ты же знаешь.
- Но она смотрела только на меня.
Мама растерялась, ее улыбка стала еще более неестественной, а глаза забегали в разные стороны, как у ребенка, который первый раз попался на лжи.
- Я уродливый? – спрашиваю я.
- Что? Конечно, нет! Какая соседка к нам заходила?
- Элла из сорок девятой.
- Элла из сорок девятой… так она же просто идиотка! Ты видел, во что она одевается? Топает, как слониха и ворует газеты. И пахнет от нее… - мама смешно скривила лицо и произнесла: – Вот это действительно мерзость! И ты думаешь, в словах такого человека, как Элла, будет хоть сколько-нибудь правды?
- Нет. – отвечаю я, и улыбаюсь. Мама всегда так забавно выглядит, когда ругает кого-нибудь из взрослых. – Так, со мной все… хорошо?
- Конечно. Конечно! ТЫ. У МЕНЯ. САМЫЙ КРАСИВЫЙ.
Мне в момент стало веселее, но через пару секунд проматывания в голове этой прекрасной фразы, я недоумевающе воскликнул: - У тебя? Но у тебя никого больше и нет!
Вдруг мама засмеялась так громко, что некоторые прохожие от неожиданности вздрогнули и остановились, а утки вовсе разлетелись, нервно хлопая коричневыми крыльями.
- Я… Прости. – она пытается взять себя в руки. – Разумеется, ты самый красивый. На всей планете. Я имела в виду… что ты мой сын. Ты же мой сын, правильно?
- Ага.
- Значит, ты У МЕНЯ самый красивый.
- Понятно…
Мама еще немного посмеялась, но уже тише. Когда она смеется, мне почему то становится очень хорошо. Не весело и даже не забавно. Просто хорошо.
- Надеюсь, цепляться к словам, у тебя в привычку не войдет. – говорит она и треплет мое плечо.
Я думаю о том, что сегодняшний день станет лучшим в моей жизни, даже если весь его остаток будет проведен на этой лавочке. Мы одновременно откинулись на спинке и расслабленно вытянулись, щелкнув парочкой костей. Затем, ветер качнул ветку высокого дерева, что загораживает нас от солнца. Маленький луч, освободившись от барьера, атаковал мое лицо, кусая и щипая глаза. Я закрыл их сжатыми ладонями, а когда разомкнул пальцы, снова очутился в другом месте.
(Много еще будет этих путешествий?)
«Ужасный день!» – думаю я. Серые тучи загородили все небо, и так с самого утра. Ни дождя, ни ветра, ни одного солнечного просвета. Погода застряла на унылом ничем, как раз в мой день рождения; когда мне в первый раз за долгое время, разрешили выйти на улицу. Я гуляю с мамой по больничному дворику, вяло волоча свое девятилетнее тело по асфальтовой дорожке. Мне скучно, одиноко и злит все на свете. На Аврору не дают даже посмотреть; я надеялся, сегодня уж точно разрешат. Мне бы сразу стало лучше, но мама в это не верит. Как-будто теперь я не прав абсолютно во всем, что бы не говорил.
- Жаль, с погодой так получилось. Но зато не холодно. – мама пытается меня подбодрить.
- Ага. – с некоторых пор, «Ага» стало моим любимым словом.
- Я купила дом. – говорит мама. Затем останавливается и смотрит на меня. Ждет радостно<