Я почти слышу, как Лесли скрипит зубами за занавесом. Этих вопросов не было в сценарии, и не сомневаюсь, что их нет и в карточке, которую держит ведущий.
Отец медлит, он в замешательстве. «Ну давай же»,– думаю я. Пот заливает спину, мышцы напрягаются; я вцепляюсь в подлокотник дивана, чтобы не ерзать.
Тишина мучительна. И, кажется, длится бесконечно долго. Но я знаю, что пауза затянулась на минуту, не больше.
И отец пускается в пространные объяснения. Он говорит о том, какие федеральные законы сейчас регулируют деятельность домов престарелых, рассуждает о налогах и государственных трастовых фондах, которые оплачивают страховку для малоимущих. Отец выглядит компетентным и невозмутимым. Он снова на коне. Из его слов следует со всей очевидностью, что в одиночку он не сможет изменить правила финансирования страховок, налоговый кодекс и условия содержания обитателей домов престарелых, но на следующей сессии Сената уделит этим вопросам максимум внимания.
Затем пресс‑конференция вновь входит в заранее обозначенное русло.
В конце концов мне тоже задают вопрос о том, прочат ли мне отцовское кресло в Сенате. Ведущий смотрит на меня снисходительно. Я даю заранее согласованный ответ: не говорю ни «да», ни «нет, никогда», а радую слушателей продуманной сентенцией: «В любом случае мне рано даже задумываться об этом... если только я не хочу пойти на конфронтацию с ним самим. А кто будет настолько безумен, чтобы на такое решиться?»
В аудитории раздаются смешки, я подмигиваю весельчакам – точно так же, как отец. Он очень доволен, что придает ему сил. Звучат еще несколько бодрых ответов на несложные вопросы, и обсуждение постепенно сворачивается.
Я готова к тому, что Лесли одобрительно похлопает меня по спине, когда мы будем спускаться со сцены. Но она выглядит обеспокоенной и, когда мы выходим из зала, наклоняется ко мне:
– Звонили из дома престарелых. Похоже, ты потеряла там браслет.
– Что? Браслет? – я неожиданно вспоминаю, что надевала его сегодня утром. Но на запястье ничего не чувствуется. Действительно, браслета там нет.
– Его нашла одна из обитательниц этого заведения. Директор просмотрела фотографии с мероприятия на своем телефоне и выяснила, что он твой.
«Женщина в доме престарелых... та, что схватила меня за руку...»
И теперь я вспомнила, как золотые лапки трех маленьких стрекоз царапали мне запястье, когда медсестра отцепляла пальцы от моей руки. Значит, украшение осталось у нее?
– Ох, похоже, я знаю, что произошло.
– Директор принесла глубочайшие извинения. Это новая пациентка, она еще не освоилась. Две недели назад ее нашли в доме возле реки рядом с мертвой сестрой. И еще с десятком кошек.
– Какой ужас! – мне поневоле живо представилась эта мрачная, жуткая сцена.– Я уверена, что все произошло по чистой случайности – я имею в виду историю с браслетом. Она схватила меня за руку, пока мы слушали речь папы. Сиделке пришлось приложить некоторые усилия, чтобы освободить меня.
– Возмутительно!
– Ничего, Лесли. Все в порядке.
– Я пошлю кого‑нибудь за браслетом.
Я вспоминаю голубые глаза Мэй Крэндалл и отчаяние, которое читалось у нее во взгляде. Представляю, как она уходит с моим браслетом, как в одиночестве рассматривает его в своей комнате, надевает себе на запястье и с восторгом любуется им. Если бы браслет не был семейной реликвией, я бы оставила его ей.
– Знаешь что? Я, пожалуй, сама съезжу за ним. Браслет принадлежал моей бабушке,– судя по расписанию, наши с отцом дороги дальше расходятся. Он проведет некоторое время в офисе, затем поедет ужинать с одним из избирателей, а мама в Дрейден Хилле проведет встречу общества ДАР – Дочерей американской революции. – Меня кто‑нибудь сможет подвезти? Или мне лучше взять одну из машин?
Глаза Лесли пылают огнем. Я опасаюсь серьезной перепалки и потому добавляю еще одну, более убедительную причину:
– Мне нужно забежать к бабушке Джуди на чай, раз появилось немного свободного времен. Она будет рада видеть браслет.
На пресс‑конференции в администрации я вспомнила, что не навещала бабушку почти неделю, и мне стало совестно.
Челюсть Лесли подергивается, но она мне уступает, всем своим видом давая понять, что считает мое поведение непрофессиональным, а желание поехать в дом престарелых расценивает, как глупый каприз.
Ничем не могу ей помочь. Я все еще думаю о Мэй Крэндалл и помню содержание многочисленных газетных статей об издевательствах над стариками в домах престарелых. Я хочу убедиться, что Мэй не пыталась попросить меня о помощи, оказавшись в беде.
Возможно, мое любопытство подогревает грустная, ужасающая история старушки: «Две недели назад ее нашли в доме возле реки рядом с мертвой сестрой...»
Интересно, как звали ее сестру? Ферн?
Глава 4
Рилл Фосс
Мемфис, Теннесси
Год
Брини кладет Куини на крыльцо и вдет за шлюпкой, которая привязана к куче плавника ниже по течению. Куини бледная, словно снятое молоко; ее тело напряжено, оно натянуто, словно струна. Она, обезумев, рыдает и кричит, ударяясь щекой о гладкое, мокрое дерево.
Ларк отшатывается в ночную тень под стеной хижины, но малыши, Ферн и Габион, на четвереньках, бочком, придвигаются все ближе. Они никогда не видели, чтобы взрослый человек так себя вел.
Габион склоняется к Куини, пытаясь рассмотреть ее получше, будто не верит, что это существо в знакомом платье с розовыми цветами – его мама. Куини – это свет, и смех, и старые песни, которые она поет нам, когда мы путешествуем от одного города на реке к другому. А эта женщина с оскаленными зубами, которая чертыхается, стонет и всхлипывает, не может быть нашей мамой. Но все же это она.
– Виу, Виу! – Габион зовет меня так, потому что не может произнести имя «Рилл». Я становлюсь на колени, чтобы поддержать голову Куини, а он хватает меня за подол юбки и тянет.– Кипи бобо?
– Тише! – Камелия хлопает малышей по рукам, когда Ферн тянется, чтобы погладить Куини подлинным золотым локонам. Волосы – это первое, что заметил в ней Брини, из‑за них он положил на нее глаз. «Разве твоя мама не похожа на принцессу из сказки? – спрашивает он у меня иногда.– Королева из королевства Аркадия – вот кто твоя мама. Значит, ты – принцесса, правда?»
Но сейчас мама совсем не красавица – ее лицо залито потом, а губы кривятся от боли. Младенцы разрывают ее изнутри. Живот под платьем сжимается и выпячивается. Она хватается за меня и держится изо всех сил, а внутри хижины акушерка вытирает руки и собирает все свои принадлежности в плетеную корзину.
– Ты должна ей помочь! – кричу я. – Она умирает!
– Ничего больше поделать не могу,– огрызается женщина. Ее грузное тело раскачивает лодку, фонарь тоже качается и потрескивает.– Совсем ничего. Дурочка. Дрянь речная!
Акушерка злая как собака, потому что Брини не хочет платить ей наличными. Брини говорит, что она обещала помочь родиться ребенку, но не помогла, и должна быть благодарна, что он позволил ей взять двух толстых сомов, которых сегодня вытянул с донки, и еще немного керосина для переносной лампы. Она бы кинулась на нас с кулаками, но все‑таки кожа у нее чернее смолы, а мы белые, и она знает, что ей грозит, если из‑за нее у нас будут неприятности.
Сомы должны были стать нашим ужином. В итоге на пятерых у нас остается только маленькая кукурузная лепешка – эта мысль крутится у меня в голове среди полудюжины других.
Нужно ли собрать одежду для Куини? Расческу? Обувь?
А у Брини есть деньги, чтобы заплатить настоящему доктору? И что будет, если у него нет ни пенни?
А если он попадет в тюрьму? Однажды, когда он играл на деньги в бильярдном клубе соседнего речного города, его схватили полицейские. Брини – хороший игрок. Никто не может побить его в «восьмерку», и он так здорово играет на пианино в бильярдной, что люди готовы платить за музыку, но из‑за Депрессии ни у кого нет наличных. Сейчас Брини берет ставки только на те вещи, которые потом можно будет продать, и купить то, что нам нужно.
Может, где‑то в хижине спрятаны деньги? Стоит ли спросить об этом Брини, когда он вернется? Напомнить, что они будут ему нужны?
Как он переберется через реку в темноте, ведь начинается буря и ветер поднимает белые барашки на волнах?
Акушерка боком проходит через дверь, корзина хлопает ее по заду. На ней сверху прицеплено что‑то красное, и я даже в тусклом свете могу разглядеть, что это – красивая вельветовая шляпка с разноцветными перьями, которую Брини выиграл в бильярд в маленьком грязном городишке под названием Боггифилд и подарил Куини.
– Положи шляпку на место! – кричу я.– Она мамина!
Акушерка прищуривается и задирает подбородок.
– Весь день я тут проторчала, и мне не нужны ваши рыбины. Я и сама наловить могу. Я возьму эту шляпку.
Она оглядывается по сторонам, убеждается, что Брини нигде не видно, и ступает на трап сбоку от крыльца.
Я хочу ее остановить, но не могу. На моих коленях кричит и бьется Куини. Ее голова колотится о палубу с глухим стуком, как у спелого арбуза. Я обхватываю ее обеими руками.
Камелия ловко проскальзывает перед акушеркой и широко разводит руки от одного поручня до другого, загораживая выход.
– Ты не унесешь отсюда мамину шляпку!
Женщина делает еще шаг, но если бы она знала Камелию, то поостереглась бы так поступать. Моей сестре всего десять, но от Брини ей достались не только густые черные волосы, но и его характер. Когда Брини в ярости, он «сам себя не помнит», как говорит Старый Зеде. «Такая слепая ярость на реке может привести к смерти». Когда наши лодки были привязаны рядом, а происходило это много‑много раз, Зеде часто предупреждал об этом папу. Зеде стал другом Брини, когда тот пришел жить на реку, и научил всему, что здесь нужно знать.
– Дерзкая, противная мелкая девчонка,– большая черная ладонь обхватывает руку Камелии и дергает, но сестра так крепко вцепляется в ограждение, что я боюсь, не выскочит ли сустав из плеча.
И двух секунд не проходит, как Камелия поворачивается и вонзает зубы в руку акушерки. Та вскрикивает и отшатывается, раскачивая лодку.
Куини кричит.
Вдали раздаются раскаты грома.
Сверкает молния, и ночь превращается в день, а затем снова накидывает на нас свою черную вуаль.
«Где же Брини? Почему его так долго нет?»
Внезапно мне в голову начинают лезть дурные мысли. А вдруг шлюпка отвязалась и Брини не может ее найти? Или он решил отправиться в лагерь плавучих домов, чтобы одолжить у кого‑нибудь лодку? Мне хотелось бы, чтобы хоть на этот раз он не старался быть таким самостоятельным. Он никогда не налаживает связи с речными сообществами, и люди, которым знакома наша плавучая хижина, знают, что не стоит приходить без приглашения. Брини говорит, что на реке есть и хорошие люди, и те, кому доверять не стоит, и лучше с безопасного расстояния определять, кто есть кто.
Куини бьется в судорогах и случайно толкает Габиона. Тот падает, ударяется рукой и издает долгий и высокий вопль.
Ларк убегает и прячется в хижине, ведь акушерки там уже нет. А Куини умирает прямо у меня на руках.
На сходнях, не двигаясь с места, стоит Камелия. Она скалит зубы, словно цепной пес, и акушерка не решается вновь дотронутся до нее. У Камелии отменная реакция. Она всегда очертя голову бросается в бой: ловит ли змей голыми руками или дерется с мальчишками из речных городков.
– Ты не возьмешь мамину шляпку! – кричит она, перекрывая вопли Габиона.– И рыба тебе не нужна! Убирайся с лодки, пока мы не позвали полицейских и не сказали им, что какая‑то чернокожая уродина пыталась убить нашу маму и обокрасть нас. Они тебя за это вздернут на дереве! Так и сделают! – Камелия свешивает голову набок, вываливает изо рта язык, и у меня сводит живот. Две недели назад, в среду, мы видели на берегу реки повешенного. Большой черный парень в спецовке. На многие мили вокруг не было никакого жилья, а он провисел там так долго, что уже еле‑, телись стервятники.
Только Камелия могла решиться сказать такое, чтобы добиться своего. Мне становится плохо даже от одной мысли об этом.
«Может, именно из‑за этого Куини сейчас так плохо? – нашептывает мне внутренний голос.– Может, это все из‑за того, что Брин и не остановился, не срезал веревку, не попытался найти знакомых того человека, чтобы они похоронили его по всем правилам? Может, он все еще смотрит на нас из‑за деревьев...»
Куини умоляла Брини сойти на берег и похоронить несчастного, но Брини наотрез отказался. «Нам о детях надо думать, Куин,– ответил он ей.– Мы не знаем, кто с ним так поступил и где он сейчас. А если он следит за нами? Лучше побыстрее уйти вниз по течению».
Акушерка выхватывает шляпку Куини из корзины, швыряет под ноги и наступает на нее. Доски трапа раскачиваются под ее весом, а она, шатаясь, сходит вниз и берет лампу, которую оставила на берегу. Потом хватает леску с двумя сомами и уходит, осыпая нас проклятиями.
– И за тобой дьявол тоже придет! – кричит ей в спину Камелия, перегнувшись через ограждение крыльца. – Вот что будет с тобой за воровство!
Она замолкает, хотя ей хочется повторить ругательства акушерки. В свои десять лет Камелия съела уже столько мыла, что его хватило бы на промывание внутренностей целого кита. Можно сказать, что ее вскормили мылом. Странно, что у нее из ушей еще не вылетают пузыри.
– Кто‑то идет. Тише, Габион,– она обхватывает Габби, прижимает ладонь к его рту и вслушивается в ночь. Я тоже улавливаю звук мотора.
– Пойди посмотри – может, это Брини? – говорю я Ферн, и она вскакивает, чтобы выполнить поручение, но Камелия вручает ей Габби.
– Следи, чтобы он сидел тихо.– Моя суровая сестра пробегает по крыльцу, перегибается через ограждение, и в первый раз за все время я слышу облегчение в ее голосе.
– Похоже, он привез Зеде.
Спокойствие окутывает меня, словно одеяло. Если кто и сможет привести все в порядок, так это старый Зеде. Я и не думала, что он где‑то поблизости от Мад‑Айленда, но Брини, похоже, знал. Так или иначе, на реке они всегда старались оставаться на связи. Правда, я слышала, что Зеде уехал в город – навещал сестру, которая попала в больницу с чахоткой.
– С нами Зеде,– шепчу я Куини, склоняясь ближе к ней. Она, похоже, слышит меня и вроде бы даже немного успокаивается. Зеде знает, что делать. Он успокоит Брини, уберет пелену с его глаз и заставит думать.– Зеде с нами, Куини. Все будет хорошо. Все будет хорошо...– я повторяю эти слова снова и снова, пока они бросают веревку Камелии и взбираются на трап.
Брини в два шага пересекает крыльцо, падает на колени рядом с Куини и обхватывает ее, низко склоняя над ее головой свою. Я чувствую, что ее тяжесть больше не давит на меня, а ее тепло улетучивается с моей кожи. Скоро выпадет роса, и мне внезапно становится очень холодно. Я встаю, делаю ярче пламя фонаря и крепко обхватываю себя руками.
Зеде садится на корточки, смотрит Куини прямо в глаза и немного разворачивает простыню – она вся в крови. Потом кладет руку ей на живот, в том месте, где на платье расплывается красное водянистое пятно.
– Миз Фосс? Вы меня слышите?
Куини издает какой‑то звук, похожий на «да», но он замирает между стиснутыми зубами; она прячет лицо на груди Брини.
Зеде мрачнеет и плотно сжимает губы под густой седой бородой. Его глаза в красных прожилках западают в глазницы. Он глубоко вдыхает через широкие, волосатые ноздри, затем выпускает воздух через сжатые губы. В воздухе повисает тяжелый запах виски и табака, но меня он успокаивает. Хоть что‑то привычное и уютное в такую беспокойную ночь.
Он встречается взглядом с Брини и едва заметно мотает головой.
– Куини, девочка моя, мы собираемся забрать тебя с лодки, слышишь? Хотим перевезти тебя на «Дженни» в больницу. Путь через реку будет нелегким. Побудь храброй девочкой, ради меня, слышишь?
Он помогает Брини поднять маму с пола, и ее крики разрывают ночь, словно безутешные вдовы Нового Орлеана похоронную вуаль. Она безвольно повисает на руках у Брини еще до того, как они успевают спустить ее в лодку.
– Подержи ее,– обращается Зеде к Брини, затем поворачивается ко мне и наставляет на меня скрюченный палец, сломанный еще во времена Испанской войны. – Ты, сестренка, возьмешь малышей и уложишь спать в хижине. Никуда не выходите. Я вернусь еще до утра, если утихнет буря. Если же нет – «Лиззи Мэй» привязана чуть ниже по реке. Там ваша шлюпка. На «Лиззи» со мной живет паренек. Выглядит он неважно – бродяжничал по поездам, нарвался на бугаев из дорожной полиции. Но он вас не обидит. Я велел ему показаться у вас утром, если от меня не будет новостей.
Зеде заводит мотор, тот с тарахтением оживает, и я смотрю, как в свете фонаря взбаламучивается тина. Я не хочу видеть закрытые глаза Куини и ее безвольно обвисшие губы.
Камелия бросает им веревку, и та аккуратно приземляется на носу плоскодонки.
Зеде наставляет палец на Камелию,
– Слушайся сестру, мелкая чертовка. Ничего не делай, не спросив сперва Рилл. Смекаешь?
Камелия так сильно морщит нос, что веснушки у нее на щеках сбегаются вместе.
– Смекаешь? – снова спрашивает Зеде. Он знает, кто из нас способен сбежать и попасть в беду.
– Мелия! – на минуту Брини выходит из оцепенения.
– Да, сэр,– упрямица соглашается, хотя и без особой охоты.
Затем Брини поворачивается ко мне, но в голосе его слышится скорее мольба, чем указание.
– Следи за малышами, Рилл. Заботься обо всех, пока мы не вернемся – я и Куини.
– Мы будем хорошо себя вести, я обещаю. Я прослежу за всеми. Мы никуда не уйдем.
Зеде поворачивает румпель и заводит лодку, и мотор «Ватервич» уносит маму в темноту. Мы все вместе кидаемся к ограждению и стоим там бок о бок, наблюдая, как чернота проглатывает «Дженни». Мы слушаем, как барашки волн, вздымаясь и падая, бьются о борта лодки, как рычит мотор, замолкает и снова взревывает. Каждый раз его звук понемногу отдаляется. Где‑то вдали раздается сирена буксира. Свистит боцман. Гавкает собака.
И ночь снова затихает.
Ферн, словно мартышка, уцепилась мне за ногу, а Габби держится возле Ларк, потому что она его любимица. Нам больше ничего не остается, как зайти в хижину и попытаться поужинать. Все, что у нас осталось, – кукурузная лепешка и несколько груш, которые Брини выменял в Уилсоне, в штате Арканзас, где мы стояли три месяца и ходили в школу, пока она не закрылась на лето. К тому времени Брини уже надоело сидеть на месте; он рвался в плавание.
В обычное время отец никогда бы не пришвартовался рядом с таким большим городом, как Мемфис, но Куинн с позавчерашнего дня жаловалась на боли в животе. Хотя они начались раньше, чем, по ее расчетам, должны были – ведь она выносила уже пятерых детей! – но она знала, что в такие дни лучше привязать лодку к берегу и оставаться на месте.
Внутри «Аркадии» тревожно, дети, потные и капризные, хнычут. Камелия возмущается, что я закрыла деревянную дверь, а не сетчатую, и внутри даже с открытыми окнами душно и жарко.
– Тише! – я шикаю на них и делю еду. Мы садимся в круг на полу, все пятеро – потому что как‑то неправильно есть за столом, где два главных места пустуют.
– Хотю куфать,– у Габиона закончилась еда, и он выпячивает губы. Он ест быстрее, чем бездомный кот.
Я отрываю кусочек от своей лепешки и верчу его возле рта Габби.
– Ты слишком быстро слопал свой ужин.
Когда кусочек подлетает ближе, брат открывает рот, будто птичка, и я кладу еду внутрь.
– Ммммм,– говорит он, похлопывая по животику.
Фери и Ларк начинают играть с ним в ту же игру, и в результате почти вся еда достается Габби. Кроме куска лепешки, который был у Камелии, – та съела свою порцию сама.
– Утром побегу проверить снасти,– говорит она, будто извиняясь за жадность.
– Зеде велел нам не уходить с лодки, – напоминаю я.
– Когда вернется Зеде. Или придет мальчик. Тогда пойду и проверю.
Она не сможет сама проверить рыболовные снасти и знает об этом.
– У нас даже нет шлюпки. Брин и отвел ее к лодке Зеде,
– Завтра она будет.
– Завтра и Брини вернется. И Куини с младенцами.
Затем мы с Камелией переглядываемся. Ларк и Ферн за нами наблюдают – я это чувствую,– но только мы способны оценить сложившуюся ситуацию. Камелия переводит взгляд на дверь, и я тоже. Мы обе знаем, что ночью никто сюда не войдет. Мы еще никогда не ночевали одни. Даже когда Брини уходил на охоту, или играть на деньги в бильярд, или ловить лягушек, с нами всегда оставалась Куини.
Габион откидывается на плетеный коврик Куини, его глаза закрываются, длинные темно‑коричневые ресницы касаются щек. Мне еще нужно надеть на него на ночь подгузник, но я займусь этим позже, когда Габби крепко заснет – так всегда делает Куини. Днем Габби ходит на горшок и ужасно злится, если мы подходим к нему с подгузником.
Снаружи гремит гром и сверкают молнии, а с неба начинает моросить дождь. «Успели ли Зеде и Брини перевезти маму через реку? – размышляю я.– Может, она уже в больнице, где доктора смогут ей помочь, как они помогли Камелии, когда у нее болел аппендикс?»
– Закрой окна, которые смотрят в сторону реки.
Не надо пускать дождь в дом,– говорю я Камелии, и она даже не спорит со мной. Первый раз в жизни она, моя самоуверенная сестричка, не знает, что делать. Беда в том, что я тоже не знаю.
Габион открывает рот и начинает похрапывать. Хорошо, что хотя бы он будет ночью спокойно спать. Еще одна моя забота – Ларк и Ферн. Большие голубые глаза Ларк наполняются слезами, и она шепчет:
– Я хо‑о‑очу к Куи‑ини. Я бою‑у‑усь.
Я тоже хочу к Куини, но не могу сказать им об этом.
– Не ной. Тебе уже шесть лет. Ты не ребенок. Помоги Камелии закрыть окна, пока не начал задувать ветер, и надень ночную рубашку. Мы приготовим большую постель и будем спать там все вместе. Как в те ночи, когда уходит Брини.
Я не чувствую ног, все тело ноет, мысли роятся и путаются. И додумать хотя бы одну я не могу: в голове кружатся, как мусор в воде возле мотора, когда лодка проходит по отмели, ничего не значащие слова.
Они продолжают кружиться, и потому я почти не обращаю внимания на хныканье, жалобы, всхлипы и вздохи, хотя и слышу, как Камелия подзуживает малышей, называет Ферн дурочкой, а Ларк – мелкой используя еще одно гадкое слово, которое вообще нельзя произносить.
Но когда все уже лежат в большой постели, я тушу фонари и поднимаю с пола оловянного человечка. Я вешаю его обратно на стену, на привычное место. Брини нет до него дела, но Куини брала его в руки и разговаривала с ним. Кроме него, этой ночью больше некому присмотреть за нами.
Перед тем как забраться на кровать, я встаю на колени и шепотом повторяю все польские слова, которые могу припомнить.
Глава 5
Эвери Стаффорд
Айкен, Южная Каролина
Наши дни
Я ненадолго,– говорю я стажеру Лесли, Яну, когда он паркует машину под портиком дома престарелых.
Похоже, парень собирался пойти со мной, но теперь он убирает руку с ручки на дверце.
– О... ладно. Тогда я посижу здесь, напишу несколько писем, – похоже, Ян расстроился, когда узнал, что мне не нужно сопровождение. Я выхожу из машины и иду через вестибюль, а он провожает меня взглядом, полным любопытства.
Директор ждет в своем кабинете. Браслет бабушки Джуди лежит у нее на столе. Я надеваю потерянное сокровище на запястье, драгоценные камни в глазах стрекоз поблескивают.
Некоторое время мы обсуждаем утренний праздник, а затем директор извиняется за доставленное неудобство.
– У нас возникают некоторые трудности с миссис Крэндалл,– признается она.– Бедняжка. Она почти ни с кем не разговаривает. Просто... бесцельно ходит по коридорам и саду, пока их не закрывают на ночь.
А иногда часами сидит в своей комнате и выходит, лишь когда приезжают волонтеры, чтобы сыграть на пианино. Похоже, она любит музыку, но даже на хоровом пении мы не уговорили ее присоединиться к другим нашим жильцам. Горестные и перемена места часто становятся слишком большими потрясениями для тела и ума.
Мне сразу живо представляется, как кто‑то говорит то же самое о бабушке Джуди. Сердце начинает болеть от сочувствия к этой бедной женщине, Мэй.
– Надеюсь, она не очень расстроилась. Я уверена, что браслет она взяла по ошибке. Я даже оставила бы ей это украшение, но оно очень давно хранится в нашей семье.
– О боже, конечно, не надо! Хорошо, что она отдала его. Наши жильцы иногда очень болезненно воспринимают, что не все их личные вещи оказались здесь вместе с ними. Они могут заметить какую‑то вещицу и решить, что это их собственность, которую кто‑то присвоил себе. Нам довольно часто приходится возвращать владельцам пропавшие вещи. Миссис Крэндалл все еще привыкает к тому, что ей пришлось оставить свой дом. Она в замешательстве, нервничает – но это естественно.
– Я знаю, это трудный период. Дом моей бабушки на Лагниаппе‑стрит закрыт вместе со всем ее имуществом. Мы еще не готовы к тому, чтобы решить, как поступить с сувенирами, собранными за целую жизнь, и бесчисленными семейными реликвиями. Конечно, рано или поздно дом перейдет к следующему поколению, как это всегда бывает. Надеюсь, в него переедет одна из моих сестер и все старинные вещи останутся на своих местах. Ау миссис Крэндалл есть родные? Они ее навещают? – я специально не упоминаю об истории с мертвой сестрой. Я уже чувствую себя виноватой из‑ за того, что мы обсуждаем миссис Крэндалл так, будто она не личность, а что‑то вроде... клинического случая. Но она тоже человек, как и бабушка Джуди.
Директор качает головой и хмурится.
– Поблизости – никого. Ее сын умер много лет назад. У нее есть внуки, но их мать повторно вышла замуж за мужчину со своими детьми, и никто из них не живет поблизости, так что это сложный случай. Они всеми силами стараются помочь миссис Крэндалл, но, честно говоря, та не пытается облегчить задачу. Сначала ее поместили в заведение по соседству с ее домом, но она попыталась оттуда сбежать. Семья перевела ее сюда в расчете, что наше заведение находится довольно далеко от ее дома. Но за две недели она пыталась сбежать от нас трижды. Некоторая дезориентация и трудности с привыканием обычны для новых жителей. Мы надеемся, что когда она немного освоится, дела пойдут лучше. Я не хотела бы переводить ее в отделение для пациентов с болезнью Альцгеймера, но...– директор прерывается и плотно сжимает губы. Похоже, она с запозданием поняла, что не должна была мне все это рассказывать.
– Мне очень жаль, – я не могу отделаться от ощущения, что только ухудшаю и без того плачевную ситуацию.– Могу ли я ее увидеть... просто чтобы поблагодарить за то, что она вернула браслет?
– Она вообще‑то... не возвращала его. Браслет у нее нашла медсестра.
– Я хочу по крайней мере выразить ей признательность за то, что браслет все‑таки вернулся ко мне,– меня очень беспокоит, что директор относится к случаю миссис Крэндалл так... формально. Что, если я втянула Мэй в неприятности? – Он был одним из любимых украшений моей бабушки.
Я опускаю взгляд на затейливо украшенных золотых стрекоз с рубиновыми глазами и разноцветными спинками.
– Мы не ограничиваем посещение наших пациентов, но лучше вам к ней не ходить. Миссис Крэндалл вряд ли станет разговаривать с вами. Мы сообщим ей, что вернули вам браслет и что все в порядке.
Разговор заканчивается приятным обсуждением прошедшего дня рождения, затем мы прощаемся с директором на пороге ее кабинета. По пути к выходу я замечаю указатель с именами жителей дома престарелых и номерами комнат, аккуратно вставленными в металлические пазы.
«Мэй Крэндалл, 107». Я заворачиваю за угол.
Сто седьмая комната находится в конце коридора. Дверь открыта, кровать в передней половине комнаты пуста, а занавеска в середине отдернута. Я захожу и спрашиваю шепотом:
– Есть кто‑нибудь? Миссис Крэндалл? – Воздух кажется застоявшимся, свет отключен, но я слышу хрипловатый звук, будто кто‑то дышит.– Миссис Крэндалл?
Еще один шаг – и я вижу, что из‑под одеяла на другой кровати высовывается ступня, высохшая и скрюченная,– ей давным‑давно не приходилось переносить чей‑то вес. Это не она.
Я изучаю часть комнаты, которая, несомненно, при‑надлежит Мэй Крэндалл. Она небольшая, обставлена без намека на индивидуальность и потому нагоняет тоску. Если в мини‑квартире бабушки Джуди есть диван, кресло, стол для игр, она украшена множеством любимых фотографий – сколько мы смогли туда вместить,– то эта комната выглядит так, будто ее обитатель не планирует задержаться здесь надолго. На прикроватном столике есть только одна личная вещь – фоторамка с выцветшей, пыльной вельветовой подпоркой сзади.
Я знаю, что нельзя быть настолько любопытной, но будто наяву вижу ярко‑голубые глаза Мэй: она смотрит на меня, будто ей что‑то очень нужно. Отчаянно нужно. А если она пыталась отсюда сбежать, потому что с ней плохо обращались? Федеральный прокурор не может не обратить внимания на ужасающие случаи плохого обращения со стариками. Если в федеральных преступлениях задействованы мошенничество по телефону, хищение персональных данных и противоправные действия сотрудников служб социального обеспечения, то они попадают под нашу юрисдикцию. Слишком часто случается, что молодые люди только и ждут, как бы присвоить деньги стариков. Возможно, у миссис Крэндалл и правда замечательные внуки, но мне трудно понять, почему они поселили ее здесь, когда в их власти подобрать другое учреждение, где они смогли бы следить, как за ней ухаживают.