«Я просто хочу проверить»,– убеждаю я себя. Во мне говорит врожденное чувство долга Стаффордов. Из‑за него я чувствую себя ответственной за жизнь незнакомых людей, особенно – слабых и обездоленных. Моя мать тоже все свободное время посвящает благотворительности, это ее вторая, неофициальная работа.
К сожалению, рамка с затейливым узором повернута к стене. Она отлита из перламутрового целлулоида – из подобного делали пудреницы, расчески, щетки и крючки для застегивания пуговиц в тридцатых‑сороковых годах прошлого века. Даже наклонившись поближе, я не могу разглядеть фотографию.
В конце концов я поворачиваю рамку к себе. На фотографии оттенка сепии, выцветшей по краям, изображена юная пара на берегу озера или пруда. На мужчине надета потрепанная фетровая шляпа, в руке он держит удочку. Различить его лицо сложно – видно только, что у него темные глаза и волосы. Мужчина красив, а его поза – он поставил одну ногу на поваленное дерево, узкие плечи расправлены – свидетельствует о его уверенности в себе; она даже немного вызывающая. Будто он бросает вызов фотографу – ну же, попробуй сделать снимок.
Женщина беременна. Ветер раздувает платье с цветочным рисунком, облегая живот, слишком большой для ее длинных тонких ног. Густые светлые волосы длинными локонами ниспадают почти до талии. Спереди они приподняты потрепанной лентой, как у маленьких девочек. Неизвестная женщина выглядит словно девочка‑подросток, одетая для театральной постановки. Возможно, для «Гроздьев гнева». И это поражает меня.
Второе, что бросается мне в глаза, – женщина со снимка похожа на мою бабушку. Я моргаю, склоняюсь ближе и думаю о фотографиях, которые мы совсем недавно развешивали в комнате бабушки Джуди. Точнее, об одной из них – о фотографии из ее поездки после окончания школы. Она сидит на пирсе в Кони‑Айленде и улыбается.
Возможно, мне просто кажется, что они похожи. Судя по одежде, это фото слишком старое, на нем не может быть запечатлена бабушка Джуди. Да моя модная бабуля никогда бы не нацепила на себя эти тряпки! Но я напряженно всматриваюсь в снимок, и в голове у меня бьется только одна мысль: «Возможно, это она». Я даже улавливаю сходство этой женщины с моей племянницей Кортни и, конечно, с собой.
Я достаю телефон и, несмотря на тусклое освещение, пытаюсь навести камеру на фото.
Сфокусироваться на изображении никак не удается! Я фотографирую, но картинка размыта. Я перехожу к кровати, пробую снова. Почему‑то мне кажется, что, включив лампу, я перейду границы дозволенного, а встроенная вспышка бесполезна: я испорчу изображение бликами, только и всего. Но я хочу сделать фотографию. Кто знает, может, папа знает кого‑то из этих людей... или, может, если я доберусь до дома и посмотрю на женщину со снимка свежим взглядом, то пойму, что преувеличила сходство. Изображение очень старое и не такое уж четкое.
– Как невежливо врываться в чужой дом без приглашения.
Я резко выпрямляюсь еще до того, как камера делает следующий снимок, и телефон выскальзывает из руки. Он кувыркается в воздухе, а я пытаюсь поймать его, но двигаюсь словно в замедленной съемке, хватаюсь за воздух, как персонаж из мультфильма.
Мэй Крэндалл входит в комнату, а я вытаскиваю телефон из‑под кровати.
– Простите, пожалуйста. Я…– правдоподобного объяснения у меня нет. Совсем.
– Что ты собиралась сделать? – Я поворачиваюсь к Мэй, а она, явно не ожидая этого, отстраняется. Ее подбородок вжимается в шею, затем она снова медленно выдвигает его вперед.
– Ты вернулась,– взгляд старушки перемещается на фотографию в рамке, будто сообщая мне, что она знает – ее двигали. – Ты одна из них?
– Из них?
– Из этих людей, – она машет рукой, адресуя свои слова персоналу дома престарелых, и склоняется ближе ко мне.– Они удерживают меня здесь насильно.
Я думаю о той истории, что рассказала мне Лесли – дом, тело мертвой сестры. Может, дело не только и горе и дезориентации? Я ведь ничего не знаю об этой женщине.
– Я смотрю, у тебя мой браслет, – она показывает мне на запястье.
Я вспоминаю слова директора. «Она почти ни с кем по разговаривает. Просто... бесцельно ходит по коридорам и саду...»
Но со мной она заговорила!
Я невольно прижимаю руку с браслетом к груди, накрыв его ладонью другой руки.
– Сожалею, но браслет – мой. Похоже, он соскользнул у меня с запястья, когда вы за него держались... сегодня утром... на празднике в честь дня рождения, помните?
Она моргает, будто совершенно не понимает, о чем я говорю. Возможно, она уже забыла о празднике?
– У вас было что‑то похожее? – спрашиваю я.
– На ту вечеринку? Нет, конечно же, нет, – ее обида, сильная, ядовитая, готова вновь прорваться наружу.
Возможно, директор недооценивает проблемы этой женщины? Я слышала, что деменция и Альцгеймер могут проявляться в виде паранойи и тревожности, по никогда с этим не сталкивалась. Бабушку Джуди ее состояние приводит в замешательство и расстраивает, но она такая же милая и добрая, как и всегда.
– Вообще‑то я спрашивала о браслете – у вас был похожий?
– Да, конечно, у меня был такой... Пока они не отдали его тебе.
– Нет. Когда мы пришли сюда сегодня утром, он был у меня на запястье. Это подарок моей бабушки. Одно из ее любимых украшений. Если бы не это, я...– я замолкаю. «Если бы не это, я разрешила бы вам его оставить». Мне кажется, что относиться к Мэй как к ребенку бестактно.
Она пристально смотрит на меня. Неожиданно она кажется совершенно разумной, даже настороженной.
– Думаю, я могла бы встретиться с твоей бабушкой, чтобы обсудить этот вопрос. Она живет неподалеку?
Атмосфера в комнате резко меняется. Я это чувствую, и перемена никак не связана с вентилятором, вращающимся над головой. Мэй Крэндалл что‑то от меня нужно.
– Боюсь, это невозможно. По независящим от меня причинам.
На самом деле я не хотела бы показывать свою милую бабушку этой странной, резкой женщине. Чем больше она говорит, тем легче представить, как она скрывается от людей, сидит рядом с остывшим телом своей сестры.
– Значит, она умерла? – неожиданно старушка кажется огорченной, беспомощной.
– Нет. Но ей пришлось перебраться из собственного дома в специальное учреждение.
– Давно?
– Около месяца назад.
– О... ох, какая жалость. Она там хотя бы счастлива? – за словами следует умоляющий, отчаянный взгляд, и я чувствую пронзительную жалость к Мэй.
На что была похожа ее жизнь? Где ее друзья, соседи, коллеги... те люди, которые должны приходить ее навещать хотя бы из чувства долга? К бабушке Джуди, по крайней мере, всегда приходит хотя бы один посетитель в день, а иногда два или три.
– Думаю, да. Сказать по правде, дома ей было одиноко. Сейчас ей есть с кем поговорить, там бывают дни для игр, она может посещать вечеринки. Они мастерят разные поделки, там замечательная библиотека,– скорее всего, в этом доме престарелых тоже есть подобные развлечения. Может, у меня получится немного помочь Мэй – уговорить ее по‑настоящему попробовать новую жизнь, прекратить войну с персоналом. Перемена в разговоре заставляет меня подозревать, что она не настолько безумна, как пытается показать.
Старушка пропускает мимо ушей мои доводы и мягко меняет тему.
– Должно быть, я ее знала. Твою бабушку. Думаю, мы ходили в один бридж‑клуб,– она выставляет костлявый, крючковатый палец в мою сторону.– Ты очень на нее похожа.
– Люди часто так говорят. Да. Я унаследовала ее волосы, в отличие от моих сестер.
– И ее глаза,– разговор становится более задушевным. Мэй словно видит меня насквозь.
Что происходит?
– Я... я спрошу ее о вас, когда снова с ней встречусь. Но, возможно, она вас не вспомнит. У нее бывают как хорошие, так и плохие дни.
– Как и у нас всех, правда? – губы Мэй чуть изгибаются, а я понимаю, что нервно хихикаю в ответ.
Переступив с ноги на ногу, я задеваю прикроватную лампу локтем, а пока ловлю ее, сшибаю рамку с фотографией. Я успеваю ее поймать, держу в руках и пытаюсь побороть искушение рассмотреть ее повнимательней.
– Девочки, что здесь работают, всегда ее роняют.
– Я могу переставить рамку на шкаф.
– Я хочу держать ее поближе к себе.
– Ладно... – мне хотелось бы украдкой сделать еще снимок. Я смотрю с другого ракурса, где ничего не отсвечивает, и лицо девушки кажется еще больше похожим на бабушкино. Неужели это действительно она... просто одета для спектакля? В средней школе она была президентом театрального клуба.
– Вообще‑то я именно о ней думала, когда вы вошли.– Я кручу в руках снимок. Теперь, когда мы общаемся более дружелюбно, мне хочется прояснить ситуацию.– Женщина на фотографии немного напоминает мою бабушку.
Гудит телефон – после форума в городской администрации он все еще работает в беззвучном режиме, – и я вспоминаю, что все это время Ян ждет меня в машине. Хотя сообщение пришло от матери. Она хочет, чтобы я ей перезвонила.
– Те же волосы,– вежливо соглашается Мэй Крэндалл. – Но они не так уж редко встречаются.
– Да, полагаю, вы правы.
Мэй молчит. Я неохотно возвращаю фотографию на прикроватный столик. Старушка смотрит на мой телефон – он снова гудит, сообщение от матери настойчиво требует внимания. Я знаю, что лучше не оставлять его не отвеченным.
– Было очень приятно с вами познакомиться,– я пытаюсь вежливо попрощаться.
– Тебе пора уходить?
– Боюсь, что так. Но я спрошу бабушку, знакомо ли ей ваше имя.
Она облизывает губы и слегка причмокивает, заговаривая снова:
– Ты вернешься, и тогда я расскажу тебе историю этой фотографии,– она с удивительной ловкостью поворачивается, устремляется к двери, не пользуясь тростью, и добавляет: – Может быть.
Она исчезает еще до того, как я успеваю ответить.
Я делаю более четкий снимок фотографии, затем торопливо ухожу.
В вестибюле Ян с телефона просматривает электронную почту. Похоже, что он устал дожидаться меня в машине.
– Прости, что так сильно задержалась.
– Ой, да ничего страшного. У меня как раз появилась возможность навести порядок в письмах.
Мимо проходит директор дома престарелых, она хмурится, заметив меня, – наверное, ей интересно, почему я все еще здесь. Если бы моя фамилия была не Стаффорд, она задержалась бы и принялась задавать вопросы. Но она просто отводит взгляд и уходит. Как странно из‑за фамилии чувствовать себя кем‑то вроде рок‑звезды! Даже сейчас, спустя два месяца после возвращения домой, в Южную Каролину. В Мэриленде люди месяцами общались со мной и лишь случайно узнавали, что мой отец – сенатор. Здорово, что у меня был шанс доказать, что я чего‑то стою сама по себе.
Мы с Яном усаживаемся в машину, едем и вскоре увязаем в пробке из‑за дорожных работ, так что у меня есть время перезвонить маме. Дома она не сможет ответить на мои вопросы – ведь у нее там проходит встреча Общества дочерей американской революции. А вечером она примется расставлять все фарфоровые тарелки и стаканы для пунша по своим местам. Такова Пчелка – она эксперт по организации всего и вся.
А еще она никогда не забывает имен.
– Тебе знакомо имя Мэй Крэндалл? – спрашиваю я после того, как она требует, чтобы я «случайно» посетила их встречу: нужно засветиться среди ее знакомых, пожать им руки и заработать несколько очков во влиятельном женском обществе. «Если женщины за тебя – то выборы тоже твои, – всегда говорит мой папа.– Только глупые мужчины недооценивают силу, которую представляют собой женщины».
– Не помню такого,– Пчелка задумывается.–
Крэндалл... Крэндалл...
– Мэй Крэндалл. Возрастом она примерно как бабушка Джуди. Может, они когда‑то встречались за бриджем?
– О боже, нет. Бабушка Джуди играла в бридж только с подругами,– под «подругами» мама имеет в виду старых знакомых семьи, многие поколения которых связаны с нами. Людей нашего социального круга.– Луи Хартстейн, Дот Грили, Мини Кларксон... ты всех их знаешь.
– Понятно,– возможно, Мэй Крэндалл действительно просто выжившая из ума старушка с ворохом беспорядочных воспоминаний, лишь отдаленно напоминающих реальность. Хотя это не объясняет, почему на ее прикроватном столике стоит та самая фотография.
– А почему ты спрашиваешь?
– Просто интересуюсь. Я познакомилась с ней сегодня в доме престарелых.
– Очень мило с твоей стороны! Поговорив с ней, ты совершила доброе дело. Людям там бывает очень одиноко. Она, скорее всего, просто наслышана о нас, Эвери. Очень многие нас знают.
Я съеживаюсь от неловкости, надеясь, что Ян не слышит голос матери из трубки.
Вопрос о фотографии все еще крутится где‑то на задворках сознания.
– Кто сегодня поедет навестить бабушку?
– Я планировала зайти к ней после встречи общества ДАР, если будет не слишком поздно,– мама вздыхает.– А твой отец поехать не сможет.
Мама неукоснительно выполняет за папу семейные обязанности, когда он сам из‑за работы или из‑за скверного самочувствия сделать это не в силах.
– Почему бы тебе не остаться дома и не отдохнуть после встречи? – предлагаю я.– Я сама схожу к бабушке.
– Но ты же сначала придешь на встречу? – настаивает мама. – Битси вернулась из поездки на озеро Тахо. Она до смерти по тебе соскучилась.
Внезапно я чувствую себя диким животным, загнанным в клетку; меня охватывает ужасное чувство безысходности.
Неудивительно, что мама хочет видеть меня на встрече, Битси вернулась в город. Я знаю, кто посещает их встречи, и могу поклясться, что меня будет ждать перекрестный допрос. Всем захочется знать, назначили ли мы с Эллиотом дату свадьбы, выбрали ли фарфор и серебро для праздничного стола, продумали ли место и время проведения торжества – в помещении или на открытом воздухе, зимой, весной или следующим летом?
«Нам некуда торопиться. Сейчас мы оба очень заняты, а потом подумаем, как все лучше устроить», – этот ответ вряд ли устроит Битси.
Леди из общества ДАР припрут меня к стенке и не отпустят до тех пор, пока не опробуют на мне все инструменты из своего пыточного арсенала, стремясь добыть требуемые ответы.
У меня появляется нехорошее предчувствие, что я сегодня так и не доберусь до «Магнолии Мэнор» и не смогу спросить бабушку Джуди о той фотографии.
Глава 6
Рилл Фосс
Мемфис, Теннесси
Год
Я вижу сон: мы снова плывем по реке. Двигатель модели Т, который Брини приладил к задней части лодки, легко, словно мы невесомы, несет нас вверх по течению. Куини сидит на крыше хижины, будто на спине слона, на голове – красная шляпка с перьями. Она запрокидывает голову, ее волосы развеваются. Она поет песню, которую узнала от старого ирландца в одном из речных лагерей.
– Она красива как королева, правда же? – спрашивает Брини.
Греет солнце, чирикают воробьи, толстые окуни выпрыгивают из воды. Косяком летит стая белых пеликанов – они образуют на небе большую стрелку, указывающую на север. Это означает, что впереди еще целое лето. На реке не видно ни пароходов, ни плоскодонок, ни буксиров, ни барж. Никого. Река принадлежит нам.
Только нам.
– А если она королева – тогда ты кто? – спрашивает меня Брини в моем сне.
– Принцесса Рилл из королевства Аркадия! – радостно кричу я.
Брини возлагает мне на голову корону из цветков жимолости и произносит речь, как король из сказки.
Когда я просыпаюсь утром, то чувствую во рту этот сладкий привкус. Он остается со мной, пока я не открываю глаза и не вспоминаю, почему мы все впятером, рядком, как чей‑то улов, потные и скользкие, лежим поперек матраса на кровати Куинн и Брини.
«Куини здесь нет». Я едва успеваю вспомнить об этом, прежде чем понимаю, что меня разбудило.
Кто‑то стучится в дверь.
Сердце подскакивает в груди, и я вместе с ним. Я спрыгиваю с постели, накидываю одну из шалей Куини на ночную рубашку и бегу к порогу хижины. За дверью стоит Зеде, и даже сквозь оконное стекло видно, как вытянулось и погрустнело его лицо, как обвисли седые усы. Мой желудок сворачивается в тугой узел.
Буря давно утихла. День будет ясным. Утренний воздух теплый и влажный, но, открыв дверь и выйдя на крыльцо, я начинаю отчаянно мерзнуть в своей старой хлопчатобумажной ночнушке – я так выросла, что Куини пришлось пришивать к ее подолу рюши, ведь «девочке моего возраста не пристало так сильно оголять ноги».
Я плотнее запахиваю шаль на груди – не из‑за того, что здесь Зеде, да там и смотреть пока не на что – Куини говорит, что все вырастет со временем, только оно еще не пришло, – но в плоскодонке вместе с Зеде приехал незнакомый мальчик. Он очень худой, но высокий, и у него темная кожа, как у французов с Луизианы или у индейцев. Он постарше меня, но я бы сказала, что он еще не дорос до мужчины. Ему, наверное, лет пятнадцать или около того. Зеде всегда кого‑то пригревает под своим крылом. Он – дедушка целой реки.
Мальчик прячет лицо под поношенной кепкой и смотрит на дно лодки, а не на меня. Зеде не тратит время на то, чтобы нас знакомить.
Я знаю, что это значит, но так хотела бы ничего не понимать!
Зеде кладет тяжелую руку мне на плечо. Он старается успокоить меня, а мне ужасно хочется убежать: изо всех сил рвануть вниз по берегу, чтобы ноги мелькали в воздухе быстро‑быстро и почти не оставляли следов на промытом водой песке.
Слезы застревают в горле, я сглатываю их с трудом. За моей спиной Ферн прижимается лицом к оконному стеклу. Я так и думала, что она проснется и пойдет за мной. Она никогда не отпускает меня далеко.
– Малыши Куини не выжили,– Зеде не любитель ходить вокруг да около, когда дела плохи.
Что‑то будто умирает внутри меня – маленький братик или сестренка, которых я хотела укачивать, как новую китайскую куклу.
– Ни один?
– Нет. Док сказал, что никого не смог спасти. И добавил, что ничего бы не изменилось, даже если бы Брини привез ее в госпиталь раньше. Они просто не жильцы в этом мире, младенцы Куини.
Я мотаю головой, словно пытаюсь вытряхнуть его слова из ушей, как воду после купания. Это неправда. Такое не может произойти в королевстве Аркадия. Река – волшебная. Брини всегда говорил, что она позаботится о нас.
– Что говорит Брини?
– Он совсем разбит. Я оставил его там с вашей мамой. Им нужно подписать бумаги для госпиталя и все такое. Ей еще не сказали про младенцев. Думаю, Бриии расскажет, когда ей станет получше. Доктор сказал – у нее все будет хорошо.
Но я знаю Куини. У нее не будет «все хорошо». Для нее самое большое счастье на свете – новый, чудесный младенец, которого можно прижать к себе!
Зеде говорит, что ему лучше бы вернуться в больницу. Брини этим утром был совсем плох.
– Я пытался поискать в речном лагере женщину, которая согласилась бы приглядеть за вами, но с выбором там негусто. У них возникли какие‑то проблемы с полицией, и почти все плавучие дома снялись с якоря и вернулись на реку. И потому, пока я не смогу привезти обратно вашего папу, за вами присмотрит Силас, – он машет мальчишке в лодке, а тот удивленно вскидывает голову. Похоже, он не знал, что Зеде хочет оставить его с нами.
– Мы и сами можем за собой присмотреть, – больше всего мне хочется, чтобы Куини и Брини вернулись и мы вместе уплыли бы вниз по течению. Мне хочется этого так сильно, что даже становится больно где‑то глубоко внутри, под сведенным от тревоги животом.
– У нас его и покормить‑то нечем,– в дверях возникает Камелия и вставляет в разговор свои пять пенни.
– Ну и тебе доброе утро, Рози – солнечный лучик,– Зеде все время называет Камелию именно так, потому что она полная противоположность этому прозвищу.
– Я собираюсь наловить лягушек, – заявляет она так, словно ее назначили капитаном «Аркадии».
– Нет, ты никуда не пойдешь,– возражаю я.– Нам нельзя покидать лодку. Никому.
Зеде наставляет палец на мою сестру.
– Сидите смирно, детишки,– он, прищурившись, оборачивается к реке. – Не знаю, что так напугало народ в лагере на Мад‑Айленде, но в любом случае хорошо, что вы укрылись в этой маленькой заводи. Просто сидите тихо. Не привлекайте к себе внимания.
Мне на грудь будто лег тяжелый камень. Беспокойство выкопало себе норку внутри и надежно там поселилось. Я не хочу, чтобы Зеде уезжал.
Ферн робко подбирается ко мне и цепляется за ногу. Я поднимаю ее на руки и прижимаюсь подбородком к ее мягким растрепанным кудряшкам. Она утешает меня.
Из хижины выходит Габион, и я тоже беру его на руки – вес малышей прижимает мои ноги к полу. Шаль Куини туго натягивается на плечах и врезается в кожу.
Зеде снова оставил меня за главную. Он помогает мальчишке, Силасу, забраться на борт «Аркадии». Тот выше, чем я думала, худой, как палка, и довольно симпатичный, если не обращать внимания на разбитую губу и фингал под глазом. Если он бродяжничал в поездах, как говорит Зеде, ему повезло, что дорожная полиция не обошлась с ним еще хуже.
Силас взбирается на перекладину крыльца – кажется, он решил там и оставаться.
– Теперь ты будешь за ними присматривать,– говорит ему Зеде.
Парнишка кивает, но по выражению его лица понятно, что поручение ему не нравится. Ястреб Купера пролетает над «Аркадией», Силас провожает его взглядом, затем поворачивается в сторону Мемфиса.
Зеде оставил нам еды: мешок кукурузной муки, пучок моркови, десяток яиц и немного соленой рыбы.
Силас наблюдает, как Зеде забирается на свою лодку и скрывается из виду.
– Хочешь есть? – спрашиваю я.
Он разворачивается ко мне, и только тут я вспоминаю, что все еще хожу в ночнушке. Я чувствую, как влажный воздух касается кожи в том месте, где горловина рубашки растягивается под тяжестью малышей, сидящих у меня на бедрах.
Силас отводит глаза, словно от смущения.
– Нуда,– его глаза темные, как ночная река. Они отражают все, на что падает его взгляд, – цаплю, которая ловит рыбу неподалеку от нас; ветви, свисающие со сломанного дерева; утреннее небо с облаками, похожими на белую пену... и меня.– Ты что, умеешь готовить?
Звучит так, будто он заранее уверен, что я не умею.
Я поднимаю подбородок, расправляю плечи, и шаль Куини врезается в них еще глубже. Пожалуй, Силас мне не нравится.
– Да. Умею.
– Пффф! – фыркает Камелия.
– Тише ты,– я спускаю малышей и толкаю их к ней. – И проследи за ними. Где Ларк?
– Все еще в кровати.
– И за ней присмотри! – Ларк может ускользнуть быстро и тихо, как мышка. Однажды она нашла небольшую полянку у ручья и уснула там, а мы искали ее целый день и половину ночи! Куини чуть с ума не сошла от волнения.
– Думаю, мне стоит пойти с тобой, а то ты спалишь хижину, – ворчит Силас.
Нет, этот парень мне совершенно не нравится!
Впрочем, когда мы проходим в дом, Силас быстро окидывает меня взглядом и улыбается уголком разбитой губы, и мне приходит в голову, что, возможно, он не так уж плох.
Мы разводим в печи огонь и стараемся соорудить что‑нибудь съедобное. Ни я, ни Силас не сильны в готовке. Печь – вотчина Куини, и я никогда не обращала на нее особого внимания. Мне больше нравилось сидеть снаружи, наблюдать за рекой и ее обитателями и слушать сказки Брини про рыцарей, замки, индейцев на Диком Западе и про дальние страны. Насколько я понимаю, Брини объездил весь мир.
Силас тоже повидал немало. Мы закончили готовить и сели есть, а он все рассказывает о том, как путешествовал по железной дороге, как проехал через пять штатов, добывая пропитание в рабочих лагерях, и как выживал в дикой природе, словно индеец.
– Почему у тебя нет мамы? – спрашивает Камелия, похрустывая последней кукурузной лепешкой, которая всего лишь чуть‑чуть подгорела по краям.
Ларк кивает – ей тоже интересно, но она слишком стесняется, чтобы спросить.
Силас машет изящной серебряной вилкой, которую Брини откопал в песке рядом с обломками старого корабля.
– Была у меня мама, и я ее очень любил. Потом мне исполнилось девять, я ушел и с тех пор ее больше не видел.
– Как же так вышло? – я хмуро смотрю на Силаса, пытаясь понять, не шутит ли он. Я уже так сильно скучаю по Куини, что не могу представить себе, будто кто‑то может по своей воле сбежать от мамы.
– Она вышла замуж за парня, который любил выпить и помахать хлыстом. Я выдержал год, а потом решил, что лучше жить одному,– на минуту блеск пропадает из глаз Силаса, и там остается только бездонная чернота. Но он быстро приходит в себя, пожимает плечами, улыбается, и на его щеки возвращаются маленькие ямочки.– Я прибился к сезонным рабочим, что проезжали неподалеку. Убирал с ними урожай пшеницы в Канаде, собирал яблоки. Когда работа закончилась, снова вернулся на юг.
– Тебе было всего десять лет? – Камелия причмокивает, давая понять, что не верит ни единому слову. – И ты все это сделал? Да ладно.
Парнишка плавно, по‑кошачьи, поворачивается на стуле, поднимает выцветшую рубашку и показывает нам шрамы на спине. Мы отшатываемся от стола. Даже Камелии нечего возразить,
– Радуйся, если тебе достались хорошие мама и папа,– Силас мрачно смотрит на нее.– Никогда даже не думай оставить их, если они хорошо к тебе относятся. Многие точно не будут такими же добрыми.
Где‑то с минуту все сидят тихо, а глаза Ларк наполняются слезами. Силас подбирает лепешкой остатки яйца и делает большой глоток воды. Он задумчиво смотрит на нас поверх ободка своей оловянной чашки, будто не понимает, почему мы все так погрустнели.
– Скажи‑ка, малышка,– он протягивает руку, легонько дергает Ларк за нос, и ее ресницы трепещут, словно крылья бабочки,– я уже рассказывал тебе про ночь, когда встретил Банджо Билла и его танцующего пса Генри?
Затем мы слушаем еще одну историю, а за ней следующую, потом еще одну. Время проходит незаметно: мы успели всё доесть и убрать со стола.
– А ты совсем неплохо готовишь,– Силас облизывает губы.
Мы принимаемся мыть посуду в ведре на крыльце, Ферн за это время успевает самостоятельно сменить ночную рубашку на платье, натянув его задом наперед, а Габион бегает вокруг полуголый и ищет кого‑нибудь, кто бы его подмыл, – он тайком пробрался в уборную позади хижины и сам сделал свои дела. Хорошо хоть не упал в реку. Дна у туалета в плавучей хижине нет, только вода.
Я даю Камелии указание вынести братика на крыльцо, окунуть попой в реку, подмыть и вытереть насухо. Так проще всего.
Камелия в гневе раздувает ноздри. Для нее на свете нет ничего страшнее какашек. Но я посылаю ее подмыть Габби, потому что она это заслужила: за все утро ни разу нам ни в чем не помогла.
– Мелия! Мелия! – кричит наш голопопый младший братик, и пухлые маленькие ножки несут его к двери. – Я глязный!
Камелия презрительно усмехается, затем открывает дверь и вытаскивает Габиона наружу, приподнимая его одной рукой, так что ему приходится идти на цыпочках.
– Я сделаю,– шепчет Ларк, надеясь прекратить ссору.
– Пусть Камелия сама справляется. А ты еще маленькая.
Мы с Силасом переглядываемся, и он слабо улыбается.
– А ты когда собираешься переодеться?
Я опускаю глаза и понимаю, что все еще разгуливаю в ночной рубашке и совсем про это забыла. Меня полностью захватили рассказы Силаса.
– Думаю, уже пора,– говорю я, посмеиваясь над своей забывчивостью, затем снимаю платье с крючка и держу его в руках.– А тебе, пожалуй, лучше выйти наружу. И не подглядывать!
Пока мы с Силасом готовили и заботились о малышах, в голове у меня появилась забавная мысль: я представляла себе, будто я мама, а Силас – папа, и это наш дом. Она помогала мне не думать о том, что Куини и Брини все еще не вернулись.
Но переодеваться, пока он смотрит, я не могу. Пока вообще кто‑нибудь смотрит. За прошлый год я так выросла, что теперь переодеваюсь только за занавеской в хижине, как и Куини. Я не дам кому‑то себя рассматривать при переодевании, это все равно что позволить отхлестать себя плетью и потом жить со шрамами на спине.
– Черт, – говорит Силас, закатывая глаза. – Зачем мне подглядывать? Ты же еще ребенок.
Жар заливает меня от макушки до пяток, а щеки пылают огнем.
За дверью заливается смехом Камелия.
Я краснею еще сильнее. Если б я могла, то прямо сейчас столкнула бы их с Силасом в воду.
– И возьми с собой малышей, – огрызаюсь я. – Женщине нужно уединение.
– А ты откуда знаешь? Ты же не женщина. Ты всего лишь кудрявая куколка,– острит Силас, но мне его шутка не кажется смешной, особенно потому, что ее слышит Камелия. Она вместе с Ферн и Ларк сидит на крыльце и наслаждается представлением.
Я каменею. Меня не так‑то легко вывести из себя, но если уж получилось, то внутри будто разгорается пламя.
– Тогда ты просто... оглобля! Мальчик‑оглобля. Ветер пролетит сквозь тебя, не заметит! Тощий прут! – в гневе я широко расставляю ноги и упираю кулаки в бока.
– Ну я хотя бы волосами пол не подметаю, – Силас снимает с крючка свою кепку и топает к двери. Откуда‑то рядом с трапом раздается его крик: – Тебе в цирке нужно выступать! Вот куда тебе надо. Будешь там клоуном!
Я мельком смотрюсь в зеркало – и вижу, что волосы сбились и торчат по сторонам, а лицо стало красным, как голова у дятла, – но лечу к двери и продолжаю орать:
– Тогда можешь просто проваливать, Силас... Силас... не знаю, какая там у тебя фамилия, если она вообще есть. Ты нам не нужен, и...