И ловлю себя на том, что улыбаюсь ему в ответ.
И сразу чувствую себя виноватой. Должна ли женщина после помолвки, даже если она пока одна, так реагировать на другого мужчину? Может, это просто потому, что мы с Эллиотом в последние недели так мало общались? Он был в Милане. При такой разнице в часовых поясах тяжело выбрать время для разговора. Он сосредоточен на работе, а я – на семейных проблемах,
– Ни то ни другое,– я решаю, что откладывать знакомство нет смысла. То, что Трент Тернер оказался симпатичным и приятным парнем, ничего не меняет.–
Я звонила вам по поводу того, что обнаружила в доме своей бабушки, похоже, наша едва зародившаяся дружба обречена на быструю гибель. – Я Эвери Стаффорд. Помнится, вы говорили, что у вас есть конверт, адресованный моей бабушке, Джуди Стаффорд? Я пришла, чтобы его забрать.
Его отношение мгновенно меняется. Мускулистые руки скрещиваются на накачанной груди, и стойка становится столом переговоров между враждующими сторонами.
Он выглядит раздосадованным. Даже очень.
– Сожалею, но вы зря проделали такой долгий путь. Я вам уже сказал, что не могу отдать эти документы никому, кроме людей, которым они адресованы. Даже членам семьи.
– У меня есть полномочия вести дела от ее имени, – я уже достаю бумаги из большой сумки. У меня юридическое образование, а отец и мать слишком заняты вопросами здоровья, поэтому именно мне было поручено заниматься документами бабушки. Я разворачиваю доверенность и показываю ему нужные страницы, но он протестующе поднимает ладонь.– Она не в состоянии сама решать такие вопросы. Поэтому я уполномочена...
Он отмахивается от предложения, даже не взглянув в бумаги.
– Это не юридический вопрос.
|
|
– Юридический – если касается ее писем.
– Это не письмо. Это скорее... завершение старых дел моего деда,– он явно пытается уйти от ответов на мои наводящие вопросы; отводит глаза и принимается смотреть в окно, за которым раскачиваются пальмы.
– Тогда, значит, дело касается коттеджа в Эдисто? – все‑таки это агентство по продаже и аренде недвижимости, но тогда к чему разводить такую секретность?
– Нет.
Его ответ до обидного краток. Обычно, когда свидетель слышит неправильное предположение, в его ответе можно усмотреть хотя бы намек на правильное.
Очевидно, что у Трента Тернера есть опыт переговоров. У меня складывается впечатление, что он уже с кем‑то спорил по точно такому же вопросу. Недаром он сказал «документы» и «люди» – во множественном числе. Неужели другие семьи тоже у него в заложниках?
– Я не уеду, пока не докопаюсь до правды.
– Там есть попкорн,– от его попытки пошутить у меня сводит желудок.
– Это не шутка.
– Да я понял,– в первый раз за все время он вроде бы немного сочувствует моему положению. Он опускает руки, затем проводит пальцами по волосам. Густые коричневые ресницы прикрывают глаза. Морщинки, причина появления которых – затяжной стресс, сетью собираются вокруг них, свидетельствуя о том, что когда‑то его жизнь была более напряженной, чем сейчас.– Знаете, я ведь дал обещание своему дедушке... на его смертном одре. И поверьте мне – так будет лучше для всех.
Я не доверяю ему. Вот в чем дело.
– Тогда, если не будет другого выхода, я буду добиваться получения письма в судебном порядке.
|
|
– Попытаетесь отсудить документы моего деда? – язвительный смешок показывает, что Тернер не воспринимает мои угрозы всерьез.– Удачи. Они были его частной собственностью. А теперь принадлежат мне. На этом вам следовало бы успокоиться.
– Нет – если они способны навредить моей семье.
Выражение его лица подсказывает мне, что я недалека от истины. Мне становится плохо. У моей семьи есть темный, тщательно спрятанный секрет. Что же это может быть?
Трент тяжело вздыхает.
– Просто... Так действительно будет лучше. Вот и все, что я могу вам сказать.
Звонит телефон, и Трент Тернер берет трубку в надежде, что постороннее вмешательство заставит меня уйти. У человека на другом конце линии миллион вопросов о ценах на аренду жилья на пляже Эдисто и развлечениях на острове. Трент рассказывает обо всем, от рыбалки на морского барабанщика до поиска костей ископаемого мастодонта и древних наконечников стрел на пляже. Он вспоминает прекрасные истории о богатых семьях, селившихся на Эдисто до Гражданской войны. Он говорит о крабах‑скрипачах, солончаках и о сборе устриц.
Он кладет в рот жареную креветку и смакует ее, слушая собеседника. Повернувшись спиной ко мне, он опирается на стойку.
Я возвращаюсь к своему месту возле двери, сажусь на край стула и сверлю взглядом его спину, пока он возносит бесконечные хвалы заливу Ботани. Похоже, что он решил подробно описать каждый дюйм заповедника в четыре тысячи акров. Я постукиваю ногой, барабаню пальцами по стулу. Он делает вид, что не обращает внимания, но я замечаю, что он следит за мной краем глаза.
|
|
Я вытаскиваю телефон и проверяю почту. На худой конец, я могу пролистать ленту в Instagram или потратить время на те свадебные идеи, которые моя мама и Битси хотели показать мне на Pinterest.
Трент склоняется над компьютером, ищет информацию, говорит об аренде и датах.
Клиент наконец назначает время и место своего идеального отпуска. Трент признается, что он лично не занимается бронированием, а его секретарши сегодня нет, у нее заболел ребенок, но он напишет ей, и она позаботится о подтверждении аренды.
Наконец, после получасовой болтовни, он выпрямляется во весь рост и смотрит в мою сторону. Мы прожигаем друг друга взглядами. Похоже, что он может потягаться со мной в упрямстве. К несчастью, он сможет продержаться дольше меня. У него есть еда.
Завершив звонок, он постукивает пальцем по губам, качает головой и вздыхает.
– Неважно, сколько времени вы здесь проторчите. Ничего не изменится, – он начинает терять терпение. Что‑нибудь да изменится – я уже заставляю его нервничать.
Я спокойно подхожу к машине для попкорна, насыпаю воздушную кукурузу в пакетик и беру воду из кулера.
Обеспечив себя всем необходимым, я возвращаюсь на место.
Он поворачивает офисное кресло к компьютеру, садится и исчезает за картотечным шкафом с четырьмя выдвижными ящиками.
Как только попкорн попадает в желудок, тот немедленно издает громкое урчание.
На краю стойки неожиданно появляется корзинка с креветками. Сильные пальцы толкают ее ко мне, но их обладатель не произносит ни слова. Его доброта заставляет меня ощутить свою вину, а чтобы меня добить, Трент ставит на стойку еще и нераспакованную газировку. Я точно испортила ему замечательный день.
Я зачерпываю пригоршню креветок и возвращаюсь на место. Оказывается, жареные креветки и чувство вины замечательно сочетаются.
Щелкают клавиши компьютера. Из‑за шкафа раздается еще один вздох. Время идет. Протестующе скрипит кресло, будто Трент в изнеможении откидывается на его спинку.
– У вас, Стаффордов, разве нет для таких дел специальных людей?
– Вообще‑то есть. Но не для этого случая.
– Я уверен, что вы привыкли добиваться своего.
Его намек ранит меня. Я всю жизнь борюсь за то, чтобы окружающие люди не думали, что все мои заслуги – это хорошенькая светловолосая головка и фамилия «Стаффорд». А теперь, со всеми спекуляциями в прессе насчет моего политического будущего, я невероятно устаю от подобных суждений. Одна только фамилия не помогла бы мне с отличием закончить юридический факультет Колумбийского университета.
– Спасибо, но мне пришлось поработать, чтобы добиться того, что у меня есть.
– Пффф!
– Я не прошу об особом отношении и не жду, что ко мне будут так относиться.
– Значит, я вполне могу вызвать полицию, чтобы они выставили вас из моей приемной, – как я поступил бы с любым другим человеком, который оккупировал мой кабинет и не желает его покидать, несмотря на мои настойчивые просьбы?
Креветка и попкорн встают мне поперек горла. Он же не...или сделает? Я живо представляю себе заголовки газет. Лесли лично вздернет меня на ближайшем столбе.
– И часто такое случается?
– Нечасто, если только кто‑нибудь не обопьется пива на пляже. Но в Эдисто так не принято. Это спокойное место.
– Да, я знаю. И мне кажется, отчасти по этой причине вы бы не хотели впутывать в это дело полицию.
– Отчасти?
– Я думаю, вы в курсе, что есть люди, которые без колебаний стали бы шантажировать мою семью информацией, которая сможет нам навредить... если бы у них была такая информация. И вот это уже незаконно.
Трент мгновенно вскакивает с кресла, и я тоже оказываюсь на ногах. Мы стоим по обе стороны стойки, словно генералы враждующих армий. Тут уж не до манер!
– Ты всего в шаге от встречи с полицией Эдисто‑Бич.
– Что связывало твоего деда с моей бабушкой?
– Это не шантаж – если именно к этому ты клонишь. Мой дед был честным человеком.
– Зачем он оставил для нее конверт?
– У них были общие дела.
– Что за дела? Почему она о них ничего никому не говорила?
– Может быть, она считала, что это ради вашего же блага.
– Она приезжала сюда, чтобы... с кем‑то встречаться? И он об этом узнал?
Он отшатывается, скривившись.
– Нет!
– Тогда расскажи! – я будто снова в зале суда, и у меня только одна цель – докопаться до истины. –
Отдай мне конверт!
Он бьет ладонью по стойке, сотрясая все, что на ней стоит, затем огибает ее и устремляется ко мне. Несколько шагов – и мы оказываемся лицом к лицу. Я изо всех сил тянусь вверх, а он все равно нависает надо мной. Но меня так просто не запугать. Мы решим пот вопрос. Здесь и сейчас.
Звонит колокольчик на двери, но мы его почти не замечаем. Я вижу только голубые глаза и стиснутые зубы.
– Фух! А снаружи‑то жарковато. Есть тут у вас попкорн? – Я бросаю взгляд через плечо, и вижу, что в дверях стоит человек в официальной униформе – из технического обслуживания или, возможно, из охотничьего управления – и переводит взгляд с меня на Трента Тернера и обратно.– Ой... я не знал, что у тебя гости.
– Заходи и угощайся, Эд, – Трент встречает гостя с дружелюбным энтузиазмом, который сразу испаряется, когда он поворачивается в мою сторону и добавляет: – Эвери уже собирается уходить.
Глава 12
Рилл Фосс
Мемфис, Теннесси
Год
Только через две недели я узнаю, что все дети тут – подопечные Общества детских домов Теннесси. Правда, когда я в первый раз слышу это слово из уст миссис Мерфи, которая разговаривает по телефону, смысл его мне неизвестен. И спросить я не могу, потому что знать, о чем она с кем‑то беседует, мне не положено. Но я обнаружила, что, спрятавшись под разросшимися возле дома кустами азалии, можно подобраться достаточно близко к ее кабинету и услышать много важных для нашего выживания вещей: сетка на окнах отлично пропускает звук.
– Разумеется, все наши дети – подопечные Общества детских домов Теннесси, Дорта. Я понимаю трудности, с которыми столкнулась ваша невестка. В печали многие мужчины припадают к бутылке... и обращают внимание на других женщин. Для жены это настоящее испытание. Ребенок улучшит атмосферу в семье и поможет решить все проблемы. Отцовство меняет мужчин. Я уверена, что не будет никаких трудностей, если вы внесете оплату целиком. Да... да... конечно, все можно устроить быстро. Сюрприз к годовщине свадьбы.
Как мило! Если бы я могла прямо сейчас отдать вам ребенка, Дорта,– разумеется, я не колебалась бы ни минуты. У меня как раз есть несколько чудных маленьких ангелочков. Но все решения принимает мисс Танн. Мне платят только за уход за детьми и...
Теперь значение нового слова мне понятно. «Подопечные» – это дети, за которыми не пришли родители. Мои здешние знакомые говорят, что если родители не забирают отсюда ребенка, то мисс Танн отдает его другим людям, и те уводят его к себе домой. Иногда ребенок остается у них насовсем, иногда они возвращают его обратно. Мне кажется, что я больше не видела старшую сестру Стиви с самого момента нашего приезда сюда потому, что мисс Танн кому‑то ее отдала. Шерри была «подопечной». Но проверить свои подозрения и не могу: разговаривать на эту тему нам запрещено, и задавать подобные вопросы небезопасно.
Нам повезло, что мы не такие, как сестра Стиви. У нас есть Брини, он заберет нас, как только Куини станет лучше. Правда, я думала, это произойдет быстрее, расспрашивала работниц, но те только цедят сквозь зубы, что нам нужно хорошо себя вести, иначе мы останемся тут надолго. Представить что‑нибудь хуже этого я не могу, и потому старательно приглядываю за младшими. И прячусь под окнами миссис Мерфи. Я стала это делать, надеясь услышать что‑нибудь про Брини.
Я очень рискую – нам строжайше запрещено подходить к клумбам миссис Мерфи. Если она узнает, что я подслушиваю ее телефонные звонки и разговоры с посетителями на крыльце... Я примерно представляю, что может со мной произойти.
Она подходит к шторам, и сквозь кусты азалий и вижу, как она выдыхает сигаретный дым. Он густым облачком плывет во влажном воздухе, словно джинн из лампы Аладдина, и мне хочется чихнуть. Я зажимаю нос и рот ладонью, и ветви шевелятся. Сердце, словно молот, начинает биться в ребра.
– Миссис Пулник! – кричит она.– Миссис Пулник!
Я холодею. «Не беги. Не беги!» – повторяю я себе.
Снаружи в коридоре слышны быстрые шаги.
– Что такое, миссис Мерфи?
– Скажи Риггсу, пусть разложит яд под азалиями. Эти чертовы кролики снова хозяйничали на моем газоне.
– Я немедленно порутчу ему это задание.
– И пусть подметет во дворе и уберет ветки. Скажи, чтобы взял в помощники мальчиков постарше, кого сочтет нужным. Завтра приезжает мисс Танн. Я хочу, чтобы все выглядело прилично.
– Да, миссис Мерфи.
– Что с теми детьми, которые в больничной комнате? Особенно меня интересует тот маленький мальчик с фиалковыми глазами. Мисс Танн хочет его видеть. Она обещала его заказчикам в Нью‑Йорке.
– К несчастью, он отчень плох. Ешче он отчень худой. Ест только немного кукурузной каши. Боюсь, он не сможетт куда‑то поехать.
– Мисс Танн это не понравится. Мне тоже это не нравится! Эти маленькие отбросы, выращенные на задворках и R канавах, должны быть покрепче!
– Да, это правда. Девотчка там тоже отчень слабая. Уже два дня отказывается есть. Нужно вызвать докттора, да?
– Нет, разумеется, не нужно! Боже правый, зачем звать доктора из‑за какого‑то поноса? У детей все время бывает расстройство желудка. Дайте ей немного имбиря. Должно помочь.
– Как вам будет угодно.
– Как поживает малыш Стиви? Он примерно того же роста, как мальчик в больничке. Старше, но возраст можно поменять. Какого цвета у него глаза?
– Карие. Но он постоянно мотчит постель. И не говорит ни етдиного слова. Я не думаю, что он устроитт клиента.
– Это нехорошо. Если он снова намочит постель – привяжите его, и пусть остается в ней на целый день. Несколько волдырей послужат ему уроком. Но в любом случае для этого заказа не подходят карие глаза. Голубые, зеленые или фиалковые – цвет оговаривался особо. Никаких карих.
– Робби?
Мне перехватывает горло. Робби – так они называют моего младшего братика. Больше в доме нет никого по имени «Робби».
– Боюсь, что нет. Все пятеро должны быть готовы к особому событию – показу детей.
Я проглатываю жгучий комок, и он проваливается куда‑то в желудок. Показ детей. Кажется, я уже знаю, что это означает. Несколько раз я видела, как сюда приходили родители. Они ждали на крыльце, а работницы выводили к ним детей – чистых, красиво одетых и причесанных. Родители приносили подарки, обнимали сыновей и дочек и плакали, когда им приходилось уйти. Наверное, это и есть «показ детей».
«Брини скоро придет повидаться с нами».
Эта мысль радует и одновременно тревожит меня. На прошлой неделе пришел мужчина, чтобы навестить своего маленького сына, а миссис Мерфи сообщила ему, что мальчика здесь уже нет.
– Его усыновили. Мне очень жаль,– вот что она сказала.
– Он должен быть здесь! – спорил с ней мужчина. – Лонни Кемп. Он мой, я не отдавал его на усыновление. В детском доме просто временно заботились о нем, пока я не встану на ноги!
Миссис Мерфи не проявила ни капли сочувствия, даже когда мужчина не выдержал и зарыдал.
– В любом случае его здесь уже нет. Семейный суд счел, что так будет лучше. Его отдали родителям, которые смогут обеспечить ему хорошее будущее.
– Но он мой сын!
– Не нужно быть таким эгоистом, мистер Кемп. Что сделано, то сделано. Подумайте о ребенке. Он вырастет в условиях, которые вы никогда не смогли бы ему обеспечить.
– Он мой сын...
Мужчина, рыдая, упал на колени прямо на крыльце.
Миссис Мерфи спокойно вернулась в дом и закрыла дверь. Немного позже мистер Риггс поднял мужчину, проводил до дороги и усадил в его грузовик. Мужчина просидел в нем весь день: он смотрел на двор, тщетно пытаясь увидеть своего мальчика.
Меня беспокоит, что Брини может прийти за нами и оказаться в такой же ситуации. Вот только Брини не будет стоять на крыльце и плакать. Он ворвется внутрь, и тогда произойдет что‑нибудь ужасное. Мистер Риггс – здоровяк. А у мисс Танн знакомые в полиции,
– Постарайтесь как можно лучше ухаживать за малышом в комнате для больных, – говорит миссис Мерфи. – Сделайте ему хорошую горячую ванну, дайте мороженого. Или имбирного печенья. Немного побалуйте его. Я попрошу мисс Танн отсрочить заказ на день или два. Я хочу, чтобы он хорошо перенес путешествие. Понятно?
– Да, миссис Мерфи, – миссис Пулник шипит эти слова сквозь стиснутые зубы, из чего я заключаю, что совсем не хочу сегодня попасться под кустами азалий. Когда она в таком настроений, лучше убежать подальше и спрятаться в укромном месте, потому что она будет искать, на ком бы выместить злость.
Последнее, что я слышу, – как миссис Мерфи пересекает комнату и кричит в коридор:
– И не забудьте об отраве для этих кроликов!
Я беру сломанную ветку и начинаю тихо ворошить листья, скрывая свои следы, чтобы мистер Риггс не узнал, что я тут была, и не рассказал об этом миссис Пулник.
Но не это пугает меня больше всего. Гораздо страшнее, если мистер Риггс вообще узнает, что сюда кто‑то ходит. Чтобы пробраться под азалии, нужно пройти мимо дверей в подвал. Риггс не закрывает их и, если захочет, может затащить туда кого угодно. Никто не рассказывает, что происходит с теми, кто попал туда, даже старшие мальчишки. «Если будешь болтать,– говорят они,– Риггс найдет тебя, сломает тебе шею и скажет, что ты просто упал с дерева или оступился на лестнице. Потом они отвезут твое тело в болото и скормят аллигаторам – и больше о тебе никто никогда не услышит».
Рыжий Джеймс со сломанным зубом пробыл здесь достаточно долго и видел это своими глазами. Мы даем ему мятные карамельки, а он иногда рассказывает нам о правилах жизни в доме миссис Мерфи. Каждое утро, когда мы просыпаемся, под нашей дверью обнаруживается небольшой пакетик с конфетами. Ночью я слышу, как к двери подходит мистер Риггс. Он трогает дверную ручку, но работницы, как только проверят, что мы легли спать, запирают нас на ночь и уносят с собой ключ. Я этому рада. Иногда, после того как Риггс приходит к нашей комнате, я слышу, как он поднимается наверх. Я не знаю, куда он идет, но очень рада, что мы в подвале. Здесь холодно, раскладушки грубые и вонючие, и ночью нам приходится пользоваться ночным горшком, но по крайней мере никто не может войти в нашу комнату.
Хотелось бы, чтобы Брини забрал нас отсюда до того, как наверху опустеет достаточно коек!
Я добираюсь до конца живой изгороди из азалий и хочу выскочить, но вдруг замечаю Риггса: он начинает спускаться в свой подвал. Я едва успеваю шмыгнуть назад – ветви падают на свои места и скрывают меня.
Он останавливается и смотрит будто бы прямо на меня, но, совершенно точно, не видит. Я снова человек‑невидимка. Девочка‑невидимка – вот кто я такая.
Я жду, пока он, протопав вниз по ступеням, скроется в подвале, затем тихо, словно рысенок, выползаю из своего укрытия. Я знаю, что рысь может подкрасться к жертве очень близко, а та так и не узнает об этом. Глубоко вдохнув, я пробегаю мимо двери в подвал и смоковницы. Потом я уже вне опасности, Риггс знает, что работницы часто выглядывают в окна кухни. Он не станет привлекать к себе внимания.
Камелия ждет меня на холме рядом с детской площадкой во дворе бывшей церкви. Ларк и Ферн катаются на качелях‑доске, а в центре между ними болтает ножками Габион. Стиви сидит на траве рядом с Камелией. Как только я подсаживаюсь к ним, он забирается ко мне на колени.
– Отлично,– говорит Камелия.– Он все время карабкался на меня! От него воняет мочой.
– Он не виноват, – Стиви обхватывает меня руками за шею и прижимается к груди. Он липкий, от него плохо пахнет. Я глажу его по голове – он хныкает и дергается: под волосами у него большая шишка. Местные работницы любят бить детей по головам – в тех местах, где это не будет заметно.
– Ну, он мог бы и потерпеть. Он и говорить может, когда захочет. Но ведет себя так специально, чтобы к нему тут плохо относились. Я сказала ему, чтобы он прекращал это дело, иначе будет хуже! – Камелия очень много болтает. Если кто из нас и попадет в чулан, пока мы здесь, – так это она. Я все еще не знаю, что происходит с детьми в чулане, но точно ничего хорошего. Всего несколько дней назад за завтраком миссис Мерфи встала из‑за стола и сказала: «Если тот, кто ворует еду с кухни, попадется, то отправится в чулан, и не на один день».
С тех пор с кухни больше ничего не пропадало.
– Стиви просто напуган. Он скучает по...– я замолкаю. Если я напомню ему о сестре, он еще больше расстроится. Иногда я забываю, что он слышит и понимает смысл слов, хотя больше не разговаривает.
– Что ты услышала под окном? – Камелия злится из‑за того, что я никому больше не разрешаю ходить мод азалии. Она вечно присматривается ко мне и принюхивается: проверяет, не нашла ли я там мятные леденцы. Она думает, что мальчишки зря наговаривают на мистера Риггса. Если бы я за ней не следила, она точно пробралась бы туда, пока мы болтаемся во дворе.
И оставить ее без надзора я могу, только поручив ей присматривать за малышами.
– Про Брини не было ни слова, – я все еще пытаюсь разобраться в том, что из подслушанного сегодня под окном миссис Мерфи можно рассказать Камелии.
– Он не приходит. Он, наверное, в тюрьму попал или еще куда‑нибудь и не может выйти оттуда. А Куини умерла.
Я поднимаюсь на ноги со Стиви на руках.
– Нет! Не говори так, Мелия! Никогда так не говори!
На детской площадке останавливаются качели‑доска, и слышно, как ноги скребут по земле, останавливая другие качели. Все взгляды устремлены в нашу сторону. Дети привыкли смотреть, как дерутся старшие мальчишки – катаются по земле и мутузят друг друга. С девочками такого обычно не случается.
– Это правда! – Камелия мгновенно вскакивает на ноги, задирая подбородок, и упирает в бока длинные, худые руки. Она щурит глаза – кажется, что веснушки заливают их полностью,– и морщит нос. Она похожа на пятнистого поросенка.
– Нет, неправда!
– Нет, правда!
Стиви хнычет и пытается вырваться. Я быстро ставлю его на землю, он бежит к качелям, где его поднимает на руки Ларк.
Камелия замахивается кулаком. Не в первый раз у нас с ней намечается жаркая битва с летящей слюной и тасканием за волосы.
– Эй! Эй, а ну быстро прекратили! – прежде чем я его замечаю, Джеймс выбегает из укрытия под остролистом и направляется к нам.
Камелия чуть медлит, и для него этого достаточно, чтобы добежать до нее. Его большая рука хватает ее за платье, и он с силой толкает Камелию в грязь,
– Сиди смирно, – рычит он, наставив на нее палец.
Послушается она, как же. Она вскакивает на ноги, бешеная, словно прихлопнутый шершень. Он снова толкает ее на землю.
– Эй! – кричу я. – Прекрати!
Камелия все‑таки моя сестра, даже если она только что хотела хорошенько меня вздуть.
Джеймс оглядывается на меня и ухмыляется, сквозь сломанный зуб виден розовый кончик языка.
– Хочешь, чтобы я прекратил?
Камелия замахивается на него кулаком, и он хватает ее за руку, удерживая подальше от себя, чтобы она не смогла его пнуть. Она похожа на паука‑сенокосца, одну из ног которого прищемили дверью. Джеймс так сильно сжимает ее тонкую руку, что кожа на ней багровеет. Глаза Камелии наполняются слезами, но она продолжает сопротивляться.
– Прекрати! – кричу я.– Оставь ее в покое!
– Если хочешь, чтобы я прекратил, будь моей подружкой, красотка,– говорит он.– Если нет, тогда у нас будет честная драка.
Камелия ревет, визжит и беснуется.
– Отпусти ее! – я замахиваюсь на него, но Джеймс перехватывает мое запястье, и теперь держит нас обеих. Кажется, кости на запястье сейчас превратятся в кровавую кашу. С площадки мне на помощь бегут малыши, даже Стиви, и начинают колотить Джеймса по ногам. Он дергает Камелию в сторону, сбивая с ног Фери и Габиона. У Ферн из носа брызжет кровь, и она кричит, закрывая лицо руками.
– Ладно! Хорошо! – говорю я. А что еще мне остается? Я оглядываюсь в поисках взрослых, но, как всегда, поблизости никого нет.
– Значит, ты согласна, красотка? – спрашивает Джеймс.
– Хорошо, я буду твоей подружкой. Но целовать тебя я не собираюсь!
Его это, похоже, вполне устраивает. Он бросает
Камелию в грязь, говорит, что лучше ей там и оставаться, и тащит меня за собой – на холм и дальше, за старый уличный туалет, который заколочен досками, чтобы дети не пробрались внутрь, где их может укусить змея. Второй раз за этот день у меня бешено колотится сердце.
– Я не собираюсь тебя целовать,– снова повторяю я.
– Заткнись,– отвечает он.
За туалетом он толкает меня на землю и сам плюхается рядом, все еще крепко сжимая мою руку. Дыхание учащается, комок подкатывает к горлу. Кажется, меня сейчас стошнит.
Что он собирается со мной сделать? Я выросла на лодке, после меня родилось еще четверо детей, и я немного знаю о том, чем занимаются мужчины и женщины, когда они вместе. Я не хочу, чтобы кто‑то делал такое со мной. Никогда. Мне не нравятся мальчишки. И никогда не понравятся. Изо рта у Джеймса воняет тухлой картошкой, и единственный мальчик, которого мне когда‑либо хотелось поцеловать, – это Силас, да и желание такое возникало всего на минуту или две.
Из‑за туалета доносятся крики его банды:
– У Джеймса есть девчонка. У Джеймса есть девчонка. Джеймс и Мэй на дереве сидят, ц‑е‑л‑у‑ю‑т‑с‑я...
Но Джеймс даже не пытается меня поцеловать. Он просто сидит рядом, и пунцовые пятна проступают на его шее и щеках.
– Ты красивая,– его голос срывается на тонкий поросячий визг. Это смешно, но я не смеюсь. Мне слишком страшно.
– Совсем нет.
– Ты настоящая красотка,– он отпускает мое запястье и пытается взять за ладонь. Я отдергиваю руку и обхватываю колени, сжимаясь в тугой комок.
– Мне не нравятся мальчишки, – сообщаю ему я.
– Когда‑нибудь я на тебе женюсь.
– Я вообще не выйду замуж. Я построю лодку и уплыву вниз по течению реки. Сама о себе позабочусь.
– Может, я тоже буду на твоей лодке.
– Нет, не будешь.
Какое‑то время мы сидим рядом. Под холмом ребята продолжают петь:
– У Джеймса есть девчонка... ц‑е‑л‑у‑ю‑т‑с‑я...
Он кладет локти на колени и смотрит на меня.
– Оттуда ты пришла? С реки?
– Ага.
Мы разговариваем про лодки. Джеймс родился на ферме в округе Шелби. Мисс Танн забрала их с братом с обочины дороги, когда они шли в школу. Он тогда был в четвертом классе. С тех пор он живет здесь, в школу больше никогда не ходил. Его брата давно отсюда забрали. Говорят, усыновили.
Джеймс задирает подбородок.
– Не хочу я новых родителей,– говорит он.– Я знаю, что скоро стану слишком большим для усыновления, и тогда уйду отсюда. Мне нужна будет жена. И если захочешь, мы будем жить на реке.
– Мой отец вернется за нами,– мне становится неловко от своих слов. Мне жаль Джеймса. Он кажется очень одиноким. Одиноким и грустным.– Он очень скоро за нами придет.
Джеймс пожимает плечами.
– Завтра я принесу тебе кексы. Но ты должна оставаться моей подружкой.
Я не отвечаю. Рот наполняется слюной при мысли о кексах. Похоже, теперь я знаю, кто ночью шныряет на кухне.
– Не нужно. Ты можешь попасть в чулан.
– Я не боюсь, – его ладонь накрывает мою.
Я не убираю руку.
Может, не настолько это и страшно.
Довольно скоро я понимаю, что быть подружкой Джеймса не так уж плохо. С ним можно поговорить, а все, что ему нужно, – держать меня за руку. Больше за весь день к нам никто не пристает. Никто не грубит ни Камелии, ни Ларк, ни малышам. Мы с Джеймсом гуляем по двору, держась за руки, и он рассказывает мне о том, что нужно знать про дом миссис Мерфи. Он снова обещает мне кексы. Прикидывает, как он ночью проберется на кухню и стащит их.
Я стараюсь убедить его, что не люблю кексы.
В очереди в ванную мальчишки постарше на меня не смотрят. Они догадываются, что лучше этого не делать.
Но на следующий день Джеймса нет на завтраке. Миссис Пулник стоит над столом и похлопывает деревянной ложкой по своей большой, мясистой руке. Она говорит, что Джеймса отправили туда, где мальчишкам приходится самим зарабатывать на свое содержание, вместо того чтобы кормиться от щедрот Общества детских домов Теннесси.