Я оставляю малышей под хурмой, прошу вести себя тихо и не разбегаться, а сама поднимаюсь по лестнице и по длинному крыльцу иду к Камелии. Стук каблуков тесных туфель эхом отдается по деревянным половицам: клак, клак, клак, но сестра не двигается.
– Камелия? – я опасаюсь испачкать платье, поэтому опускаюсь рядом с ней на корточки. Может, она просто задремала? – Камелия? Я привезла тебе гостинец. Он у меня в кармане. Давай пойдем за холм, где нас никто не увидит, и я тебе его отдам.
Она не отвечает. Я касаюсь ее волос, и она резко отдергивает голову. Небольшое серое облачко пыли поднимается в воздух. По запаху похоже на пепел, но не как от очага. Я знаю этот запах, но не могу вспомнить, откуда он.
– Во что ты ввязалась, пока нас не было?
Я касаюсь ее плеча, она вздрагивает, но поднимает голову. На губе у нее кровоподтек, а на подбородке – четыре круглых синяка. Глаза опухшие и красные, словно она долго плакала, но больше всего меня пугает ее взгляд. Я будто смотрю через окно в пустую комнату. Внутри ничего, кроме тьмы.
Я принюхиваюсь и внезапно узнаю этот запах. Угольная пыль. Когда мы пришвартовывали «Аркадию» рядом с железной дорогой, мы собирали уголь, упавший с вагонов. Для готовки и обогрева хижины. «Все, что соберете, – бесплатно»,– обычно говорил Брини.
«Неужели он приходил сюда?»
Но чем дольше я об этом думаю, тем больше понимаю, как ошибаюсь. Как все это неправильно. Пока нас не было, случилось что‑то ужасное.
– Что произошло? – я сажусь на крыльцо, слишком испуганная, чтобы беспокоиться за платье. Древесные щепки колют мне ноги.– Камелия, что случилось?
Она открывает рот, но не произносит ни звука. Из ее глаза выкатывается слеза и оставляет на припорошенной угольной пылью щеке розовую дорожку.
|
|
– Расскажи, – я склоняюсь к ней, чтобы лучше видеть ее лицо, но она отворачивается и смотрит в другую сторону. Рядом со мной ее рука, сжатая в кулак. Я беру его в свою руку и пытаюсь разжать пальцы, чтобы посмотреть, что она держит, и в ту минуту, как у меня получается это сделать, все печенье и мороженое, съеденное на празднике, колом встает у меня в горле. Она сжимала в кулаке грязные, круглые мятные леденцы, сжимала так крепко, что они приклеились к коже.
Я закрываю глаза, мотаю головой и пытаюсь убедить себя, что не знаю, что произошло, – но я знаю. Передо мной возникает подвал миссис Мерфи, темный угол за лестницей, где угольная пыль толстым слоем покрывает корзину для угля и отопительный котел, и там, в углу, кто‑то отчаянно кричит и брыкается. Я вижу, как колотят по воздуху тонкие, сильные руки и ноги. Я вижу, как большая ладонь накрывает сведенный криком рот и грязные, потные пальцы так крепко сжимаются, что оставляют четыре круглых синяка.
Я хочу побежать к дому и закричать изо всех сил. Хочу ударить Камелию за то, что она была такой упрямой и пошла к азалиям, хотя я просила ее этого не делать. Я хочу схватить ее и прижать к себе, чтобы ей стало лучше. Я не знаю точно, что Риггс с ней сделал, но понимаю – что‑то ужасное. Еще я знаю, что если мьт кому‑нибудь пожалуемся, он подстроит так, что Камелия упадет с дерева и ударится головой. И со мной может случиться то же самое. Кто тогда позаботится о малышах? Кто будет ждать возвращения Габиона?
Я беру сестру за руку, вытряхиваю из ладони карамельки и смотрю, как они отскакивают от крыльца, падают на клумбу и исчезают под вьющимися лозами текомы.
|
|
Она не сопротивляется, когда я поднимаю ее на ноги.
– Пойдем. Если они увидят тебя в таком виде за ужином, они подумают, что ты с кем‑то подралась, и отправят тебя в чулан.
Словно мешок с мукой, я стаскиваю ее с крыльца, веду к бочке с дождевой водой и потихоньку смываю водой всю грязь с ее кожи так тщательно, как только можно.
– Скажешь, что упала с качелей,– я держу ее лицо в своих ладонях, но она не смотрит на меня.– Слышишь? Всем, кто будет спрашивать про синяки и ссадины, ты скажешь, что упала с качелей, вот и все.
Возле ступеней нас ждут Ферн, Ларк и Стиви, тихие, как мышки.
– Ведите себя тихо... и не трогайте Камелию, – говорю я им. – Она плохо себя чувствует.
– У тебя болит живот? – Ферн робко подходит ближе, а за ней Ларк, но Камелия с силой их отталкивает. Ларк непонимающе смотрит на меня. Обычно она единственная, кого привечает Камелия.
– Оставь ее в покое, – говорю я.
– У кого рубашка в клетку – тот похож на табуретку! – кричит кто‑то из старших мальчишек уже на середине двора. Они всегда подтягиваются к дому пораньше, чтобы оказаться первыми в очереди на ужин. Я не знаю, зачем это им. Все равно нам каждый раз дают одно и то же.
– Молчи, Дэнни‑бой,– шикаю на него я и одергиваю платье Камелии, закрывая ей колени. Работницы называют его Дэнни‑бой, потому что он ирландец, Рыжие волосы, тысячи веснушек – прямо как у Джеймса. Теперь, когда Джеймса нет, он стал главарем их банды. Но в отличие от Джеймса Дэнни‑бой ужасный грубиян.
|
|
Он подходит ближе, засовывая руку под веревку, которая придерживает его слишком большие штаны.
– Ну и чего ты так расфуфырилась? Дай угадаю – даже шикарные платьица не помогли вам найти новых маму и папу.
– Нам не нужны новые мама и папа! У нас они уже есть.
– Да кто бы тебя еще взял? – ему на глаза попадаются исцарапанные руки и ноги Камелии, и он придвигается ближе, чтобы лучше рассмотреть.– Что с ней случилось? Кажется, она с кем‑то подралась.
Я наступаю на Дэнни‑боя. Если мне придется попасть в чулан, чтобы защитить сестру, – пусть будет так.
– Она упала и немного ушиблась. Вот и все. Ты еще что‑то хочешь сказать?
Раздается звонок на ужин, и мы выстраиваемся в очередь, пока не случилось еще чего‑нибудь.
Похоже, этим вечером мне стоит беспокоиться не о себе, а о Камелии. Она тихо сидит за ужином и ничего не ест, но когда наступает пора мыться, вдруг оживает и закатывает дикую истерику. Она ревет, будто зверь, царапается, пинается и оставляет длинные красные следы от ногтей на руке миссис Пулник.
Только силами трех работниц Камелию удается удержать и отволочь в ванную. В это время миссис Пулник держит меня за волосы.
– А ты будешь молчать. Только одно слово – и ты узнаешь, что бутдет.
Ферн, Ларк и Стиви, обняв друг друга, испуганно вжимаются в стену.
В ванной комнате орет и визжит Камелия. Плещется вода. Разбивается бутылка. Со стуком падают щетки. Дверь ходит ходуном.
– Риггс! – кричит миссис Пулник с лестницы.– Принеси веревку. Принеси мою веревку для чулана!
И после этого Камелия исчезает. Последний раз я вижу сестру, когда работница тащит ее, замотанную в простыню, чтобы она не смогла кого‑нибудь пнуть или ударить, по полу коридора.
Этой ночью мы остаемся втроем. Я не читаю книгу, и сестренки не просят меня о продолжении. Ларк, Ферн и я, прижавшись друг к другу, лежим на одной кровати, и я тихо напеваю им одну из старых песен Куини, пока они не засыпают. В конце концов я тоже проваливаюсь в сон.
Перед рассветом Ферн мочится в постель в первый раз с тех пор, как ей исполнилось два с половиной года. Я даже не ругаюсь на нее. Просто убираю все, что могу, и открываю подвальное окно – получается небольшая щель. Я сворачиваю мокрое одеяло и простыни и пытаюсь спрятать их под кустами, надеясь, что никто мой тайник не найдет, а днем мне удастся пробраться под азалии и просушить к ночи все эти тряпки.
Я все еще вожусь с одеялом, когда поднимается сильный ветер; он пригибает кусты и треплет листья, и я успеваю кое‑что заметить. Под газовым фонарем на улице стоят два человека и наблюдают за домом. В рассветных сумерках я не могу различить их одежду и лица, только общие черты: сгорбленный старик и высокий, худощавый мальчик.
Они похожи на Зеде и Силаса.
Но листья возвращаются на свои места, закрывая прогал, и люди исчезают из виду.
Глава 15
Эвери Стаффорд
Эдисто, Южная Каролина
Наши дни
Конверт выглядит на удивление обычно, он из простой оберточной бумаги – такие часто используют в офисах. Он тонкий – похоже, там всего несколько листов, сложенных втрое. Он запечатан, а имя моей бабушки написано на обороте шатким, неровным почерком, который доходит до края и срывается.
– Болезнь Паркинсона под конец стала приносить деду много хлопот,– поясняет Трент. Он потирает лоб, хмуро глядя на конверт, будто все еще прикидывает, можно было нарушить обещание и отдать мне конверт или нет.
Я знаю, что разумнее всего вскрыть конверт до того, как Трент передумает, но чувствую себя виноватой. Трент выглядит так, будто не оправдал чьих‑то ожиданий. И я послужила этому причиной.
Мне хорошо известно, что такое преданность семье. Именно из‑за нее я оказалась здесь посреди ночи.
– Спасибо,– говорю я, будто моя благодарность способна ему чем‑то помочь.
Трент разминает бровь кончиками пальцев и неохотно кивает.
– Но учти: лучше от этого не станет, только хуже. Дедушка не просто так тратил столько времени на поиски пропавших людей. Когда они с бабушкой поженились, он взял на себя семейный бизнес в Чарльстоне и отправился получать юридическое образование, но не только для того, чтобы самому вести дела с недвижимостью... В восемнадцать лет он узнал, что его усыновили. Прежде никто и никогда ему об этом не говорил. Его приемным отцом был сержант полицейского управления Мемфиса. Не знаю, как выстраивались между ними отношения, но когда дедушка узнал, что ему всю жизнь лгали, это стало последней каплей. ‑ На следующий день он ушел в армию и больше никогда не встречался со своими приемными родителями. Он долгие годы искал свою настоящую семью, но так и не нашел. Бабушка часто говорила, что лучше бы эти бумаги на усыновление никогда не попадались ему на глаза. Сказать по правде, ей хотелось, чтобы его приемные родители их уничтожили.
– Правда всегда выплывает наружу, – отец повторял мне это много раз. И добавлял: «Секреты делают человека уязвимым для любых врагов».
Поэтому, что бы ни таил в себе конверт, мне лучше об этом знать.
Только пальцы дрожат.
– Теперь я понимаю, почему твой дед с таким энтузиазмом помогал людям найти пропавших родственников.
«Но как и почему в этом замешана моя бабушка?»
Я тяну за клапан, клей потихоньку поддается. Мне некуда торопиться, и я открываю конверт медленно – моя мама так снимает упаковку с подарков на день рождения: аккуратно, чтобы не порвать бумагу.
– Так, и что тут у нас? – говорю я и осторожно вытаскиваю из конверта еще один, поменьше, который в прошлом уже был кем‑то вскрыт. Бумаги внутри сложены, словно рекламный проспект или счет за электричество, но с первого взгляда понятно, что это какие‑ то официальные документы.
Я сосредоточена на конверте, но краем глаза вижу, что замерший через стол от меня Трент стоит, опустив взгляд на руки.
– Мне и правда...– начинаю я снова и одергиваю себя: что толку твердить о своей благодарности, Трента‑ то все равно мучают угрызения совести.– Пусть это прозвучит слишком официально, но я хочу, чтобы вы знали: на меня можно положиться. Ничьи интересы не пострадают. Я отлично понимаю опасения вашего дедушки, учитывая, какие расследования он проводил для других людей, и не допущу, чтобы эти бумаги стали причиной какого‑либо конфликта в моей семье.
– Он не понаслышке знал, что может произойти.
Из глубины дома доносятся какие‑то звуки, и мы с Трентом – я бережно расправляю документы на столе – вместе оборачиваемся на шум. Я узнаю топот маленьких сонных ножек по припорошенному песком полу. Мне кажется, что сейчас в коридоре появится кто‑то из моих племянников или племянниц, правда, откуда им здесь взяться? Но к нам действительно идет ребенок – светловолосый мальчик трех или четырех лет с заспанными голубыми глазами и очаровательной ямочкой на подбородке. Я знаю, от кого он ее унаследовал.
У Трента Тернера есть сын. Может, где‑то в доме спит и миссис Тернер? Странное ощущение разочарования – с нотками ревности! Я ловлю себя на том, что ищу на руке Трента обручальное кольцо, затем перевожу взгляд на мальчика и думаю: «Эвери Стаффорд, быстро прекрати. Что с тобой творится?»
Иногда, особенно в такие минуты, мне приходит в голову, что со мной что‑то не так. Почему я не чувствую себя женщиной, обрученной со своей половинкой на веки вечные, до конца своих дней? Все мои сестры без памяти влюблялись в своих мужей и, похоже, никогда не испытывали сомнений в своем выборе. Как и моя мама. И бабушка.
Мальчик огибает стол, зевает и потирает голову тыльной стороной руки, не сводя с меня изучающего взгляда. Жест кажется очень драматичным. Он похож на актрису немого кино, которая репетирует эффектное падение в обморок.
– Разве ты сейчас не должен быть в постели, Иона? – спрашивает его Трент.
– Ага.
– И ты проснулся, потому что...– Трент пытается говорить строго, но по его лицу ясно, что он легко поддается на уговоры. Малыш обхватывает его колено руками, поднимает ногу и начинает карабкаться по отцу, словно забирается на лиану.
Трент поднимает мальчика на руки, а Иона тянется к нему и громко шепчет на ухо:
– У меня в шкафу петердактиль.
– Птеродактиль?
– Ага.
– Иона, у тебя в шкафу никого нет. Птеродактиль был в фильме, который разрешили тебе смотреть старшие дети у тети Луи, помнишь? Тебе он приснился. Просто такой страшный сон. Динозавр вообще не поместится в твой шкаф. Никаких динозавров в твоей комнате нет.
– Ага...– Иона сопит. Уцепившись за ворот отцовской футболки, он поворачивается и рассматривает меня, широко зевая.
Не надо бы мне вмешиваться. Я могу все испортить. Хотя с динозаврами я часто сталкивалась, когда мои сестры со своими детишками гостили с ночевкой в Дрей‑ ден Хилле.
– У моих племянников и племянниц была та же беда. Они очень боялись динозавров... Но мы с ними справились. Знаешь как?
И она мотает головой, а Трент удивленно смотрит на меня, его светлые брови сходятся на переносице. У него очень выразительный лоб.
Две одинаковых пары голубых глаз ждут, что я предложу для решения проблемы живущих в шкафу динозавров.
К счастью, универсальный способ у меня есть.
– На следующий день мы пошли в магазин и выбрали фонарики – просто замечательные фонарики. Когда у тебя рядом с кроватью лежит такой фонарик, ты, если проснешься ночью и подумаешь, что кого‑то увидел, можешь его включить и проверить. И знаешь, что произойдет, когда ты включишь фонарик?
И она, не дыша, ждет продолжения – губы‑бантики, словно у Купидона, полуоткрыты, – а его папа, похоже, знает ответ. У Трента такой вид, будто он хочет стукнуть себя по лбу и сказать: «Как я раньше до этого не додумался?»
– Ты увидишь, что там никого нет! Совсем никого!
– Каждый раз? – Иона сомневается.
– Каждый. Честное слово.
Иона поворачивается к отцу, ожидая его подтверждения, и между ними проскакивает искра доверия. Очевидно, Трент – хороший папа. И с монстрами может справиться, и животик пощекотать.
– Завтра мы зайдем в магазин и выберем тебе фонарик. Хорошо?
Я отмечаю, что он не говорит: «Вы с мамой сходите в магазин и купите фонарик», не твердит сыну, что тот уже большой, и не гонит бедного ребенка обратно в постель. Трент перехватывает Иону поудобнее, освобождая руку, и опирается ею на стол, едва не касаясь пальцами документов, которые я там разложила.
Иона сует в рот большой палец и прижимается к груди отца.
Я перевожу взгляд на бумаги, искренне удивляясь тому, что совершенно забыла о цели своего полуночного визита. Иона невероятно милый.
Верхний лист – зернистая фотокопия какого‑то официального бланка. Заголовок гласит: «ИСТОРИЯ БОЛЕЗНИ», слова напечатаны жирными черными буквами. Ниже – номер бланка: 7501. «ВОЗРАСТ: младенец. ПОЛ: мужской». Имя ребенка указано как «Шэд Артур Фосс», религиозная принадлежность неизвестна. На углу бланка проставлена дата – октябрь 1939 года, и, по всей видимости, его заполняли в больнице в Мемфисе, штат Теннесси. «ИМЯ МАТЕРИ: Мэри Энн Энтони. ИМЯ ОТЦА: Б. Э. Фосс». Адрес обоих родителей обозначен как «не имеют, живут в речном лагере». И отцу, и матери в момент рождения ребенка было около тридцати лет.
Ниже должностное лицо, заполнявшее форму, некая мисс Евгения Картер, объяснила положение младенца в нескольких коротких фразах: «ПРИЧИНА ДЛЯ ОТПРАВКИ В ОБЩЕСТВО ДЕТСКИХ ДОМОВ ТЕННЕССИ: рожден вне брака, родители не могут обеспечить. ОСНОВАНИЕ: бумаги на отказ, подписанные матерью и отцом при рождении ребенка».
– Никогда не слышала этих имен, – бормочу я под нос, откладывая прочитанный документ в сторону. Конечно, у нас куча родственников, но я никогда не видела фамилий «Фосс» или «Энтони» на свадебных приглашениях, не звучали они и на похоронах.– Понятия не имею, каким образом они связаны с бабушкой. А документы, похоже, заполнены в год ее рождения, хотя...
Бабушка Джуди предпочитает хранить свой возраст в тайне: она всегда называет разные даты и свято уверена, что спрашивать об этом у женщины просто неприлично.
– Может, она училась вместе с Шэдом Артуром Фоссом в одной школе? Могла же она помогать другу найти информацию о его рождении?
Следующая страница – копия больничной карты младенца по фамилии Фосс.
«ДАТА РОЖДЕНИЯ: 1 сентября 1939 года
ВЕС ПРИ РОЖДЕНИИ: 4 фунта
ТЕКУЩИЙ ВЕС: б фунтов 9 унций
РЕБЕНОК: родился раньше срока, при рождении весил всего четыре фунта. Все параметры развития в норме. Реакция Кана отрицательна. Реакция Вассермана и анализ мазка матери отрицательны. Не болел детскими болезнями, не был привит.
МАТЬ: 28 лет, родилась в Америке, имеет польско‑голландские корни. Среднее образование, голубые глаза, светлые волосы, рост около 5 футов 6 дюймов. Вес 115 фунтов. Религиозная принадлежность – протестантизм. Считалась очень привлекательной и умной.
ОТЕЦ: 29 лет, родился в Америке, происхождение шотландско‑ирландское и каджуно‑французское. Среднее образование, карие глаза, черные волосы, рост около 6 футов 1 дюйма. Бес около 175 фунтов. Религию не исповедует.
Ни с одной стороны не прослеживается наследственных заболеваний. И несмотря на ошибки молодых людей и их сожительство вне брака, семьи отца и матери трудолюбивы и уважаемы в их сообществах. Никто не заинтересован в опеке над детьми».
Я через стол передаю документ Тренту, который читает первый лист. На третьей странице напечатано:
ОТКАЗ
Родителя или опекуна
В пользу
Общества
Детских домов
Теннесси
НАША ЦЕЛЬ – ПОМОЧЬ РЕБЕНКУ
НАЙТИ ДОМ
Грустная история малыша Шэда снова пересказана неровным почерком на пунктирных линиях рядом с вопросами типа: «Здоров? Крепок? Калека? Больной? Страдает ли ребенок грыжей? Страдает ли ребенок слабоумием? Подходит ли для усыновления?»
Малыш Шэд подписан, опечатан, освидетельствован и доставлен. Он передан в приемный дом в Мемфисе для наблюдения и поиска приемной семьи.
– Ума не приложу, что все это значит, – вроде бы Шэд Фосс не имеет никакого отношения к нашей семье, но я знаю, что бабушка вряд ли обратилась бы к специалисту по розыску людей, Тренту Тернеру‑ старшему, ради старого приятеля или банального любопытства. У нее были серьезные личные причины. –
А похожие конверты у тебя есть? Или твой дедушка оставил только этот?
Трент отводит взгляд. Он явно вновь борется со своей совестью, но в конце концов говорит:
– Большую часть бумаг дедушка успел отдать до того, как отошел в мир иной. Но у меня хранится еще несколько запечатанных конвертов с именами владельцев. Правда, дед считал, что эти люди уже умерли, только ему об этом еще никто не успел сообщить,– Трент замолкает на минуту и перехватывает поудобнее Иону, который уснул у него на плече.– Некоторыми делами он занимался по пятьдесят, а то и по шестьдесят лет, с того самого времени, как вообще начал кого‑то искать. Как он выбирал клиентов, не знаю. Никогда не спрашивал. Я смутно помню, как к нему приходили люди с фотографиями, сидели за столом в домике во дворе, плакали и разговаривали, но такое случалось нечасто. Обычно он принимал посетителей в офисе в Чарльстоне. Думаю, мне удалось увидеть хотя бы некоторых его клиентов только потому, что я буквально хвостом ходил за дедом на Эдисто. Он, похоже, специально приглашал сюда только тех, с кем хотел поговорить приватно, подальше от чужих глаз. И еще у меня есть ощущение, что иногда ему доводилось в рамках расследований общаться с людьми из высших слоев общества, – он посылает мне многозначительный взгляд, и я понимаю, что к этой категории он относит и меня.
Мне внезапно становится неуютно, даже кожа начинает противно чесаться под футболкой.
– Все равно не понимаю, при чем тут бабушка Джуди, В бумагах твоего деда случайно нет упоминаний о женщине по имени Мэй Крэндалл... Или Ферн... или Куини? Это могут быть бабушкины подруги.
Трент кладет подбородок на пушистую головку Ионы.
– Не сказал бы, что имена мне знакомы, но как я уже говорил, в документы, которые остались после смерти дедушки, ни разу не заглядывал, Я закрыл его мастерскую и больше туда не заходил,– пожимая плечами, он кивает в сторону той самой хижины во дворе, что привлекла мое внимание по пути сюда,– Я просто взял на себя заботу о конвертах, как дед меня и просил. Похоже, все остальное, что лежит в мастерской, он не считал важным. После того как дедушка узнал правду о приемных родителях и прошел все круги ада, разыскивая настоящих отца и мать, он стал очень уважать тайну личности. Он оберегал пуще глаза то, что могло сломать чью‑либо судьбу. И не искал информацию, пока его не просили ее найти.
– Значит, бабушка пришла к нему сама?
– Исходя из того, что я знаю о дедушкиных делах, – да,– Трент, размышляя о чем‑то, прикусывает нижнюю губу. Я ловлю себя на том, что смотрю на его рот, почти не вникая в смысл слов.– Если бы кто‑то искал твою бабушку – скажем, брат, сестра, родители, – дедушка отдал бы клиенту бумаги и закрыл дело. Он всегда оставлял за клиентом право решать, связываться с теми, кого он нашел, или нет. Но поскольку мне в наследство досталось письмо, помеченное «Джуди Стаффорд», можно предположить, что кого‑то искала твоя бабушка... а дед так и не смог найти этого человека.
Несмотря на поздний час, мой мозг принимается работать на повышенных оборотах.
– Скажи, пожалуйста, а не могу ли я взглянуть, хотя бы одним глазком, на другие бумаги? – С моей стороны эта просьба, особенно сейчас, совершеннейшее свинство, но я боюсь, что Трент, когда у него появится время на размышления, может и передумать. Этот урок я вынесла из зала суда: если тебе нужно, чтобы свидетель изменил показания, попроси перерыва в работе; если нет – продолжай упорно добиваться своей цели.
– Поверь мне, ты сама не захочешь заходить туда ночью. Это здание – старый дом дня рабов. В нем полно щелей, и кто знает, что там могло поселиться за это время.
– Я выросла в конюшнях. Опасливой меня назвать трудно.
Его губы изгибаются в улыбке, на щеках появляются очаровательные ямочки.
– Почему это меня не удивляет? – он перекладывает Иону себе на плечо,– Я только уложу его в постель.
Я поднимаю глаза и некоторое время мы... просто смотрим друг на друга. Может, тому виной рассеянный свет старинных светильников или тихая приватность коттеджа, но на меня накатывают чувства, которые пугают больше, чем заброшенная хижина с привидениями. Они проходят сквозь меня, томные и теплые, словно приливная волна тихим летним вечером, когда воздух уже немного остыл. Носком стопы я пробую эту воображаемую воду, тихо смеюсь, чувствую, что краснею, и опускаю глаза, затем украдкой снова смотрю на Трента. Он усмехается одним уголком губ, и странное ощущение охватывает меня с головы до ног. Словно молния, сверкнувшая далеко над водой, – непредсказуемое, опасное...
Оно оглушает меня, и я забываю, где нахожусь и зачем сюда пришла.
Головка Ионы скатывается с плеча отца, и наваждение исчезает, Я отхожу от него, словно наркоман, просыпающийся после эфирного забытья. Мысли текут медленно – необходимо время, чтобы привести мозг в порядок и отвести взгляд. Я смотрю на свой палец, где сейчас нет обручального кольца. Я сняла его, когда решила принять душ, чтобы на него не попало мыло, а после душа – вода оказалась холодной – вечер принял весьма неожиданный оборот.
Что происходит? Раньше со мной ничего подобного не случалось. Никогда. Я не принимаю необдуманных решений. Меня не могут очаровать случайные знакомые. Я не имею привычки хамить людям. Первостепенную важность этих запретов я впитала с молоком матери, а юридический факультет только закрепил их. Я беру себя в руки.
– Мне нужно идти, – и будто по заказу, в кармане начинает вибрировать телефон. Реальный мир настигает меня. Стол скрипит, когда я резко опираюсь на него. Трент замирает – он что, и правда хотел впустить меня в мастерскую деда? Сейчас? Ночью? Или думал о чем‑ то еще?
Я не обращаю внимания на звонок. Рассыпаюсь в благодарностях за письмо для бабушки. Затем добавляю:
– Может, встретимся завтра? – при ярком, ясном свете дня.– Посмотрим, что осталось в мастерской? – я, конечно, рискую. К утру Трент может передумать. Но и сейчас, посреди ночи, существуют риски иного рода. – Я ведь разбудила тебя, да? С моей стороны было крайне невежливо звонить так поздно. Извини, пожалуйста... Мне просто ужасно хотелось все узнать...
Он подавляет зевок, моргает, затем с усилием сосредотачивает на мне взгляд.
– Ничего страшного. Я вообще‑то сова.
– Да, это заметно, – шучу я, и он усмехается.
– Завтра,– слово звучит как обещание.– После работы. Весь день я буду занят. Заодно узнаю, сможет ли тетя Луи присмотреть за Ионой.
Его ответ приводит меня в восторг. Надеюсь, он не передумает на свежую голову.
– Тогда до встречи вечером. Только сообщи, в какое время. Да, и еще: можно не оставлять Иону из‑за меня у тетушки. Временами я присматриваю за племянниками‑тройняшками, им по два года. Меня не пугают маленькие мальчики,– сообщаю я, собирая бумаги бабушки Джуди, и, прихватив фонарик, направляюсь к двери. Спохватываюсь, ищу карандаш и что‑нибудь, на чем можно написать.– Мне нужно оставить свой номер телефона.
– У меня он есть, – Трент корчит грустную рожу. – В памяти телефона около... двух сотен звонков.
Дочери сенатора следовало бы смутиться, но мне ужасно смешно. Отсмеявшись, Трент заворачивает и коридор.
– Подожди тут. Я уложу Иону и провожу тебя.
Его предложение мне нравится, но я говорю совсем не то, что думаю:
– Все нормально, я знаю дорогу!
Сад за окном коттеджа залит лунным светом, а за пальмами на заднем дворе блестит вода. Запах моря смешивается с ароматами розы и жасмина. Идеальное сочетание. Только Лоукантри может создать такое.
Трент хмурит брови.
– Уже глубокая ночь. Позволь мне хотя бы проявить галантность.
Я жду, пока он уложит Иону, затем мы вместе спускаемся по ступеням заднего крыльца. Легкий бриз ерошит мои волосы, скользит по шее и спускается по футболке, С подножия лестницы я смотрю на бывший домик для рабов: над его крыльцом шесть окон в деревянных рамах. Неужели ответ на мой вопрос прячется за их припорошенными солью стеклами?
– Этот домик построен в 1850 году, – Трент будто нащупывает тему для разговора. Может, он тоже чувствует некую неловкость, избавлением от которой станет нечто большее, чем простая болтовня.– Дедушка перевез его сюда, когда стал владельцем участка. Эта хижина стала его рабочим кабинетом. А вообще это была его первая сделка: он купил землю, прилегающую к коттеджу Майерсов, и разделил ее на три части: под этот коттедж и еще два других.
Вот обозначилась и еще одна ниточка между Трентом Тернером‑старшим и моей бабушкой. Несомненно, они были старинными приятелями. Заручилась ли бабушка его поддержкой, чтобы найти кого‑то из родных, потому что знала, что он этим занимается? Или поиски Тернера‑старшего привели его к бабушке? Может, она сама предложила ему купить участок, прилегающий к ее коттеджу? Действительно ли Трент Тернер‑третий разбирается во всех этих хитросплетениях так же плохо, как и я? Почему наши деды и бабушки, чьи судьбы, оказывается, были так причудливо переплетены, по неведомой причине тщательно скрывали свои дружеские отношения от потомков?
От вопросов у меня пухнет голова, а мы тем временем выходим на пляж, где морской овес в лунном свете v блестит, словно скрученные стеклянные нити.
– Славная ночь,– замечает Трент.
– Да, и правда славная.
– Осторожней. Начинается прилив. Ты можешь промочить ноги,– он кивает в сторону моря. Я замедляю шаг: сияющая дорожка идет но волнам прямо к луне, а над нашими головами сверкает и переливается звездный ковер. Сколько лет назад мне доводилось наслаждаться подобной ночью? Я изголодалась но этим впечатлениям. Я хочу, чтобы в моей жизни было больше моря, неба и свободы. Может, моя бабушка испытывала те же чувства? И потому так часто сюда приезжала?