– Возможно, тебе стоило хорошенько подумать до того, как выдумывать эту нелепую историю про свою вымышленную сестру и бедного мистера Риггса.
Кровь приливает к голове. Я пытаюсь понять, что она говорит, но не могу.
– Не было никакой... Камелии. И ты, и я об этом знаем, так ведь, Мэй? Вы приехали сюда вчетвером. Ты, две твоих младших сестренки и братик. Только четверо. И мы замечательно поработали, чтобы найти им новый дом. Хороший дом. И ты за это нам чрезвычайно благодарна, правда? – она кивает миссис Пулник, и та снимает руки у меня с плеч. Мисс Танн поднимает меня за подбородок, пока дне встаю напротив нее.– Больше ты не будешь болтать всякую ерунду. Понятно?
Я киваю и в то же время ненавижу себя за это. Я не должна соглашаться. Все, что я рассказала мисс Додд, было правдой. Но я не могу вернуться в подвал. Мне нужно найти Ферн и удостовериться, что они ее не обижали. Кроме Ферн, у меня больше никого не осталось.
– Вот и славно,– мисс Танн отпускает меня, складывает ладони перед собой и отходит, покачиваясь на каблуках, платье колышется возле ее коленей.
Миссис Мерфи тихо усмехается.
– Похоже, у маленького отребья все‑таки есть мозги в пустых головешках.
Губы мисс Танн изгибаются в улыбке – от одного ее вида меня начинает бить озноб.
– Даже самых строптивых можно чему‑то научить. Вопрос только в средствах, которые понадобятся, чтобы они усвоили урок, – она прищуривается и оглядывает меня с головы до ног, прежде чем перевести внимание на часы на каминной полке, которые отбивают время.– Мне и правда пора идти по делам,– она проходит мимо, оставляя в комнате запах талька. Я пытаюсь не вдыхать его, но он будто застревает у меня в носу.
Миссис Мерфи садится за стол, берет с него бумаги и будто забывает о том, что я все еще в кабинете.
– С этого дня ты будешь благодарна за мое гостеприимство.
– Д‑да, мэм. М‑могу ли я увидеть Ферн? – моих сил хватает только на этот вопрос, но я должна спросить.– М... миссис Мерфи?
Она не поднимает взгляд от бумаг.
– Твоей сестры здесь больше нет. Ее удочерили. Ты больше никогда ее не увидишь. Теперь тебе можно играть во дворе с другими детьми,– перебирая бумаги, она берет ручку.– Миссис Пулник, проследите, чтобы перед тем, как Мэй отправится в свою новую кровать наверху, она помылась. Запах от нее просто невыносимый.
– Разумеется, я за этим прослежу.
Миссис Пулник хватает меня за руку, но я почти ничего не чувствую. Когда она оставляет меня снаружи, я просто долго сижу на ступенях крыльца. Другие дети проходят мимо и смотрят на меня так, будто я зверек из зоопарка.
Я не обращаю на них внимания.
Приходит Стиви и пытается забраться ко мне на колени, но я не могу его даже обнять, потому что это напоминает мне о Ферн.
– Иди, поиграй в машинки,– говорю я ему, затем бреду через двор к ограде за церковью и заползаю под разросшийся дикий виноград.
Я смотрю через листву на окна спальни, где ночуют девочки, и думаю: «Если я выпрыгну оттуда ночью, то умру или нет? »
Я не смогу жить без Ферн. С тех пор, как она родилась, мы привязались друг к другу всем сердцем.
Теперь у меня вырвали сердце.
Я опускаю голову, чувствуя, как солнечные лучи покалывают шею, погружаюсь в сон и надеюсь, что больше не проснусь.
Но я просыпаюсь от того, что кто‑то дотрагивается до моей руки. Я отдергиваю ее и содрогаюсь, сжимаясь в комок, – я думаю, что это Риггс. Но я вижу другое лицо, и мне кажется, что я все еще сплю.
Это точно сон.
– Силас?
Он прикладывает палец к губам:
– Тсссс,– шепчет он.
Я протягиваю дрожащие руки сквозь прутья. Мне надо убедиться, что он настоящий.
Его пальцы смыкаются вокруг моих ладоней. Он держит их крепко.
– Мы наконец‑то нашли вас,– говорит он.– После рождения детей женщина в больнице заставила твоих маму и папу подписать какие‑то бумаги. Твоему папе сказали, что если они их подпишут, им оплатят счет за лечение Куини и должным образом похоронят младенцев. Но оказалось, что бумаги были совсем не для этого. Они позволили им прийти и забрать вас с «Аркадии». Когда Брини и Зеде пошли в полицию, им сказали, что Брини отказался от вас всех в пользу Общества детских домов Теннесси и с этим ничего не поделаешь! Такие дела. Мы искали вас все последние недели. Та леди, мисс Додд, в конце концов нашла нас и рассказала, где вы. Я приходил сюда так часто, как только мог, и следил за домом, чтобы узнать здесь вы или нет.
– Они держали меня взаперти. Я попала в беду,– я оглядываюсь вокруг, смотрю на виноградные лозы.
Мне до сих пор не верится, что я не сплю. Наверное, я все это придумала. – Где Куини и Брини?
– Они занимаются «Аркадией». Готовят ее, чтобы снова спустить на воду. Она слишком долго была пришвартована к берегу.
Я прижимаюсь к прутьям. Кожа краснеет и нагревается. Пот заливает рваную ночнушку, в которой я проходила последние недели. Что Брини подумает обо мне, когда узнает правду?
– Они забрали всех. Они забрали всех, кроме меня. Я не смогла сделать то, о чем просил меня Брини. Я не смогла их сберечь.
– Это ничего,– шепчет Силас. Я плачу, а он гладит меня по волосам, его пальцы путаются в колтунах.– Я тебя отсюда вытащу. Следующей ночью я приду и подпилю один из прутьев... вот тут, под остролистом, где хорошие, толстые ветви. Сможешь прийти сюда ночью? Сможешь ускользнуть от них?
Я икаю, шмыгаю носом и киваю. Если Джеймс умудрялся проникнуть на кухню и стащить еду, то я смогу туда попасть. А если проберусь на кухню, то и на церковный двор выйду.
Силас изучает ограду.
– Только дай мне немного времени. Несколько часов после наступления полной темноты, чтобы я сумел пробраться сюда и подпилить прут. Потом приходи. Чем позднее они тебя хватятся, тем лучше.
Мы обсуждаем план побега, затем он говорит, что ему лучше уйти, пока его кто‑нибудь не заметил. Я отпускаю его, выползаю из‑под винограда и иду к дому.
«Еще несколько часов, – уговариваю я себя. – Подожди до конца дня, затем ужин, еще одно купание – и я вернусь. Домой, на “Аркадию”».
Но когда я иду через двор, замечаю, что меня ищет Стиви, и думаю: «А как же он?»
Из‑под остролиста выныривает Дэнни‑бой, чтобы отогнать Стиви от входа на церковный двор.
– Оставь его в покое,– я подхожу ближе и смотрю сверху вниз на паршивого мальчишку. Похоже, что я выросла, пока сидела в подвале. И похудела. Кулак, который я показываю хулигану, такой костлявый, будто высовывается из могилы.
– Я не буду с тобой драться. Слишком уж ты воняешь,– Дэнни‑бой испуганно сглатывает. Может, он понял, что если я выжила после стольких недель в подвале, со мной опасно связываться. А может, он боится, что, если попадет в передрягу, с ним случится то же самое.
Больше он не задевает ни меня, ни Стиви.
Когда мы вечером выстраиваемся в очередь, чтобы зайти в дом, первые места я занимаю для себя и Стиви. Дэнни‑бою это не нравится, но у него не хватает духу со мной спорить. Сначала он несет глупости о моих волосах и вони, а потом затевает новую песню.
– Слышал, что завтра привезут обратно твою дурочку‑сестру,– говорит он за моей спиной, когда мы входим в столовую.– Слышал, те люди отказались от нее, потому что она слишком тупая, чтобы не писать в постель.
Может, он снова врет, но во мне загорается искра надежды. Я не хочу ее тушить. Я подкладываю к ней щепки и осторожно раздуваю огонь. После ужина я собираю всю свою смелость и спрашиваю одну из работниц, правда ли, что завтра вернется Ферн. Та подтверждает, что с тех пор, как сестренку увезли, она все время ревет, зовет меня и мочится в постель.
– Похоже, упрямство у вас в крови,– говорит работница.– Стыд‑то какой. Похоже, она никогда не найдет себе новый дом.
Я пытаюсь не показать, как меня радуют ее слова, но я счастлива. Как только вернется Ферн, мы сможем вместе уйти отсюда, правда, мне нужно уговорить Силаса подождать еще один день. Этой ночью я выскользну наружу и предупрежу его.
Мне только нужно понять, как сделать так, чтобы меня не поймали работницы. Они, должно быть, станут присматривать за мной, ведь это мой первый день наверху. Но вообще‑то работницы беспокоят меня гораздо меньше, чем Риггс.
Он знает, где я буду сегодня спать.
И он знает, что дверь там не запирается.
Глава 17
Эвери Стаффорд
Эдисто, Южная Каролина
Наши дни
Остров Эдисто – неплохое местечко, если нужно убить время.
Легкий бриз с моря веет через сетку и теребит подол простого платья‑халата. Я оставила дома зарядку для телефона, а совместимых с ним устройств на острове не оказалось. Вчерашние звонки съели половину заряда, поэтому, вместо того чтобы отвечать на электронные письма или рыться в Интернете в поисках информации, относящейся к откровениям прошлой ночи, мне пришлось развлекаться по старинке.
Сплав на взятой в прокате байдарке в бассейне рек Ашепу, Комбаи и Эдисто стоил мне еще одного еле теплого душа и шорт, безнадежно перепачканных смесью вязкой черной грязи и ржавчины с сиденья. Неужели я впадаю в детство?
Путешествие на веслах напомнило мне об одной давней экскурсии: я училась тогда в шестом классе, с увлечением работала над проектом для научной ярмарки об экосистемах глубоких вод в Лоукантри и приехала на Эдисто с отцом. Мне, маленькой перфекционистке, хотелось все сделать самостоятельно – собрать образцы, сделать фотографии,– а не просто взять нужные данные из книг. Отец сдался под моим напором. Эта наша поездка осталась в моей памяти как одно из замечательных редких событий, разительно отличающихся от обыденных конноспортивных состязаний или пресс‑конференций. Даже теперь, спустя столько лет, воспоминание о ней – одно из самых драгоценных.
Кстати, в работе над проектом мне помогал и Эллиот: он приложил руку к изготовлению массивного задника. Мы нашли все, что нужно, в шкафу, набитом старыми агитационными материалами, закрасили плакаты, а потом принялись спорить о том, как установить большие листы картона таким образом, чтобы они не падали. Ни он, ни я никогда не были особо дружны с инструментами.
«Не понимаю, почему ты просто не купила что‑нибудь готовое»,– возмущался Эллиот после нашего второго эпического провала. Была уже поздняя ночь, а мы всё возились на конюшне отца с плохо прибитыми планками, перемазанные по локти в краске.
«Потому что я хочу написать в работе, что экспонат сделан из переработанных материалов. Я хочу иметь право честно заявить, что изготовила его сама».
«Не понимаю, какая разница...»
Остальная часть спора, к счастью, утонула в песках времени. Но мы так тогда расшумелись, что вмешался управляющий конюшнями отца: он принес нам несколько тяжелых деревянных стоек – они использовались для барьеров, через которые прыгают лошади,– большую коробку стяжек и немного изоленты. После этого дело пошло на лад.
Воспоминание о научной ярмарке здорово поднимает мне настроение. Идея позвонить Эллиоту и поговорить об этом приходит спонтанно, но бросив взгляд на часы, я понимаю,‑что сейчас должен появиться Трент Тернер. А при нем болтать с женихом я не хочу. Но вообще‑то уже больше пяти, а от Трента ни слуху ни духу. Может, он сегодня задерживается на работе? Или передумал и не хочет показывать мне остальные записи своего дедушки?
Медленно проползают еще полчаса. Я кружу по коттеджу, словно нервный хомяк по очень маленькой клетке, постоянно проверяя качество приема в телефоне, и наконец сдаюсь желанию пойти на пляж и украдкой проверить коттедж Трента: есть там кто‑нибудь или нет. Рассматривая по дороге окрестные дюны и морской овес, я одолеваю примерно половину пути, когда раздается долгожданный звонок. Он застает меня врасплох: я подпрыгиваю от неожиданности, поскальзываюсь на песке и чуть не роняю телефон.
– Я уже решил сдаться,– говорит Трент, когда я отвечаю на вызов.– Стучал трижды, и тишина. Решил, что ты передумала.
Я стараюсь не выказывать нетерпение, но это бесполезно.
– Нет, я здесь. Возвращаюсь домой.– Он сказал: «Стучал»? Он пришел ко мне?
– Я обойду дом.
Я смотрю на коттедж Майерсов и понимаю, как далеко ушла; наверное, он догадается, что я хотела сделать.
– Похоже, у тебя над воротами растет ядовитый плющ.
– Ты ошибаешься.
Я разворачиваюсь и со всех ног бегу домой: шлепанцы скользят и вязнут в песке, длинное платье с запахом облепляет лодыжки. Голубая рубашка мелькает рядом с живой изгородью из пальм возле бабушкиного дома, и я успеваю перейти на шаг и спокойно выйти на дощатый настил.
И все равно Трент смотрит на меня с недоумением.
– Ты как‑то слишком модно одета... для того, чтобы копаться в кладовке моего деда. Я же говорил: там довольно пыльно. И жарко.
– А... ты про это? – я смотрю на подол платья‑халата. – Больше у меня в чемодане ничего не было. Сегодня утром плавала на байдарке и загубила комплект одежды. Полная катастрофа.
– Ты не так уж катастрофично выглядишь! – Я безуспешно пытаюсь разобраться, сочувствует мне Трент или флиртует. И понимаю, почему его бизнес процветает: он – само обаяние. – Готова? – добавляет он.
– Да.
Я закрываю заднюю калитку, и мы спускаемся на пляж. Он извиняется за то, что припозднился.
– Сегодня у тетушки Луи был небольшой переполох. Каким‑то образом – ни один из кузенов не признается, как это произошло – Иона засунул себе в нос шоколадный шарик из сухого завтрака. Мне пришлось срочно приехать и помочь его вытаскивать.
– Вы его достали? Иона в порядке?
Трент ухмыляется.
– Черный перец. Закупорка дыхательных путей была устранена с помощью сжатого воздуха в носовых проходах. Проще говоря, он чихнул. Когда тетя Луи сможет допросить кузенов о том, кто виноват в происшествии, пока неясно. Там их семеро. Все мальчики, й Иона самый маленький, на три года младше всех, так что жизненные уроки он постигает самым трудным путем.
– Бедный малыш. Я могу ему только посочувствовать. Быть ребенком нелегко. И хотя в нашей семье только девочки, мне порой тоже приходилось тяжко. Если тебе нужно eгo забрать...
– Ты что, шутишь? Да он бы устроил скандал, если бы я попытался. Он обожает там бывать. Две родные сестры моей матери и еще одна двоюродная живут на одной улице, и мать с отцом проводят тут немало времени, так что там постоянные развлечения и угощения и всегда есть с кем поиграть. Вот основная причина, по которой, после того как умерла мать Ионы, я переехал сюда и выкупил офис для агентства недвижимости. Мне приходится работать поменьше, но все равно лучше, что сын проводит время с родней. Я не хотел, чтобы он рос только со мной, в одиночестве.
Моя голова мигом наполняется вопросами, большинство из которых кажутся слишком личными.
– Где ты жил раньше? – я уже знаю ответ: постаралась разузнать о нем побольше, когда рассматривала вероятность шантажа.
– В Нью‑Йорке,– из‑за штанов цвета хаки, лодочных туфель и легкого техасского акцента представить Трента дельцом в наглухо застегнутом черном классическом костюме практически невозможно.– Коммерческая недвижимость.
Я чувствую неожиданное душевное родство с Трентом Тернером. Нам обоим пришлось привыкать к новому окружению, к новой жизни. Его изменениям я немного завидую.
– Большие перемены, да? Тебе здесь нравится?
В голосе звучит что‑то похожее на легкое сожаление.
– Тут совсем другой ритм жизни. Спокойно... Это неплохо.
– Сочувствую твоей потере. Я о жене, – мне интересны подробности, но расспрашивать я не собираюсь.
Ему хочется скрасить свое одиночество, и это естественно: прошло всего несколько месяцев после трагедии. Но поддерживать такой стиль общения я не хочу. С момента нашей с Эллиотом помолвки я всегда ношу кольцо, правда, оно с изумрудом огранки «принцесса», поэтому люди иногда принимают его за обычное украшение.
– Мы не были женаты.
Я краснею и чувствую себя глупо из‑за того, что сделала неуместное предположение. В наше время никогда не угадаешь.
– О... прости. Я имела в виду... ‑
Его улыбка меня успокаивает.
– Все в порядке. Сложно объяснить, вот и все. Мы были коллегами... и друзьями. После ее развода мы перешли некоторые границы, которые лучше было не нарушать. Я считал, что Иона – мой сын, но Лаура сказала, что я ошибаюсь. Она переехала в другой штат и попыталась наладить отношения с бывшим мужем. Я не лез к ней. И не знал правду про Иону, пока не случилась автокатастрофа. У Ионы были внутренние повреждения, и понадобилась донорская печень. Ее сестра связалась со мной, потому что надеялась, что я смогу стать донором. Я подошел. Вот как‑то так.
– Ой...– все, что я могу из себя выдавить.
Наши взгляды встречаются. Мы останавливаемся у начала дорожки, ведущей к его дому, и я понимаю, что он сейчас расскажет все до конца.
– У Ионы есть два брата, которых он, возможно, уже не помнит. И, наверное, у них нет шансов встретиться, если только они сами не решат связаться, когда станут взрослыми. После слушания дела об опеке муж Лауры запретил им общаться с Ионой или со мной.
Я не хотел такого исхода, но так получилось. Поэтому я понимаю людей, которым помогал мой дед, гораздо лучше, чем ты можешь себе представить.
– Да, я догадываюсь, – меня удивляет открытость Трента. Глубина его боли и разочарования очевидна. Он искренне корит себя за совершенную в прошлом ошибку, из‑за которой его жизнь превратилась в череду принятия трудных решений. Те давние события могут сказаться самым неприятным образом и на будущем Ионы.
Я пришла из мира, где не принято демонстрировать на публике подобные чувства и откровенничать с почти незнакомыми людьми. В нашем кругу первостепенное значение имеют безупречный вид и незапятнанная репутация. Трент заставляет меня задуматься, не слишком ли я привыкла к ограничениям, которые сопутствуют постоянной публичности.
Как бы я поступила на его месте?
– Мне кажется, Иона – замечательный ребенок,– замечаю я.
– Так и есть. Я уже не представляю себе жизни без него. Наверное, что‑то подобное чувствует каждый родитель.
– Конечно.
Трент любезно пропускает меня вперед, и я иду по тропинке к его коттеджу. Когда мы заходим во внутренний двор, лицо мне облепляет паутина, и я вспоминаю, почему' мы с кузинами всегда спорили, когда катались на лошадях в лесу Хичкока, кто будет скакать первым. Я снимаю с лица липкие тенета и, подобрав сухой лист пальмы, ликвидирую ловчие сети пауков на своем пути.
Трент усмехается.
– А ты не настолько городская, как можно судить по виду.
– Я же говорила тебе, что выросла на конюшнях.
– Да я как‑то не очень в это поверил. Честно сказать, мне казалось, что тебе не захочется заходить в дедулину мастерскую, когда ты посмотришь на нее с порога.
– Ошибаешься,– я оглядываюсь через плечо и вижу, что он улыбается.– А ты ведь на это рассчитывал, правда?
Мы подходим к небольшому домику с низкой крышей, поднимаемся по шатким ступенькам, и Трент сразу становится серьезнее.
– Я не уверен, что поступаю правильно. Как бы я хотел, чтобы дедушка был жив и сам принимал такие решения,– он хмурится так, что лоб покрывают глубокие морщины, выуживает из кармана ключи и наклоняет голову, чтобы рассмотреть их получше.
– Я понимаю. Правда. Я долго раздумывала над тем, стоит ли копаться в прошлом бабушки, но ничего не могу с собой поделать. Мне кажется, истина дороже всего.
Трент вставляет ключ в замочную скважину и открывает дверь.
– Ты говоришь сейчас как репортер, а не как политик. Тебе стоит быть осторожнее, Эвери Стаффорд. Такой идеализм в политическом мире может обойтись очень дорого.
Я ощетиниваюсь.
– Похоже, ты имел дело не с теми политиками.– Он не сказал мне ничего, чего я не слышала от Лесли. Она боится, что я слишком интеллектуальна и не представляю себе, что в действительности означает борьба за кресло в Сенате. Она забыла, что всю жизнь мне приходится считаться с тем, что обычные люди думают о нашем социальном круге: их раздражает почти все – от стоимости одежды до цен на обучение в частных школах.
– В моей семье считается, что гражданский долг – прежде всего долг*перед гражданами.
Его лицо ничего не выражает, поэтому я не могу сказать, согласен он со мной или нет.
– Тогда тебе точно не понравится то, что ты узнаешь об Обществе детских домов Теннесси. Это некрасивая история, как на нее ни взгляни.
– Почему?
– Это общество было невероятно уважаемой организацией, а женщина, которая возглавляла его, вращалась в самых высоких кругах, как социальных, так и политических, Она очень хорошо заботилась о репутации. Люди восхищались ее делами. Она изменила общее представление о том, что сироты – бракованный товар. Но на самом деле Общество детских домов Теннесси в Мемфисе прогнило до основания. Неудивительно, что дедушка никогда не хотел говорить о том, чем занимался в этом маленьком домике. Истории воспитанников грустные, порой ужасающие, и их буквально тысячи. Детьми просто торговали. Джорджия Танн зарабатывала на том, что заламывала огромные цены за удочерение и усыновление, за перевозку, за доставку в другой штат. Она забирала детей из бедных семей и продавала их знаменитостям и влиятельным политикам. Правоохранительные органы и суды по семейным делам были у нее в кармане. Она обманом заставляла женщин в родильных палатах подписывать отказ от ребенка, пока они все еще были под действием наркоза. Она сообщала родителям, что их младенцы умерли, хотя на самом деле малышей просто забирали,– Трент вытаскивает из заднего кармана брюк сложенный листок бумаги и протягивает мне,– И это лишь малая часть. Я распечатал это сегодня между встречами с клиентами.
Листок – распечатка со скана старой газетной статьи. Заголовок рубит с плеча. Он гласит: «Женщину, что искала детям новые семьи, можно считать самым массовым серийным убийцей».
Трент останавливается, его ладонь лежит на дверной ручке. Он ждет, пока я закончу читать,
– Кроме дедушки и редких клиентов, сюда больше никто никогда не заходил – даже моя бабушка. Но она не разделяла его интерес к этой теме. Я уже говорил, что она считала, что прошлое должно оставаться в прошлом. Возможно, она была права. Мой дедушка под конец жизни, должно быть, согласился с ней. Велел мне собрать все, что хранится здесь, и уничтожить. Перед тем как мы войдем, хочу предупредить: я понятия не имею, что скрывается за дверью.
– Я понимаю. Но... в Мэриленде я была федеральным прокурором. Немногое может меня шокировать.
Но заголовок статьи все равно приводит меня в ужас. Я понимаю, почему Трент не открывает дверь, пока я не дочитаю статью,– он хочет меня предупредить. Он хочет, чтобы я поняла – внутри не будет теплых и пушистых историй об одиноких сиротах, наконец‑то нашедших новый дом.
Я возвращаюсь к статье и читаю:
«Когда‑то ее провозглашали “Матерью современного усыновления”, с ней советовались люди уровня Элеоноры Рузвельт. И Джорджия Танн действительно способствовала тому, что с 1920 по 1950 годы тысячи детей были приняты в новые семьи. Но также она руководила сетью детских домов, где под ее надзором по недосмотру или злому умыслу погибло не менее пятисот детей и младенцев.
– Многие дети не были сиротами,– сообщает Мэри Сайкс, которую в возрасте четырех лет вместе с маленькой сестрой украли с порога дома ее матери, родившей их без брака, и поместили под опеку Общества детских домов Теннесси,– У многих были любящие родители, которые хотели сами их вырастить и воспитать. Часто детей похищали прямо средь бела дня, и неважно, как стойко настоящие родители были готовы сражаться в суде, – им не позволено было победить.
Миссис Сайкс три года провела в приюте, в большом белом доме, которым заправляли Джорджия Танн и ее помощники.
Сестренке Мэри было всего шесть месяцев от роду, когда женщина, представившаяся работницей социальной службы, забрала их с родительского крыльца. Малышка прожила в учреждении Общества детских домов Теннесси только два месяца.
– Дети не получали ни нормальной еды, ни медицинского обслуживания,– говорит миссис Сайкс.– Я помню, как сидела на полу в комнате, полной колыбелек, протягивала руку через прутья и поглаживала сестренку по ручке. Она была так слаба и обезвожена, что не могла даже плакать. Никто ей так и не помог. Когда стало понятно, что она вряд ли поправится, работница приюта положила ее в картонную коробку и унесла. Больше я никогда ее не видела. Позже я узнала, что если младенцы слишком сильно болели или часто плакали, их клали в коляску и оставляли на улице под палящим солнцем. У меня есть дети, внуки, а теперь уже и правнуки. И я не могу себе представить, как кто‑то мог настолько жестоко обращаться с детьми, – но все так и было. Нас привязывали к стульям и кроватям, били, окунали головой в ванну и держали под водой, до нас домогались. Это был дом кошмаров.
Сообщается, что за три десятилетия множество детей, находящихся под опекой Общества детских домов Теннеси, бесследно исчезло; их бумаги часто пропадав ли вместе с ними, и об их существовании не оставалось никакой информации. Если биологические родители искали их или подавали заявления в суд, им просто говорили, что детей отдали в другие семьи, а бумаги засекретили.
Никто не смел тронуть организацию Джорджии Та ни – ведь она находилась под протекцией "босса" Крампа, печально известного политического деятеля из Мемфиса».
Остальная часть статьи была посвящена тому, как осуществлялась продажа детей богачам и голливудским звездам, описанию горя родных семей, оставленных ни с чем, и перечислению обвинений в физическом и сексуальном насилии. В последних строках цитируется создатель сайта «Потерянные ягнята»:
«У Мемфисского отделения Общества детских домов Теннесси везде были свои люди – в кабинетах социальных служб, в сельских больницах, в бедных кварталах и в стихийных поселках. Часто детьми откупались от чиновников и социальных работников, которые могли встать на пути Танн. Бывало и так, что у приемных родителей под угрозой забрать у них детей вымогали все больше и больше денег. Джорджия Танн поддерживала хорошие отношения с “боссом” Крампом и чиновниками суда и потому могла коверкать детские судьбы, как вздумается. Она играла в Бога и, похоже, ничуть в этом не раскаивалась. В конце концов она умерла от рака, не успев ответить за свои злодеяния. Высокопоставленным чинам хотелось, чтобы дело посчитали закрытым, – так оно и вышло».
– Это...– я останавливаюсь, подыскивая нужные слова. Мне хочется сказать «невероятно», но это неподходящее слово.– Ужасно. Сложно представить, что может происходить что‑то подобное, тем более в таком масштабе... и долгие годы.
– Общество действовало до 1950 года,– Трент разделяет мои чувства – смесь ужаса, изумления и ярости. Рассказ Мэри Сайкс о том, как она гладила по руке умирающую сестру, напомнил мне о моих племянниках и племянницах, об их связи друг с другом. Кортни привыкла залезать в кроватку к тройняшкам и засыпать вместе с ними, если ночью они начинают плакать.
– Какой кошмар... В голове не укладывается,– я расследовала дела, связанные с насилием и коррупцией, но чтобы настолько масштабные? Ведь сотни людей должны были знать, что происходит. – Почему же власти смотрели сквозь пальцы на эти преступления?
И тут до меня доходит, что мои предки родом из Теннесси. Они были там влиятельными политическими фигурами, работали в различных государственных, судебных и федеральных учреждениях. Знали они об этом? Или предпочитали не замечать? Неужели именно по этой причине бабушка Джуди связалась с Трентом‑старшим? Она хотела исправить семейную ошибку? Или, напротив, опасалась, что правда о ее семье, которая оказалась замешана в эти жуткие события, станет всеобщим достоянием?
Кровь отливает от моего лица, ноги становятся ватными, и я прислоняюсь к стене, чтобы не упасть. Меня * бьет дрожь, несмотря на теплый летний день.
Трент замер на пороге, он готов открыть дверь, но смотрит на меня с тревогой.
– Ты не передумала?
Похоже, уверенности у него не больше, чем у меня. Мы замерли, словно дети, пытающиеся набраться храбрости, перед тем как вступить на запретную территорию. Может, Трент надеется, что я передумаю и освобожу нас обоих от необходимости узнать, что там спрятано?
– Правда всегда рано или поздно выплывает наружу. Я верю, что лучше узнать ее раньше, – я произношу эти слова и понимаю, что ни в чем не уверена. Всю свою жизнь я считала, что наша репутация безупречна. Что наша семья – открытая книга. Возможно, во всем виновата моя наивность. Неужели все эти годы я ошибалась?
Трент опускает взгляд под ноги и скидывает с крыльца пустую раковину. Она отскакивает от красного игрушечного трактора, который сейчас кажется особенно ярким.
– Я боюсь обнаружить, что усыновление моего де‑душки было таким, как описывается в статье: ребенка отдали сотруднику государственной службы, чтобы он помалкивал. Приемным отцом дедушки был сержант полиции Мемфиса. Не похоже, что у них была куча денег на дорогое усыновление...– Трент замолкает, и в его глазах отражается мой собственный страх. Неужели на нас лежит тяжкая ноша грехов предыдущих поколений? И если так – сможем ли мы вынести такую тяжесть?
Трент открывает дверь, за которой, возможно, скрывается опасная тайна.