– Конечно, – отвечает Трент. Но мне кажется, что ей хочется услышать не его ответ.
– Я не собиралась никого беспокоить,– теперь юлить приходится мне, потому что я не должна давать обещания, которые не смогу сдержать.– Мне только хотелось узнать, каким образом моя бабушка была со всем этим связана.
– И теперь ты знаешь, так что все в порядке,– Мэй подчеркивает последние слова решительным кивком. Интересно, кого – меня или себя – она пытается убедить? – Я примирилась с прошлым и надеюсь, что мне больше никому не придется о нем рассказывать. Я ведь говорила, что даже передумала посвящать во все это твою бабушку, мою хорошую подругу. Зачем перетряхивать грязное белье? У всех бывают трудности в жизни. Мои отличались от чьих‑то еще, но я справилась с ними, как и Ларк, и Ферн, и, как я полагаю, мой брат – хоть мы и не смогли его найти. Я предпочитаю надеяться, что у него тоже все сложилось хорошо. Он – единственная причина, по которой мне хотелось записать свои мемуары, из‑за чего я и уговорила твою бабушку мне помочь. Мне казалось, что книга или сообщение о ней в газете могут попасться ему на глаза, если он еще жив, а если он стал одним из многих, кто исчез в стенах Общества детских домов Теннесси, эта книга увековечит его память. И возможно, память моих настоящих родителей. У меня нет могил, на которые я могла бы возложить цветы. По крайней мере, я не знаю, где их искать.
– Я так... так сочувствую вам!
Она кивает, снова закрывает глаза и чуть отворачивает голову.
– Теперь мне нужно отдохнуть. Скоро они снова придут, будут щупать меня, колоть или потащат в тот ужасный зал лечебной гимнастики. Ну правда, мне ведь уже девяносто лет. Зачем мне мышечный тонус?
Трент усмехается.
– Вы говорите в точности как мой дедушка. Если бы на то была его воля, мы посадили бы его на плоскодонку и отправили вниз по течению реки Эдисто.
– Звучит просто замечательно! А не могли бы вы быть столь любезны и организовать подобное судно для меня? Потом я бы добралась до своего дома в Огасте и уплыла бы по реке Саванне,– она чуть улыбается. Спустя секунду ее дыхание замедляется, а веки начинают подрагивать в своих морщинистых оправах. Улыбка остается у нее на устах. Мне интересно – может, ей снится, что она снова маленькая девочка, которая плывет по грязным водам Миссисипи на борту плавучей хижины, построенной ее отцом?
Я пытаюсь представить, каково это – прожить такую жизнь, как у нее – точнее, две жизни, – и фактически быть при этом двумя разными людьми. Я бы так не смогла. Я росла за непоколебимой стеной фамилии Стаффорд в семье, которая меня поддерживала, воспитывала, любила. Я не знала ничего иного. Как сложилась жизнь Мэй у приемных родителей? Она об этом и словом не обмолвилась. Сказала только, что после кошмаров детского дома их с сестрой вместе взяли в одну семью.
Почему она остановилась именно на этом месте? Остальное – слишком личная информация?
Она дала ответ на мой вопрос и попросила больше не ворошить эту историю, но мне все равно хочется узнать больше. Похоже, и Трент со мной солидарен. Это естественно. История его семьи тоже связана с Мэй.
Мы некоторое время стоим у кровати и смотрим на Мэй, погрузившись в свои мысли. Потом забираем фотографии и неохотно покидаем комнату, сохраняя молчание до тех пор, пока она может нас услышать.
– Я и не знал, что у моего деда было такое кошмарное детство! – начинает Трент, когда мы отходим достаточно далеко.
– Должно быть, тебе сейчас тяжело.
Трент сдвигает брови на переносице.
– Знаешь, это такое странное чувство. Дедушка прошел через ужасы приютов Общества Теннеси... Я теперь восхищаюсь им еще больше – его делами, его личностью. А когда задумываюсь, что все могло быть иначе, если бы он не оказался в том месте и в то время, если бы его родители не были бедняками, если бы кто‑то смог остановить Общество детских домов Теннесси до того, как они добрались до дедушки, начинаю злиться. Я не понимаю, стал бы он тем же самым человеком, если бы вырос в родной семье? Он любил реку из‑за того, что родился на ней, или потому, что его приемный отец любил рыбачить по выходным? Мэй говорила, что он встречался с настоящими родственниками. Что он при этом чувствовал? Почему он никогда не знакомил нас с ними? У меня столько вопросов, на которые я никогда не получу ответа...
Мы выходим на улицу и останавливаемся возле двери: ни ему, ни мне не хочется уезжать. Но теперь, когда цель достигнута и страшная тайна детства Мэй и Трента‑старшего раскрыта, формальных причин для продолжения расследования, а значит, и знакомства просто нет. Но я чувствую: нас с Трентом связала некая нить, и она не хочет рваться. Настает пора прощания.
– Ты собираешься найти кого‑нибудь из дедушкиной биологической семьи?
Трент, засунув руки в карманы джинсов, пожимает плечами и переводит взгляд на носки своих лодочных туфель.
– Это было так давно, что я не вижу смысла. Нам они приходятся очень дальними родственниками. Может, именно поэтому дед нас не знакомил. Но, наверное, все же попробую что‑нибудь раскопать. Хочу узнать подробности... хотя бы для Ионы и моих племянников и племянниц. Вдруг они меня когда‑нибудь спросят об этом? Мне больше не нужны секреты.
Разговор затихает. Трент слегка проводит языком по губам, будто хочет что‑то сказать, но не уверен, нужно ли. И внезапно мы начинаем говорить одновременно, перебивая друг друга.
– Спасибо...
– Эвери, я знаю, что мы...
Почему‑то нам становится ужасно смешно, и смех немного рассеивает напряжение.
– Сначала дамы,– Трент делает приглашающий жест и замирает в полупоклоне, а я молчу: никак не могу подобрать точные слова. Мы столько всего успели узнать и почувствовать за последние несколько дней, что расставание кажется почти невероятным. Есть что‑ то, что нас объединяет.
А может, я веду себя просто глупо?
– Я хочу поблагодарить тебя за все. За то, что не отправил меня восвояси с пустыми руками. Я знаю, тебе было очень тяжело нарушить обещание, данное дедушке...– Трент смотрит мне в глаза, и я забываю, что еще собиралась сказать. Щеки начинают гореть. Притяжение. Я снова обнаруживаю его, ощущаю. Мне казалось, что возникло оно из‑за объединившего нас расследования, из‑за общей тайны, но тайны больше нет, а притяжение никуда не делось.
Меня посещает совершенно непрошеная, ненужная мысль: «А что если я ошибаюсь в своих чувствах к Эллиоту...» И я мгновенно понимаю, что ничего случайного в этой мысли нет. Просто я упорно не позволяю себе думать на эту тему, но все же... Мы с Эллиотом на самом деле любим друг друга, или просто... нам по тридцать лет и вроде бы уже пора? У нас крепкая, проверенная годами дружба – или все‑таки страсть? Мы твердим друг другу, что нам не хочется форсировать со‑бытия из‑за давления наших семей, – но, может быть, мы ошибаемся?
Я вспоминаю грамотный политический коучинг в исполнении Лесли, и неожиданно ее фразы кажутся мне доказательством моих мыслей: «Если мы хотим повысить твою популярность, Эвери, своевременное объявление о свадьбе может очень здорово нам помочь. Кроме того, молодой женщине в Вашиштоне невыгодно быть одинокой, и неважно, как хорошо она соблюдает приличия на публике. Волкам нужно дать понять, что ты официально недоступна».
«Мы с Эллиотом – старые друзья. И ничего больше»,– я гоню эту мысль, но она неустранима, словно колючка, запутавшаяся в лошадиной гриве. А еще я не могу представить, как теперь отказаться от наших планов. Все, буквально все, ожидают от нас скорого объявления о свадьбе. Если его не сделать, последствия будут... немыслимы. Мы разобьем сердце Пчелке и Битси. В социальном и политическом плане меня будут считать неуравновешенной личностью, не способной принимать решения и распознавать стремления собственного сердца.
«Неужели я и вправду такая?»
– Эвери? – Трент хмурится и склоняет голову набок. Он недоумевает, с чего это я замолчала.
Но объяснить ему причину своей задумчивости я не могу.
– Теперь твоя очередь, – я больше не хочу ничего говорить из‑за странного направления, которое приняли мои мысли.
– Уже неважно.
– Так нечестно. Ну правда, что ты хотел сказать?
Он не слишком‑то сопротивляется.
– Прости, что в первый день встреча вышла такой неприятной. Обычно я так с клиентами не обращаюсь.
– Ну я ведь и не являлась клиентом, поэтому извинения приняты, – вообще‑то он вел себя вполне достойно, учитывая мой напор. В конце концов, я Стаффорд до мозга костей. Я привыкла получать то, что хочу.
Я с содроганием осознаю, что подобное качество делает меня до жути похожей на приемных родителей, которые невольно финансировали бизнес Джорджии Танн. Конечно, некоторые взрослые действовали из благих побуждений, а кому‑то из детей на самом деле нужен был другой дом, но остальные, особенно те, кто раскошеливался на астрономические суммы, чтобы заказать себе сына или дочь, должны были понимать, что происходит. Они просто решили, что деньги, власть и социальное положение дали им на это право.
Чувство вины накрывает меня, словно океанская волна. Я думаю обо всех привилегиях, которые получила с рождения, считая кресло в Сенате, которое для меня практически уже подготовлено.
«И все это только потому, что я родилась именно в этой семье!»
Трент снова неловко прячет руки в карманы, бросает взгляд на машину, потом снова поворачивается ко мне.
– Не пропадай. Заходи, когда снова будешь в Эдисто.
Его слова поражают меня, как сигнал горна в начале скачек по пересеченной местности, когда все мышцы лошади напряжены и я знаю: стоит мне ослабить поводья – и ее энергия выплеснется и понесет ее к финишу.
– Мне будет очень интересно узнать, что еще ты найдешь... если, конечно, у тебя это получится. Но я не настаиваю. Не хочу навязывать свое мнение.
– К чему прекращать именно сейчас?
Я покашливаю, будто от негодования, но мы оба знаем, что это правда.
– Моя адвокатская натура. Извини.
– Должно быть, ты хороший адвокат.
– Я стараюсь, – меня переполняет чувство гордости из‑за того, что кто‑то еще признал достижение, которым я горжусь. Которого я добилась сама. – Люблю, когда торжествует истина.
– Это видно.
К ближайшей парковке подъезжает автомобиль, и его появление напоминает нам, что мы не можем вечно стоять у двери в дом престарелых.
Трент окидывает прощальным взглядом вход в заведение.
– Эта старушка прожила интересную жизнь.
– Да, так и есть.
Мне больно от того, что Мэй, подруга моей бабушки, вынуждена томиться здесь день за днем. Никаких посетителей. Не с кем поговорить. Внуки живут далеко в сложной ситуации, сложившейся из‑за смешанного брака. Никто в этом не виноват. Такова жизнь. Мне нужно обязательно связаться с Эндрю Муром и его комитетчиками и узнать, нет ли каких‑то организаций, в которых смогли бы ей помочь.
На улице раздается автомобильный гудок, рядом хлопает дверца автомобиля. Мир все еще вертится, и нам с Трентом пора в дорогу.
Трент глубоко вздыхает, а потом склоняется, чтобы поцеловать меня в щеку. Его дыхание обжигает мне ухо.
– Спасибо, Эвери. Я рад, что узнал правду.
Он не сразу отстраняется, и я чувствую запах соленого ветра, детского шампуня и чуть‑чуть – солончаковой грязи. Или мне это только кажется?
– Я тоже.
– Не пропадай,– снова повторяет он.
– Не буду.
Краем глаза я замечаю, что по тротуару к нам приближается женщина. Белая блузка, туфли‑лодочки, черная юбка. Ее торопливый шаг мигом разрушает очарование спокойного летнего дня. Я заливаюсь краской и буквально отскакиваю от Трента; он смотрит на меня с недоумением.
Лесли меня выследила. Мне стоило дважды подумать, прежде чем обращаться к Яну с просьбой узнать про состояние Мэй! Она опускает подбородок и разглядывает нас с Трентом. Я могу только догадываться, о чем она думает. Впрочем, догадываться мне как раз не надо: у нее на лице все написано…Наше прощание выглядело слишком интимным. Неподобающим.
– Еще раз спасибо, Трент, – я пытаюсь не думать о том, как эту сцену оценивает Лесли.– Будь осторожен на обратном пути,– я отступаю, сложив перед собой руки.
Наши взгляды встречаются.
– Ага,– бормочет Трент, склонив голову набок, и щурится, глядя на меня. Он не знает, что за ним еще кто‑то стоит и что реальность надвигается на нас со скоростью штормового ветра.
– Мы тебя искали,– Лесли заявляет о своем присутствии, не тратя времени на формальные любезности.– У тебя телефон не работает или ты от нас прячешься?
Трент отходит в сторону и переводит взгляд с папиного пресс‑секретаря на меня.
– Я отдыхала, – говорю я. – Все знают, где я была.
– На Эдисто? – парирует Лесли с долей сарказма. Да, действительно, сейчас я совсем не на Эдисто. Она с подозрением смотрит на Трента.
– Да... ну... я... – мозг ищет подходящие слова. Пот выступает под туристическим платьем в цветочек, которое я купила, чтобы надеть сегодня что‑нибудь чистое. – Долгая история.
– Тогда, боюсь, у нас нет на нее времени. Тебя заждались дома,– Лесли пытается дать Тренту понять, что у нас дела и ему тут больше не место.
Он кидает на меня последний вопросительный взгляд, затем извиняется, сообщает, что ему нужно заехать еще к кому‑то, пока он в Айкене, и направляется к машине.
– Береги себя, Эвери,– говорит он на прощание.
– Трент... спасибо,– отвечаю я ему в спину. Он поднимает руку и отмахивается – что бы тут ни происходило, он не хочет иметь к этому отношение.
Я хочу побежать за ним и хотя бы извиниться за внезапное вмешательство Лесли, но знаю, что не могу. Это только вызовет больше вопросов.
– Похоже, телефон отключился,– я успеваю предупредить обвинение Лесли.– Прости. Что происходит?
Она медленно моргает и задирает подбородок.
– Давай пока оставим эти вопросы. Лучше поговорим о том, что я увидела, когда вышла на тротуар,– она взмахом руки указывает в сторону Трента. Я надеюсь, что он уже достаточно далеко и не слышит ее. – Потому что меня это обеспокоило.
– Лесли, он просто друг. Он помогал мне раскопать некоторые факты из семейной истории. Вот и все.
– Семейной истории? Правда? Здесь? – она задирает нос и фыркает от раздражения.– И что за история?
– Мне не хотелось бы об этом говорить.
Глаза Лесли сверкают. Губы сжимаются в тонкую линию. Она глубоко вздыхает, снова моргает и впивается в меня разъяренным взглядом.
– Давай я тебе кое‑что скажу. Сцена, которую я сейчас здесь застала, – как раз из тех, что ты не можешь себе позволить. Нельзя допустить, чтобы какое‑либо из твоих действий могло быть вывернуто, использовано против тебя или истолковано превратно, Эвери. Нельзя такое допускать. Ты должна быть чиста, как свежевыпавший снег, а эта сцена выглядела сомнительно. Можешь представить ее запечатленной на фотографии? Напечатанной в газете? Мы, вся наша команда, вкладываем в тебя все силы. На тот случай, если ты понадобишься.
– Я знаю. Я все понимаю.
– Меньше всего твоей семье нужна еще одна битва!
– Поняла,– тон у меня уверенный, но на самом деле я в замешательстве, я сконфужена; меня раздражает, что именно сейчас я вынуждена общаться с Лесли. Мне хочется ее успокоить, И одновременно – побежать за Трентом, но я боюсь даже взглянуть в сторону его машины. Меня разрывает на части.
Рядом начинает урчать мотор. Я слышу, как Трент сдает назад и медленно выезжает с парковки. «Возможно, это и к лучшему,– говорю я себе.– Конечно, к лучшему».
До того как я приехала на Эдисто, вся моя жизнь была распланирована наилучшим образом. Но почему же я хочу рискнуть своим блестящим будущим ради... семейных секретов, которые за давностью лет уже мало что значат, и человека, с которым меня связывает как раз желание раскрыть эти секреты?
– События получили развитие,– я не сразу вникаю в слова Лесли, хотя и смотрю прямо на нее. – The Sentinel только что выпустила масштабную разоблачительную статью о принадлежащих корпорациям домах престарелых и‑ об их уклонении от ответственности. Когда ее подхватят ведущие СМИ – вопрос времени. В статье рассматриваются трагедии, разыгравшиеся в Южной Каролине. Авторы сравнивают стоимость пребывания в «Магнолии Мэнор» и в заведениях, названия которых звучали на судебных процессах. У них есть фотографии жертв и их семей. Они назвали статью «Старость у всех разная», а подзаголовком поместили снятую с большого расстояния фотографию, на которой твой отец с бабушкой гуляют по садам «Магнолии».
Я смотрю на Лесли, приоткрыв рот от изумления и гнева.
– Как они посмели! Как смеют... Да кто бы они ни были! У них нет права беспокоить бабушку!
– Это политика, Эвери. Политика и погоня за сенсацией. Права тут никого не интересуют.
Глава 20
Рилл Фосс
Мемфис, Теннесси
Год
Мужчину зовут Даррен, женщину – Виктория, но нам сказано называть их «папа» и «мама», а не по именам или мистер Севьер и миссис Севьер. Мне это нетрудно. Я никогда не звала никого папой или мамой, так что эти слова для меня мало что значат. Просто слова, не лучше других.
Куини и Брини все еще наши родители, и мы все равно отправимся к ним, как только я найду способ сбежать. Это будет не так сложно, как я думала. У Сейнеров большой дом с кучей комнат, которыми никто не пользуется, а с задней стороны есть широкое крыльцо, которое выходит на поля с перелесками и зелеными лужайками, плавно спускающимися к самой лучшей вещи на свете – к воде. Это не река; всего лишь длинное, тонкое озеро‑старица, которое соединяется с болотом, а оно тянется до самой Миссисипи. Я знаю об этом, потому что спросила Зуму, которая убирает здесь и готовит и живет в старом каретном сарае, где мистер Севьер держит свои машины. У него три машины. Я никогда не видела, чтобы у кого‑то было сразу три машины.
Муж Зумы, Хой, и их дочка, Хутси, живут вместе с ней. Хой следит за двором, курятником, охотничьими собаками мистера Севьера, которые лают и воют по ночам, и за пони, про которого миссис Севьер рассказывает нам уже две недели: если мы захотим, то сможем на нем покататься. Я сказала, что нам не нравятся пони, хоть это и неправда. И убедила Ферн, что ей лучше со мной соглашаться.
Муж Зумы – большой, страшный и черный, как черт; и после дома миссис Мерфи я не хочу, чтобы какой‑то дворник застал меня или Ферн в одиночестве. И с мистером Севьером наедине я тоже не хочу оставаться. Он тоже пытался покатать нас на пони, но только потому, что его заставила миссис Севьер. Он готов на что угодно, только бы удержать ее от похода в сад, где под маленькими каменными ягнятами в могилках лежат два ее мертворожденных ребенка и еще три, которые так и не появились на свет. Когда миссис Севьер туда приходит, она падает на землю и плачет. Затем возвращается домой и подолгу лежит в постели. У нее на запястьях старые шрамы. Я знаю, откуда они, но, конечно, не говорю Ферн.
– Просто сиди у нее на коленях, позволь ей заплетать тебе волосы и играть с тобой в куклы. Убедись, что она счастлива,– говорю я Ферн.– Не плачь, не мочись в постель. Поняла?
Я оказалась здесь только потому, что без меня Ферн, не переставая, писалась в постель и закатывала истерики.
Но сейчас сестренка ведет себя просто отлично. Хотя в иные дни миссис Севьер ничем нельзя помочь: она не хочет видеть рядом с собой живых, ей нужны только мертвые.
Когда она ложится в постель и оплакивает детей, которых потеряла, мистер Севьер прячется в своей музыкальной комнате, а за нами приглядывает Зума, которая считает, что мы задаем ей слишком много работы, когда ошиваемся вокруг. Раньше миссис Севьер покупала подарки маленькой дочке Зумы, Хутси – ей десять лет, она на два года младше меня. Но теперь миссис Севьер покупает подарки только для нас, и Зуме это совсем не нравится. Она выпытала у Ферн достаточно, чтобы знать, откуда мы взялись, и не может понять, зачем таким утонченным господам, как мистер и миссис Севьер, понадобился речной мусор вроде нас. Она постоянно напоминает нам об этом – разумеется, когда миссис Севьер не слышит.
Зума не осмеливается нас бить, но она была бы не прочь. Когда Хутси капризничает, Зума шлепает ее по тощей спине. Иногда, когда никто не видит, Зума трясет деревянной ложкой с длинной ручкой и говорит:
– Вы должны быть благодарны! Должны стопы целовать у хозяйки за то, что она позволяет вам жить в таком хорошем доме. Я знаю, кто вы, и вы тоже не забывайте. Вы тут пробудете, только пока хозяйка сама не родит ребенка. Когда он родится, речные крысы испарятся, словно дым. Их выкинут с мусором. Вы тут временно. И не надо думать, что это ваш дом. Чтобы вы знали – я таких, как вы, уже видела. Недолго вам тут осталось.
Она права, и я с ней не спорю. Но по крайней мере здесь есть еда, и ее много. Есть платья с оборками, пусть даже они тесные и колючие, и ленты для волос, и цветные карандаши, и книги, и сияющие новые туфельки «Мэри Джейн». У нас есть небольшой чайный сервиз, чтобы пить чай с печеньем после полудня. Раньше мы никогда не устраивали чаепитий, поэтому миссис Севьер пришлось научить нас этой игре.
Не надо выстраиваться в очередь перед мытьем. Не надо стоять голышом на глазах других людей. Никто не бьет нас по голове. Никто не угрожает связать нас и подвесить вниз головой в чулане. Никого не запирают в подвале. По крайней мере, пока ничего такого не было, и если мы здесь ненадолго, то не успеем и узнать, что произойдет, когда мы успеем им как следует надоесть.
Одно я знаю точно: даже если Севьеры от нас устанут, мы не вернемся в дом миссис Мерфи. Ночью, сидя в безопасности в своей комнате рядом с комнатой Ферн, я смотрю на луга и сквозь деревья вижу воду. Я пытаюсь отыскать на озере огоньки, и порой мне удается их заметить. Иногда я вижу огоньки даже на болоте, вдали от нас, они мерцают, словно упавшие звезды. Мне нужно всего лишь пробраться на одну из лодок; на ней мы сможем проплыть через трясину к большой реке, а как только мы окажемся там, легко будет спуститься вниз по течению к месту, где возле Мад‑Айленда Вулф впадает в Миссисипи. И там нас будут ждать Куини и Брини.
Мне просто нужно найти лодку, и я ее обязательно найду. Когда мы сбежим, Севьеры не будут знать, где нас искать. Мисс Танн не сказала им, что забрала нас с реки, и готова поспорить, что Зума тоже не откроет им правду. Новые мама и папа думают, что наша настоящая мама училась в колледже, а папа был профессором. Они думают, что она умерла от пневмонии, а папа потерял работу и не смог нас содержать. Еще они думают, что Ферн всего три годика, хотя ей четыре.
Я не пытаюсь разубедить Севьеров. Я просто стараюсь вести себя хорошо, чтобы ничего не произошло до тех пор, пока мы с Ферн не сможем сбежать.
– Вот вы где, – говорит миссис Севьер, обнаруживая нас в столовой, где мы ждем завтрак. Она хмурится, когда видит, что мы уже одеты в то, что приготовили нам со вчерашнего вечера. На Ферн синие штанишки и маленькая блузка с пуговицами на спине и рюшами на рукавах, а из‑под кружева в нижней части блузки виден животик. Я надела фиолетовое платье с пышными оборками, которое мне немного мало в верхней части: пришлось втянуть живот, чтобы его застегнуть, и это меня удивляет. Но, похоже, я расту. Куинн говорит, что мы, дети семьи Фосс, растем резкими скачками.
Может, это скачок роста, а может, мы просто едим здесь гораздо больше миски кукурузной каши. Каждое утро у нас обильный завтрак, а на обед Зума делает нам поднос с сэндвичами. Вечером у нас снова обильный ужин, если только мистер Севьер не слишком занят музыкой. Когда он работает, нам снова делают сэндвичи, затем миссис Севьер играет с нами в гости. Ферн просто обожает эту игру.
– Мэй, я же тебе говорила – не обязательно вставать так рано, да еще и заставлять одеваться малышку Бет,– она складывает руки на груди поверх шелковой ночной рубашки, которая выглядит так, что ее достойна была бы носить царица Клеопатра. У нас с Ферн такие же ночные рубашки. Наша новая мама заставила Зуму специально сшить их для нас. Мы их ни разу не надевали. Я решила, что не стоит привыкать к роскоши, потому что мы все равно не задержимся здесь надолго.
Кроме того, у меня на груди торчат две небольшие шишки, а ночные рубашки блестящие и тонкие, из‑за чего их хорошо видно, а я не хочу, чтобы они привлекали внимание.
– Мы подождали... немного,– я опускаю взгляд на колени. Она не понимает, что всю нашу жизнь мы просыпались с первыми лучами солнца. В плавучей хижине иначе жить нельзя. Когда просыпается река – просыпаешься и ты. Поют птицы, раздаются свистки с лодок, и волны набегают на борт, если привязать лодку рядом с основным руслом. Нужно следить за удочками – рыба начинает клевать, и пора топить печь. Очень много дел.
– Пора вам научиться спать до подходящего времени, – миссис Севьер качает головой и смотрит на меня. Я не знаю, шутит она или я на самом деле не слишком‑ то ей нравлюсь.– Вы больше не в приюте, Мэй. Это ваш дом.
– Да, мэ‑эм.
– Да, мама,– она кладет ладонь мне на голову и склоняется, чтобы поцеловать Фери в щечку, затем притворяется, будто хочет откусить ей ушко. Фери хихикает и визжит.
– Да, мама,– повторяю я. Звучит не слишком натурально, но у меня получается все лучше. В следующий раз я не ошибусь.
Она садится в конце стола, смотрит в коридор, опираясь подбородком на руку, и хмурится.
– Думаю, с утра вы еще не видели папу?
– Нет... мама.
Фери вжимается в кресло и с опаской смотрит на новую маму. Мы все знаем, где мистер Севьер. До нас доносится музыка, плывущая по коридорам. Ему нельзя заниматься музыкой до завтрака. Мы слышали, как они ругались из‑за этого.
– Дар‑рен! – кричит миссис Севьер, постукивая ногтями по столу.
Ферн закрывает уши ладошками, а Зума вбегает в столовую, в руках у нее дребезжит закрытая фарфоровая чаша. Крышка едва не падает, но она успевает ее поймать. Она выпучивает глаза так, что вокруг них появляется белая кайма, а затем понимает, что миссис Севьер сердится совсем не на нее.
– Я схожу за ним, хозяйка,– она ставит чашу на стол и кричит через плечо в сторону кухни: – Хутси, а ты принесешь им блюда до того, как они остынут!
Она проносится мимо стола, жесткая, словно метелка, и, пока новая мама не видит, бросает на меня злобный взгляд. До того как мы появились, Зуме не нужно было пачкать такую гору посуды для завтрака. Ей достаточно было собрать еду на поднос и унести в спальню миссис Севьер. Мне Хутси рассказала. Пока мы не появились, Хутси иногда целое утро проводила вместе с хозяйкой, листала журналы и раскраски и развлекала ее, чтобы хозяин мог спокойно работать.
Теперь Хутси должна помогать на кухне, и в этом виноваты мы.
Она ставит ногу под стол и с силой наступает мне на пальцы, пока выкладывает перед нами яйца.
Через минуту в коридоре появляется Зума с мистером Севьером. Только она может уговорить его выйти из музыкальной комнаты, когда он там он запирается. Она растила мистера Севьера с тех пор, как он был мальчишкой, и до сих пор заботится о нем так, будто он все еще маленький. Он слушается ее даже тогда; когда не слушает жену.
– Вам нужно поесть! – говорит она, следуя за ним по коридору, и размахивает руками – они то исчезают в утренних тенях, то появляются снова. – А то я тут стараюсь, столько еды наготовила, а она уже наполовину остыла!
– Я проснулся, и в голове зазвучала мелодия – пришлось записать ее, пока она не исчезла,– Севьер останавливается в конце коридора, кладет одну руку на живот, другую поднимает в воздух и танцует небольшую джигу, словно актер на сцене. Затем кланяется нам. – Доброе утро, дамы!
Миссис Севьер хмурится все сильнее.
– Ты знаешь, о чем мы договаривались, Даррен. Никакой работы перед завтраком и собираться за столом всем вместе. Как девочки поймут, что такое семья, если ты целыми днями сидишь взаперти в одиночестве?
Он не останавливается возле своего стула, а обходит стол и целует ее прямо в губы.
– Как сегодня чувствует себя моя муза?
– Ох, прекрати,– возмущается она.– Ты просто пытаешься меня задобрить.
– Успешно? – он подмигивает нам с Ферн. Ферн хихикает, а я делаю вид, что не замечаю.
Что‑то сжимается у меня в груди, и я опускаю взгляд на тарелку. Я вижу Брини: он точно так же целует Куини, проходя через хижину на корму лодки.
И внезапно еда кажется невкусной, несмотря на то, что живот урчит от голода. Я не хочу завтракать с этими людьми, не хочу смеяться над их шутками и звать их мамой и папой. У меня уже есть мама и папа, и я хочу вернуться к ним.
Ферн тоже не должна хихикать и сближаться с ними. Это неправильно.
Я дотягиваюсь под столом и легонько щиплю ее за ногу. Она чуть вскрикивает.
Новые мама и папа смотрят на нас, пытаясь понять, что произошло. Но Ферн молчит.
Зума и Хутси приносят остальные блюда, и мы завтракаем, а мистер Севьер рассказывает нам о новой мелодии, о том, как нужные звуки пришли к нему прямо посреди ночи. Он говорит о музыкальном сопровождении фильма, о паузах и нотах и обо всем остальном. Миссис Севьер вздыхает и смотрит в окно, но ей тоже приходится слушать. Прежде я не знала, что люди за‑писывают музыку на бумаге. Все мелодии, что я знаю, я выучила на слух, когда Брини играл на гитаре, губной гармошке или на пианино в бильярдной. Музыка всегда отзывалась где‑то глубоко внутри меня и заставляла почувствовать себя как‑то по‑особенному.