– Герцог Алва может требовать все, что захочет, и без войны. Другое дело, что Ги, Иорам и Людвиг – его враги. Будет странно, если Ворон за них заступится. Думай он иначе, он не стал бы размахивать на Совете найденными письмами, хотя по-своему Алва прав. Поведение Иорама было, мягко говоря, подозрительным.
– Я… я думал, что Ее Величество…
Кансилльер покачал головой:
– Я бы не обольщался. У Рокэ нет родных, и он вряд ли отнесется с сочувствием к просьбам сестры, любящей братьев, какими бы те ни были. Увы, в семье Ариго есть только один настоящий мужчина – Катарина. А вот Иораму больше пристали бы юбки, чем шпага и плащ…
Кансилльер замолчал, они миновали внутренний двор и оказались у изящной арки, которую охраняли гвардейцы в алом. Штанцлер назвал пароль, охранники расступились, и кансилльер Талига и оруженосец Первого маршала прошли в небольшой сад, засаженный сиренью и гиацинтами.
Штанцлер трижды стукнул в низенькую дверцу светлого дерева, та распахнулась, и на гостей уставились круглые темные глаза. Узнав кансилльера, женщина облегченно вздохнула.
– Клариче, – быстро сказал Штанцлер, – Ричард Окделл – оруженосец маршала Алвы, он ищет своего господина. У него срочные известия.
– Ее Величество и монсеньор в будуаре Ее Величества, – церемонно произнесла Клариче, и тут Ричард ее вспомнил. Именно она причесывала Катари в тот уже давний день, когда оруженосец впервые увидел свою королеву. – Ее Величество просили не беспокоить.
– Это очень важно, – твердо сказал эр Август.
– Пусть молодой господин доложит о себе сам, – сдалась камеристка.
– Идите, Ричард, – Август сжал плечо юноши, – и да поможет вам Создатель.
Ричард пригнулся и вошел в пахнущую гиацинтами прихожую. Ему хотелось разглядеть все как следует, но под настороженным взглядом камеристки это было неудобно.
|
|
– Сударь, – женщина указала на обитую голубым шелком дверь, – вам туда. Сначала будет приемная, за ней – будуар.
– Спасибо, – выпалил Ричард, сердце которого забилось при мысли о том, что он скоро увидит Катари. В первый раз после чествования героев Варасты!
Ричард, стараясь ступать потише, пересек приемную, откуда вели три двери. Одна была распахнута, и Дик вошел. Катари в голубом нижнем платье сидела на коленях у маршала, но как-то странно. Услышав шорох, она вздрогнула всем телом, но попытки вскочить не предприняла, а, наоборот, крепче прижалась к Ворону. Юноша видел заколотые высоко на затылке волосы и напряженную шею. Надеется, что не узнают? Но разве можно не узнать эти три маленькие темные родинки?
Ноги Дика приросли к полу. Дворянину, ставшему невольным свидетелем чужой любви, следовало немедленно удалиться, но юноша не мог оторвать взгляда от узла светлых волос и обхватившей плечи герцога тонкой руки. Положение спас Рокэ.
– Заходите, Ричард, – эр заговорил бы точно так же, застань его Дик за карточным столом или бутылкой вина. – Вы, надо полагать, по делу?
– Эр Рокэ, – начал Ричард и осекся.
Ворон ловко снял с колен женщину, встал и повернулся лицом к резному бюро. Все это он проделал быстро и ловко, но Дик по неопытности не успел отвернуться. Он слишком поздно сообразил, что означала поза королевы и почему она не встала сразу же. Лицо Катари отливало снежной бледностью, казалось, она вот-вот упадет, корсаж был расшнурован, одна из небольших грудей полностью обнажена…
|
|
– Отвернитесь, оруженосец, – посоветовал Рокэ, – уверяю вас, это не самые роскошные яблоки в Талиге и не самые сладкие. Прошу прощения, эрэа.
Ричард наконец оторвал взгляд от полуодетой королевы. Он знал про Рокэ и Катари, давно знал, и все-таки это было ужасно!
– Юноша, может, вы наконец скажете, что и где горит?
– Гонец от маршала фок Варзова… Очень срочно.
– Стало быть, горит на северо-западе… Похоже на правду. Где гонец?
– Заболел… Письмо у меня.
– Давайте сюда. Ваше Величество, – Рокэ изысканно поклонился замершей у окна женщине, – прошу нас простить.
Королева не ответила, даже не повернула головы. Каким же мерзавцем она теперь будет его считать. Что он натворил!
– Успокойтесь, юноша, – снисходительно бросил Ворон, когда они оказались среди цветущей сирени, – до конца света еще далеко. Где вы оставили гонца?
– У… у портного. На углу Мельничной… Лавка с собакой в камзоле.
– Прелестно, – Алва достал кинжал и ловко вскрыл пакет. – Что ж, пускай болеет. Я еду в казармы, а вы… Вы можете быть свободны до вечера. Или вот что. Отправляйтесь к баронессе Капуль-Гизайль и расспросите, что именно говорил ее незадачливый поклонник.
Дик кивнул. Перед глазами юноши стояло снеговое личико Катари. Значит, она все-таки уговорила Рокэ, а потом они… Святой Алан, как теперь он покажется ей на глаза. Ни одно донесение не стоило пережитого ею стыда!
– Монсеньор, – голос Ричарда дрогнул, – прошу меня простить. Я… я не думал…
– Не сомневаюсь, – кивнул Алва, его мысли были заняты чем-то другим, – думать вредно, так что вы поступили совершенно правильно.
|
|
Нет, Ворон все-таки чудовище, бездушное чудовище. Для него донесение с границы важнее чести лучшей женщины Золотых земель! Дику оставалось одно – вытрясти из баронессы Капуль-Гизайль правду о том, что сказал ей Килеан. Или неправду! Пусть признает, что получила письмо и решила, что оно написано графом. Могла же она ошибиться… Оправдать Килеана значит помочь Ариго, то есть Катари…
Марианна играла с собачкой. При виде гостя красавица, не вставая с обитого золотистым атласом дивана, протянула юноше обе руки и забросала его вопросами о Варасте, Первом маршале и Надоре. Сбитый с толку Дик отвечал. Как эта женщина может щебетать о всякой ерунде, когда человеку, который ее любит, грозит смерть! Бесчувственна или глупа? Или и то, и другое? И как начать разговор?
Дик смотрел на черноволосую красавицу в оранжевом и пытался придумать нужную фразу. Мысли, и без того взбаламученные появлением гонца и сценой в будуаре, спутались окончательно. Все было как в дурном сне, когда он видел Катари в платье куртизанки. Темные родинки на белой шее Ее Величества, на которые падал выбившийся из прически светлый завиток, черная мушка в вырезе оранжевого платья… Марианна – брюнетка, почему у нее такая белая кожа? Почти такая же белая, как у Катари…
– А теперь, герцог, пора выпить, – засмеялась Марианна, сбрасывая на ковер тявкнувшую собачку, – за ваши воинские подвиги, вашего эра и ваше великое будущее!
Баронесса грациозно вскочила, оказавшись очень близко от Дика. Юношу окутал запах роз, памятный еще по прошлой встрече. Ричард старался думать о судьбе Килеана, но в голове вертелись слова Рокэ о том, что до вечера он может считать себя свободным. Катари любит Первого маршала, любит вопреки всему, а кого любит Марианна? Уж точно не Людвига…
– Герцог, – в черных глазах Марианны плясали золотые искры, – вам дурно? Вы сам не свой.
– Нет, сударыня, но… – Предпринятая Ричардом попытка перейти к делам была пресечена самым решительным образом. Пахнувшая розами ручка легко коснулась щеки молодого человека, Марианна привстала на цыпочки, дотянулась губами до губ Ричарда, засмеялась и сразу же отступила на шаг.
– Ричард Окделл, мы немедленно идем пить вино и есть ранний виноград. И никаких разговоров!
– Но, сударыня…
– Или вы будете слушаться, или уходите, – отрезала баронесса.
Ричард остался. Во-первых, он должен узнать про Килеана, а во-вторых, ему не хотелось уходить, наоборот, Дик не был уверен в том, чего хотела красавица, но насчет собственных желаний у него сомнений не было. Гость и хозяйка отправились пить вино, оказавшееся превосходным. За первым бокалом последовал второй, за вторым – третий. Юноша не то чтобы забыл о том, что случилось утром, но Торка уходила все дальше, Килеан мог и подождать, а Катари… Катари принадлежала другому. Кому принадлежала Марианна, Ричарда не волновало – про барона с его птичками юноша и вовсе не вспомнил ни разу. Дик пил кэналлийское, не отрывая взгляда от собеседницы, его мучило только одно: с чего и как начать, чтобы не показаться смешным и неловким. В том, что Марианна не имеет ничего против его общества, юноша не сомневался. Иначе зачем бы она угощала его вином, предварительно накинув на дверь золотую цепочку. Марианна – распутница, она знает, чего хочет… Катари так растерялась, что даже дверь не заперла, а баронесса из всех выбрала его.
Голова юноши кружилась, одуряюще пахло розами, солнце пронизывало золотистые шторы, заливая комнату горячим летним золотом.
Ричарду хотелось подхватить баронессу на руки, но юноша не был уверен, что удержит красавицу. Катари сидела на коленях у Ворона, но она не могла сделать это сама, значит, Рокэ поднял ее и усадил. Марианне бы это понравилось, но она полнее Катари, а он слабее Рокэ…
Баронесса расхохоталась и поправила выбившийся из прически локон. Пересесть к ней? Отодвинуть разделяющий их столик и встать на колени? Поцеловать руку или сразу губы? И что сказать? Выручил Дидерих. Юноша взглянул на бокал своей собеседницы, в котором еще оставалось вино, и выпалил:
– «В былые времена считали, что мысли растворяются в вине!»
– Как интересно, – бархатные глаза стали еще больше, женщина явно не читала «Пасынков Кабитэлы», да и зачем это куртизанке?
– «И допивая из чужого кубка, мы можем сокровенное узнать», – закончил Ричард, благословляя великого поэта и господина Шабли.
– Теперь, герцог, я понимаю, почему вы выпиваете вино сразу, – улыбнулась Марианна, подняв бокал и протянув его Дику, – вам, в отличие от меня, есть что скрывать.
Юноша торопливо схватил резной хрусталь, задев горячие пальцы.
– Пейте, – улыбнулась женщина, – и узнайте, о чем я думаю. Мне этого очень хочется.
Дик выпил, не отрывая глаз от смеющейся баронессы.
– Ну, – сказала та, – теперь вы знаете, чего я хочу? Так сделайте это! «Ведь женщине постыдно говорить, когда мужчине промолчать постыдно!» Она все-таки читала Дидериха! Отчего-то это поразило молодого человека до глубины души. Ричард вскочил, но лишь для того, чтоб опуститься на колени у ног красавицы, пустой бокал упал на пестрый ковер, но Дик этого не заметил. Поцеловав руку Марианны, он проделал то же с обутой в расшитую бисером туфельку ножкой. Дальше все вышло само собой, ну или почти само собой.
Герцог Окделл не знал всех тонкостей дамского туалета и с обязанностями камеристки управлялся не очень хорошо, но Марианна не сердилась, а смеялась. Зато она прекрасно знала, как расстегивается оружейная перевязь и развязываются шейные платки. Это открытие было последней мыслью, посетившей Ричарда на краю золотистой пахнущей розами пропасти.
О Килеане Ричард вспомнил только к вечеру. Марианна с распущенными волосами лежала на кровати в уже знакомой Дику спальне, куда они перебрались из будуара, не заботясь о разбросанных по ковру вещах.
Женщина грызла яблоко, лукаво поглядывая на Ричарда и время от времени отбрасывая на спину роскошную черную гриву. Она напоминала Сону – сильная, холеная, невероятно красивая. И подчинившаяся! Дик был не прочь остаться здесь на ночь, на неделю, навсегда, но нужно было идти. Война ждать не могла, но сначала – еще один долг.
– Марианна…
Баронесса отложила яблоко и улыбнулась.
– Марианна… Мне надо спросить… Килеан-ур-Ломбах, он…
– Он больше не будет мешать, – она поправила волосы, – по крайней мере, я на это очень надеюсь!
Ричард вспомнил, как после диспута хотел, чтобы Килеана не было рядом с красивой баронессой. Его желание исполнилось, но как же страшно! А эта женщина, понимает ли она, что Килеан попал в беду из-за своей любви?
– Марианна… Графа обвиняют в том, что он знал о погромах.
– А он и знал, – баронесса перевернулась на спину и завладела рукой Ричарда, – сегодня слишком хороший вечер для таких разговоров.
– Но… – Дику не хотелось говорить о запертом в Багерлее человеке с холодным лицом, но Рокэ спросит, и потом… Потом, он должен это сделать ради братьев Катари, пусть она и любит другого. – Марианна, пойми… Граф Килеан сейчас в тюрьме…
– Вот пусть там и остается, – красавица положила руку Ричарда себе на грудь. – Самое подходящее для него место. Поцелуй меня, ты просто обязан это сделать.
Дик с удовольствием повиновался, и разговор прекратился сам собой. Когда Марианна его отпустила, в голове у Ричарда не было ни единой мысли, но баронесса обладала куда лучшей памятью.
– Ричард, – женщина приподнялась на локтях и внимательно посмотрела в глаза юноши, – ты кого-нибудь любишь?
Любит ли он? Любит, хотя об этом никто не знает и никогда не узнает. Особенно сама Катарина.
– Любишь, – тихо сказала баронесса, – имя мне не нужно, в Олларии удобнее не знать чужих тайн. Ричард Окделл, стал бы ты, зная, что противен женщине, которую любишь, играть на нее в карты?
Дику показалось, что он ослышался. Что о себе возомнила эта куртизанка?! Как она смеет ставить себя на одну доску с Катариной Ариго, королевой, дочерью знатнейшего рода, женщиной, до которой всем остальным дальше, чем до вечерней звезды?!
– Ты мне не ответил, Дик. Стал бы ты играть на свою любовь в карты?
– Это… Госпожа баронесса… Вы не смеете сравнивать…
– Отчего же? – Марианна села на кровати, не спуская взгляда с лежавшего юноши. – Любовь живет в том, кто любит. Для нее нет разницы между коровницей, королевой и святой. А если есть, если мужчина готов взять приглянувшуюся ему женщину силой, за деньги, обманом, это не любовь. Это, Ричард Окделл, называется иначе.
– Не знаю, в кого ты влюблен, но если эта женщина потеряет все, если ей, чтобы не умереть с голоду, придется продавать себя, ты ее купишь? Или поможешь, ничего не требуя взамен?
Дик растерянно молчал, не зная, что отвечать. В словах Марианны что-то было. Он счастлив служить Катари, умереть за нее, отдать ей все, что у него есть, но… Святой Алан! Разве можно сравнить этих двух женщин? Или куртизанка права, и важно – кто любит, и неважно – кого?
– Похоже, Ричард, ты и вправду любишь. Пусть твоя любовь будет счастливой, только не говори мне больше о господине Килеане. Поверь, это недобрый человек, он не стоит твоего сочувствия. Он вообще не стоит сочувствия.
– Но он любит вас, – растерянно пробормотал Дик.
– Куда ему любить, – баронесса потянулась и бросила Дику яблоко. – Такие не любят, а хотят и злятся на весь свет. Тот, кто придумал Леворукого, был похож на Килеана, уверяю тебя…
– Почему? – удивился Ричард, впиваясь в сочную мякоть.
– А потому, – с расстановкой произнесла баронесса, – что только ненужный женщинам мужчина мог запихнуть все мировое зло в смеющегося красавца, которому не откажет ни одна женщина. А для женщины нет ничего страшнее иззавидовавшегося зануды. Так что твоему Килеану в Багерлее самое место.
Дик чуть не подавился, а Марианна мстительно добавила:
– Пока он там, его нет тут, – и расхохоталась.
Глава 4
Агарис
«Le Chevalier des Bâtons» & «Le Dix des Épées»
Все это уже было. Говорят, дурные сны имеют обыкновение повторяться, дурная явь тоже. Снова пришло письмо, запечатанное несущей свечу мышью, снова магнус Клемент приглашал Робера Эпинэ в резиденцию ордена, а похожий на пыльного мышонка монашек вел гостя серыми, безликими переходами, и высокие сводчатые потолки давили на душу не хуже осенних туч. Снова магнус ордена восседал на резном деревянном кресле, словно не сходил с него целый год. Снова Робер преклонил колена, и Его Высокопреосвященство шевельнулся с явным намерением благословить гостя, который предпочел бы оказаться хоть в болотах Ренквахи, хоть в Сагранне под дулом пистолета, лишь бы подальше от магнуса. Теперь Робер Эпинэ никогда бы в жизни не назвал крысеныша в честь Его Высокопреосвященства Клемента, этого имени не заслуживала ни одна из живых тварей!
Магнус поднял сухонькую ручку, и Робер покаянно склонил голову, хотя больше всего талигойцу хотелось заорать, вскочить и убежать.
– Будь благословен, сын мой, и да не хранит сердце твое тайн от Создателя нашего.
Те же слова, что и год назад, век назад, тысячелетие назад. А они нужны Создателю, наши тайны? Хочет Он знать про нашу любовь, ненависть, надежду, сомнения или Ему нет до нас никакого дела?
– Сердце мое открыто слугам Истины, а помыслы чисты.
Ложь. Можно открыть сердце другу, родичу, даже врагу, но не этому человечку, словно слепленному из чердачной пыли. Иноходец смотрел прямо перед собой, гадая, о чем будет разговор, и на всякий случай готовясь врать. Его пригласили, а Альдо – нет. Почему? Что от него нужно этому… Раньше Робер назвал бы «истинника» крысой, теперь у него слов не было.
– Ты болел, сын мой? – В других устах это, может быть, и прозвучало участливо, но Иноходцу показалось, что магнус опечален не болезнью, а выздоровлением.
– Да, Ваше Высокопреосвященство. Кагетская лихорадка.
– Братья молились за тебя.
Вот только молитв этих… ему и не хватало. Его спасли гоганская магия и кровь Раканов, но говорить об этом нельзя.
– Я исполнен благодарности, Ваше Высокопреосвященство.
– Орден не оставляет тех, кого единожды избрал.
Угроза? Предупреждение? Ритуальная фраза? Леворукий их всех разберет…
– Я вижу, сын мой, на твоей руке браслет. Раньше его не было. Ты обручился? С кем? Когда?
Сначала со смертью, затем – с гоганни, но «истинник» этого знать не должен! И не узнает!
– С дочерью казара Адгемара Этери.
Это почти правда, а Белый Лис уже ничего не скажет. Никому и никогда.
– Казар мертв. Деву отдали другому.
– Я не признаю языческих и еретических обрядов. Принцесса Этери не вернула мне мое слово, пред лицом Создателя она остается моей невестой.
Вот вам! Пусть неведомая Этери будет счастлива хоть с козопасом, хоть с козлом… Как замечательно, что она есть на свете, и как же вовремя он о ней вспомнил! Хотя… хотя по законам Чести он должен теперь ее спасать… Впрочем, кто сейчас живет по законам Чести? Разве что бириссцы, но у них другая честь и другой бог.
– Твой браслет – дар Адгемара?
– Да! – Как просто лгать. А может, дело в том, кому лжешь и зачем.
– Обнажи запястье.
Эпинэ предпочел бы обнажить шпагу и проткнуть мерзкое серое существо, но пришлось повиноваться. Убийство магнуса одного из семи орденов непозволительная роскошь для изгнанника.
Впившиеся в золотой обруч глазки жалили, как муравьи, только бесцветных муравьев не бывает.
– Я вижу знак Дома Молнии, но извращенный, – голос Клемента стал жестким и колючим, как толченое стекло, – это символ одного из изгнанных Создателем демонов.
Магия гоганов и впрямь то ли от богов, то ли от демонов, и один из них повелевал молниями. Только вот ничего этот демон ему не рассказал ни о прошлом, ни о будущем. Не успел. Янтарный конь сбросил больного седока слишком быстро, осталась только метка на браслете, метка, которая может погубить всех.
– Это очень старая вещь, – выпалил Робер, – очень… Адгемар говорил, она сделана еще до Эрнани святого. Как она попала в сокровищницу Кагеты, никто не знает. Казар решил, что она принадлежала моему предку, и вернул ее…
– Казар Адгемар хорошо знал прошлое, – медленно произнес Клемент. А ведь он поверил! Поверил, что эту штуку раскопал Адгемар!
Пусть подозревает покойника, хоть в тройной игре, хоть в чернокнижии, Лису хуже не будет…
– Ты носишь на руке Зло, – объявил магнус, – и долг наш – освободить тебя от него.
А может, уйти? Кто посмеет его остановить, он не монах! Он гость Эсперадора. Юний вышел из ордена Милосердия, «голуби» никогда не любили «мышей»…
– Именем Создателя нашего святейший Эсперадор определил мне, недостойному, разрывать путы Зла и освобождать безвинных, попавших в сети.
Слова были пышными, но лишенный выражения голосок магнуса делал их сухими, незначительными и потому страшными. Юний выжил из ума, Оноре уехал, и теперь Эсперадором вертят «истинники». Что еще они выторговали? А ведь ему в бреду что-то такое мерещилось, что-то, связанное с орденом…
– Ваше Высокопреосвященство, это украшение не стоит вашего драгоценного времени. Я немедленно отправлюсь к ювелиру, он переплавит браслет.
– Сын мой, это золото осквернено печатью Зла. Ее необходимо разрушить!
Опять этот сухой, шелестящий голос, на что же он похож? На шорох змеиной чешуи по мозаичным плитам… Закатные твари, он – талигоец, а думает то ли как кагет, то ли как гоган. Не сметь думать о гоганах, ты – Человек Чести, ты ничего не знаешь о магии и не хочешь знать.
– Ваше Высокопреосвященство, я даже не знаю… Это – Залог, я поклялся Честью…
– Нет чести превыше покорности воле Его. Это Истина первая и Последняя. Сын мой, ты выйдешь из обители очищенным от скверны, что задела тебя.
Или вообще не выйдешь… Последних слов магнус не произнес, но Робер все понял и так. Его не выпустят! Ну зачем он сюда полез, да еще не сказавшись Енниолю? Хотя, спрячься он или бросься за советом, было бы еще хуже. Его бы искали, и кто знает, что нашли. «Истинники» умеют спрашивать…
– Сын мой, не бойся. Положи обе руки на стол и смотри мне в глаза.
Под браслетом какой-то след, Енниоль говорил… Не думать о Енниоле! Браслет – подарок Адгемара, Адгемара и никого другого. Казар надел гостю браслет на террасе с оранжевыми розами, и после этого Клемент… Другой Клемент взбесился. Крыс почуял зло, заключенное в браслете. Это все от Адгемара! И след на руке тоже! Путсь его режут на куски, жгут, топят, вешают, это от Адгемара. Он привез браслет из Кагеты, значит, зло оттуда. Там был Адгемар, там был Ворон, Ворон застрелил Адгемара, а он вернулся в Агарис, вернулся обрученным…
– Тот, чье сердце открыто пред слугами Истины, защищен. Открой свое сердце, открой свой разум, открой свою память, и ты спасешься.
Спасаться? Мерзкое слово и еще более мерзкое дело. Нужно спасать других, а не себя. Он должен вынести все, что на него валится, раз уж не удосужился умереть ни в Ренквахе, ни в Сагранне. Открыть разум, говоришь? Открыть память? Нате, читайте! Там только Адгемар и Ворон, Ворон и Адгемар…
Голубая звезда Нугатис поднялась над верхушкой одинокого платана. Дом засыпал, последний раз что-то стукнуло, раздались знакомые шаги – отец отца проходил коридорами, проверяя курильницы, затем все стихло, лишь время от времени взлаивали псы на дворе. Во внешнем доме гуляли и пили гости, но в защищенной части рано ложились и рано вставали, только отец и его подручные приходили под утро, когда разойдутся последние гуляки. Может быть, ее принц сейчас в «Оранжевой луне», а она об этом не знает. Ну почему, почему, почему она должна сидеть в четырех стенах, когда женщины внуков Кабиоховых свободны?
Мэллит сжалась в клубочек на кровати, глядя в окно. Послезавтра будет Ночь Луны, два дня, как долго! Когда Мэллит мечтала о свидании с Альдо, она ничего не боялась – ни темных улиц, ни ночных грабителей, ни родительского гнева. Страх наваливался после прощания, страх и желание поскорее забиться в свою норку и, как скупец перебирает сокровища, перебирать минувшую встречу. По словечку. По каждой улыбке, каждому наклону головы, жесту, вздоху.
Провожать себя Мэллит не позволяла – это было опасно. Кто-то мог случайно заметить принца Ракана в странное время, в странном месте, кто-то мог связать это с нежданным богатством Робера, да мало ли кто что мог… И Мэллит ласково, но твердо высвобождалась из любимых рук и уходила в темноту. Впереди лежали бесконечные пустые улицы, ветер раскачивал фонари, плясали черные тени, а в небе сиял одинокий лунный глаз, неотступно следя за грешницей, презревшей и честь, и веру, и обычай. Мэллит бежала домой, держась поближе к стенам домов, клянясь себе и Ему, что это последний раз и следующую Ночь Луны она проведет, как и положено правнучке Кабиоховой, молясь и вспоминая.
Как жаль, что она не смогла взять с собой розы, присланные любимым. «Золотистые розы к золотистым глазам и золотому сердечку»… Так велел передать Первородный. Какие дивные слова, их может сказать лишь любовь, но Альдо из рода Раканов скоро уедет. Разлука ранит сильнее шипов и сильнее укрытого в аре кинжала. Золотые розы растут из крови… Поля золотых цветов, поднявшихся из чужой беды, а над ними вечное небо.
Мэллит провела рукой по усыпанным росой лепесткам. Эти розы были без шипов, и они не пахли. Почему? Они мертвы? Смерть – это тень жизни, а равнодушие – тень любви, но без тени нельзя понять свет. Гоганни тронула другой цветок, он пах полынью. Налетевший ветер пошевелил золотое море, он искал ее, он хотел что-то сказать, что-то важное…
Девушка вздрогнула и проснулась. Она была дома, в своей постели, голубая звезда еще не зашла, ночь только начиналась. Мэллит села, обхватив коленки, борясь с нелепым желанием одеться, вылезти в окно и бежать, бежать, бежать куда угодно, лишь бы подальше от этого мирно спящего дома. Дочь Жаймиоля потрясла головой, пытаясь отогнать дурацкие мысли, затем впилась зубками в запястье, ведь боль вытесняет из головы все лишнее. Не помогло.
Мэллит понимала, что не должна никуда идти, ее никто не ждет, а выбираться из дома в обычную ночь и вовсе безумие, но справиться с собой не могла. Девушка вскочила, быстро оделась и распахнула окно. Остатки здравого смысла заставили ее замереть на подоконнике. Тоскливо взвыла собака, прошелестел ветер, дрогнула и покатилась по небу звезда. Кто-то умер или умрет… Гоганни вздрогнула от холода и прыгнула. Старый платан был ее давним другом, он ни разу еще ее не подвел. Девушка перебралась на верхнюю галерею, пробежала по переходам, юркнула в подвал. Мэллит осознавала, что делает, ее движения были выверенными и расчетливыми. Она не забывала прислушиваться, прежде чем переложить какую-либо вещь или сдвинуть занавес, запоминала, как все было, чтобы вернуть все на свои места, она была хитра, как лисица, но лисица обезумевшая.
Может, выпить много вина, упасть и уснуть? Торопливо переодеваясь во франимское платье и открывая потайной ход, дочь Жаймиоля пыталась остановиться, но не могла. Неужели она одержима демоном? Такое бывало, хотя нет, демон захватывает тело, вытесняя душу, а она понимает, что с ней происходит. Мэллит промчалась тайным ходом и выбралась наружу между двумя каменными сараями. Это место всегда было безлюдным, тем более ночью. Гоганни прижалась к прохладной стене, пытаясь успокоиться. Не получилось – ее по-прежнему гнало прочь от родительского дома. Воля и здравый смысл уступили, Мэллит выбралась в узкий переулок, прошмыгнула мимо увитой плющом стены и выскочила на неширокую сонную улицу.
Резкая боль в груди заставила девушку тихонько вскрикнуть, однажды она уже испытала нечто похожее. Гоганни торопливо расстегнула куртку и сунула руку за пазуху, боясь и ожидая нащупать кровь, но рана не открылась, по крайней мере пока. Нужно вернуться – не хватало, чтобы ей стало плохо на улице. Несмотря на нарастающую боль, Мэллит заставила себя сделать несколько шагов, но у входа в спасительный переулок маячила какая-то фигура. Путь домой был отрезан.
Магнус, кресло с мышью, серые своды, где они? В мутном адском вареве не было ни верха, ни низа. Зрение, слух, обоняние отказывались служить, а тело одновременно окаменело и растворилось. Живыми оставались только сердце и мозг. Сердце бешено колотилось, пытаясь вырваться из сжимавшей его холодной пустоты, мозг ломала дикая, ни с чем не сравнимая боль, боль, которая высасывает разум, память, осознание того, что происходит, ощущение себя.
– Сын мой, что ты знаешь о силе Раканов?
– Ничего… Ее нет… Это сказки… Альдо Ракан – верный сын эсператистской церкви.
– Почему Адгемар Кагетский пожелал ему помочь?
– Не знаю… Он не любит Олларов… Он хотел получить Варасту…
– Он говорил о реликвиях Раканов?
– Каких реликвиях?.. Я ничего не знаю.
Его размазывало, раздирало, растаскивало в клочья, словно из его тела заживо вырывали душу, а может быть, так оно и было. Единственное, что он мог – не дать высосать из себя все до единой мысли, он помнил. Там был Адгемар… Адгемар и Рокэ.
– Что говорил Адгемар о реликвиях Раканов?
– Ничего!
Это правда… Адгемар не говорил ничего, и Ворон не говорил ничего… Да и откуда им знать? Там были эти двое, только они… Сначала – казар, потом – маршал, и они ничего не говорили.
Серая бездна обещала покой и забвение, если он сдастся. Покой и забвение вместо адской боли, это так прекрасно… Нужно только рассказать то, что он знает. Но он не знает ничего. Ни-че-го!
– Сын мой, ты видел вещи с такими символами?
– Не помню… Кажется, нет… Не обращал внимания.
– Смотри внимательно, смотри и вспоминай, это очень важно!
Зигзаг молнии, такой, как на браслете… Два странных завитка… Один… Один похож на волну, а другой, как вихрь… И еще что-то вроде горы… Окделлы? А это? Во имя Аст…. Во имя Создателя, что это?!
– Ты видел эти символы? Где? Когда?!
– Они похожи… На гербы… Особенно последний. Скала Окделлов…
– Ты видел это в Кагете?
– Нет!
– Тогда где?
Молния, Ветер, Скала, Волна и Зверь… Зверь Раканов! Он не видел этого… Не видел, а если видел, то не запомнил…
Эгмонт Окделл проверил, хорошо ли заточена шпага, лицо Повелителя Скал было таким, как всегда – спокойным, грустным, чуть отрешенным. Он шел умирать и знал это, он устал нести на себе свой долг, а тот давил, словно скала. Сколько можно тащить в гору камень и зачем? Эгмонт неумело улыбнулся, вложил шпагу в ножны и ушел. Навсегда. Остался Дик… Последний в роду. И Альдо тоже последний – последний Ракан! И Алва… Хотя нет, Ворон – чужак, Повелители Ветров исчезли, потому на гербе Алва и нет древнего завитка… А Эпинэ – двое. Он и дед… Пять лет назад у Повелителя Молний было двое сыновей и четверо внуков, остался один… У Адгемара тоже четверо сыновей… При чем здесь казар? Он же мертв! Его убил Ворон, как и Эгмонта… При чем здесь казар? При всем! Это он подарил талигойскому послу старый браслет. Они сидели на террасе, цвели оранжевые розы, летали ласточки…