– Я рад, что мы понимаем друг друга.
Ричард не сомневался, что Валентин готов схватиться за шпагу. Отчего-то юноше стало очень весело, так, словно он выиграл пари или победил в поединке.
– Разделяю ваши чувства, Валентин. Где письмо?
Граф вынул узкий конверт, запечатанный алым воском. Коронованный леопард и роза! Святой Алан, Ее Величество!
Если б Валентин не обдал Дика горным холодом, юноша не утерпел бы и вскрыл письмо немедленно, а Придд стал бы лучшим другом, но теперь о братании не могло быть и речи. Ричард, беря пример с Первого маршала Талига, нарочито медленно поднял голову и посмотрел собеседнику в глаза:
– Говорила ли известная нам особа что-либо относительно ответа?
– Нет, – Валентин зол и обижен. Ему не хотелось отдавать письмо, но пришлось.
– В таком случае благодарю вас за оказанную услугу. Вы очень любезны.
– Не стоит, – Придд поднялся, – вы мне ничем не обязаны.
– Повелители Скал сами решают, кому и сколько они должны, – неторопливо произнес Ричард и тоже поднялся. – Надеюсь в ближайшем будущем отплатить вам любезностью за любезность.
Они холодно поклонились друг другу и разошлись, к явному огорчению трактирщика, впрочем, утешившегося брошенным Диком таллом. Слова благодарности и восхваления щедрости молодого господина убедили Ричарда в том, что Валентин не счел уместным порадовать хозяина хотя бы суаном. Спруты всегда слыли скупцами, причем заслуженно.
«Герцог Окделл!
Нам сообщили, что вы озабочены судьбой своей сестры и намерены испросить аудиенции, дабы ходатайствовать о приглашении юной Айрис ко двору. Мы готовы принять вас сегодня в три часа пополудни в том же месте, что и прошлой весной.
Пребывающая к вам и вашему семейству в неизменном расположении Катарина Ариго!»
Валентин Придд зря корчил тайного наперсника Ее Величества. Эр Рокэ вспомнил о просьбе оруженосца и передал ее Катари. Единственной странностью было место свидания, хотя… Катари наверняка смущена тем, что случилось вчера, и боится выдать себя при свидетелях. Потому и назначила встречу в аббатстве. Вчера он вел себя как последний деревенский болван, надо было сразу же выйти! Нет, надо было постучать! Как он мог влететь без стука?!
Ну и что, что дверь была открыта? Катари доверяет камеристке, она вообще слишком доверчива для этого мира и этой страны, и потом… У них с Рокэ наверняка все вышло неожиданно… Он и сам, когда шел к Марианне, не думал, что задержится до вечера. Вернее, думал, но раньше и когда уже пришел, и баронесса на него посмотрела так, как умеет только она… Но Катари – не Марианна, она думала только о братьях! Они с Рокэ говорили о заговоре, потом об Айри, а потом… Потом он обещал помочь, она была благодарна… Святой Алан, да если бы у Катари с Рокэ было любовное свидание, камеристка не пустила бы никого или подала условный знак!
Ричард подъехал к маленькому трактиру, на вывеске которого красовались качающиеся на качелях лягушки, и окликнул хозяина:
– Любезный, могу я оставить у вас лошадь?
– Разумеется, сударь… Не желаете бутылку вина?
– Позже. Когда вернусь.
– А обед? – с надеждой спросил трактирщик.
– И обед, – пообещал Ричард. Если он не захочет есть, он может и не обедать. Юноша потрепал Сону по блестящей шкуре, проследил, как кобылу завели под навес, и свернул к Данару. Калитку в боковой стене аббатства Ричард нашел легко. Его уже ждали. Мать Моника с прошлого года немного поправилась. Маленькие глазки аббатисы были печальными и напуганными. Что ее тревожит? Прошлые погромы или будущая война?
– Вы помните дорогу, герцог?
– Да, мать Моника. У вас – беда?
– У нас всех беда, – вздохнула женщина, – и нет этой беде предела, как нет его закатному морю. Вас ждут, герцог. Поспешите.
Дик кивнул и нырнул в проход меж стеной и кустарником. Неподалеку косили сено, горьковато-сладкий аромат вянущей, разогретой солнцем травы дразнил и навевал совершенно неуместные мысли. Ажурные тени акаций плясали по обложенным беленым кирпичом скромным клумбам, простым деревянным скамейкам, оставленной садовником лейке. Прошлый раз тоже было солнечно… Прошлый раз в руках Катарины Ариго была ветка акации, на этот раз тонкие пальцы мяли голубой расшитый серебром шарф. Королева улыбнулась Дику, но ее личико было бледным и осунувшимся.
– Ваше Величество хотели меня видеть? Я здесь. – Дик поклонился как мог изысканно. Ну почему он вчера не постучал? Дурак… Дурак и подлец!
– Я всегда рада Окделлам… – Голубые глаза окружали темные круги. Которую же ночь она не спит? Неужели с самих празднеств, будь они прокляты!
– Моя жизнь принадлежит Вашему Величеству.
Королева покачала головой:
– Нет, Дикон, твоя жизнь принадлежит Талигойе. Да и моя тоже.
– Ваше Величество…
– Ты не хочешь больше называть меня Катари? – Голосок женщины предательски дрогнул. – Я понимаю… После того, что ты видел…
– Я… Я ненавижу себя за то, что сделал.
– Ты ничего не сделал, – Катарина присела на краешек скамьи, все еще комкая шарф, – я… я позвала тебя, чтобы…
Она замолчала, закусив губу, перистые тени плясали по скромному голубому платью, расписывая его странными ускользающими узорами.
– Вы… Ты обещала помочь моей сестре, – почти прошептал Дик, не зная, что лучше – ждать, когда она заговорит, или попытаться продолжать разговор, – спасибо… Айри будет так рада.
– Рада? Разве можно радоваться этому городу, этим людям? Оллария проклята, Ричард! И мы вместе с ней… Здесь живет зло, неужели ты его не слышишь?
О чем она? Ричард с ужасом смотрел на хрупкую женщину с испуганными глазами. Святой Алан, в каком же кошмаре она живет!
Сам Дик столицы уже не боялся, наоборот… Именно сейчас, глядя на свою королеву, юноша понял, что любит этот суматошный и шумный город с его фонтанами, башнями, мостами, пестрой толпой, смехом, слезами, криками. Как же это вышло? Как случилось, что он стал чужим в Надоре и своим в Олларии?
– Эрнани думал, что оставил проклятье в Гальтаре, – грустно сказала Катари, – а оно ехало с ним в одном седле. Марагонец захватил Талигойю и получил вместе с короной древний ужас. Ужас и ненависть… Они уродуют все, от святых икон до человеческих лиц. Франциск перестроил дворец, но они все равно там…
– Кто? – Больше всего на свете Ричарду хотелось обнять дрожащую женщину за худенькие плечи, утешить, успокоить, увезти из ненавистного и чужого города, но дрожащая женщина была королевой Талига, а он всего лишь оруженосцем маршала. Неужели Рокэ не видит, что творится с Катари? Эр не знает ни страха, ни слабости, ему не понять, что можно бояться…
– Кто? – переспросила Катари. – Все они… Эрнани Ракан, маршал Придд, Рамиро Алва, святой Алан… Они – здесь, и они не уйдут, пока не заберут нас в Закат. Мы скованы старой бедой, как гребцы на галерах…
Сколько же здесь зла, Дикон! Во дворце, в старых аббатствах, в Багерлее… Ричард, что-то надвигается… Это не война, а нечто большее. Нам всем конец!
– Ваше Величество… Катари… В Олларии живут хорошие люди. Есть и злые, но их меньше… Даже в ночь Октавии… В Олларии больше четырехсот тысяч… Лионель, то есть генерал Савиньяк, говорит, что убийц не больше трех тысяч. Их уже поймали…
Катарина Ариго улыбнулась:
– Ты слишком честен, Ричард. Честен и смел, как и твой отец. Если бы Эгмонт… Прости, если б герцог Окделл был менее благороден, он был бы жив. Ты с ним одно лицо, я… Я не знаю, что будет со мной через десять лет.
– Через десять? – переспросил Дик. Он ничего не понимал, совсем ничего.
– Через десять лет тебе исполнится двадцать восемь, – королева попыталась засмеяться, – а мужчину в двадцать восемь не отличить от мужчины, которому тридцать два…
Я встретила герцога Эгмонта в день своей свадьбы, ему исполнилось тридцать два, мне – восемнадцать. Я первый раз была в Олларии, мне все было в диковинку… Невесту короля встречало множество дворян, – Катари помолчала, – какой же наивной и глупенькой я была! Я готовилась принести себя в жертву Талигойе, а сама надеялась полюбить своего мужа. В конце концов король был еще не стар, его никто не называл ни злым, ни уродливым. Создатель, зачем я это рассказываю, но… Но иногда устаешь молчать.
– Я… – Дик подался вперед, – я… слушаю.
– Я вижу, – Катарина вздохнула и прикусила губу, – я начала рассказывать и… и совсем запуталась.
– Ты… Ты увидела отца во время свадебной процессии, – пришел на помощь Дик.
– Да… Не знаю, что на меня нашло, но я решила, что он – король. Никогда в жизни я не была так счастлива, как в эти несколько минут. Мы подъезжали… Сначала я увидела пеструю полосу, потом она распалась на фигурки, они росли, росли, росли… – королева всхлипнула, но справилась с собой и мужественно закончила: – Потом я стала различать лица. Я не знала, где Придд, где Эпинэ, где Алва. Я просто смотрела, мне было любопытно и страшно… Ты понимаешь?
Дик кивнул, но Катари вряд ли заметила. Теперь она говорила очень быстро, словно боясь, что ее остановят. На Дика она не смотрела.
– Там был высокий человек, – тонкие пальцы с силой рванули шарф, шелк наконец не выдержал, но Катари не замечала, что делали ее руки, она продолжала говорить, лихорадочно глотая слова, путаясь, сбиваясь. Дик понимал не все, но перебить было невозможно. – Он был со всеми, но казалось, что он совсем один. И я решила, что это король… Я как-то сразу поняла, что короли или безумны, или одиноки. Я придумала фразу, с которой к нему обращусь.
«Ваше Величество, – хотела сказать я, – вы так похожи на святого Алана!» Представь, я забыла и то, что святой Алан был при жизни Повелителем Скал, и то, что он не был олларианским святым. Святая Октавия, я была таким ребенком! Мне, конечно, объяснили, что надо притворяться олларианкой, но у меня все вылетело из головы. Я видела только святого Алана… Он вышел вперед… Я так обрадовалась, Дикон, так обрадовалась… Король подал руку невесте и спросил меня, не устала ли я в дороге. Я ответила «О нет» и сказала, что он… он похож на Алана.
«Он мой предок», – сказал король. Но я и тогда ничего не поняла и назвала его Ваше Величество. «Вы ошиблись, – ответил мой святой, – Его Величество ждет свою невесту во дворце, а я – герцог Окделл». И тогда я поняла, что сейчас умру, но пришлось идти, делать реверансы, подниматься по лестнице. Эгмонт Окделл вел меня… Вел к другому! Жирному, бледному, пустому… Никакому!
Обрывки шарфа полетели на землю. Королева вскочила, споткнулась, но удержалась на ногах и, прихрамывая, прямо по клумбам побежала к дальним кустам. Дик, слегка замешкавшись, бросился за ней, топча отцветающие гиацинты. Катари он догнал у зеленой изгороди, женщина прятала лицо в яркой зелени, беспокойные руки крутили молодую ветку.
– Катари, – неуверенно позвал Дик, отчаянно боясь сказать или сделать что-то не так, – Катари… Не надо!
– Я знаю, что не надо, – она обернулась, губы были искусаны в кровь, – я не запла́чу. Я не должна плакать и не буду… Это от того, что ты похож… Прости…
Дик молчал, сраженный чужой бедой. Знала бы рыдавшая над мертвой лошадью Айри, что такое настоящая боль, настоящее одиночество, настоящий страх.
– Дикон…
– Ваше… Катари, я могу помочь?
– Ты уже помог… Дикон, я придумала про твою сестру. Мне нужен был повод… Граф Васспард – честный человек. Я хочу думать, что честный, но вдруг письмо кто-нибудь увидит, кто-то чужой… Значит, твоя сестра хочет в столицу?
– Да, очень…
– Я приглашу ее. При дворе бывают порядочные люди… Если есть справедливость, дети Эгмонта Окделла должны быть счастливы. Должен же быть счастлив на этой земле хоть кто-то! Ричард, дай тебе Создатель любить и быть любимым…
Он уже любит и будет любить вечно, но не скажет, даже если его будут убивать.
– Катари… Я знаю, эр Рокэ может быть злым, но он… Он тебя тоже любит, клянусь…
– Тоже! – Дик не понял, смеется она или плачет. – Создатель, «тоже!». Это человек – мое проклятье, Дикон! Мой ужас… И я сама во всем виновата, я, и никто другой!
– Ты… Ты его не любишь?
Зачем он спрашивает? Он же видел их вместе, видел, как она на него смотрела в день возвращения… Катари обижена, испугана, устала. Она сама не понимает, что говорит!
– Ты не представляешь, как глупы женщины, – Катари отпустила ветку и повернулась к Дику лицом. – Они готовы меня убить потому, что Ворон спит со мной, а не с ними. Дурочки, лучше бы они возненавидели его, тогда бы живо оказались на четвереньках с задранной юбкой. Он пьет чужое бессилие и чужую ненависть, как свою любимую «Черную кровь». Ворону все равно, мужчина ли, женщина ли, лишь бы унизить. Он никогда не свяжется с тем, кто его любит, а такие есть…
Мы ненавидим друг друга, Ричард Окделл, но я прикована к этому человеку. И я… я виновата перед ним и перед Талигойей! Если бы я умела лгать, все было бы иначе…
– Катари!
– Слушай, если хочешь знать правду обо мне и человеке, которому ты достался. Потому что больше тебе никто ее не скажет. Даже я! Вечером я буду себя проклинать за эту правду… Если хочешь жить спокойно, уйди… Нет, просто уйди…
– Я не уйду!
– Не бойся, я не убью себя. У меня трое детей и братья в тюрьме… Я не стану расчищать дорогу Дораку… Аспид спит и видит женить короля на «навознице» или фельпской купчихе, но королева Талигойи – я! И я буду сражаться, если больше некому… Иди домой, Ричард, не бойся за меня…
– Нет, – Дик, сам не понимая, что делает, схватил королеву за плечи, – я не уйду.
– Я тебя предупредила, – голос Катари звучал устало, – но ты сын Эгмонта, этим все сказано… Фердинанд не мужчина, Дикон. Они его лечили… Ты не представляешь, каким ужасом были мои брачные ночи. Ты рассказывал про Беатрису Борраску, я вспоминала себя…
Фердинанду помогали сначала два лекаря, потом четыре. Я… Я закрывала глаза и терпела. Меня выдали за Оллара ради мира и наследника. Не было ни того, ни другого… И тогда Дорак решил отдать меня герцогу Алве. Я согласилась… Я согласилась бы и на Леворукого, чтобы прекратить ночные пытки.
Я Ворону не нравилась, о чем он мне и сказал… Если бы я догадалась броситься ему на шею, я бы теперь была свободна, но я посмела показать ему, первому красавцу Талига, что он мне нужен не больше, чем я ему.
Этого было достаточно. Он принялся меня объезжать… Как лошадь! Но я не кобыла, – глаза Катари яростно блеснули, – на гербе Ариго леопард, а я – Ариго! Кровный вассал Повелителей Молний! Я боролась, Дикон… Но чем больше я сопротивляюсь, тем сильнее он меня держит… Наша с ним война убила то хорошее, что в нем было, а оно было… Оно есть даже теперь, но все меньше и меньше…
Если бы я могла солгать, что люблю его, Рокэ тут же меня бы бросил, но у меня не выходит… Я пытаюсь, но… Создатель, кто сказал, что нельзя скрыть любовь?! Это отвращение нельзя скрыть…
Катарина тряхнула головой. Шпильки не выдержали, сверкающая пепельная волна накрыла дрожащие плечи женщины.
– Однажды он взял меня на рабочем столе кансилльера, даже не отцепив шпаги. Когда вошел эр Август, я с задранной юбкой лежала на бумагах, – Катарина подхватила оставленную садовником лейку и высоко подняла, пытаясь поймать ртом воду, но лейка оказалась пустой, – кансилльер попытался закрыть дверь, совсем, как ты… Алва остановил его и принялся обсуждать потребности своей армии.
Он просил восемь тысяч на сапоги для горных стрелков, я это запомнила на всю жизнь. Август обещал – он дал бы больше, только бы прервать пытку. Когда кансилльер вышел, Ворон довел дело до конца. Моя младшая дочь – память об этих сапогах.
Теперь он собирается снова «набить мне брюхо». Именно так он и выражается, – королева с ненавистью посмотрела на нежно-голубые сборки, расходящиеся из-под бархатного пояска. – Рокэ мало троих бастардов. Дети для него не дороже щенят, но ему смешно, когда во мне, талигойской эрэа и его королеве, зреет его семя, семя Рамиро-Предателя. Когда я становлюсь уродливой и неповоротливой, как бочка, ему смешно вдвойне и втройне. О, этот человек умеет мстить!
Он уже показал тебе мою «жалкую грудь». Когда я забеременею, он найдет повод каждую неделю показывать тебе мой живот и объяснять, как я похожа на корову или свинью…
– Катари, – заорал Дик, – не смей! Катари!
Она остановилась, словно ее облили ледяной водой, ярость, превратившая королеву в разъяренную пантеру, погасла, перед Диком стояла невероятно одинокая женщина с искусанными в кровь губами.
– Прости меня, Дикон, – голос Катари дрожал, – прости… Я сошла с ума. Рокэ не так уж и плох… Тогда, в день святого Фабиана… Я не могла видеть, как унижают сына Эгмонта… Я попросила… Он ведь с тобой хорошо обращается?..
– Ты его просила?
Она молча кивнула:
– Только не говори кансилльеру… Пожалуйста. Он так расстроился…
Ричард взял ее руки в свои, тонкие пальцы были ледяными, еще немного – и она упадет.
– Я никому ничего не скажу. Не бойся, все будет хорошо…
Почему, когда все плохо, мы обещаем, что все «будет хорошо»? И как может быть хорошо после того, что она рассказала?!
Глава 7
Агарис
«Le Chevalier des Bâtons» & «Le Cing des Bâtons»
Мэллит смотрела в вечернее окно, а Робер смотрел на Мэллит.
Когда он нашел ее в своей старой комнате, она сидела точно так же, обхватив колени и положив на них подбородок.
Девушка или не чувствовала его взгляда или, занятая своими мыслями, не обращала внимания. Талигойский маркиз добился своего – гоганни его не боялась, не стеснялась и не замечала. Они спали в одной комнате, она носила ему шляпу и перчатки, вставала на цыпочки, подавая плащ, забирала у слуг вычищенные сапоги, и ему приходилось это терпеть, потому что он был господином, а Эжен – выигранным в кости мальчишкой, которого Эпинэ сделал своим пажом.
Матильда собиралась продавать дом, и Робер вновь перебрался в гостиницу. Не в «Зеленого стрижа», в другую, где его не знали. Эпинэ боялся, что по их поведению кто-то что-то сообразит, хотя поведения-то как раз никакого и не было. Не было вообще ничего. Скоро они уедут, сначала – в Алат, а куда потом? Робер, как и Матильда, не верил герцогу Альберту, но оставаться в Агарисе невозможно. Вдовствующая принцесса не знала того, что знали они, а еще были ушедшие крысы, сгинувшие вслед за ними кошки и вымерший дом.
Что сделали гоганы с почерневшей арой? Кто их знает. Трактиры Жаймиоля открыты, но кто теперь жарит знаменитых кур, Робер не знал. Енниоль передал приказ покинуть Агарис, и ниточка порвалась. Может, оно и к лучшему, он мог нечаянно проговориться.
Мэллит отвернулась от окна, теперь она глядела в стену. Как она перенесет дорогу? Чужие люди, шум, глупые разговоры. Нарядить девушку мальчишкой легко, но мальчишки лезут, куда нельзя, смеются, пачкаются, рвут одежду, и они вечно голодные… Матильду долго водить за нос не удастся, но что ей сказать? Правду – нельзя, а любая ложь оскорбит Мэллит. Но не отправлять же гоганни в Алат в одиночку. Скрывая малышку от соплеменников, они нарушали данное слово, но выдать девушку?! Да пошел он к кошкам, этот Залог и эта магия, ни одна корона не стоит счастья этой девочки…
Робер собрал волю в кулак и окликнул своего «оруженосца»:
– Эжен!
Девушка вздрогнула и повернулась, издав странный мурлыкающий звук. Словно застигнутый врасплох котенок.
– Эжен, – закатные твари, вместо того чтоб поднять на руки и унести в Рассвет, выговаривать, – Эжен, даже если мы одни, надо отвечать «Да, монсеньор!».
– «Да, монсеньор», – если она заплачет, он не выдержит, но она не плачет, по крайней мере при нем. А ведь у нее погибли все…
– Ну и что ты видишь на этой стене? Рассветные Сады или Закатное Море?
– Робер шутит?
– Пытаюсь, – Робер с трудом справился с желанием поцеловать маленькую руку, – так что?
– Ничего, – еле слышно прошептала девушка, – глаза мои не видят ничего, а сердце видит черную ару, лики зверей, отца моего отца и опустевший дом. Мое тело спасено, моя душа разорвана. Какова судьба породивших меня? Не я ли, осквернившая Ночь Луны, навлекла проклятье на дом предков?
– Прекрати! – прикрикнул Робер. Крик тоже может стать лекарством. – Ни в чем ты не виновата. Окажись ты дома, с тобой было бы то же, что со всеми.
Мэллит вздрогнула. Робер снова глянул на крошечные ручки:
– Тебе нельзя ходить без перчаток, у мужчин таких рук не бывает.
У женщин тоже. Ни таких рук, ни таких волос, ни таких глаз. Мэллит – единственная, лучшая, неповторимая и чужая. Он мечтал о том, чтобы увидеть ее хоть краешком глаза, и не думал, что ее присутствие рядом обернется пыткой. Он не посмеет коснуться гоганни даже в мыслях, она и ее любовь к Альдо святее всех эсператистских и олларианских святынь, но он может выдать себя, так, как выдала себя сама Мэллит. Если девушка поймет, что он не просто заботится о ней по просьбе друга и сюзерена, но любит, она не останется с ним под одной крышей ни минуты.
– Эжен!
Мэллит округлила глаза, потом улыбнулась и торопливо вскочила.
Во имя Астрапа, да ей, чтобы подать ему плащ, надо на стул забираться! Робер принужденно засмеялся:
– Нет, тебе не пятнадцать лет, а тринадцать!
– Робер, – длинные ресницы, которые он столько раз вспоминал в Кагете, дрогнули, – у меня ничего не получается.
– Эжен, – Робер дернул девушку за медную прядку. Его самого так частенько дергали братья, хорошо, что он вспомнил этот жест. – Нужно, чтобы получилось. Когда доберемся до Алата, что-нибудь придумаем, но пока ты останешься моим пажом.
– Робер… Я не могу есть столько, сколько дают слугам. И я не могу… не умею есть то, что едят забывшие и заблудшие.
– Мэллит, – Робер опустился на колени перед девушкой и тут же пожалел об этом, потому что безумно захотелось уткнуться лицом в худенькие колени, – Мэллит, то есть… Эжен, ты не должен говорить, как гоган. Я не про слова, про другое. Ты принадлежишь эсператистской церкви. Гоганы для тебя язычники и демонопоклонцы. Оставь всех этих «блистательных» и «заблудившихся». Понял?
Мэллит кивнула, но неуверенно.
– Ну, – Робер задумался, потом его осенило, – представь себе лошадь. Мы, талигойцы, можем назвать ее конем, кобылой, жеребцом, мерином, клячей, скотиной, наконец, но не быстроногим и длинногривым. Понял?
– Поняла, – она сама сжала его руку, это было невыносимо, – я понял, монсеньор. А где… где Альдо?
– Помогает Матильде, – соврал Робер, не сомневаясь, что Альдо прощается с разумной вдовой. – У нее сегодня прием. Прощальный. Мне тоже нужно туда, но я вернусь. А ты изволь немедленно надеть эсперу. Вреда от нее никакого, но без нее лучше не ходить, по крайней мере по Агарису.
Мэллит кивнула и робко улыбнулась. За одну эту улыбку не жалко было отдать пригоршню алмазов, но алмазов у Робера не было.
Альдо взбрело в голову устроить прием и удрать, а она отдувайся! Матильда со злостью нахлобучила на голову парик и посмотрела на свое отражение в зеркале. Твою кавалерию, ну и платье, в раму не влезает! Вдовствующая принцесса тоскливо вздохнула и приколола на черный бархат алую брошь. Ужас! А ведь когда-то она была ну не то чтобы красавицей, но голову кое-кто терял… А теперь! Руины, причем огромные.
– Лучше уже не будет, – сообщила Матильда сидящему на туалетном столике Клементу, – только хуже.
Клемент чихнул и почистил усы. Робер, за какими-то кошками перебравшийся в гостиницу, оставил любимца здесь – от греха подальше. Его Крысейшество то и дело оказывался на обеденном столе и мог столкнуться с непониманием. Вдова с нежностью глянула на зверушку и положила перед носом крыса печенье. Клемент был умницей, красавцем и благороднейшим созданием, не то что ызарги, которые с минуты на минуту начнут сползаться.
Принцесса прошлась пуховкой по щекам, потянулась к баночке с румянами, передумала, подмигнула жующему Клементу и выплыла из спальни. Альдо все еще не было, зато у двери застыла целая рота нанятых на одну ночь лакеев. Матильде стало тошно. Зачем внуку понадобилось созвать засевших в Агарисе талигойцев, она не понимала. Раньше Альдо относился к приятелям Анэсти так же, как она, и на тебе!
Приодевшийся по поводу приема в жуткого вида ливрею Франко ударил об пол жезлом и возвестил:
– Маркиз Эр-При!
Скромно одетый Эпинэ оторопело уставился на разряженную прислугу.
– Ужас, правда? – хмыкнула Матильда и чмокнула Робера в лоб, постаравшись, чтобы это было совершенно по-матерински.
– Кошмар, – согласился Иноходец, – гостей много будет?
– Неважно. Все равно сожрут все, до чего доберутся. Пойдем, кстати, посмотрим стол.
Стол был хорош, но вид разукрашенных бумажными розами и хризантемами поросят и гусей настроил вдову на философский лад.
– Вот так и мы, – принцесса Ракан ткнула пальцем в сторону скорбной поросячьей рожи.
– То есть?
А Роберу не по себе. С таким лицом на дуэли драться, а не вино с соратниками пить, хотя какие это соратники?
– Это наша судьба, – сообщила другу Матильда, – лежать на подносе среди поддельных цветочков и ждать, когда нас сожрут Хогберды и Стаммы.
– Не дадимся, – Иноходец улыбнулся, но его глаза нехорошо блеснули, – а где Альдо?
– Я бы тоже хотела знать… Сейчас гости поползут, а хозяин где-то шляется. Знал бы ты, как мне тошно их видеть. Особенно Карлиона с Бархаймом, да и остальные не лучше!
– Это неправильный Карлион, – рассеянно заметил Иноходец.
– Да знаю я, только привыкла… Карлион и Карлион, здесь его все так зовут. И Анэсти звал.
Еще бы не звал. Если приятелей Раканов называть так, как должно, того и гляди, окажешься принцем ызаргов и сюзереном тараканов. С покойным мужем все ясно, но внук точно рехнулся! После восстания Эгмонта в Агарисе оказались и приличные люди, неужели они все разъехались? Почему среди приглашенных сплошное старье да Алисины дворняжки? Хоть бы молодого Борна позвал, хотя тот, кажется, с Кавендишем на ножах. Так не надо было звать Кавендиша!
Франко вновь стукнул своей палкой и возвестил о прибытии Хогберда. Твою кавалерию, началось. Вдовствующая принцесса помянула для порядка закатных тварей, поклялась при первой возможности надрать внуку уши и, опираясь о руку маркиза Эр-При, вышла на лестницу, дабы должным образом встретить цвет Талигойи.
Первый цветочек, он же Питер Хогберд, был пахуч и роскошен. Пегая борода блестела, на пышных плечах возлежали цепи неведомых орденов, а вокруг барона витал запах благовоний и государственной тайны. Неужели это в последний раз? Нет, вряд ли, Хогберд до их отъезда заявится еще не единожды.
– Ваше Высочество, – боров припал к руке Матильды, – вы царственны, как никогда.
Придумал бы что-нибудь поновее, хотя зачем? Все равно, правды не скажет, даже если захочет… Совсем как братец Альберт!
При воспоминаниях о родственничке настроение испортилось окончательно, а тут еще повалили гости, и каждый последующий казался гаже предыдущего.
Сколько сил и времени она угробила, чтобы зазубрить имена и титулы этих огрызков и подвиги их предков? Стоило ошибиться, и Анэсти надувал губы и принимался сетовать, что доблесть и благородство забыты, истинных талигойцев почти не осталось, а чужакам никогда не понять… Если бы не понять! Самым гадким днем в жизни Матильды стал ее двадцать второй день рождения, когда до нее дошло, с кем она связалась.
Вдовствующая принцесса Ракан растянула губы в людоедской улыбке и протянула руку потомку Фридриха Гонта, доблестно бежавшего под мантию к Эсперадору при Франциске Олларе.
– Я счастлив видеть Ваше Высочество в полном здравии.
– Благодарю вас, граф, – Матильда не видела себя со стороны, но подозревала, что напоминает багряноземельскую гиену.
– Людям Чести будет не хватать Вас и Его Высочества.
– Я опечалена грядущей разлукой с друзьями.
Твою кавалерию, впору прослезиться!
Матильда стиснула зубы и сунула многострадальную лапу Игнасу Сарассану, сорок лет писавшему «Историю Талигойи от Эрнани святого до Альдо Ракана». За высоким и тощим Игнасом катился кругленький барон Глан. Этот Матильде нравился – бедняга ничего из себя не корчил и честно признавал, что сбежал в Агарис, чтобы его не повесили.
Темплтон и Саво, хоть и были бедней монастырских воробьев, притащили розы и бросили к ногам хозяйки. Мило, но что они завтра будут жрать?! Принцесса укоризненно покачала головой:
– Цветами, молодые люди, следует засыпать возлюбленных, а не старух.
– Мужчина сам выбирает, какой даме бросать под ноги цветы, – в карих глазах Дугласа плясали смешинки. Славный парень, в Агарисе таким делать нечего.
– В таком случае дама весьма признательна…
Где же Альдо?! Хорош внучек, обязательности меньше, чем у Клемента, тот к столу ни за что не опоздает! Матильда украдкой глянула на Робера: бедняга… Одну половину гостей готов убить, вторую – выгнать взашей, а приходится терпеть! Вот она, политика.
– Граф, я так рада…
– Сударь, вы мне льстите…
– Мы часто о вас вспоминаем…
– Граф, я всегда рада вас видеть…
Почему здесь столько графов? Именно графов, а не герцогов, не маркизов, не баронов? Странно… Конечно, глав Великих Домов лишь четверо, а Окделлов и Эпинэ не подделать, но почему за столько лет не вылезло ни одного «истинного» потомка Борраска? И почему в Агарисе нет Приддов? Везде есть, а тут нет…
– Припадаю к стопам великолепной Матильды.
Арчибальд Берхайм! Лучший друг Анэсти… Во сколько же он ей обошелся? Диадема с топазами, два колье, изумрудный браслет… Анэсти приходил и говорил, что дорогому Арчибальду нужны деньги и он близок к самоубийству. Она платила. Как же, страдалец, человек, которого преследуют несчастья! А ты не играй, раз преследуют! Да еще на чужие деньги.