— А если я выйду из зала, и за мной никто не последует, а просто захлопнется дверь, и я останусь навсегда вне политики? — Грибков колебался. Предстоящий съезд партии виделся ему, как огромный игральный автомат, куда ему предлагается вложить весь политический капитал. Автомат мелодично проглотит накопленное состояние, и из него высунется красный мокрый язык Дышлова. — Мне нужны гарантии.
— Гарантии есть. Вы получите полмиллиона долларов на личные расходы, а после создания альтернативной политической группы вам откроют широкое финансирование. Об этом вы узнаете из Администрации Президента. Кроме того, от меня лично вы получаете магический шар, который обеспечивал могущество египетским фараонам. Он свяжет вас с учениями древних жрецов, управлявших половодьями Нила, как вы управляете половодьями народного недовольства.
С этими словами Стрижайло извлек сафьяновый коробок. Открыл и преподнес Грибкову магическую сферу. Покрытая рыбьим клеем, она стеклянно блестела, таинственно светилась, излучая тонкие, сокрыты в ней энергии, — мистическую красоту монархизма, нетленность «красной идеи», сияние монастырских куполов, энергию и предприимчивость молодого русского бизнеса, занятого выращиванием кур на Глебовской птицефабрике. Шар был стеклянный и одновременно живой, просвечивал сокровенной, дремавшей в нем жизнью.
— Уговорили, — Грибков принял дар, спрятал коробочку с шаром в карман. — Выпьем за наш рискованный план. Вы правы, — это мой Тулон. И пусть в конце будет Святая Елена. Вся наша жизнь — игра!
Они выпили. Стрижайло откланялся. Видел, как нервно озирается Грибков, разрываемый противоречивой страстью, — сразиться один на один с автоматом или погрузиться в бархатную тьму стриптиз-бара, где сверкает огненный шест и вокруг извивается обнаженная женщина-змея.
|
|
Глава двадцать первая
Наступил решающий день партийного съезда. В гостиничном комплексе «Измайлово», в конференц-зале все было готово для приема делегатов. Перед входом в громадный кристаллический корпус, на тротуаре стояли две противоборствующие группы демонстрантов, разделенные милицейской цепью. При появлении очередной группы делегатов раздавался крик, свис, вздымались плакаты и транспаранты. Одна группа, под красными знаменами, состоящая из активных, рассерженных старух, скандировала: «Ды-шлов!.. Ды-шлов!.. Ка-пэ-эр-эф!.. Ка-пэ-эр-эф!..». Размахивала красными флажками и портретами лобастого Председателя. Другая группа, собранная из молодых проправительственных наймитов, озорная и отвязанная, счастливо орала: «Дышлов-хуишлов!.. Дышлов-хуишлов!..». Держала длинное полотнище, на котором лихой кистью, налезая один на другой, были намалеваны шаржированные лики Маркса, Энгельса, Ленина, Дышлова, Маковского и Верхарна. Делегаты, вобрав головы в плечи, торопились пройти это бурное скопление, побаиваясь и тех и других.
Стрижайло загримировал себя под провинциального интеллигента, в поношенной кепке, мятом, застегнутым на все пуговицы пиджаке, в галстуке восьмидесятых годов, изменив черты лица с помощью накладных скул и носа. Явился на съезд, как тайный демиург, управляющий упоительным зрелищем, священным ритуалом, на котором предстояло совершить жертвоприношение, — забить жертвенного «бычка оппозиции». Серый кристаллический корпус отеля напоминал скалу, с расселинами, уступами, глубокими трещинами, как на иконах изображают горные кручи. Флажки, портреты, цветы в руках демонстрантов были ритуальными символами, призванные заговаривать духов, незримая битва которых разгоралась перед входом в отель. Скандирование, яростные свисты, притопывания вызывали вибрацию небесных сфер, из которых излетали стремительные духи, сшибались перед входом в гостиницу, старались захватить в свое сражение идущих на съезд делегатов. Стрижайло явственно видел, как из раскрытых старушечьих ртов, выкликающих хвалу компартии, вылетали красные, стрекочущие скворцы, а из хохочущих глоток наймитов выносились белобокие сороки. Сталкивались в воздухе, выклевывали друг у друга глаза, яростно верещали. Роняли на головы проходящих делегатов красные перья революции, липкие белесые кляксы контрреволюционного переворота.
|
|
Предстоящий съезд обещал быть спектаклем, который игрался сразу по двум пьесам, с двумя исключающими друг друга финалами, с двумя драматургами, одним из которых был Дышлов, написавший сценарий по испытанным образцам прежних советских съездов, а другим был Стрижайло, знаток священных мистерий, храмовых действ, культовых ритуалов, способных управлять ходом времени, менять направление истории.
Проскользнув бестелесной тенью сквозь стеклянные двери, Стрижайло очутился в многолюдном холе, где шла регистрация делегатов.
Глаза разбегались от множества именитых людей, делами которых гордилась страна. Здесь были крепыши-шахтеры и силачи-сталевары, отмеченные наградами Родины. Генералы и адмиралы великой армии и флота, участвующие в глобальной стратегии. Командующие округами и боевыми группировками, нависшими над Европой. Командиры атомных крейсеров, бороздящих мировой океан. Комдивы мобильных ракет, превращающих мировые столицы в дымные котлованы. Среди делегатов выделялись знаменитые артисты, великолепные музыканты, авторы неповторимых романов, величественных ораторий и опер. Архитекторы, построившие великолепные города в пустынях и тундрах. Ученые, совершившие мировые открытия. Инженеры, создавшие невиданные машины. Врачи, сделавшие уникальные операции и победившие ужасные эпидемии. Среди гостей партийного съезда слышалась английская, французская, испанская речь. Мелькали африканские и азиатские лица. Китаец обнимался с ангольцем. Немец жал руку мексиканцу. Индус, как старому знакомому, улыбался американцу. В холле было тесно от сильных тел, светло от широких улыбок, шумно от товарищеских восклицаний.
|
|
Стрижайло продвигался в тесноте, среди радостного многолюдья, успев разглядеть светлое, с белоснежной улыбкой, лицо Гагарина. Сухое, с шальными глазами и лихими казачьими усами лицо Шолохова. Услышал слабый стук растворившейся форточки. В холл с улицы потянул сквознячок. От его дуновения стали сморщиваться и усыхать крепкие тела и веселые лица, блекнуть мундиры и осыпаться ордена и медали. Вся шумная, властная толпа стала вдруг уменьшаться, свертываться, таять. Генералы и маршалы, ударники и герои, просветители и поэты уменьшались в росте, превращались в лилипутов и карликов, метались взад и вперед, стараясь ускользнуть от губительного сквозняка. Становились крохотными, едва различимыми, как муравьи. Поблескивающей муравьиной цепочкой устремились в дальний угол холла, скрывались в узкую щель в полу, пропадали бесследно. В холле, вместо блистательной элиты страны, сновали невзрачно одетые представители областных партячеек, руководители «красных уголков», главы ветеранских организаций, — обитатели дома для престарелых, где устраивался праздник с концертом самодеятельности, калорийным обедом и раздачей скромных подарков.
Не освоение целины, не перекрытие Енисея, не выход в Космос, не революция в Африке, не термоядерные электростанции волновали участников съезда, а утверждение избирательных списков, в которых честолюбивые, нервные делегаты мечтали обрести свое место. Стрижайло улавливал эти нервические токи, которые толкали неуклюжее колесо партийного съезда, раскручивая его в заданном направлении. Неузнанный, выдавая себя за секретаря сельского райкома партии, Стрижайло вошел в зал и уселся на скромном заднем ряду.
Зал был просторный, тускло освещен. Под потолком витал сумрак. На сцене, озаренный, стоял белый, надувной бюст Ленина, удобный тем, что его можно было в свернутом виде приносить на собрание и накачивать с помощью велосипедного насоса. Если сквозь прокол воздух начинал выходить, бюст опадал, и ленинские черты начинали искажаться и плыть, то на сцену выходил главный идеолог партии и насосом восстанавливал давление в бюсте. В случае демонстраций и шествий, наполненный метаном, бюст взлетал над толпой и плыл, как красивое облако. Однажды он сорвался с нитки и улетел за восемьдесят километров, приземлившись в районе Дмитрова, выиграв соревнование по запуску воздушных шаров на дальность.
В зале занимали места делегаты. На первых рядах уселись члены ЦК, видные деятели и секретари обкомов. Подальше, на почтительном удалении, повинуясь неписанной субординации, — вся прочая партийная масса. Отдельно восседали полтора десятка ставленников Маковского и Верхарна, с похожими холеными лицами богачей и менеджеров, в одинаково-скромных пиджаках, по случаю съезда купленных на вещевых рынках. Среди делегатов Стрижайло углядел «мисс КПРФ», обворожительную Елену Баранкину, рядом с ней суровых, похожих на телохранителей Хохотуна и Забурелова, мучительно влюбленных в красавицу. Небольшой дружной группой держались Маша Сталин, Катя Сталин, Сара Сталин и Фатима Сталин, — весь молодой актив радикальной сталинской партии, приглашенный на съезд в качестве гостей. Было много прессы, в проходах и у сцены стояли телекамеры, фотографы щелкали вспышками, журналистки брали интервью.
Никто не знал, что в различные места зала, стараниями Стрижайло, были внедрены самые известные экстрасенсы и маги, рекламируемые журналом «Оракул». Пан Олесь, колдун из Карпат, останавливающий взглядом облака. Элеонора, потомственная колдунья из цыганского рода, наводящая порчу и помрачение. Терентий Арнольдович, магистр магических наук, знаток восточных практик, выпускник калифорнийского ведического колледжа. И, наконец, бабушка Марфуша из вологодской деревни Костыльки, владеющая искусством телепортации. Все они выдавали себя за делегатов из малонаселенных районов страны, имели при себе составленные Стрижайло программы, вносящие тайные поправки в сценарий съезда.
Стрижайло видел наполненный зал, выделяя в рядах черно-стеклянный, нахохленный кок Семиженова и маленькую, с пылающими ушами, головку Грибкова. Зал был заминирован, съезд нес в себе взрывную силу. Горшок партии только казался целым, на деле же был составлен из непрочных черепков, готовых рассыпаться при слабом толчке.
Последовала чопорная процедура избрания руководящих органов съезда, после чего на сцене, за длинным, под красной скатертью столом, оказались Дышлов, Семиженов, Грибков, Карантинов. Но не было Креса, которого тщетно искал Стрижайло, и след которого волокнистой курчавой линией протянулся по синему небу, куда-то за Москву, на юго-запад, в сторону далекого Кипра.
— Товарищи… — Дышлов с трибуны начал доклад. Стрижайло пристально изучал его исхудалое, без обычного румянца лицо, отыскивая на нем следы измождения, неизжитой боли, духовного разрушения. Все это присутствовало в Дышлове, как результат подрывной работы, проведенной Стрижайло. Но присутствовали так же неизрасходованная воля, упрямая решимость провести партийный съезд, как опытный лоцман проводит груженую взрывчаткой баржу сквозь рифы и мели в безопасный порт. Дышлов следовал разработанному сценарию, играл привычную, достойную пьесу в лучших традициях аппаратного партийного реализма. Стрижайло, как режиссер-модернист, играл свою пьесу, использовал экстравагантную режиссуру, вел съезд к иной, им задуманной цели. Один съезд, — два режиссера. Два сценария, — один завершающий взрыв.
— Товарищи, мы проводим наш съезд накануне думских выборов в решающий период отечественной истории, демонстрируя единство наших рядов, консолидацию наших сил, которая поможет объединить ряды патриотов и коммунистов, «красных» и «белых», «левых» и «правых». Только такое единство обеспечит нам внушительную победу на выборах и заставит власть изменить свой антинародный курс… — уверенный тон речи, устоявшиеся формулировки, привычная очередность фраз подействовали на зал, как бетонный раствор, цементируя делегатов, превращая их в неколебимый монолит. Не позволяя монолиту окаменеть, Стрижайло привел в действие методики режиссера Мейерхольда, заставлявшего актеров ходить по канату ногами вверх. Направил экстрасенсорный сигнал магу и чародею Терентию Арнольдовичу, приглашая его использовать ведические знания.
— Товарищи, на нас лежит историческая ответственность оправдать ожидания народа и сложить наши усилия в направлении победы, которую ожидает от нас народ… — Было видно, как из темной части зала, из кресла, где притулился калифорнийский магистр, протянулся к сцене прозрачный розовый луч, нащупал на трибуне Дышлова, уперся в широкий лоб, образовав вишневое пятнышка, как от лазерного прицела. — Наш народ, — продолжал Дышлов, поглощая корой головного мозга корректирующий импульс, — наш народ, мать его ети, какой-то дурной народ. Вот, скажем, в моей родной деревне Козявино, был пастух Митрофан. Так он с телками жил, и, к чести его будь, сказано, ни одной в нашем стаде нетели не оставалось…
Зал загудел, зашевелился. Многие складывали ладони трубочкой, приставляли к ушам, нацеливали на трибуну, пеняя на плохую акустику, порой искажавшую смысл слов.
— Товарищи, международная обстановка по-прежнему противоречива, отмечена небывалым наступлением американского империализма в различных районах мира, что чревато новым всплеском борьбы народов за свою независимость, — переживший миг помрачения, во время которого язык был отсечен от текста доклада и подключен к реликтовым участкам головного мозга, Дышлов обрел дар рационального мышления, уверенно, с тайной угрозой в адрес империализма, читал доклад. — Во время моей поездки в Ирак, по личному приглашению Саддама Хуссейна, за неделю до начала американской агрессии у меня состоялся интересный разговор с иракским лидером… — Калифорнийский чародей Терентий Арнольдович, знаток гималайских практик, обладавший способностью дистанционно воздействовать на чакры, направил корректирующий луч к трибуне и небольно вонзил его в кобчик Дышлова. Там находился реликтовый мозговой узел, доставшийся в наследство от динозавров. Дремлющий в обычные периоды жизни, сжатый мясистыми ягодицами во время бесчисленных партконференций и думских слушаний, этот центр, под воздействием луча, был разбужен. Ударил сквозь спинной мозг в голову Дышлова ослепительной молнией. — Саддам Хуссейн мне и говорит: «Хули ты церемонишься со своими партийцами. Оторвал бы им бошки, как это делаю я со своими педерастами из БААС. Особенно мудакам Семиженову и Грибкову. Они у тебя полные мудаки…»
Зал наполнился ропотом. Послышались негромкие вскрики. Множество записок потянулось в президиум с просьбой разъяснить эту часть доклада. Дышлов, переживший затмение, вынырнул на свет Божий. Почувствовал, что пока нырял в темноту, в зале произошла перемена, партия уходит из-под контроля. Собрал воедино всю свою волю, авторитет многолетнего лидера, густые интонации голоса, жест пламенного трибуна, морщину мыслителя, яростную непреклонность взгляда, и снова овладел ситуацией.
— Товарищи, сегодня мы должны утвердить предвыборные списки, которые составлены с учетом нового расклада сил в обществе. На нашу сторону переходят не только самые широкие слои угнетенного населения, но и церковь, и военные, и, что очень важно, отечественный бизнес. Мы должны объединить усилия… — Терентий Арнольдович, которому однажды удалось усилием воли сбить над Атлантикой «боинг», направил разящий луч в «солнечное сплетение» Дышлову. Там находилась особая кладовая, реликтовая память, хранилище анекдотов, которые Дышлов слышал во множестве еще со времен комсомольской юности, пересказывал в кампаниях и застольях, а потом откладывал в хранилище выше пупка, где скопилось множество забавных историй. Иногда, во время икоты, когда живот содрогался, тот или иной анекдот выскакивал из кладовой и украшал беседу с единомышленником или противником, придавая непринужденный характер. Вот и теперь луч потревожил хранилище анекдотов, извлек недавно услышанную зарисовку. — Повторяю, товарищи, мы должны объединить усилия. Вот, к примеру, объединились «Русское национальное единство» РНЕ и «Гринпис». Совместно они выдвинули лозунг: «Бей жидов, спасай китов»…
Зал взревел. Антисемитски настроенная часть делегатов бурно аплодировала. Другая, состоящая из подлинных интернационалистов, закричала: «Позор!». Небольшая часть делегатов, занятая в экологическом движении, бурно обсуждала, — можно ли достигнуть верно поставленных природоохранных целей столь радикальными средствами. Другими словами, допустимо ли сбережение китов за счет массового истребления евреев.
Дышлов, чувствуя нестерпимое жжение в районе пупка, сходя с ума от обилия шумящих в голове анекдотов, сошел с трибуны и опустился в кресло президиума. Семиженов и Грибков злобно на него взирали. Карантинов, верный соратник, стучал по графину с водой, призывая зал успокоиться. Объявил начало прений по докладу. Список выступавших был подобран заранее и состоял из сторонников Дышлова.
Первым выступил делегат далекой Амурской области. Он вытащил на трибуну стеклянную банку с формалином, где находился двухголовый эмбрион, скрючив ножки и ручки. И хотя формалин изрядно деформировал трупик, было видно, что существо обладает желтой кожей, а все четыре глаза имеют узкий, китайский разрез.
— Товарищи, — делегат указывал на заспиртованный экспонат, — заселение китайцами исконно русских земель в Приамурье приобретает угрожающий характер. Для увеличения поголовья китайцев, последние стали рожать двухголовые особи, что вдвое увеличило их процентный состав. В то время как наши женщины по-прежнему рожают одноглавых. Прошу сохранить меня в партийном списке, чтобы я с думской трибуны мог поставить вопрос о демографии Дальнего Востока…
Вторым выступал делегат из Костромской губернии, рассказав, что в их районе на овсяное поле прилетает «летающая тарелка». Вместе с партийным активом он организовал наблюдение за космическими пришельцами, но был ими схвачен, взят на борт «тарелки». Там над ним проводили эксперименты, брали пробы крови, изучали внутренние органы, а потом отпустили, оставив на теле странную татуировку.
— Я вам сейчас покажу, — делегат стал раздеваться, сбросил одежду. Голый, худой, с тощими ребрами, показал надпись, сделанную старо-славянскими буквами: «Не балуй!» — Это, товарищи, предупреждение, полученное от братьев по разуму. Прошу оставить меня в списках, чтобы я мог донести послание до самых широких масс…
Третьим выступал представитель Маковского, один из директоров банка, надевший пиджак на голое тело, грубые туфли на босу ногу, засаленную кепку бомжа, что подчеркивало его близость к народу:
— Дорогие товарищи, мы, представители крупного бизнеса, никогда не сжигали свои партбилеты, храним их в бронированных сейфах, покуда вновь ни придут «наши». Делегированные нашей партией, мы были внедрены в святая святых современного капитализма, знаем его уязвимые точки и будем способствовать его низвержению. Пока что мы принесли в КПРФ накопленные ценности и отдаем их на алтарь нашей победы. Прошу оставить нас в партийных списках…
С этими словами он снял с головы кепку, положил на край сцены и кинул в нее массивный золотой перстень с сапфиром, который просверкал в сумерках зала, как вечерняя звезда. С мест поднимались представители крупного бизнеса, все в пиджаках на голое тело. Шаркая разношенными башмаками, подходили к сцене, кидали в кепку, — кто платиновый браслет, кто слиток золота, кто яйцо Фаберже, кто бриллиантовое, времен Екатерины Великой, колье. Кепка сияла, окруженная драгоценным заревом. Зал, затаив дыхание, взирал на несметные сокровища.
Стрижайло, завороженный великолепием своей собственной режиссуры, очнулся. Подал экстрасенсорный сигнал бабушке Марфуше из вологодской деревни Костыльки, обладавшей даром телепортации. Бабуся, невзрачная на вид, из тех, что торгуют грибками на колхозных рынках, зажгла под белесыми бровками два рубиновых огонька. Брызнула красной росой в президиум, где сидел кипящий от негодования Семиженов. Его вороненый кок наполнился ртутным свечением, по лицу пробежали синие сгустки плазмы. Теряя самообладание, источая больное электричество и высоковольтные разряды, он вскочил:
— Дышлов, ты предатель! Продал партию олигархам за нефтедоллары! Ты — изношенная перчатка на руке Президента! Ты обманщик народа! При тебе партия превратилась в баптистский молитвенный дом! На тебе кровь зарезанного тобой инвалида! Тебя, а вместе с тобой и партию, проклинают «чернобыльцы»! Господь Бог не принимает тебя, опрокидывает чашу, которую ты хотел коснуться нечистыми губами! Где деньги, которые я добыл для партии? Где проходимец Крес? Я покидаю этот закупленный на корню съезд и ухожу создавать партию нового, сталинского типа! Кто за Дышлова, — оставайтесь в этом тухлом зале! Кто за Сталина, — за мной!
Рубиновые глазки вологодской колдуньи буравили Семиженова, побуждая совершить акт телепортации и перенестись на Москва-реку, где его ожидал под парами белоснежный теплоход «Сталин». Алчная ведьма направила глазки на кепку, полную драгоценностей, и совершила телепортацию золота и бриллиантов к себе в вологодскую деревню, в укромный уголок за печку.
Между тем, Семиженов менял обличье. Пропал его возбужденный декадентский кок, исчез фирменный модный костюм, изменилось выбритое до синевы лицо разгневанного цыгана. Появились седые усы, прищуренный взгляд, мундир генералиссимуса с золотыми эполетами, пепельные волосы. На трибуне стоял Сталин, чуть согнув нездоровую руку, покуривая душистую трубку. Величественно, молча, оставляя голубые дымки, прошествовал прочь из зала. За ним порывисто устремились «мисс КПРФ» Елена Баранкина и два ее обожателя Хохотун и Забурелов. Пылко встали Маша Сталин, Катя Сталин, Сара Сталин и Фатима Сталин. Множество других делегатов, чуть ни ползала, покинуло съезд, оставляя растерянного Дышлова среди поределых союзников.
— Товарищи, товарищи, послушайте анекдот… — кричал он вслед уходящим, переполненный до краев смешными историями. — Грибков, поддержи меня… — обратился он к своему единомышленнику, дико взиравшему на происходящее. — Ты верен партии, партия верна тебе… Только вместе, в общем строю, патриоты и коммунисты…
Стрижайло, тонко чувствующий переломные моменты спектакля, послал экстрасенсорный сигнал Элеоноре, потомственной волшебнице, правнучке цыганского барона и ночного колдуна, своими порчами, пожарами и землетрясениями наводившего ужас на всю Румынию. Красавица Элеонора, блистая монистами, приоткрыла румяные уста и выдохнула прозрачный синий огонь. Длинное пламя пролетело сквозь зал, жарко опалило Грибкова. Тот почувствовал знойную похоть, устремился к выходу, восклицая:
— Церковь не простит тебе, Дышлов, расстрел государя-императора!.. Мы не можем голосовать за царя Ирода!.. Земельная рента, — вот путь, на котором мы сокрушим олигархов!.. Я пытался внушить тебе теорию христианского социализма, а в ответ слышал марксову теорию прибавочной стоимости!.. Теперь я вынужден без тебя нести мою ношу!.. — с этими словами, под магнетическим взглядом цыганской волшебницы он превратился в жука-скарабея. Черно-синий, с металлическим блеском, он катил перед собой мучнистую священную сферу, пробираясь через зал в долину фараонов, к берегу Нила, где расцвел белый лотос его успеха и где из навозной сферы родится богиня его долгожданной славы. Было слышно, как цокают по полу его твердые лапки, как ударяет в шар маленький темный рог. Немалое число делегатов покинуло съезд вслед за Грибковым, который оправдал закрепившуюся за ним кличку: «Тот еще жук».
Дышлов, заламывая руки, истерически выкрикивал анекдоты про «жидов» и беспомощно носился по сцене. Надувной бюст Ленина, которого коснулось пронзающее пламя Элеоноры, дал свищ и начал спускать. Черты лица исказились. Могучий гладкий лоб сузился и покрылся дебильными складками. Одна щека обвисла, и нос вяло, как у индюка, упал на подбородок. В черепе образовалась вмятина. Вместо патетического вождя, украшавшего партийные съезды, со сцены смотрел одноглазый, с вислыми щеками, колдун, рожденный фантазией Диснея. Зал роптал, испуганно взирал на вождя: «Ленина подменили!.. Ильича испортили!.. Все подстроено!.. Не желаем!..»
Дышлов последним усилием воли остановил в себе бешенное извержение анекдотов, задохнувшись на фразе: «А Рабинович говорит…». Понимая, что спасти партию может только жертва, когда, избавляясь от малого, удавалось сохранить большее, Дышлов решил пожертвовать представителями олигархов и исключить их из списков.
— Товарищи, — обратился он к миллионерам, одетым в костюмы простолюдинов, — Исторический момент требует от нас взвешенных решений. Большинство съезда полагает, что еще не настал момент кооптации в наши ряды законспирированных коммунистов, которые с риском для жизни, в тылу классового врага добывают деньги для партии. Поэтому вы правильно поймете меня и покинете съезд до следующих выборов в Думу.
Миллионеры сердито ворчали, огрызались:
— А денежки наши верните…
— А кепочку-то с драгоценностями пожалуйте назад…
— За тридцать миллионов долларов вполне можно башку потерять…
Поднимались один за другим. В поношенных пиджаках и стоптанных башмаках тянулись к выходу. Тихо матерились, доставая мобильные телефоны. Звонили в корпорации и банки, сообщая о нанесенной обиде.
Верный Дышлову Карантинов один не изменил сотоварищу. Как мог, успокаивал зал, отвечал на записки, вел прения. Заметив, что надувной бюст Ленина катастрофически теряет воздух, достал из-под стола компрессор, специально припасенный для подобного случая. Подсоединил к бюсту, включил. Бюст стал наполняться, обретал привычные, родные черты, — гениальный лоб, ласковый прищур, трогательный клинышек бороды.
Карантинова отвлек делегат с Поволжья, сообщивший в прениях, что местный умелец, член партии, изобрел прибор, удалявший волосы из ноздрей. Реализация изобретения могла наполнить партийную кассу. В доказательство выступавший достал пучок соломы, поджег и сунул в волосатую ноздрю, отчего в зале запахло паленым.
Компрессор, между тем, продолжал работать, раздувая бюст. Ленин постепенно превратился в гигантский шар с вылупленными глазами, раздутыми щеками, пухлыми губками. Жутким образом напоминал Гайдара, отчего делегатов пробрал леденящий страх, столь сильный, что кто-то тихо завыл.
Стрижайло приступил к завершающему действу. Послал экстрасенсорный импульс пану Олесю, колдуну из Карпат, обладающему разящей способностью взгляда, — останавливал облака, сбивал крылатые ракеты, просверливал дыры в броне толщиной в пять сантиметров. Пан Олесь, поймав сигнал, набряк, как боксерский мускул. Используя свое волшебство, усилием воли перебил кабель, подающий в зал электричество. Свет погас. Зал оказался в полном мраке. Делегаты онемели, как умолкают канарейки, когда на клетку набрасывают полог.
— Есть здесь кто? — раздавались голоса.
— Да куда ты прешь в темноте!..
Наконец, первая оторопь стала проходить. Замелькали зажженные спички, затрепетали огоньки зажигалок. На трибуне появился фонарик. В его робком скользящем луче мелькало несчастное лицо Дышлова, суетящийся Карантинов, белесый, неимоверно увеличенный бюст, который перестал раздуваться, ибо компрессор, утратив электропитание, сам собой отключился.
Стрижайло достал заготовленный прибор ночного видения. Наблюдал в инфракрасном излучении, как зеленоватые, водянистые, похожие на личинок, сидят в креслах делегаты. В них, размытые, как на рентгеновских снимках, просвечивают скелеты, наполненные пищей желудки, наполненные страхами и сомнениями мозги.
Это был финал мистерии, мистический конец съезда, эпическое завершение коммунизма, который уходил из-под солнца под землю, в мрачную катакомбу, в пещерное существование, в вечную тьму. Коммунисты подымались с кресел, выстраивались в проходах. Держа свечки, облаченные в островерхие балахоны, медленной вереницей шли вслед за Дышловым. С тихими песнопениями погружались в пещеры. Были монахами, схимниками, обитателями подземелий, где, спрятанные от человеческих глаз, таились подземные храмы, ютились тесные кельи, писались кумранские рукописи, чертились наскальные изображения. Все дальше, все глубже к центру земли продвигалась вереница подвижников. Туда, где в свете огарка, на стене пещеры, рукой первобытного художника был нарисован мамонт, голые человечки кидали первобытные дротики. Огарок погас, измученные уходом под землю коммунисты топтались во мраке. Дышлов, как Моисей, ведущий их в обетованное подземное царство, остановил свой народ и приказал добывать огонь трением.
Между тем, на Москва-реке по синему разливу плыл белый теплоход «Сталин». Здесь проходил альтернативный съезд Семиженова, напоминавший праздник на воде. Звенела музыка, лилось шампанское. Делегаты, верные Семиженову, танцевали с длинноногими девушками, приглашенными из «Метрополя». «Мисс КПРФ», восхитительная Елена Баранкина, отплясывала рок-н-ролл с двумя лихими ухажерами Хохотуном и Забуреловым. Сияя молодостью, прелестные, жизнелюбивые, стояли на палубе Маша Сталин, Катя Сталин, Сара Сталин и Фатима Сталин, любовались Кремлем, розовым, в зеленоватой воде, отражением, красотой и величием соборов, на которых вечернее солнце зажгло золотые нимбы. На корме, в удобном креслице, сидел Сталин, скрестив ноги, положив локти на поручне, в той позе, в какой запечатлел его фотограф во время Тегеранской конференции. Покуривал заветную трубку, голубой дымок летел за корму, в сторону Кремля, окружая его затейливыми колечками. Когда над Москвой-рекой полыхнул праздничный фейерверк, и разноцветные букеты распустились над теплоходом, превратив воду в драгоценные клумбы, Маша Сталин, Катя Сталин, Сара Сталин и Фатима Сталин не удержались, сбросили платья и, в купальниках, литые, стройные, как на фотографиях Родченко, кинулись в разноцветную воду. Поплыли, поднимая блестящие руки, оглядываясь на любимого вождя. Сталин на корме ласково им улыбался. Вынул трубку, обратился к стоящему рядом Молотову:
— Хорошо плывут девчата…
Грибков, в обличье скарабея, проволок драгоценный навозный шар через всю Москву, благополучно преодолевая скопления машин, толпу в подземных переходах, уберегая свою ношу и себя самого от неосторожных, не глядящих под ноги прохожих. Затруднение возникло на Поклонной горе, куда он пытался вкатить глянцевитую сферу. Упираясь рогом, придерживая шар передними лапками, толкаясь что есть мочи четырьмя задними, он стремился к вершине. Скользкий шар вырывался и скатывался вниз. Грибков еще и еще раз повторял попытки. Напоминал себе Сизифа с камнем. Наконец, подъем был преодолен. Он прокатил шар мимо иглы Церетели, на которую был насажен другой жук, беспомощно шевелящий ножками. Обогнул Пантеон. Успокоился лишь тогда, когда миновал синагогу.