А потом все перепуталось и смешалось.
Что-то странное и черное прыгнуло на Гарсию и толкнуло его так, что его голова ударилась о камень. Он выпустил из рук коробку с образцами красок и стал отбиваться ножом, нанося удары наугад. Черная тень казалась неуловимой, неощутимой и жидкой. Каждый раз, когда Гарсия думал, что коснулся ее, она исчезала в молочно-белом облаке, а потом возникала ниоткуда и снова нападала.
Гарсиа стал грести руками изо всех сил, чтобы вырваться из ловушки, которая уже захлопывалась, и даже не знал, опускается он на дно или поднимается на поверхность.
Тень не хотела оставить его в покое. Она двигалась быстрее, чем он. А Гарсия не мог как следует рассмотреть ее и понять, кто или что за ним гонится.
Его силы были на пределе, и он рванул за шнур спасательного жилета. Красная подушка мгновенно наполнилась воздухом и понесла Гарсию прочь с этого опасного места, к поверхности.
Полицейский катер резко развернулся посередине каланки Сюжитон. Хищная птица поднялась в небо над водой и с пронзительным криком помчалась в сторону моря.
— Это ястребиный орел! Очень редкая птица! — сказал де Пальма, указывая на крупного пернатого хищника, который уплывал по небу в восходящем потоке воздуха.
— Вы разбираетесь в птицах, майор? — спросил капрал полиции, который вел катер.
— Не очень. Но мне кажется, что эта птица прилетает ко мне, как на свидание, каждый раз, когда случается что-то плохое.
Капрал выключил мотор. Возле маленького галечного пляжа стоял спасательный катер «Добрая Мать», и на его палубе группа моряков-пожарных суетилась вокруг декомпрессионной камеры, куда только что положили Тьери Гарсию. Де Пальма выпрыгнул из катера на скалу в нескольких метрах от спасателей.
— Ему повезло! — крикнул главный врач. — Всплытие не будет иметь последствий.
— Почему? — спросил де Пальма.
— Он недолго пробыл на глубине, всего несколько минут. Организм не успел приспособиться к большему давлению.
Из штабной палатки вышла Полина Бертон. На ней все еще был черный с синим костюм для подводного плавания. Волосы она убрала под яркий платок.
— Не могу понять, что произошло, — сказала она. Лицо ее вытянулось от напряжения.
— С Тьери все будет хорошо! Он уже завтра будет на ногах, — заверил ее де Пальма.
Полина бросила свою маску в спортивный рюкзак. Де Пальма отвел женщину в сторону, подальше от спасателей, и сказал ей:
— Важна любая подробность, даже самая мелкая. Вы не заметили, что какой-то вещи нет на месте?
Она не задумываясь ответила:
— Сегодня утром, во время спуска, я увидела, что в одном месте водоросли оборваны.
— Это показалось вам странным?
— Понимаете, я очень наблюдательна и уверена, что за вчерашний день никто из наших ныряльщиков не срывал водоросли, хотя…
— Почему вы в этом уверены?
— Не знаю. В последнее время я проверяю все.
Полина подняла с земли несколько галек и стала пересыпать их из руки в руку.
— Может быть, это ничего не значит, но я все же приму это к сведению. Вы никогда не спускаетесь под воду одна?
— Нет, никогда. Со мной постоянно был Тьери Гарсия, а иногда спутников было два или три. Все — крупные и сильные мужчины.
— Тьери останется здоров, никаких проблем не будет.
— В любом случае не может быть и речи о том, чтобы прекратить работы.
— Я добился для вас охраны: на месте ваших работ будут дежурить два человека. Мне кажется, власти начинают нам верить.
— Давно пора!
Де Пальме нравилась эта сильная женщина, которая вела себя так естественно. У нее были манеры мальчика и уверенные движения, она рисковала собой при каждом погружении. Казалось, ничто не могло лишить ее твердости духа.
— Хочу кое-что сказать: это может оказаться важным, — заговорила она снова.
— Я вас слушаю.
— Вы помните негативный отпечаток, который вы мне показывали? Рисунок, который оставлял Отран, — ладонь, где не хватало большого пальца и части среднего.
— Отлично помню.
— Я знаю точно такой же отпечаток, и сейчас он находится у вас под ногами.
— Ваше «кое-что» — не глупость, Полина. Более того, оно очень важно.
— Вы так считаете?
— Я в этом уверен.
Полина подняла взгляд на де Пальму.
— Сейчас, когда я стала думать об этом… я вижу: тут возникает еще один вопрос.
— Какой?
— Эти рисунки не были описаны во время первой экспедиции. Я думаю, что их тогда не обнаружили.
— Думаете или уверены?
— Практически уверена! Эти отпечатки находятся в труднодоступном углу, на потолке, как раз над теми углями, которые я нашла. Я знаю Палестро. Он не мог бы пройти мимо следов очага и тем более мимо этих рисунков и не заметить их. Значит, до них вообще не добрались.
Моряки-пожарные только что столкнули спасательный катер в море. Два техника из Управления подводных археологических исследований промывали пресной водой подводное снаряжение. В открытом море проплыла яхта. Она привлекла внимание де Пальмы тем, что разноцветный, как радуга, большой дополнительный парус раздулся так, что стал похож на брюхо великана.
— А что еще вы нашли, кроме этих отпечатков? — Де Пальма настойчиво продолжал задавать вопросы.
— Как я вам уже говорила, ладони нарисованы в труднодоступном месте. Туда надо добираться по длинному, как кишка, проходу, недалеко от главного колодца. Там полно процарапанных рисунков и рисунков пальцем, и они еще не изучены. На будущей неделе я возьмусь за их исследование. И еще там есть изображение «убитого человека».
— «Убитый человек»? Одного такого обнаружила первая экспедиция.
— Да, а теперь мы нашли второго, и там, где он изображен, со стены сколот верхний слой камня, как будто с рыбы сняли чешую. Я еще не закончила анализ, но ясно, что этот рисунок изображает человека-птицу. Возраст находки — от восемнадцати до девятнадцати тысяч лет.
Из командного пункта раскопок вышел Жюльен Марсо — последний, кто видел Гарсию перед нападением. Желтая рубашка, которую он успел надеть, ярко блестела на солнце. Де Пальма пожал ему руку.
— Ты сказала про странный голос? — спросил Марсо у Полины.
— Нет, — ответила она и обратилась к Барону: — Я думаю, что это какой-то акустический феномен. Должно быть, ветер проникает в какую-то щель и создает странный звук, похожий на мужской голос.
Де Пальма приподнял голову и повернулся к стене.
— Когда-то у пещеры был еще один вход — колодец, который заканчивался в большом зале, — сказал он. — Мы прошли этим путем, когда арестовывали близнецов Отран. Но сейчас это отверстие полностью засыпано в результате обвала. Может быть, ветер проникает туда между большими камнями, и они играют роль свистка.
— Тут есть одна большая проблема, — заметил Марсо.
— Какая?
— Сегодня нет никакого ветра, даже самого слабого.
Журналисты ничего не узнали о втором несчастном случае в каланке Сюжитон. Эта новость не вышла за пределы маленького мира спасателей и исследователей доисторической эпохи. Полина заявила в полицию о покушении на убийство. Де Пальма выслушал ее официально и составил протокол, преодолев нерешительность комиссара Лежандра, считавшего, что уголовная полиция не должна заниматься этим делом.
Бессур провел много часов, копаясь в прошлом и знакомствах Гарсии. И не нашел никакой, даже самой слабой связи с делом Отранов. С Реми Фортеном Гарсия лишь несколько раз встречался на рабочих собраниях.
Через два дня Тьери Гарсия рассказал о том, что произошло с ним у выхода из пещеры Ле Гуэн. Де Пальма, составлявший протокол, попросил молодого ученого описать нападение как можно подробнее.
— Мне казалось, что это существо — рыба: так легко оно двигалось в воде. На такое способен только ныряльщик очень высокого уровня, — сказал Гарсия.
Он не смог точно назвать рост своего противника. Не сумел и описать его внешность, даже не смог сказать, был это мужчина или женщина.
— Полагаете ли вы, что с Фортеном случилось то же, что с вами?
— Думаю, что да. Но для него это закончилось смертью, — ответил Гарсия.
Де Пальма быстро сделал в уме несколько вычислений, касавшихся давления под водой. Он помнил, что учитывать надо в первую очередь глубину и время нахождения на этой глубине.
— Сколько времени вы пробыли под водой?
— Очень мало, — пояснил Гарсия. — Именно это меня и спасло. Если человек не остается на глубине долго, азот не успевает расшириться и не образует пузырьков.
«Следовательно, Фортен пробыл на глубине гораздо дольше, чем я предполагал», — подумал де Пальма. Расчеты надо будет делать заново. Но из пещеры на поверхность есть всего один путь. У Фортена не было никаких причин задерживаться на глубине около тридцати восьми метров.
— Какого цвета ваш подводный костюм? — вдруг спросил полицейский.
— Черный с синим. У нас у всех одинаковые костюмы с тех пор, как нам поставляет снаряжение спонсор, которого сумела найти Полина.
— У всех одинаковые, — повторил де Пальма.
Перед нападавшим оказался не тот, кого хотели убить.
— Ты думаешь, от этого можно вылечиться? — поинтересовался Тома.
— Конечно можно. Но зачем? Псишиатрия не должна была бы существовать.
В слове «психиатрия» Бернар произносит «ш» вместо «х». Тома Отран думает, что это насмешка, но не уверен.
— Почему ты так говоришь?
— Потому что психиатры не понимают, что мои видения делают меня счастливым. Я не вижу эту больницу, как будто нахожусь где-то еще.
— Где?
— Это я тебе не скажу: это моя тайна. Ты тоже говоришь мне не все.
— Но я об этом кое-что знаю.
— Вот как? Что же именно?
— Иногда ты говоришь во сне, если тебе дают не слишком большую дозу лекарств.
— И что я говорю?
Если вопрос, который задали Бернару, его беспокоит, Бернар начинает вертеться на своем стуле, елозить задом по сиденью. Бернар боится вопросов, про которые знает, что они могут нарушить гармонию. Гармония — это важно.
— Что я говорю во сне? — настаивает Тома.
Бернар чешет голову с такой силой, что вот-вот сдерет кожу вместе с волосами.
— Ладно, это не важно, — успокаивает его Тома. — Я не сержусь на тебя, но сны бывают такими загадочными, что иногда хочется узнать о них больше.
Бернар встряхивается, как марионетка из «Маппет-шоу», и хочет что-то сказать, но заикается, и ни звука не вылетает из его рта.
Тогда Тома обнимает его и начинает укачивать, как ребенка. Должно быть, Бернар вспоминает при этом своего отца или мать. Тома сильный, и в его руках Бернар чувствует себя в безопасности.
Возвращаясь из своего царства тоски, Бернар пишет стихи — очень хорошие стихи, которые хочет издать один редактор. Но редактор не хочет платить за них Бернару. Самому Бернару на это наплевать, но его семье — нет. Бернар лечит себя большими дозами поэзии. Это его лучшее средство для успокоения нервов.
Сам Тома не умеет утешать себя поэзией. Голоса, которые он слышит, говорят ему о мире, где нет ничего написанного. Но иногда он делает скульптуры. Ему сказали, что у него большой талант. Он делает статуэтки, которые были у шаманов, — Человека-льва или Богиню-деву, глаза и уши которой нельзя увидеть. Эти изображения помогают ему вызывать с помощью песен души древних людей, но эту тайну знает только Бернар. Он даже написал об этом стихотворение, оно называется «Человек, Хотевший Быть Посвященным». В нем говорится о молодом мужчине, который пересекает миры и ходит по звездному раю. Тома поклялся, что никогда никому не прочтет эти стихи. Иногда он бормочет их вполголоса самому себе в каком-нибудь углу парка. Но другим он их не прочтет, даже если от нозинана его будет трясти, как сливовое дерево, с которого стряхивают плоды.
У безумцев есть тайны, которых никто не должен знать.
Центральная тюрьма города Клерво
14 декабря
К тюремной больнице вел длинный белый коридор с блестящим полом, в нескольких местах перегороженный решетками. Камеры расположены попарно — одна напротив другой. Сквозь стеклянные стены внутрь проникает дневной свет.
Наружная дверь камеры номер 34 все время была открыта, вторая, внутренняя решетчатая, заперта на засов. Поэтому дежурный надзиратель круглые сутки каждую минуту видел, что происходит внутри. Тома Отран спал на полу камеры, свернувшись клубком, без подушки и без одеяла. Время от времени он сильно вздрагивал, что-то ворчал и переворачивался на другой бок, не открывая глаз.
С тех пор как он был под действием успокоительных, никто не считал нужным его будить, и он просыпался только в часы приема пищи, когда голод становился сильнее дремоты. Тогда он съедал, хватая руками все, что ему подавали, пачкая свою пижаму, и снова погружался в полусон. Охранники много раз встречались глазами с его взглядом, который был острее, чем когда-либо. Они говорили об Отране со страхом. Все служащие тюрьмы с нетерпением ждали дня, когда этого заключенного под номером 167485 переведут отсюда.
Через несколько часов после смерти Моралеса заключенные подняли бунт на тюремном дворе. Пришлось вмешаться тюремным спецназовцам, которые силой развели бунтовщиков по камерам. Начальник тюрьмы не стал давать ход требованиям наказать виновных: он считал, что дело надо замять.
Ближайшая лечебница для тяжелобольных находилась в городе Саррегемине. В ней не было свободных мест. Другая была в Вильжюифе [26]. Там тоже не было свободного места, но были согласны на обмен. Сначала центральная тюрьма Клерво должна была принять их пациента, а потом пусть Тома Отрана переводят к ним. Так принято в подобных лечебницах: они всегда завалены просьбами принять пациента. Менее сумасшедшего больного отправляли куда-нибудь еще, чтобы принять на его место самого сумасшедшего из сумасшедших. Тома Отран принадлежал ко второй категории. Уже неделю ему вводили огромные дозы успокоительных.
Во вторник вечером было получено разрешение на его перевод, и персонал тюрьмы вздохнул с облегчением.
— Отправляем его завтра, в три часа ночи, — сказал начальник тюрьмы группе надзирателей, собравшейся в его кабинете.
— В три?
— Да. Для этого есть две причины. Во-первых, я не хочу, чтобы вся тюрьма орала «смерть ему». Во-вторых, утром возле Парижа многочисленные пробки. С таким подконвойным, как Отран, это рискованно. Значит, сегодня вечером его надо подготовить к отъезду.
— Не знаю, может ли он что-нибудь понимать: от того, что доктор накачал его лекарствами, у него, должно быть, каша в мозгу, — сказал начальник охраны.
— Я имел в виду, что все должно быть готово до приезда жандармов, — объяснил начальник тюрьмы.
— Он только что пел! — сказал один из надзирателей.
— Пел?
— Да. Что-то такое, что невозможно понять. Похоже на песни индейцев в вестернах.
Директор покачал головой и с досадой произнес:
— Вот что нам приходится терпеть — держать у себя буйных сумасшедших, которым тут не место! — Он печально посмотрел на окружавших его охранников. — Благодарю вас за хорошую работу, господа. Я знаю: она была нелегкой.
* * *
Тюремная машина въехала во двор тюрьмы в 2.30. В ту же секунду два надзирателя открыли дверь камеры номер 37. Отран спал и, видимо, ничего не чувствовал. Еще шесть надзирателей ждали в коридоре. Два санитара из вильжюифской лечебницы подошли к Отрану, встали с двух сторон от него и попытались разбудить. Но его тело ни на что не реагировало. Лишь через несколько минут им удалось вытащить Отрана из ночи, в которой он укрылся.
— Мы отвезем вас в другое место, — пояснил старший из двух санитаров. — Там вам будет лучше. Ваше место не здесь.
Отран долго смотрел на них немигающим взглядом.
— Для меня никогда и нигде не было места, — произнес он, с трудом шевеля губами.
— Как вы себя чувствуете? — спросил другой, молодой санитар.
— Как сумасшедший, которого обкололи лекарствами!
Взгляды санитаров скрестились со взглядами надзирателей.
— Сейчас мы поможем вам сесть. Или вы сможете сесть сами?
Отран с трудом встал и, шатаясь от слабости, сумел самостоятельно сесть на табурет, который пододвинул ему один из охранников.
— Хорошо, Тома. Теперь мы должны обеспечить ваше спокойствие. Вы понимаете, что это значит?
Отран кивнул.
Санитары и два помогавших им надзирателя просунули его руки в рукава смирительной рубашки и мгновенно застегнули ее у него на спине на застежки-липучки.
— Так безопаснее для вас. Не бойтесь, — спокойным голосом сказал санитар.
Его коллега надел Отрану на щиколотки кандалы из нержавеющей стали. Теперь Отран был больше похож на сверток, чем на человека, и едва мог поставить одну ногу перед другой.
— Я хочу видеть небо! — вдруг сказал он.
— Нет проблем. В машине вас усадят удобно, и вы сможете видеть дорогу.
Они молча спустились в тюремную канцелярию. Отрана тащили санитары, его ноги волочились по полу. Формальности, необходимые для перевода заключенного из тюрьмы в лечебницу, казались бесконечными. Отран терпеливо ждал в углу, с двух сторон окруженный надзирателями; волосы у него были растрепаны. Его глаза не упускали ни одной подробности того, что он видел, — каждую гримасу лица окружающих, каждый жест, неуклюжий в этот утренний час.
— Идем, — сказал главный врач, запихивая документы в черный кожаный портфель.
Снаружи падал снег. Ряды снежных хлопьев пересекали красноватые светящиеся круги прожекторов и зеленоватые прямоугольники вышек. Тонкий слой снега уже покрывал каменные плитки, которыми был вымощен маленький дворик, отделявший административный корпус тюрьмы от зданий, где содержали заключенных. Отран шел мелкими шагами, его кандалы звенели. Один из жандармов вел его за поводок, прикрепленный застежкой-карабином к смирительной рубашке.
— Посадите его в первое отделение, оттуда самый лучший вид, — сказал санитар.
— Зачем?
— Он хочет посмотреть на природу, пока его везут к нам. Надеюсь, вам это не помешает? — проворчал медик.
— Что не помешает?
— Что он будет видеть природу.
Жандарм ничего не ответил, открыл боковую дверь машины, и заключенного грубо втащили внутрь. Шофер тянул Отрана под мышки, а жандарм толкал под зад. Оказавшись на сиденье в крошечном отделении тюремной машины, Отран сразу же прижался носом к зарешеченному окну и стал смотреть в воображаемую даль поверх каменных стен и блестящих черепичных крыш, сквозь занавес из снега, который в полной тишине опускался на землю и постепенно покрывал ее.
Тюремная машина двинулась с места. За ней поехали еще две — машина жандармерии и вторая, без отличительных знаков, в которой находились сотрудники вильжюифской лечебницы. Когда этот кортеж выехал из Клерво, было еще темно. Дорога была пуста и проходила среди полей по равнине, которую иногда пересекали леса. Струя холодного воздуха проникала внутрь тюремной машины сквозь щели между корпусом и пуленепробиваемыми стеклами окон. Почувствовав этот ветер, Тома забыл про Клерво. Он смотрел на оледеневшие пашни, покрытые комьями мерзлой земли, на голую равнину и искал взглядом больших зверей, которые населяли этот простор. Вдали он разглядел оленя.
Дирижер поднял палочку. Лампы, освещавшие пюпитр, отбрасывали на него золотистые блики, похожие на бабочек. Тишина. Потом маэстро взмахнул палочкой. Две короткие ноты, одна длинная. Тема Агамемнона. На сцену вышла первая служанка:
Где Электра?
Вторая служанка пожала плечами:
Она же всегда в этот час
оплакивает отца.
Так, что все стены
Отзываются эхом
На ее причитания.
Пять служанок одеты в белые туники, длинные волосы падают им на плечи. На заднем плане декорации — черные стены и огромный бюст.
Каждый день в один и тот же час Электра оплакивала своего отца. Ни одна из служанок не смеет приближаться к ней в это время. Ни одна не выдерживает ее взгляд, полный ядовитой злобы, как у дикой кошки.
Недавно она лежала там и стонала…
Электру кормили вместе с собаками, ей подавали еду в грубой миске. Эгисф, любовник, заменивший ее отца в постели ее матери, грубо обращался с Электрой. А ведь она — царская дочь.
Электра отомстит.
Де Пальма пришел сюда один. Он устал так сильно, как не уставал никогда. С той минуты, как он узнал, что доктор Кайоль хотел побывать на корабле Фортена, де Пальме казалось, что его со всех сторон окружили привидения и хватают его, теребят, не давая ни минуты покоя. Этого психиатра нельзя просто допросить, как обычного свидетеля. Для разговора с ним нужна серьезная причина, а в данный момент не было никаких оснований внести Кайоля в список подозреваемых.
Де Пальма не знал, по верному ли пути идет, и поэтому делал несколько шагов по каждой тропинке, которая возникала перед ним. Ему все сильнее хотелось оказаться где-то далеко, в другом мире, куда никому не будет доступа.
Музыка Штрауса была частью тайного сада де Пальмы — одним из его убежищ, в которые он не впускал никого, даже Еву. В этой опере он знал каждый поворот извилистой мелодии скрипок, каждый гремящий звук труб и литавр, каждое ударение в музыкальных фразах драматических тем. Он сам уже не мог сосчитать, сколько раз их слышал.
Этой ночью он снова увидел во сне своего брата Пьера. Уже давно брат не снился ему таким, как в этот раз — со спокойным лицом и ласковым взглядом. И с шаловливой улыбкой в углах губ. Губы Пьера шевелились: брат что-то говорил. Но Мишель не понял его, и на этом сон оборвался — уже на рассвете нового дня. Мишель встал с трудом, как дряхлая старуха: суставы рук и ног едва сгибались. Он приготовил Еве кофе и заставил свою память двигаться назад по течению этого странного сна. Перед тем как все скрылось в непроницаемой тьме, с губ брата сорвалось одно слово. Брат произнес: «Электра». Название оперы Рихарда Штрауса. Эта опера — мрачный шедевр. По сравнению с ним все кровавые истории — лишь приятные поделки симпатичных любителей.
Де Пальма просмотрел программу большого муниципального театра и увидел, что там сегодня вечером идет «Электра». Достать билет на хорошее место было уже трудно. У него был абонемент на год, но он закончился на последнем представлении «Свадьбы Фигаро». Мишель уже думал, не позвонить ли одной давней знакомой, которая бронировала места в этом театре, но Ева уговорила его пойти на сегодняшний спектакль без нее. Она чувствовала, что Мишелю нельзя противоречить, когда он в таком напряжении, к тому же в любом случае собиралась сходить к своей дочери Аните.
Началась страшная ария, когда Электра поет о том, как Агамемнон был убит в своей ванной комнате. Мелькнули быстрые, как молнии, смычки контрабасов и виолончелей — и замолкли в страхе истеричные служанки. Духовые инструменты выдули из своего горла тяжелые низкие ноты. И зазвучала жалоба:
Агамемнон! Агамемнон! Где ты, отец?
Или сил тебе не хватает,
Чтобы лицом до меня дотянуться?
Де Пальма закрыл глаза.
Электра говорит тихо. Она вся — гнев.
Вот он, наш час, — тот час,
Когда они тебя зарезали —
Твоя жена и тот, кто с ней спит
В твоей постели.
В твоей царской постели.
Они убили тебя в твоей ванне,
Твоя кровь лилась тебе на глаза,
И от ванны шел пар — тепло твоей крови.
Де Пальма вспомнил первую ночь, которую провел один, без брата.
Ему двенадцать лет. Его брат-близнец совсем недавно умер. Де Пальма старается услышать в темноте частое дыхание брата. Пьер часто говорит во сне, потом начинает задыхаться и снова засыпает. Раздался звук, похожий на голос Пьера. Как будто брат зовет маму. Мишель прислушивается, но это просто необычный скрип ставни. Мишель плачет: его второй половины больше нет. Этого не может понять никто. Это знают только близнецы. Остаются только воспоминания. Нельзя их потерять. Этот огонь никогда не должен угаснуть, иначе твоя половина перестанет существовать. Оставаясь один, Мишель разговаривает со своим братом, потому что огонь не должен угаснуть.
Отец, Агамемнон! Твой день настанет.
Как время вечно течет со звезд,
Так прольется на твою могилу кровь из сотни горл.
Потечет, как вино из опрокинутых амфор,
Кровь закованных в цепи убийц.
Как река в половодье, могучим потоком
Их жизнь утечет.
В конце этого долгого монолога было что-то вакхическое. Ритм медленный, в три темпа. С каждым тактом жажда мести становилась сильнее. Ненависть танцевала вальс.
Когда спектакль закончился, де Пальма не пошел бродить по закоулкам театра в поисках компании знатоков, обсуждающих спектакль, чтобы покритиковать вместе с ними выступление певцов. Он был бы щедрым на критику: по его мнению, исполнение оперы было посредственным. Но он вернулся домой. Его ум вязнул в еще не завершенных выводах, как ноги во влажной земле. Ева с улыбкой открыла ему дверь и объявила:
— На этот раз мы с Анитой не ругались!
— Она начала разбавлять вино водой?
— Думаю, что да.
От Евы шел опьяняющий, еще не успевший выветриться запах духов. Она не стала переодеваться для дома и встретила своего мужчину накрашенная, в прямой юбке и в чулках — раскинула любовные сети. Де Пальма не стал сопротивляться и нежно раздел Еву. Они спокойно занялись сексом, и любовь укрыла их от мрачных мыслей, а за стенами, в саду, прилетевший с моря ветер яростно трепал сосны. Удовлетворив свои желания, Мишель и Ева укрылись толстым одеялом в мирном тепле своей постели. Когда Ева, лежавшая бок о бок с Мишелем, приподнялась, он увидел ее глаза и подумал, что еще ни разу не видел ничего, в чем было бы столько света, и что ни один художник не смог бы их нарисовать.
Поздно ночью, уже засыпая, Барон вдруг прочел стихи:
Вот он, наш час, — тот час,
Когда они тебя зарезали.
— Могу я узнать, что ты читаешь? — нахмурив брови, спросила Ева.
— Это из «Электры» Рихарда Штрауса.
— Тебе понравился спектакль?
Он покачал головой, потом долго молчал, глядя в потолок. Его губы дрожали, словно на них замирали несказанные слова.
Твоя кровь лилась тебе на глаза,
И от ванны шел пар — тепло твоей крови.
Ева положила ногу на его ноги. Она не решалась смотреть на него.
— Версия с Леонией Ризанек для меня навсегда останется самой лучшей, — сказал Барон.
— Вот и хорошо, — сказала Ева. — Теперь я спокойна.
— А знаешь, почему я думаю об этом?
Этот вопрос не требовал ответа.
— Когда мы разыскивали брата и сестру Отран, у меня в машине, в проигрывателе приемника, была запись этой оперы с Ризанек в главной роли. Это великолепно! Я прокручивал запись раз за разом.
— Как сюиты Баха, когда тебя тянет к ним.
— Вот именно.
— А теперь — вопрос! — объявила Ева. — Почему именно «Электра»?
— История Тома и Кристины немного похожа на историю Электры и ее брата Ореста.
Де Пальма поднял в воздух указательный палец, словно школьную указку, и стал рассказывать, проводя этим пальцем линии по воздуху, когда хотел подчеркнуть слово.
— Агамемнон, царь Микен, был убит при участии своей жены Клитемнестры. Через семь лет после смерти царя его сын Орест мстит за него при поддержке и помощи своей сестры Электры.
Мертвые ревнивы: вместо жениха
Он прислал мне ненависть со впавшими глазами.
— Ты это знаешь наизусть! — ахнула Ева.
— Эта история долго не давала мне покоя. В ней есть какая-то загадка. Я чувствую, что эта загадка будет задана снова и что на нее придется дать ответ.
Ева погасла ночник, и на окружавшую их мебель легли длинные синие тени.
На следующий день Полина снова ехала по дороге в Кенсон. День был пасмурный. На возвышенностях вокруг города Маноска и на горных гребнях возле Вердона лежал снег. На равнине клочья тумана цеплялись за изголодавшиеся виноградники и обессилевшие деревни.
Палестро стоял на пороге своего дома с узловатой палкой в руках — собирался пойти на прогулку. Он особенно любил климат этих мест зимой и часто говорил, что холод приближает его к доисторическим временам.
— Только вы можете нам помочь! — заявила Полина, протягивая ему руку в знак приветствия. — При нашей последней встрече я не все вам рассказала. Кроме того, с тех пор было совершенно второе нападение на нас.
Палестро оставался спокойным, как будто ждал этой встречи.
— Погуляем вместе! — предложил он. — Специалисту по первобытной истории лучше всего думается, когда он шагает по земле среди природы. Человек создан для ходьбы, и об этом нельзя забывать. А после ходьбы мы поужинаем.
Они спустились на берег Вердона самым коротким путем — по маленькой тропинке.
Утесы были похожи на отрезы старой ткани, собранной в складки. Кое-где на них были видны черные пятна — карликовые дубы или ржавые отметины времени. Изумрудно-зеленая вода медленно текла между участками редкого мелколесья, которые здесь называли лесами.
Палестро указал Полине на следы, которые отпечатались в грязи.