Выпуклые красные буквы на больших белых простынях.
Побег Тома Отрана поднял целую административную бурю в системе исправительных учреждений. Директор государственной службы исполнения наказаний устроил разнос дирекции государственных больничных учреждений, которой была подчинена лечебница в Вильжюифе. Санитар, который должен был наблюдать за общим залом, был сразу же наказан — понижен в квалификации и отстранен от работы. Персонал сумасшедшего дома сразу же начал забастовку. Бастующих поддержали синдикалисты из остальных отделений.
Побег Тома Отрана выявил серьезные неполадки в работе этой лечебницы для тяжелобольных, в первую очередь — в вопросах ее безопасности, которую не мог обеспечить слишком малочисленный персонал.
Медсестра в халате с круглым значком Всеобщей конфедерации труда на отвороте, белую ткань которого пересекала, словно шрам, надпись «Я бастую», протянула двум сыщикам из уголовной бригады полиции Марселя отпечатанную на ксероксе бумажку.
— Спасибо, — поблагодарил ее Карим.
— Нас надо поддержать. То, что здесь происходит, — это серьезно.
Карим хотел начать разговор — в основном на социальные темы, но немного и о требованиях забастовщиков. Однако де Пальма пресек эти намерения, сказав:
— Мы ищем отделение имени Анри Колена.
— Психиатрическое? Вы в этом уверены?
— Да.
Во взгляде медсестры мелькнуло разочарование.
— Вы из полиции?
— Вы очень хорошо ставите диагноз, — процедил сквозь зубы де Пальма. — Сразу видно, что изучали психиатрию.
Она смерила его взглядом.
— Пять санитаров находятся под угрозой наказания, а они ничего плохого не сделали! Они рискуют потерять от трехсот до четырехсот евро в месяц. И это при наших заработках.
|
|
— Я вас понимаю, — согласился Бессур.
— В побеге виноваты те, кто сделал ремонт в отделении, а не санитары, которые выполняют свою работу. У нас здесь не тюрьма!
— Вы совершенно правы!
Де Пальма поднял глаза к небу.
— Мы здесь для того, чтобы вернуть убийцу в дом зомби, а не для разговоров о проблемах психиатрии.
— О'кей, о'кей, — вздохнув, подчинилась медсестра. — Это отделение находится в самой глубине больницы. Вы его ни с чем не спутаете: настоящая крепость. Туда просто так не попадают. Вас кто-нибудь ждет?
— Да, доктор Кауфман.
— Тогда проблем нет.
Отделение имени Анри Колена находилось в самом конце территории лечебницы. Парадный двор, как в большой семинарии, затем — прямые безлюдные дорожки и по обеим сторонам каждой — оголенные зимой каштаны. Вдоль дорожек стояли одноэтажные дома из обтесанного камня. От одной службы к другой вели переходы с крышами из волнистых листов железа.
Большинство корпусов были отремонтированы — постепенно, один за другим. Но лечебница сохранила аскетический вид, характерный для психиатрических больниц конца XIX века. Стены из известняковых блоков, темно-красные крыши и высокие окна строгой формы со скругленными углами как будто охраняли тайны трагедий, которые разыгрывались в этих стенах. Охраняли оборотную сторону человеческой души.
Погода была хмурая. Дождя не было, но небо, которое отражалось в окнах служб психиатрического отделения, было словно в серых кляксах. В начале одной из дорожек появилась машина скорой помощи, подъехала к одному из корпусов и остановилась перед его дверями. Два санитара вывели за руки одетого в лохмотья больного, который шел согнувшись пополам, и сели в нее вместе с ним.
|
|
— Я ненавижу это место! — заявил Бессур и объяснил: — Я боюсь сумасшествия, по-настоящему боюсь.
— В некоторых культурах считают, что сумасшедшие обладают особыми способностями, — заметил Барон. — Что они видят то, что мы не можем видеть.
— Ты что, веришь в это? Ты?
— Нет. Но я не боюсь сумасшедших.
В конце дорожки возвышалась стена, окружавшая отделение имени Анри Колена. Это была тюрьма в миниатюре — ограда, решетки из толстых прутьев. Самое дно психиатрии. Последнее место встречи, последний привал для тех, кого не хотят нигде, даже в тюрьмах. За этими решетками жили японец-людоед, террористы из «Аксьон директ» [31], которых долгое заключение свело с ума, и те, к кому применили статью 122 нового уголовного кодекса: «Человек не несет уголовную ответственность, если в момент преступления он страдал психологическим или нервно-психологическим заболеванием, из-за которого он не мог поступать осознанно или контролировать свои действия».
Бронированная дверь, рядом с ней — изношенный телефон внутренней связи. Карим набрал номер и произнес:
— Капитан Бессур и майор де Пальма.
Что-то звякнуло, и дверь открылась. За ней возникла монументальная фигура охранника.
— Здравствуйте. Могу я взглянуть на ваши удостоверения?
Новые ограды, новые решетки. И пациенты-заключенные, похожие на тени. Никто из них даже не посмотрел на полицейских.
— Это здесь. Доктор ждет вас.
|
|
Главный врач Мартин Кауфман был высоким худощавым мужчиной с большими руками, которым было тесно в рукавах медицинского халата, и бритой головой. Он напоминал странного огромного безволосого паука с симпатичным лицом. Взгляд примирителя и сочные губы гурмана.
— Я полагаю, вы полицейские из Марселя?
— Вы полагаете верно! — ответил де Пальма и улыбнулся.
— Идемте!
Старые здания отделения были полностью отремонтированы. Второй этаж занимала галерея, огороженная ради безопасности высокой оградой. Обстановка внутри напоминала скорее ясли для маленьких детей, чем помещения для опасных больных. Розовые и голубые интерьеры, зеленые стены, желтая кайма по краям. Ни одного прямого угла в коридорах. В дверях залов и служебных помещений — окошки. Ничто не могло, по крайней мере в теории, ускользнуть от глаз санитаров. Во всех палатах стеклянные стены, мебель намертво прикреплена к полу.
В палате 37 мужчина лет тридцати спал, свернувшись калачиком и засунув в рот большой палец.
— Отран не должен был оказаться у нас, — говорил психиатр. — Его должны были бы отправить в Саррегемин: это ближе к Клерво. Но вы же знаете, как перенаселены такие учреждения, как наше, верно?
— К сожалению, знаем, — подтвердил Карим.
— И теперь это дело свалилось на нас!
Они прошли через общий зал. Там было пусто: большинство больных сейчас находились в мастерской или в прогулочном дворе, это зависело от того, в каком корпусе их содержали. Де Пальма заметил недоступные для взгляда наблюдателей углы, о которых писали в отчете полицейские из Версаля. В стенах были прорезаны смотровые окна.
— Вот место, где его видели в последний раз, — указал доктор, остановившись в нескольких шагах от настольного футбола. — Отран, должно быть, спрятался в этом углу, который не виден ниоткуда, а потом воспользовался моментом, когда наше внимание ослабло, и ушел.
Во дворе росли четыре каштана. Они были посажены в ряд с одинаковыми промежутками; крайний справа давал возможность подобраться к забору и нависал надо рвом.
— Он забрался на это дерево и прыгнул, — уверенно сказал де Пальма.
— Да ведь это самое меньшее три метра! — усомнился Кауфман.
— Значит, вы плохо его знаете! — заметил де Пальма.
На лице Кауфмана отразилось недоверие. Он взглянул на Карима Бессура. Тот, кажется, тоже сомневался в словах своего начальника.
— Не могли бы вы снова рассказать нам, как это произошло? — попросил де Пальма.
Психиатр недовольно поморщился, указал взглядом на зал и начал свой рассказ:
— Пятеро санитаров, которые дежурили в зале, все были заняты работой. Один делал обыск в палатах, двое готовили еду на кухне — она находится вон в том здании, еще двое сопровождали больного в туалет. Те, кто был на кухне, могли видеть общий зал и восьмерых пациентов, которые в нем находились. Проблема — этот невидимый угол. За две минуты Тома Отран успел удрать.
Во дворе трое санитаров играли в футбол с больным, состояние которого «стабилизировалось». Пациент открывал рот, показывая обломки зубов, и вскрикивал, поднимая верх ничего не выражавшие глаза, когда мяч отскакивал от его головы.
— Идемте, посмотрим на палату, в которой Отран лежал. И я хочу показать вам еще кое-что, — сказал Кауфман.
По большому коридору, стены которого были выкрашены в зеленый и белый цвета, они перешли в корпус 38. Здесь двое санитаров пытались успокоить пациента — голого, с растрепанными волосами, согнувшегося пополам. Кауфман остановился и произнес:
— Вот наша повседневная жизнь. Очень сложные больные и постоянная нехватка персонала. Этот больной отказывается идти в душ. Очень молодой человек.
— Сколько ему лет? — спросил Карим.
— Девятнадцать.
Бессур заглянул в глазок. Санитары приблизились к больному. Они держали руки ладонями вверх, чтобы показать, что у них мирные намерения.
— Кстати, он должен быть вам знаком! Это Жереми Кастель.
— Да, я вижу… Тот, который убил своих отца и мать, из Бордо.
Этому светловолосому парню в момент убийства было четырнадцать лет.
— Идемте! На них не всегда приятно смотреть, — сказал психиатр.
Палата Отрана была первой справа от входа в корпус. Кауфман бросил взгляд на соседние палаты и наблюдательный пост. Всю эту часть здания обслуживал всего один санитар. Психиатр толчком открыл дверь.
Довольно высокая металлическая кровать, ножки которой привинчены к полу. Ни одного острого угла, все округлое. Пол выстелен серыми и желтыми плитками.
На столике, встроенном в стену, стояло несколько книг. Среди них «Доисторический Прованс» — коллективная работа группы исследователей — и номера журнала «Исследования», посвященные новейшим открытиям в палеонтологии.
Врач взял один из журналов:
— Я видел Отрана всего два раза и оба раза говорил с ним о доисторической эпохе. Мне казалось, что это единственный способ вступить с ним в контакт, установить с ним какие-то отношения. На первый взгляд Тома был кладезем научных знаний, невероятно талантливым человеком. Во время наших встреч он много рассказал мне о новейших теориях в антропологии и палеонтологии. Это произвело на меня большое впечатление.
Де Пальма внимательно всматривался в стены, надеясь увидеть на них надпись, оставленную Отраном, или какой-нибудь начерченный им знак. Ничего. Только серая краска, блестевшая в свете неоновой лампы, которая горела в нише на потолке.
— Что он читал перед побегом? — спросил де Пальма.
— Не знаю. В самом деле не знаю.
— А последняя книга, о которой он говорил с вами?
— Не знаю почему, но он заговорил со мной об очень старой книге по криминологии, она называется «Человек-убийца». Мне пришлось искать имя автора в Интернете.
— Чезаре Ломброзо, конец XIX века, — договорил за него де Пальма.
— Вы знаете эту книгу?
— Да. Почему он заговорил о ней с вами?
— Об этом я ничего не знаю. — Кауфман отрицательно покачал головой. — Он только спросил меня, читал ли я ее. Больше мы на эту тему не говорили. Но я хотел бы показать вам одну вещь. Я забыл сказать о ней другим полицейским. Пройдемте в мой кабинет.
Они прошли в обратном направлении через несколько дверей с «глазками» и встретили по пути только одного больного в окружении троих санитаров.
Пациентов, работавших в мастерской, было немало, здесь собрались все, кто был в состоянии добраться до нее. Персонал лечебницы пытался вернуть больных в общество с помощью простых работ. Это минимум того, что должно было делать лечебное учреждение. Лечебница для тяжелобольных — не тюрьма. Но персонал тюрем считал ее чем-то вроде своей свалки — местом ссылки для самых сумасшедших из сумасшедших. Самой глухой дырой из глухих дыр.
Кауфман театральным жестом открыл одну из дверей и произнес:
— Вот мой кабинет. Садитесь.
В левой части стола лежал медицинский справочник «Видаль», толстый, как телефонная книга, в правой части — несколько разрозненных листков бумаги и фломастеры разных цветов. На стенах висели два плаката с видами гор, на обоих — голые скалы, а также картина на холсте — композиция в красных и синих тонах, которая показалась Бессуру очень красивой и волнующей. Посреди однотонных пятен масляной краски возникал портрет: два глаза, едва намеченные рельефными мазками, смотрели на зрителя. Картину написал один из пациентов лечебницы.
Кауфман медленно выдвинул ящик своего письменного стола и вынул оттуда статуэтку.
— Тома был художником. Во время нашей первой встречи он попросил, чтобы я дал ему что-нибудь, чтобы он мог заниматься скульптурой. Я дал ему глины и несколько деревянных инструментов — безопасные вещи. Он слепил вот это. Неплохо, правда?
Де Пальма вздрогнул: статуэтка, которую врач только что положил на свой рабочий стол, изображала человека с оленьей головой. Высота ее была примерно пятнадцать сантиметров. Рога получились очень хорошо. Глаза были едва намечены, и от этого человек-олень казался еще сильнее.
— Как по-вашему, почему он слепил это? — спросил Карим.
— Именно это я пытался понять, когда он убежал. К сожалению, я еще не получил историю его болезни.
На несколько секунд психиатр задумался, и на его лбу появилась морщина в форме буквы S. — Потом он продолжил:
— Тома осознавал, что болен. Он однажды сказал мне, что осознает это с тех пор, как к его бедной голове прикрепили электроды. Никогда — вы слышите, никогда! — его не спрашивали: хочешь поговорить о том женском голосе, который отдает тебе приказы? Никогда! Разгадка, несомненно, кроется в этом.
Скоростной поезд до Марселя опаздывал из-за снегопада. В зале Лионского вокзала пассажиры толпились перед табло. Ждать поезда придется в лучшем случае два часа.
Несколько таксистов курили папиросы и топали, чтобы согреться. Легкий ветер с полюса снова и снова пролетал через привокзальную площадь. Де Пальма и Карим ускоренным шагом дошли до пивной «Два циферблата» и заняли места за одним из круглых столиков. К ним сразу же подошел официант — упитанный, с отвисшими щеками. Оба заказали кофе.
— Ты знаешь, что находится в пещере Ле-Гуэн? — внезапно спросил де Пальма у Бессура.
— Ну… наскальные росписи, — ответил тот.
— Главная из них — «Убитый человек», очень редкий рисунок.
— Что это такое?
— Сделанное резцом изображение человека, который убит… по крайней мере, символически. В определенном смысле — первое изображение убийства в истории человечества. Такие рисунки есть и в других пещерах — например, в пещере Шове.
— Ты специалист в таких вещах?!
Де Пальма отвел взгляд, какое-то время смотрел в сторону улицы, потом улыбнулся и ответил:
— Нет. Я просто пытаюсь понять ненормального человека Тома Отрана. И разумеется, понять его сестру Кристину. Наше общество считает варварством все, что далеко от него — далеко в пространстве или во времени. Отран отстаивает права того, что далеко от нас во времени.
— Значит, он присоединяется к варварам!
— Нет. Это мы загоняем его в их лагерь.
Бессур помешал свой кофе и спросил:
— Кто такой этот Ломброзо? Я слышал что-то о нем в полицейской школе, но что именно, не помню.
— Великий итальянский криминолог. Он думал, что преступник — это что-то вроде современного кроманьонца. Человек, в котором проявились и погубили его свойства людей палеолита, сохранившиеся в генах у нас, цивилизованных людей.
— Чепуха!
— Может быть, и так. Но в криминологии на основе чепухи часто создают новую школу. Это позволяет не видеть за убийцей человека. В середине XIX века Ломброзо, итальянский врач, исследовал тысячи черепов преступников и обнаружил у большинства этих черепов похожие характеристики. На этой основе он сделал несколько выводов, которые считал законами природы, составил антропологию преступников и объявил, что более чем в трети случаев причина преступления — наследственность. Ломброзо утверждал, что во внешности преступников есть отличительные черты, по которым их легко определить. Все эти особенности сближали преступника с первобытным человеком и даже с обезьяной — нашим предком. О некоторых знаменитых убийцах даже написано, что у них были необыкновенно длинные руки, как у приматов.
— Ты в самом деле полагаешь, что люди и теперь так думают? — поинтересовался Бессур.
— Конечно, — подтвердил де Пальма. — Такие штампованные представления нельзя стереть из умов, как надпись с доски мелом. Кроме размеров черепа, Ломброзо использовал и другие анатомические критерии. Например, отметил, когда у человека в детстве прорезались не все зубы или были лишние пальцы на руках или ногах. Для Ломброзо все человеческое общество деградировало. И поэтому количество преступлений могло только возрастать.
— Я припоминаю, что где-то слышал что-то подобное.
— Важно, чтобы ты знал вот что: некоторые ученые до сих пор не расстались с этими теориями. И в их числе — тот, с кем ты скоро встретишься.
— Кто это?
— Доктор Кайоль. Психиатр, лечивший Отрана.
Зазвонил мобильник. После короткого разговора Барон нервно засунул его в карман, потребовал счет и сказал Кариму:
— Очень жаль, сынок, но мы опоздаем на марсельский поезд.
Три машины службы общественной безопасности перегородили улицу, оставив для проезда местным жителям всего одну полосу. Люди в белых комбинезонах и шлемах входили в квартиру на первом этаже, выходили, рылись в больших ящиках и возвращались обратно уже с другим инструментом в руке. Де Пальма и Бессур, расчищая себе путь, вошли в квартиру.
— Убитую звали Люси Менье, — сказал комиссар Рейно из бригады уголовной полиции Парижа. — Я сразу подумал про того типа, за которым вы охотитесь.
Бессур поднес ладонь ко рту и несколько раз глотнул воздух, чтобы подавить приступ рвоты.
— Черт! Я думал, что уже немало повидал…
— Ну, теперь ты больше не сможешь так сказать, — заметил де Пальма.
Труп Люси Менье лежал на продолжавшем работать телевизоре. Руки свисали по бокам экрана, грудная клетка была вскрыта. На экране ведущий утренней программы из разряда «магазин по телевизору» представлял товар, цена на который снижена, — устройство для чистки вещей паром под высоким давлением.
— Сердце исчезло, — пробормотал техник в белом комбинезоне.
Де Пальма старался запомнить каждую подробность и ничего не упустить. Присутствие полицейских из парижской бригады его раздражало, но он был не на своей территории и должен был смириться.
Его взгляд пересекся с мертвым взглядом Люси. Один ее глаз был наполовину закрыт синяком, второй широко раскрыт. Де Пальме захотелось куда-нибудь спрятаться, убежать отсюда. Или выпить виски или еще чего-нибудь крепкого.
— Обратите внимание, что она была раздета на кушетке! — приказал он Кариму громче, чем надо, чтобы овладеть собой. Но тот уже перешел в другую комнату.
— Вы мне что-то сказали? — отозвался техник, снимавший защитные очки.
— Нет, — отозвался де Пальма, стараясь больше не смотреть на труп Люси. — Могу я взглянуть на другие комнаты?
— Хоть сейчас: мы уже все их просмотрели.
— Следы есть?
— Да. Отпечатки большого и указательного пальца на книгах. Книги опечатаны. Номер 30, если не ошибаюсь.
— Очень хорошо! Не могли бы вы передать их нам, когда вас сменят? Я хотел бы знать это заранее.
— Нет проблем.
В квартире была еще одна комната, кроме этой. Ее зарешеченное окно выходило прямо на улицу. Люси Менье повесила на это окно тюлевые занавески, которые успели пожелтеть от времени, и толстые шторы, чтобы укрыться от нескромных взглядов.
На книжной полке — несколько старых книг. Де Пальма заметил среди них «Шаманизм и религию кроманьонцев» и «Шаманов доисторической эпохи» Клотта и Льюиса и тихо сказал:
— Та же книга, что в Клерво.
— Посмотри на стену! — крикнул Бессур.
Негативный отпечаток ладони.
Де Пальма просмотрел фотографии, сделанные в камере Тома Отрана, и воскликнул:
— Он такой же!
Бессур наклонился, посмотрел через его плечо и подтвердил:
— В точности такой же.
Никогда нельзя предсказать, с чего начнется ближайший выпуск новостей на радио. Де Пальма был готов спорить на что угодно, что пресса займется убийцей Люси только завтра, и ошибся. В восемь часов, в экстренном выпуске новостей, было рассказано обо всем, что он только что пережил вместе с Бессуром, причем телевизионщики проявили извращенную любовь к подробностям.
В прессе то же самое: снова и снова повторялись слова «серийный убийца», «чудовище», «зверь в человеческом облике». О людоедстве еще не писали: очевидно, напишут завтра, подумал де Пальма, решили оставить что-нибудь для передовой статьи.
Де Пальма достаточно насмотрелся на то, как начальники полиции и государственные чиновники тайком сливают информацию журналистам, чтобы добыть себе крупицу славы. Скоро лицо Отрана появится на экранах и на первых полосах газет. Отран во второй раз станет тем, что де Пальма так ненавидит, — именем, которое будет напечатано огромными жирными буквами поперек всех пяти колонок на первой полосе.
Коробка с делом Отрана стояла на старом шкафу с застекленной дверцей, который достался де Пальме от родителей. Майор снял ее оттуда и поставил на покрытый ковром пол.
Первыми ему попались на глаза протоколы, составленные во время ареста близнецов двумя офицерами, которые участвовали в задержании. Де Пальма стал быстро просматривать их и задержался на одной бумаге. Список вещей, конфискованных у брата и сестры. В нем — одно лишь подводное снаряжение. Вот что написал лейтенант:
«Конфискуются:
— два комбинезона для подводного плавания, поношенные, черного цвета, мокрые;
— две пары ласт, поношенные;
— две маски для подводного плавания;
— две бутыли со сжатым воздухом, полупустые».
В то время, когда были арестованы близнецы Отран, в пещеру существовал вход с суши. (Несколько лет назад он был засыпан обвалом.) Но тогда им не обязательно было спускаться под воду. То есть не было объективных причин, чтобы хранить в пещере это снаряжение. Список был длинный, как для серьезной экспедиции. А у близнецов не было необходимости ни входить в пещеру, ни выходить из нее под водой.
Он позвонил Полине Бертон.
— Вы раскопали все затопленные углы пещеры?
— Да, все проходы, которые идут от затопленного зала. Почему вы спрашиваете меня об этом?
— Не знаю. Я пытаюсь кое-что понять.
Полина была не одна. Она попросила де Пальму подождать несколько секунд и куда-то ушла, а вернувшись, сказала:
— Осталось проверить только одно место.
— Какое?
— Бездну.
— Что это за бездна?
— Большой колодец рядом со скалой, похожей на драпировку, где сохранились следы рук. Еще никто никогда не опускался на его дно. Никто.
Дом стоял за скалой, похожей на сидящую собаку. Отран не был здесь с тех пор, как последний раз проводил каникулы вместе с сестрой. Несколько воспоминаний всплыли на поверхность его ума, но он прогнал их.
Отран посмотрел на небо. Большое облако, единственное на всем небосводе, должно было через несколько минут пройти мимо луны. Он снова вскинул на плечо свой рюкзак и пошел так быстро, как только мог, хотя ему мешали корни сосен, протянувшиеся между камнями.
Ветер только что усилился и бешено свистел в скрюченных пальцах старых дубов. Воздух, в котором словно происходило сражение, пах смолой, миндалем и гвоздикой. Как раз перед тем, как луна исчезла за большим облаком, Тома разглядел дом. Белые каменные стены отсвечивали странным мертвым блеском. Дорога, которая к ним вела, не была длинной, но уже много лет никто не заботился о ней, и теперь Отран вынужден был осторожно пробираться вперед между кустами, ветки которых царапали его кожу. Время от времени он останавливался, нюхал и слушал.
Тома помнил, что раньше ключ от дома лежал за маленькой прачечной. Там же он должен лежать и теперь: прачечной, скорее всего, никто не пользуется с тех пор, как высох родник. Оставалось только надеяться, что дом не разорен какими-нибудь вандалами и что никто не поселился в нем самовольно. А воровать там всегда было нечего — разве что воспоминания, но их никто и ничто не может отнять у человека. Даже в доме сумасшедших врач не сумел заставить замолчать его память. Тут химия оказалась бессильна.
Среди деревьев, которые росли на гребне холма, пролетела сова. Отран остановился и втянул ноздрями воздух — ни собаки, ни человека и никаких опасных животных. Только острый горьковатый запах хвои, которой была усыпана земля.
Он осторожно пошел вперед. Все его чувства были напряжены до предела. Черепица крыши блестела на изгибах в отсветах луны. Дом не изменился. Дверь маленького гаража была сломана и висела на последних винтах, еще продолжавших держаться в сухой древесине. Никто не приходил сюда почти десять лет. Маленькая терраса заросла ежевикой и плющом. На ней лежали остатки скамьи. Его отец часто сидел здесь и смотрел на своих детей, игравших среди сосен. Теперь землей под соснами завладел кустарник.
Ключ был на прежнем месте — за прачечной, только засыпан листьями и хвойными иглами, которые приносил сюда ветер. Тома схватил его и несколько секунд гладил кончиками пальцев. В лесу затрещали ветки, хрюкнул кабан. Тома вставил ключ в замочную скважину и открыл дверь. В ноздри ему ударил запах гнилой ткани и пепла. Тома закрыл дверь и долго стоял в темноте. Дом скрипел под ударами ветра. Временами Отрану казалось, что он слышит голос сестры, которая перед сном всегда рассказывала шепотом невероятные истории, медленное дыхание отца и потрескивание его пеньковой трубки.
Он открыл свой рюкзак, достал оттуда купленный в Париже фонарь и включил свет.
Все было на месте, но покрыто толстым слоем времени. В гостиной — большой и массивный дубовый стол и стулья с соломенными сиденьями. На этих стульях он когда-то качался, ожидая неизбежные макароны с томатным соусом в полдень и овощной суп вечером. Отец готовил очень плохо.
Тома решил раздеться, чтобы его тело пропиталось холодом. Оно еще болело, его тело, но не задрожало от холода. Отрана ободрило то, что его организм хорошо выдерживает низкую температуру: значит, он все еще хозяин своих мышц и нервов. Долгие часы тренировок в тюрьме и лечебнице принесли свои плоды.
На стенах, которые местами вспучились от плесени, висели две гравюры в рамках. Обе изображали перевал Сент-Мари во времена, когда через Атлантику плавали на кораблях. В те дни буксиры, дымя во все легкие, передвигали гигантские тела лайнеров, снаряжая их в путь до Нью-Йорка или Рио.
В очаге лежало наполовину обуглившееся полено, похожее на большую ящерицу с чешуей из углей. На каминной полке стояли ваза, в которой когда-то хранился букет лаванды, и картина, написанная его сестрой Кристиной, — рыбный аукцион в Старом порту.
Тома вынул из рюкзака сэндвич, купленный в Марселе, и литровую бутылку с водой и жадно вонзил зубы в мягкий хлеб. У него оставались еще два сэндвича и одна бутылка.
Сыщики не знают про этот дом, на этот счет Тома мог быть спокоен. Если будет нужно, он сможет прожить не одну неделю в этом глухом углу, среди лесов и скрытых долин. Он владеет искусством выживания. Дичи здесь достаточно. А до воды, которая вытекает из углубления в скале, меньше двухсот метров.
Доев сэндвич, он прошел в комнату, где когда-то жил его отец. Постель была перевернута: несомненно, тот, кто сломал ставню, побывал здесь и искал под матрасом шерстяной чулок с деньгами. Тома поставил все на место. Увидев желтые простыни, он вспомнил, как они с сестрой долго слушали рассказы отца. Ковер с рисунком из маленьких фиолетовых цветков превратился в лохмотья. Кусок штукатурки отвалился от тростниковой основы потолка и, упав, разбился о ночной столик.
Тома отступил назад, до самого порога комнаты, и закрыл глаза, чтобы прогнать эти воспоминания. Ему нельзя быть слабым.
Маленький коридор вел в другую, более просторную комнату, которая когда-то была детской. В ней стояли у стен две кровати, накрытые вязаными шерстяными одеялами из разноцветных квадратов, — одна напротив другой. В центре — ковер, окрашенный в бледные тона. Он покрыт толстым слоем пыли и чешуйками падавшей с потолка краски. Два ночных столика, где терпеливо ждали своих хозяев книги — «Печальные тропики» у Кристины и «Два сезона в каменном веке» у него самого. Никаких украшений, как в монашеской келье. Маленькое окно, из которого видна прачечная.
Отран засунул руку под свою кровать, вынул длинный деревянный ящик, поставил его перед собой и открыл. Внутри лежали, завернутые в шкуру серны, две вещи — приспособление для метания копий, сделанное из рога северного оленя, и топор. Ручка топора была вырезана из слегка изогнутой ветки ясеня и имела в длину около тридцати сантиметров. Его заостренное с двух сторон кремневое лезвие было таким же острым, как металлическое, и крепилось к ручке ремнями из высушенных кишок. Отран проверил, прочны ли ремни, и несколько раз взмахнул топором, чертя лезвием круги в воздухе.
Барон искал «Франс-Мюзик» в приемнике «Джульетты». Надо было поворачивать хромированную ручку осторожно, потому что желтая стрелка была капризной. С тех пор как к ней прикоснулась Ева, стрелка упорно отказывалась настраиваться на служебные частоты. Правда, она была установлена на одну и ту же частоту уже больше сорока лет. Набравшись терпения, де Пальма в конце концов остановил ее на какой-то станции, передававшей только информацию. У диктора был трагический голос. Французские самолеты только что атаковали Ливию. Война никогда не закончится. Посреди заявления президента республики радио вдруг дало сбой. Де Пальма повернул круглое колесико ручки и попал на «Франс-Мюзик», где передавали концерт серийной музыки [32]. В программе — Штокхаузен [33]и Булез [34]. Де Пальма увеличил громкость и закрыл окна в задней части автомобиля.
Бульвар Мишле был не слишком загроможден машинами. Музыка в стиле алеаторики [35]придавала этому роскошному кварталу Марселя что-то сюрреалистическое. Отраны жили на улице Брюйер, в квартале Мазарг, в частном доме. Этот дом был построен не в ряду традиционных фасадов с тремя окнами, а в глубине двора. При доме был сад. Само здание было окрашено в цвет охры, имело большие окна и балкон округлой формы.
Сегодня Барон не дежурил по службе, но он терпеть не мог выходные. Он припарковал «альфа-ромео» у тротуара, строго соблюдая правила.
Всего в нескольких метрах от дома Отранов беседовали о чем-то две старушки. Одну из них он сразу узнал по тощему подбородку и черным глазам. Ее звали Люсьена Либри. За десять лет, которые прошли с тех пор, как он ее допрашивал, она совсем не изменилась. Те же седые волосы, собранные в пучок, та же сутулая спина и искривленные руки. Люсьена до замужества работала на фабрике по производству пробковых шлемов, а после свадьбы стала торговать овощами и фруктами и имела свой лоток на рынке, на площади Кастеллан. С тех пор как скончался ее муж, она носила траур. Вторая женщина, очевидно, была лишь ненамного моложе. Де Пальма поздоровался с ними.
— Мне кажется, я с вами уже знакома…
— Вы действительно знакомы со мной, мадам Либри. Я полицейский и допрашивал вас десять лет назад.
— Верно! Теперь я вас вспомнила. Вы должны помнить и Жермену Алессандри, — сказала Люсьена, указывая на свою собеседницу.
— И ее отлично помню, — ответил де Пальма.
— У вас есть какие-то новости? — спросила Жермена. — Говорят, он убежал.
— Никаких особенных новостей нет. Я просто пытаюсь сложить вместе куски материалов старых расследований, чтобы понять, как найти Тома. И у меня возник вопрос: что стало с его родителями?
— С родителями! — воскликнула Жермена. — Упокой их Боже! Можно сказать, счастье, что их нет в живых: для них лучше, что они не видят всего этого.
— Пресвятая Богородица! Действительно лучше, — подхватила Люсьена. — Отец был хороший человек, но она… — Старушка поморщилась от отвращения.
— Что вы хотите этим сказать? — поинтересовался де Пальма.
— Она была шлюхой! Иначе не скажешь. Обращаться с детьми так, как она! Что после этого могло из них выйти? Только ненормальные.
— Ох да! — согласилась Жермена и покачала головой. — Бедняга Тома. Его сестра еще как-то справлялась со всем этим. Но он после смерти отца совсем потерял голову, и мать поскорее отправила его в психбольницу.
Женщина подчеркивала каждую свою фразу покачиванием головы. Мать близнецов родилась в Кассисе. Ее звали Мартина, а девичья фамилия была Комб. По словам бывших соседок, была гулящей. «На ней один только трамвай не побывал!»
Скутер лавировал между двумя грузовиками с товарами. Шофер, доехавший до конца улицы, заглушил слова Люсьены ревом мотора.
Рождение близнецов стало для Мартины катастрофой: она заплакала. Она не чувствовала, что у нее есть дети. А вот Пьер Отран был примерным отцом. Он берег детей как зеницу ока.
Де Пальма не любил такие черно-белые описания отношений между супругами: он по опыту знал, что на самом деле так никогда не бывает.
— А как отец вел себя, когда его жена грубо обращалась с близнецами? — спросил он.
— При нем она ничего такого не делала! Всегда тайком от него. Вы меня поняли?
Барон покачал головой.
Мартина погибла за рулем большого зеленого «мерседеса». Де Пальма всегда думал, что ее дети устроили этот несчастный случай или, по меньшей мере, желали ее смерти так сильно, что спланировали аварию. В его уме мелькнули слова Электры:
Мертвые ревнивы: вместо жениха
Он прислал мне ненависть со впалыми глазами.
— Несчастье произошло на извилистой дороге Терм возле поселка Пейпен [36], но где именно, не знаю, — пояснила Люсьена.
Дорога Терм — место, хорошо известное любителям кататься на велосипеде по утрам в воскресенье и тем из субботних велосипедистов, которые хотят помериться силой с извилистыми дорожками, пересекающими пустоши. Эта дорога начинается в северной части Марселя, проходит через заброшенные кварталы города, Ложис-Нёф, а потом идет по камням до безлюдного перевала над Пейпеном. Летом на ней так жарко, что она превращается в настоящий ад.
— Когда мать умерла, у мальчика уже были проблемы с психикой? — спросил де Пальма.
— Она выставляла его болезнь напоказ, — сообщила Люсьена с видом человека, раскрывающего тайну. — И, кроме того, он тогда уже побывал в психбольнице. Я помню, что у него бывали ужасные нервные припадки и после них он много дней подряд ничего не говорил.
По щеке Люсьены покатилась слеза, и женщина вытерла ее тыльной стороной ладони.
— Сколько раз он приходил ко мне за утешением! Ему было семь или восемь лет. Отец часто возил его в их деревенский дом. Ему это шло на пользу.
— У них был деревенский дом? — спросил де Пальма.
— Да, но я не помню, где он находится. Кажется, возле Сен-Максимена.
Дорога Терм явно не самый короткий путь из Мазарга до Сен-Максимена. Гораздо быстрее ехать на Обань, а потом на Экс-ан-Прованс. Де Пальма отметил это в уме. Сосед из дома номер 32 открыл окно и с любопытством посмотрел на них. Из его гостиной на улицу вырвались громкие звуки телепередачи: передавали какую-то телевизионную игру. Потом они оборвались: сосед закрыл ставни. Выражение лица Люсьены изменилось, и она приглушенным голосом сказала:
— Тома одичал из-за этих несчастий. Мы несколько раз видели, как пожарные и полицейские приходили сюда — увести его в лечебницу.
— Он много времени проводил с сестрой?
— Они все время были вместе. После смерти матери он долго был в больнице — я не поняла почему, но вообще-то болезни головы — это сложная вещь. Однажды он вернулся из больницы. Что стало с его волосами! Они были белыми, как таблетка аспирина. Это от лекарств, которые им дают. Он был уже взрослый. Я до сих пор помню, как это было. Он сказал мне: «Я убью всех этих врачей». Вид у него был злой. Пресвятая Дева, какой у него было взгляд! Этот взгляд я никогда не забуду. Это больше не был тот мальчик, которого я знала.
— Не могли бы вы рассказать мне что-нибудь о его друзьях?