КРИСТИНА ОТРАН
КЛУБ «ВЕЛИКАЯ СИНЕВА»
МАРСЕЛЬ
Де Пальма вспомнил слова Кристины: «Постарайтесь узнать, кто такой на самом деле Реми Фортен». Он позвонил Кариму Бессуру. Тот сразу же сообщил, что Фортен был инструктором по подводному плаванию в «Великой синеве». Затем майор позвонил Полине Бертон. Она находилась недалеко от Тулузы: уехала в эти места отдыхать на праздники. Де Пальма спросил Полину, знает ли она, что Кристина и Фортен знакомы друг с другом. Этот вопрос заставил ее надолго замолчать. Потом она сказала, что ее бывший помощник никогда не говорил ей ни о каких своих знакомствах. Сама Полина впервые встретилась с ним всего два года назад, когда готовилась к раскопкам в пещере Ле-Гуэн.
— Он погружался в пещеру без вас?
— Конечно да! И я тоже погружалась без него. Нельзя каждый день испытывать такую разницу давления: это слишком опасно.
А ведь в обстоятельствах несчастного случая, из-за которого погиб Фортен, кое-что не сходилось: ныряльщик пробыл под водой в общем счете всего около десяти минут. Де Пальма позвонил судмедэксперту, проводившему вскрытие. Тот сказал, что такая проблема с декомпрессией может произойти, только если водолаз пробыл под водой больше тридцати минут. Как правило, это случается с теми, кто очень много раз опускался под воду, не делая перерыва на день для отдыха. В таком случае даже самая маленькая неприятность может иметь серьезные последствия.
Эта новость озадачила Барона. Он снова набрал номер Полины Бертон. Несчастный случай произошел в понедельник. А перед этим, в выходные, работ на раскопках не было. Фортен должен был бы отдыхать. Пещера была закрыта.
— У него были ключи от пещеры?
— Разумеется, да! — ответила Полина.
Барон запер дверь квартиры Кристины Отран и спустился попрощаться с Ивонной Барбье.
— Я сохранила и ее почту, — сказала Ивонна. — Хотите посмотреть?
— Да, я погляжу на нее.
Ивонна принесла картонную коробку, полную писем, и поставила ее на кухонный стол. В основном это были административные извещения и конверты из банка «Креди Лионне», где Кристина хранила свои сбережения. Де Пальма взглянул на почтовые штемпели — большинство писем было прислано восемь лет назад или раньше — повторные требования денег, напоминания налоговых органов. Потом он нашел кое-что поновее — письмо из «Креди Лионне» от июня 2007 года. Начальник коммерческого отдела банка сообщал Кристине, что, если она не сообщит новостей о себе, он будет вынужден начать процедуру розыска. У нее было немного денег на сберкнижке и сейф в банке.
— Спасибо, Ивонна, вы просто ангел! — воскликнул Барон.
У старой дамы глаза округлились от изумления.
— Это письмо я заберу с собой: оно будет мне полезно, — объяснил Барон.
Он в конце концов выпил чашку кофе, посидел минут десять, потом попрощался с Ивонной и добавил:
— Желаю вам весело провести Рождество!
— Я еду к своей дочери. Там действительно будет весело, — сказала старая дама и подмигнула сыщику.
Де Пальма оставил ей свою визитную карточку и попросил, чтобы Ивонна предупредила его, если услышит подозрительный шум на своем этаже или если кто-нибудь придет к ней и станет спрашивать о Кристине.
* * *
Отделение «Креди Лионне» на бульваре Шав находилось примерно в ста метрах от дома Кристины, ближе к площади Жана Жореса. Де Пальма, размахивая своим трехцветным полицейским удостоверением, заявил, что ему необходимо поговорить с директором отделения. Тот немедленно принял его в своем кабинете.
— Чем могу вам служить? — спросил банковский менеджер. Дружелюбия на его лице было примерно столько же, сколько в выписке из счетов клиента-должника.
— Мы активно ведем поиски одного человека; это брат клиентки, которая абонирует у вас сейф. Я бы хотел знать, проводились ли в последнее время какие-нибудь операции с содержимым этого сейфа.
Финансист изобразил гримасу, означавшую, что он плохо понял собеседника. Де Пальма потряс перед ним письмом, которое было послано Кристине Отран в 2007 году.
— Она сейчас находится в заключении, — уточнил сыщик, — но ее брат бежал. Он уже убил одного человека. У нас мало времени.
— Теперь я вас понимаю, месье. Но это конфиденциальная информация, и мы не можем так просто сообщить ее вам.
— Своими действиями вы препятствуете работе офицера уголовной полиции, который расследует убийство. Вы знаете, что за это бывает?
Банковский служащий обдумал эту проблему.
— Я могу лишь сказать вам, было ли что-то положено в этот сейф или изъято из него. Ничего другого. Об остальном надо будет договариваться с моим начальством.
— Я не прошу у вас ничего большего.
Директор отделения повернулся к своему монитору, ввел множество кодов и, наконец, получил доступ к нужной информации.
— На этот сейф есть доверенность.
— Мне нужно имя человека, которому она дана.
— Это уже деликатный вопрос.
— Я спрашиваю имя, а не номер его счета! Если вы откажетесь назвать его, я вернусь с отрядом полиции, и обещаю вам, что наделаю шума. Мне все равно, что сегодня Рождество!
— Хорошо, хорошо. Обладатель доверенности — мужчина… некий Пьер Палестро.
— Он брал что-нибудь из сейфа?
— Нет. По правде говоря, сейф пуст.
— Когда он опустел?
— Уже давно.
Банковский служащий потеребил «мышку» и уточнил:
— В 1999 году, 23 декабря.
— Кто потребовал, чтобы сейф был открыт?
— Сама Кристина Отран.
— Можете вы мне сказать, что в нем хранилось?
— Нет, потому что объявления ценности не было.
— Это нормально?
Банковский менеджер изобразил на лице глубокое сожаление.
— Думаю, да, — ответил он, поднимая воротник пиджака.
Снова расследование зашло в тупик. Де Пальма позвонил профессору Палестро, но услышал лишь его автоответчик. Приближался вечер. Барону едва хватало времени на то, чтобы доехать домой, переодеться к Рождеству и забрать Еву.
Местр накрыл стол: поставил маленькие блюда на большие. Фуа-гра, хвост лангуста и маленькие бутерброды с икрой на поджаренном хлебе. Де Пальма и Ева привезли шампанское и вино.
— От рагу из оленины я тебя избавил, — пошутил Местр.
Де Пальма сделал вид, что ничего не слышал, и продолжал искоса поглядывать на ломтики хлеба с икрой.
— Господи боже! — воскликнул он. — Жан-Луи, я еще никогда не ел икру!
— Я тоже, — ответил Местр. — Уже много лет я мечтаю ее попробовать. С тех пор как жена покинула меня, я развратился и предаюсь самым постыдным излишествам.
Ева громко расхохоталась. На ней было черное платье и драгоценности ее матери — немного тяжеловатые, такие украшения любили старые итальянки. Де Пальме казалось, что сквозь налет, оставленный годами, он видит Еву-девушку, которую знал десятки лет назад. Ее смуглое лицо, свежее и сияющее, как у знаменитой певицы, напоминало ему лицо его матери и лица итальянок, приехавших с берегов Неаполитанского залива, с гор Сицилии или из Генуи — женщин его детства. Они всегда ходили в трауре, заворачивались в кружева перед тем, как идти в церковь к воскресной службе, и бормотали бесконечные молитвы на всех звучных наречиях Италии.
— Молодые приедут только завтра утром, — сообщил Местр.
Ева смотрела на то, как он суетился, стараясь, чтобы праздник получился безупречным. Местр отказался и от ее помощи, и от помощи Барона.
— Ты уже приготовил тринадцать рождественских десертов, Жан-Луи? — спросил Барон.
— Я купил молочные коржики в пекарне Сен-Виктор и нугу в Алоше [58].
— А помпы? [59]
— Кондитер в Эстаке [60]делает лучшие из всех, которые я знаю. У тебя еще есть вопросы?
— Нет, — ответил де Пальма, подмигивая Еве.
Чуть позже он вышел выкурить сигарету в сад Местра. Внизу был виден весь Марсельский залив — от окутанных тьмой внутренних гаваней и пустынных доков до набережной Круазетт. Ева подошла к нему и обняла обеими руками за талию.
— О чем ты думаешь?
— В первый раз за много времени — ни о чем особенном.
— Это хорошо, — сказала она.
— Да. Это один из самых красивых пейзажей, которые я знаю. Местру повезло, что он здесь живет.
Де Пальма не переставал теребить этот приемник с той минуты, как отъехал от пункта проката автомобилей. Но тот ловил только те станции, где долбили людям по ушам электронной музыкой или тяжелыми ритмами. Через какое-то время он понял, что у него нет никаких шансов: компания, сдававшая машины внаем, запрограммировала радио только на эти станции. И самое худшее: нажав на кнопку 6, он попал на песни шансонье Сарду, любимца старомодных сыщиков. Барон признал свое поражение, выключил радио и полностью сосредоточился на движении.
Национальная дорога номер 34 пересекала пригород, который уже не был деревней, но еще не стал и городом. За окном машины тянулась бесконечная зеленая решетка, за которой скрывались маленькие особняки из твердого песчаника или кирпича, с безлюдными газонами перед фасадами.
Вход в виль-эврарскую психбольницу выглядел достаточно приветливо: ни калитки, ни охранника, никто не спрашивает у каждого входящего о причине его визита. Большая аллея вела от входа в парк и заканчивалась среди его рощ и каналов, недалеко от топких берегов Марны, по которой баржи везли всевозможные товары.
Снаружи лечебница выглядела опрятно, как казарма. Никаких признаков того, что ты находишься в одном из самых старых и самых больших во Франции лечебных учреждений для психически больных. Сотни пациентов, которые жили раньше в этой огромной больнице, не оставили ни малейшего следа. Камилла Клодель [61]и Антонен Арто [62]лечились в этих массивных особняках, где стены коридоров были изрезаны душевнобольными, но оба никак не могли избавиться от своего бреда.
— Доктор Дюбрей сейчас в корпусе «Орион», это в синем секторе, — сообщила де Пальме молодая женщина из-за толстого стекла регистратуры. — Он ждет вас. Вы можете дойти туда пешком, но это далековато. Если вы на машине, можете доехать до конца большой аллеи. Вам направо.
Де Пальма нашел место для своей взятой напрокат маленькой машины под огромным окном, стекла которого были украшены бумажными Сайта-Клаусами и звездами из искусственного снега. Над зданием, которому принадлежало окно, возвышались два больших кедра. Само оно больше напоминало провинциальный лицей, чем старый больничный корпус для сумасшедших.
— Добрый день, месье де Пальма, — произнес Дюбрей, выходя на крыльцо здания. — Я нашел все, что вас интересует.
Дюбрей показался Барону добродушным. Его отличали внушительного размера плечи, пухлые ладони и лицо, при взгляде на которое хотелось радоваться жизни.
— Я работаю здесь врачом больше сорока лет. И могу вам сказать, что за это время порядки в больнице сильно изменились.
— Вы на пенсии?
— Еще нет, хотя вполне заслужил ее.
По длинному коридору, выкрашенному в голубой цвет, они прошли через все левое крыло здания. Коридор был хорошо освещен, хотя день был пасмурный. Кабинет у доктора Дюбрея был просторный. В его центре возвышался стол, который, видимо, являлся ровесником лечебницы, то есть ему было лет сто.
Отран лечился в Виль-Эвраре три раза. В первый раз, весной 1967 года, он лежал в детском корпусе. Второй раз он оказался здесь осенью 1970 года. Его отец только что умер. В этот раз у него бывали очень тяжелые минуты, его много раз помещали в особую палату для интенсивного лечения. Третий раз, зимой 1973 года, был таким же тяжелым, как второй. Но в это время движение за секторизацию было в самом разгаре, психиатрические больницы пустели. Решение, держать больного в клинике или нет, принимали на основе соображений срочности и безопасности. В медицинской карте Отрана была запись: «Опасен для себя». Он пытался покончить жизнь самоубийством, и лишь случайно, в последний момент, попытка не удалась. Это случилось 27 января 1973 года.
— Почему он пришел сюда? — спросил де Пальма.
Врач порылся в лежавших перед ним бумагах:
— Потому что он жил в Париже. Вместе со своей матерью.
— У вас сохранился его тогдашний адрес?
— Да. Китайская улица, дом номер 31. Это в двадцатом округе.
Де Пальма быстро записал адрес.
— Были у него друзья? Я хочу сказать, такие же пациенты, как он, с которыми у него были приятельские отношения?
— Были! — ответил врач, который вдруг заговорил громче. — Люди думают, что такие больные, как Отран, ни с кем не разговаривают и не общаются. Так вот, это вовсе не так. Когда у него не было приступов болезни, это был очень общительный молодой человек. Даже любезный, по словам санитаров.
— Вы говорили со мной о его друзьях.
— Да, только что. По-моему, вам повезло. Один из них, Бернар Монен, сейчас находится здесь. Он ждет нас с нетерпением. Должно быть, выкурил уже полпачки сигарет. Идемте!
Они пошли по территории больницы к корпусу «Орион» — точно такому же зданию, как то, которое они покинули. Дюбрей шагал медленно.
— Бернар знает, что сделал Тома? — спросил его де Пальма.
— Трудно сказать! Может быть, узнал, но не желает в это верить. Бернар в молодости был далеко не ангелом.
— Расскажите мне о нем.
— Есть вещи, про которые я не могу говорить. Скажу лишь, что он находится в лечебнице с восемнадцати лет и провел десять лет в одиночной палате.
— Сколько ему лет?
— Шестьдесят пять.
Дюбрей, перешагивая через две ступеньки, поднялся на крыльцо корпуса «Орион» и взялся за ручку большой застекленной двери, но прежде, чем открыть ее, сказал де Пальме:
— Всего один совет: не задавайте слишком прямые вопросы и не спрашивайте слишком настойчиво. Дайте ему простор и покой.
— Надеюсь, я справлюсь с этой задачей, — пообещал де Пальма.
Бернар сидел возле окна и курил сигарету. Указательный и средний пальцы его левой руки были испачканы никотином, ногти порыжели от дыма. Аккуратно подстриженные усы стали желтыми от табака, волосы зачесаны назад. Одет он был в элегантную бежевую куртку и темные брюки.
— Добрый день, Бернар, — поздоровался Дюбрей. — Представляю вам месье де Пальму, который приехал из Марселя, чтобы немного лучше узнать Тома Отрана.
Бернар выпрямился и встал со своего стула. Он был довольно высокого роста, массивный и начинал полнеть.
— Здравствуйте, господа. Я вас ожидал, — громко и звучно произнес он.
Врач повернулся к де Пальме и пояснил:
— Бернар — знаменитый поэт. Вы написали за последнее время что-нибудь новое, Бернар?
— Да, месье псишиатр!
Де Пальма отметил в памяти его странную шепелявую манеру произносить это слово и то, что Бернар сознательно не назвал медика доктором. Бернар отошел немного в сторону, повернулся лицом к бледно-розовой стене и прочел немного в нос:
Меня тревожит, что я похолодел.
Как тяжело подпирать собой эту крышу!
Хмурое небо в слезах, и я слышу
Его плач над молящейся женщиной. Знает ли она,
Что я был влюблен в ее черные волосы, когда
Они кружили по моему лицу и глазам,
Как танцует не имеющий возраста шаман…
— Великолепно! Это очень красиво! — воскликнул Дюбрей. — Но мне кажется, что это старое стихотворение. По-моему, я его уже читал.
— Постойте! — пронзительно закричал Бернар. — Я еще не закончил!
Он закрыл глаза, жестом велел всем молчать и стал читать дальше:
На прямой аллее, что идет по нездешним мирам,
Капли дождя вырастают то здесь, то там
И стирают ее ласковое лицо.
Оттает ли когда-нибудь сердце мое?
Нет, я лишь мертвая ледяная плоть.
Мои ноздри покрылись инеем, в них клевер растет.
Мои глаза глядят лишь на свои веки сквозь тьму.
Если ли бы я знал молитву, хотя бы одну!
Бернар повернулся к своим гостям. Его лицо сияло.
— Я написал это тридцать лет назад. Тома тогда был рядом со мной. Я это помню так, словно это было вчера.
— А когда это было? — поинтересовался Дюбрей.
— Когда я был всего лишь навозом. — Бернар забавно поморщился, отчего его усы встопорщились. — В семидесятых годах! Зимой. А может быть, и летом: когда тебя лечат химией, забываешь, какого цвета времена года. — Он хлопнул себя ладонью по виску. — Вот, месье, где оно находится, сумасшествие.
И снова начал читать стихи:
Неутомимо, как муравей, буду я строить снова
Тот мир, который ты разбила железным словом.
Я дам тебе больше, чем свои перья и душу в крови,
Больше, чем мои усталые глаза и чем этот липкий мир.
Я покажу тебе красоту, недоступную для твоих глаз.
Я согрею тебя теплом любви в вечерний час.
Бернар вернулся на свое место, как школьник, хорошо ответивший на уроке. Доктор Дюбрей отошел в сторону и стоял, опираясь на маленький столик, который служил письменным столом.
— Какое было любимое стихотворение Тома? — спросил он.
Вместо ответа, Бернар вынул из уже полупустой пачки сигарету, порылся в карманах и сказал:
— У меня спички кончились.
Де Пальма протянул ему свою зажигалку. Бернар схватил ее быстрым движением, словно боялся, что ее отнимут раньше, чем он успеет ею воспользоваться.
— Большое спасибо, месье! — поблагодарил он и затянулся сигаретой.
Этот первый глоток был таким долгим, что его худые щеки втянулись внутрь. Потом он выпустил дым из носа и ответил:
— Любимое стихотворение Тома я вам не прочту. Оно — наша с ним тайна. Тома просил меня никому его не повторять, и я дал слово. А свое слово я никогда не нарушаю.
Бернар смотрел перед собой, но иногда бросал взгляды в сторону де Пальмы.
— Когда вы видели Тома в последний раз? — спросил Дюбрей.
— Совсем недавно!
Де Пальма хотел заговорить, но врач остановил его движением руки и монотонно произнес:
— Мне кажется, он попался мне навстречу в аллеях Виль-Эврара. Я ошибаюсь?
— Нет! — воскликнул Бернар. — Он приходил сюда и сказал мне, что видит меня в последний раз. Я заплакал, а он утешил меня.
— Что он сказал вам в утешение?
— Что он скоро будет свободным человеком и будет меня ждать в раю сумасшедших.
После этих слов надолго наступила тишина. Где-то в аллеях парка раздавался крик, голос был мужской. Де Пальма вдруг вспомнил себя самого — такого, каким он после смерти брата пришел к психиатру из больницы Консепсьон в Марселе.
— Я уже не помню, в какой день Тома приходил сюда, — продолжал доктор.
— В прошлую среду.
Де Пальма и Дюбрей изумленно переглянулись.
— Он приехал маршрутом 113 в четырнадцать часов и сразу прошел прямо в мою комнату. Он ушел в шестнадцать часов — ни минутой раньше, ни минутой позже.
— Вы знаете, где он теперь живет? — спросил де Пальма.
— Не знаю. Он мне этого не сказал: он не так глуп.
— Почему вы это говорите?
— Потому что вы полицейский. Значит, он сделал что-то нехорошее.
Де Пальма отступил. Дюбрей, несомненно, представил его как человека, близкого Отрану. Теперь все испорчено! Бернар начал все быстрее раскачиваться вперед и назад. Доктор сделал де Пальме знак уходить и сказал Бернару:
— Мы вас покидаем. Отдыхайте. Спасибо вам за помощь.
Бернар продолжал раскачиваться, глядя перед собой невидящим взглядом. При каждом движении он слабо стонал и втягивал ноздрями воздух. Потом он вдруг остановился и взял новую сигарету из пачки, лежавшей на подоконнике. Зажигалка лежала у него в правом кармане брюк.
Начался дождь. Де Пальма и доктор Дюбрей шли по крытым переходам в сторону центральной аллеи. Навстречу им медсестра провела девушку с безжизненным взглядом. Пижамные штаны пациентки волочились по земле.
— Вы верите в это посещение? — спросил Барон.
— Нет никаких причин не верить Бернару. Я должен признать, что его сообщение меня ошеломило. Отран приходил сюда!
— И никто этого не заметил!
— Разумеется, никто! Вход сюда свободный для всех. Его никто не мог узнать, кроме меня, а в прошлую среду меня здесь не было.
— В любом случае вы проявили поразительную интуицию, когда сумели разговорить Бернара.
— Иногда это помогает. Бернар не дурак, как вы уже могли заметить. Это очень чувствительный и умный человек. Он рассказал нам то, что знал. В определенном смысле он согласился сотрудничать с нами потому, что знает, на что способен Тома.
Из-за угла корпуса «Орион» внезапно вышел Бернар: должно быть, он вышел через другой вход и обогнул здание. У него было что-то в руках.
— Предоставьте это мне! — велел сыщику врач.
Он медленно подошел к больному, не сводя с него взгляда. Де Пальма шел на два метра сзади.
— Что-то не так, Бернар? — спросил Дюбрей.
Его голос внезапно стал властным.
Бернар забавно покачивался.
— Я не поздоровался как надо с этим господином, — сказал он и крепко пожал руку Барону. Глаза у него были красные. — Ваша машина стоит там, — произнес он со слезами в голосе. — Я жду вашего отъезда.
Де Пальма вернулся к своей машине — взятой напрокат «клио» — и отъехал. Больничный товарищ Тома Отрана провожал автомобиль взглядом. На правом сиденье полицейский обнаружил сверток, на котором было написано крупными буквами, с интервалами между ними: «ТОМА ОТРАН».
По пути в Париж, уже далеко от Виль-Эврара, де Пальма припарковал автомобиль на стоянке какого-то супермаркета и осторожно снял со свертка скреплявшие его кусочки клейкой ленты. Внутри полицейский обнаружил мини-аудиокассету и старую книгу — «Преступный человек» Ломброзо.
Дом номер 30 стоял на той стороне Китайской улицы, которая идет от Луговой улицы до проспекта Гамбетты. В этот час дня и пешеходов, и машин здесь было мало. Дома на улице были построены из каменных блоков. Когда облака рассеивались и дождь прекращался, солнце вонзало свои лучи в тесаные поверхности камней.
Де Пальма смотрел на клавиатуру замка. Чтобы попасть в нужный дом, надо было набрать на ней код. Такие приборы всегда вызывали в его уме ассоциацию с обществом, где каждый сидит взаперти наедине со своей тоской. Он подождал несколько минут, но никто не вошел в дверь и не вышел из нее. Де Пальма решил расспросить хозяев торговых заведений квартала и начать с булочной, которая, как ему казалось, была на этом месте уже целую вечность. Толстая женщина, стоявшая за кассой, сообщила ему, что торгует здесь уже больше сорока лет, но никогда не слышала о матери с сыном, про которых он спрашивает. Барон поблагодарил ее и пошел к соседнему бару, который назывался в честь музыкального инструмента — «Рожок».
— Расскажите мне о женщине, которая жила в доме номер 30 вместе с сыном! — потребовал он у хозяина.
Хозяин вырос в этом квартале и, должно быть, провел несколько лет в тюрьме до того, как нажил деньги на продаже лимонада.
— Ничего не могу припомнить. Это важно?
— Достаточно важно, — подтвердил де Пальма, который понял, что собеседник угадал его профессию.
— Что-то серьезное?
— Да. Этому сыну сейчас примерно пятьдесят лет. Он совершил убийство и теперь в бегах.
После нескольких фраз о том, что тюрьмы теперь стали дырявыми, как решето, что сумасшествие — опасная вещь, что надо бы снова ввести смертную казнь, которая решила бы все проблемы, хозяин бара подал кружку пива пенсионеру, который, сгорбившись, ждал у стойки. Потом задумался, и на его лбу появились три уродливые морщины.
— Вы из Марселя?
— От вас ничего не скроешь, — ответил де Пальма.
— Странно, — сказал хозяин, — но я не помню ни эту женщину, ни молодого человека, о котором вы говорите. Помню, что в доме номер 30 жил мужчина, который часто ездил в Марсель.
— Вы помните его фамилию?
— Ох, это было так давно! Я только помню, что он по утрам приходил сюда выпить кофе и я разговаривал с ним о футболе. Он вроде бы болел за «Олимпик Марсель», а клиенты за это над ним подсмеивались. Правда, без грубостей…
— Он был из Марселя? Я хочу сказать, у него был акцент, похожий на мой?
— Не совсем. Насколько я помню, акцент у него был, но слабее, чем у вас.
— Вам известно, чем он занимался в Париже?
— Да. Он был врачом. Я это знаю потому, что однажды он лечил мою дочь.
— Терапевт?
— Нет, психиатр или что-то в этом роде. Но он умел лечить и другие болезни. Мою дочь тошнило, нашего семейного врача не было на месте, и этот доктор выписал нам рецепт.
— Он жил один?
— Нет. Он был женат и, кажется, имел сына.
Евы не было дома — куда-то ушла. Войдя, де Пальма поставил свои вещи у двери, бросился в ванную и долго стоял под душем, надеясь, что вода приведет его в форму. Примерно в двенадцать дня Ева вернулась с багетом под мышкой.
— Как себя чувствует сыщик-путешественник?
Де Пальма обнял ее и ответил:
— Как человек, который возвратился из психушки. Голова полна вопросов, а на сердце словно тяжелый камень.
— Надеюсь, тяжесть на сердце чуть меньше, чем при отъезде?
— Как раз наоборот. Мне кажется, я еду в маленькой повозке по призрачной дороге и не знаю, что меня ждет за следующим поворотом.
Он надел джинсы и чистую рубашку, провел щеткой по ботинкам и вышел на балкон выкурить первую задень «Житану». В последнее время он замечал, что курит все меньше, но не слишком старался найти этому объяснение.
— Я должна придумать, чем ты станешь заниматься на пенсии, — сказала Ева.
— Я хотел купить себе яхту, но я же перестал ходить на курсы по вождению судов, и мне не дадут судовой билет.
— Начни учиться снова!
— Это нелегко. Я уже старик и не хочу возвращаться в школу.
— Тогда давай купим дом в деревне, — предложила Ева, закрывая холодильник.
— Почему бы и нет? Где именно покупать, я пока не знаю, но об этом стоит подумать.
Разговор перешел на дочь Евы, но ум де Пальмы был слишком занят, и он плохо слушал свою спутницу жизни. Ева заметила его невнимание и рассердилась. Де Пальма извинился и ушел в маленькую комнату, которая служила ему кабинетом.
Книга «Преступный человек» ждала его в чемодане. Де Пальма предусмотрительно положил ее в пластмассовый пакет. Отнести ее в лабораторию научно-технического отдела? — подумал он, но анализы могут занять несколько дней и не дать ничего интересного. Барон вынул книгу из защитной оболочки и открыл ее концом бумажного обрезка. Под обложкой — ни надписи, ни посвящения. Издание 1902 года — несомненно, первый перевод на французский язык. Много лет назад де Пальма прочитал эту книгу — просто из любопытства.
Ломброзо был человеком другого века. В то время много говорили об антропологии преступности. Этим какое-то время занимался Дарвин. А также Морель [63]. Повсюду говорили об атавизме и френологии.
Ломброзо, итальянский врач, обследовал 5907 живых нарушителей закона и 383 черепа преступников. Он обнаружил, что у некоторых убийц особенно сильно развита затылочная ямка черепа. Позже он описал пять типов преступников — прирожденный преступник, душевнобольной, преступник по страсти, случайный преступник и привычный преступник. Ломброзо признал, что в трех последних случаях играют роль общественные условия, но о первых двух случаях, гораздо более опасных, он твердо заявил: это атавизм.
Де Пальма листал страницы одну за другой, следя за тем, чтобы не оставить следов на бумаге. Книга не помогла ему узнать ничего нового об Отране. Ни одного подчеркнутого параграфа, ни одной закладки на месте, которое нужно прочесть. И тут в его уме стал возникать мостик, который можно было перебросить к этой книге. Де Пальма открыл старый шкаф, где хранил все тетради с записями, которыми пользовался за годы работы в розыске. Среди них он легко нашел ту, в которой сделал несколько комментариев по поводу «Преступного человека» в то время, когда читал эту книгу.
О своих впечатлениях от прочитанного он написал очень мало. Несколько слов были выделены красным цветом:
«Важна социальная среда.