Фотографии переходили из рук в руки. Карим незаметно наблюдал за де Пальмой. Прядь волос, которой Барон маскировал свой шрам на лбу, напоминала вопросительный знак. Иногда взгляд де Пальмы затуманивался: он явно вспоминал какие-то моменты того расследования.
Свои преступления Отран совершал при помощи сообщницы — своей сестры-близнеца Кристины. Она в то время преподавала историю первобытной эпохи в университете Прованса. Очень талантливая женщина. Суд признал ее психически неуравновешенной, но вменяемой. По мнению экспертов, эти близнецы ощущали себя единым целым и, несомненно, находились в кровосмесительной связи. Ее приговорили к двенадцати годам заключения как соучастницу.
— Если ее освободят досрочно, она сможет выйти на свободу через год, а возможно, и раньше. Может быть, даже завтра, — уточнил де Пальма.
Лежандр выпил последнюю каплю кофе и с отвращением поморщился:
— Черт, оно остыло!
Отработанным движением он бросил стаканчик из-под кофе в решетчатую мусорную корзину.
— У вас есть вопросы?
— Как он сбежал? — спросил Бессур, вертя в пальцах шариковую ручку.
— Сейчас я перейду к этому, — снова заговорил Лежандр. — У администрации исправительных учреждений Отран помечен кодом 339, то есть его сбыли с рук в лечебницу для тяжелобольных ради поддержания безопасности в тюрьме. И было за что от него избавляться.
Лежандр вынул из пластиковой папки фотографию большого формата и перевернул ее лицом вверх — быстро и резко. На ней был снят мужчина с проломленным черепом, лежащий на полу из белых плиток.
— Это Грегори Моралес, возраст двадцать восемь лет, заключенный центральной тюрьмы Клерво, цыган. Пожизненный срок за вооруженные нападения, убийства и тому подобное. Он был в библиотеке: хотел немного подучиться. Отран был там же и с той же целью. Надзиратели стояли в стороне… Никто не знает, что в действительности произошло и почему. Известно только, что Отран проломил ему череп.
Лежандр положил фотографию обратно, потер лоб и добавил:
— Предполагают, что он съел кусок мозга Моралеса и что… Ладно, хватит и этого.
Бессур не мог отвести взгляд от снимков.
— Короче говоря, — продолжал Лежандр, — нас просят координировать поиски, которые будут вести полиция и жандармерия на территории, подведомственной Марсельскому региональному управлению уголовной полиции. На данный момент нет никаких следов. Я жду полное досье на Отрана, которое мне пришлют с минуты на минуту — И комиссар торжественно повернулся к Барону: — Я буду рад, если ты добавишь еще что-нибудь, Мишель.
Вместо ответа, де Пальма продекламировал:
Отец, Агамемнон! Твой день настанет.
Как время вечно течет со звезд,
Так прольется на твою могилу кровь из сотни горл.
Потечет, как вино из опрокинутых амфор,
Кровь закованных в цепи убийц.
Как река в половодье, могучим потоком
Их жизнь утечет.
Наступил рассвет. Тома Отран устал. Дорожка, по которой он шел, закончилась в одном дворе, возле ничем не украшенных стен большого дома, на которых облупилась штукатурка. Несколько ящиков с вечнозелеными растениями на балконах верхних этажей — единственных, на которые падали скупые лучи парижского солнца, — делали эту картину чуть менее мрачной. Он очутился на улице Фоли-Мерикур. Здесь на первых этажах все помещения были заняты магазинами и мастерскими ремесленников. Двор был загроможден картонными коробками и упаковками из полистирола.
Тома сел между двумя большими контейнерами для мусора и закрыл глаза.
Под сводом правой стопы начались толчки, они превратились в неуправляемые волны дрожи, от которых тряслась вся правая нога. Потом то же произошло с левой ногой. Затем начались судороги в мышцах. Отрану казалось, что он весь состоит из узлов, да еще и связан ремнями.
Ему надо выспаться, переодеться и исчезнуть, подумал он. Ночь в Париже высосала из него все силы.
Здесь слишком много полицейских, десятки патрулей, особенно в кварталах, где есть хорошее освещение и деньги.
Новый приступ. На этот раз он словно штопор сверлил ему внутренности. Сердце Отрана забилось чаще, потом замедлило ход, как неисправный мотор, и снова заработало с полной скоростью. Это сказывалось побочное действие успокоительных, которые ему давали в сумасшедшем доме.
В щелях между блестящими камнями мостовой росли чахлые кустики травы. Они сумели здесь выжить. Он должен стать похожим на эти живые соломинки, зажатые во вредном для них мире, — сопротивляться, найти в том, что ничтожно, силы для существования.
Тома встал и вернулся на улицу Фоли-Мерикур. И увидел мужчину с такой же фигурой, как у него, который поворачивал на улицу Оберкампф. Мужчине было лет сорок. А одет он был как молодой — в джинсы, куртку и кроссовки. Мода за те шесть лет, которые Отран провел в заточении, совершенно не изменилась. Отран дал ему пройти еще метров пятьдесят и пошел по следу. Мужчина остановился перед банкоматом.
В этот час улицы еще были пусты. Париж замер, готовясь к новому дню своей бурной жизни, как зверь или охотник перед прыжком из засады. В тусклом свете раннего утра несколько шоферов — развозчики товара — лениво ждали перед железными шторами своих магазинов. В кафе официанты с невеселым видом затягивались лучшей за весь день сигаретой, ожидая первых заказов на кофе и булочку с маслом или на стакан слабого белого вина. Меньше чем через час весь этот мир начнет дрожать, орать, визжать и надрываться на работе; все окунутся в суматоху дня и станут кружиться по извилинам этого огромного больного мозга.
Сорокалетний положил в бумажник деньги — толстую пачку. Официант в соседней пивной повернулся лицом к прилавку. Улица мгновенно опустела. Удачный момент для охотника! Отран прыгнул на этого человека и нанес ему резкий удар в основание черепа, в то место, где выступает наружу сонная артерия.
Двести евро!
Никто ничего не видел. Отран втащил мужчину в промежуток между автомобилем и фургоном «фольксваген», снял с него куртку и тенниску, стянул с ног кроссовки, засунул их в свой карман и убежал в сторону бульвара Ришар-Ленуар.
В этой артерии Парижа поток машин уже начинал увеличиваться. Железная кровь города постепенно растекалась по венам. Первые жители пригородов, приехавшие в Париж растрачивать свою жизнь, искали места для своих автомобилей. На центральной полосе бульвара Ришар-Ленуар Отран переоделся. Обувь сорокалетнего — почти новые кроссовки «Найк» — идеально подошла ему, а вот куртка и тенниска были немного велики.
В бумажнике нашлись еще две банкноты по двадцать евро и несколько проездных билетов. Отран забрал деньги и билеты, выбросил бумажник в кусты и исчез в дверях ближайшей станции метро.
И тут боль едва не сбила его с ног. Что-то гниет в его теле! Рука начала дрожать, и он не мог справиться с дрожью. Сердце опять забилось чаще. Тяжелые капли пота потекли по лбу. Отран укусил кулак, чтобы подавить ужасный крик, готовый вырваться из глубины его живота. Он мысленно проник в свои нервные клетки, нашел среди них исправные проводники и попытался восстановить поврежденные связи, но не смог. Ему показалось, что приступ продолжался целую вечность. Потом это закончилось — ушло, как на его родине мистраль уходит с приморских земель в море и загадочно исчезает там.
Он вышел из метро. Никаких видений или внутренних голосов. Судороги прекратились. Его организм еще прочен. Вереницы прохожих — глаза скошены вбок, нижняя губа печально отвисла — бежали рысью мимо африканских магазинов, которые пахли тростником, соленой рыбой и карри. Перед индийскими универмагами бородатые мужчины, собравшись группами, беседовали между собой и глазели на жизнь улицы. Лавируя между прохожими, пробегали дети со школьными ранцами, которые подпрыгивали у них на спинах. «Они, должно быть, опаздывают в школу», — подумал Тома, и это ему напомнило, как много времени он провел вдали от жизни — то в сумасшедших домах, то в тюрьмах.
Бульвар Ла-Шапель. Здесь между серыми стенами домов постепенно набирала силу мрачная песня этого бульвара. Шум поездов надземного метро, когда они катятся по своим серым опорам-перекладинам, постоянные басовые ноты останавливающихся моторов, всплески голосов, вылетающих из бистро, пронзительные гудки автомобилей, хриплый лай собак и сольные трели сирен с их сложными извивами. Звуки бульвара отдавались у Отрана в висках и вызывали такую боль, что он едва не закричал.
Какой-то пенсионер подвел своего маленького песика помочиться на колесо грузовика, доставлявшего чьи-то товары. Отран спросил у него, который час.
— Восемь тридцать, — ответил пенсионер.
Отран взял такси до Северного вокзала. Шофер, маленький нервный азиат, постоянно менял ряд и при этом выдыхал воздух сквозь сжатые зубы. От него пахло холодным пеплом и дешевым дезодорантом — тем же, которым пользовался главный надзиратель блока Б в тюрьме.
— Долго работал ночью? — спросил у него Отран.
— Вы последний пассажир! — ответил таксист-китаец и улыбнулся. Его зубы были похожи на клавиши из старой слоновой кости. — Двенадцать часов за рулем — это слишком.
Рядом со счетчиком, на месте коробки для мелких карманных вещиц, стояла рабочая сумка таксиста. В ней, должно быть, много денег.
— Остановитесь сразу после светофора. Дальше я пойду пешком.
Такси остановилось перед входом в магазин оптового торговца текстилем па бульваре Мажента. Отрап протянул водителю десятку.
— Мелочи пет?
— Нет.
Водитель взял в руки сумку, и тут же Отрап нанес удар — сильный и точный. Четыреста десять евро! Этого хватит на новые тряпки, спортивную сумку, прическу и хороший отдых.
Убегая, Первый Человек вспомнил, что, несомненно, оставил отпечатки своих пальцев на человеке с улицы Фоли-Мерикур и на сиденье парижского такси. Сейчас он поступил как волки и лисы, которые умеют сбить охотника со следа.
Если собаки не очень глупы, к вечеру они найдут следы, которые приведут их на бульвар Мажента — в отличный тупик.
И тогда настанет очередь его, сумасшедшего. Он будет сдавать карты.
Сначала Клерво был только длинной каменной стеной, над которой поднималась островерхая башенка. Напротив — жалкая деревушка, стрельчатая арка ворот, две-три лавки и бар, где скучали местные бедняки. Иногда в этот бар заходили промочить горло родственники заключенных.
— Налево, — пробормотал де Пальма и включил сигнал поворота.
У входа в тюрьму с обеих сторон серой двери висели трехцветные флаги Франции. Они печально свешивались с древков, намертво прикрепленных к тесаным камням стены. Над дверью — треугольный фронтон, казавшийся меньше рядом с новыми длинными черепичными крышами коричневого цвета, которые выглядывали из-за него. Надпись, вырезанная в холодном камне:
ЦЕНТРАЛЬНАЯ ТЮРЬМА
ГОРОДА КЛЕРВО
— Сейчас я вам открою!
Охранник застегнул верхние пуговицы на воротнике своей голубой рубашки. Когда он говорил, то моргал на каждом слове. На его красноватый лоб падала прядь почти бесцветных белых волос.
— У вас есть оружие?
Де Пальма расстегнул кобуру и отдал пистолет охраннику.
Двор тюрьмы с легким наклоном спускался к зданию в строгом классическом стиле, где размещались администрация, кабинет директора и его квартира. В конце двора — глухая стена с единственной дверью — огромной и тяжелой. За ней — запертый мир великих убийц. Тюрьма строгого режима.
Де Пальма чихнул: в воздухе было что-то едкое. От этого воздуха у него и глаза немного покалывало.
— Вчера вечером заключенные бунтовали, — объяснил охранник. — Пришлось вызывать тюремных спецназовцев. Они применяли слезоточивый газ в блоке Б.
Де Пальме показалось, что костюм стал ему тесен. Два человека, чьи преступления он расследовал, сейчас гниют в этой дыре. Он быстро подсчитал время. Тот, которого осудили первым, сидит взаперти уже почти двадцать лет. Это же целая маленькая жизнь! А что было у него самого за эти годы? Женитьба, развод, тысяча и одно маленькое счастье, женщины. И Ева. Его жизнь кружилась, как водоворот, среди неподвижных существований других людей.
Бежевая дверь открылась, и на пороге возник мужчина лет пятидесяти, с улыбкой на лице, выражавшей искренность и чистосердечие.
— Здравствуйте, майор. Как вы себя чувствуете?
— Хуже, чем снаружи, хотя там холоднее.
— Я вас отлично понимаю!
— Представляю вам капитана Бессура.
Директор тюрьмы пригласил обоих полицейских в свой кабинет, где сохранился старинный письменный стол из цельного дуба. Никаких украшений, даже скромных. Только портрет женщины — несомненно, жены — и табличка перед ним: «Бернар Монтей, директор». Какая строгость! Не зря это место было монастырем до того, как стало огромной клеткой, самой охраняемой тюрьмой Франции.
— Это дело Отрана завело нас далеко, — вздохнул Монтей. — Очень далеко! Мы едва не потеряли контроль над тюрьмой. Заключенные хотели устроить над ним самосуд. — Монтей нажал на кнопку своего телефона и сказал своему невидимому секретарю: — Велите прийти Лоннону.
Через зарешеченный прямоугольник окна были видны покрытые лесом склоны, возвышавшиеся над тюрьмой. Неестественно прямые стволы деревьев были окутаны туманом, словно одеты в плащи. Пришел Лоннон. Он держал руки сложенными перед собой, как во время мессы.
— Мое почтение, господин директор.
Монтей представил своему подчиненному гостей. Надзиратель смутился, и Карим протянул ему руку для пожатия, чтобы ободрить.
— Что именно делал Отран перед тем, как бросился на Моралеса? — мягким тоном спросил он у Лоннона.
Надзирателя, видимо, удивил этот вопрос. Он повернулся к директору.
— Я помню это очень хорошо. Он читал журнал «История».
— Хорошо. А что именно читал — я хочу сказать, какую именно статью из журнала?
— Специальный номер, посвященный доисторическим временам.
— Говорил он что-нибудь?
— Да.
— Вы помните, что именно?
— Он сказал: «Вот он, знак».
— Знак! — удивился де Пальма.
— Именно так! — ответил Лоннон и покачал головой. — Такое не забывается!
Де Пальма не стал обращать внимание на волнение охранника, а повернулся к директору и спросил:
— Можем мы взглянуть на его вещи?
— Разумеется, да, — согласился тот, встал и указал на две коробки, стоявшие на полу. — Все его вещи здесь. В левой коробке одежда, мы передадим ее полиции. В правой — книги и безделушки. Одежду мы обыскали много раз, в ней нет совершенно ничего.
— Я хочу посмотреть не ее, а книги.
Директор поставил на свой письменный стол коробку и сказал:
— Нет проблем. Приступайте.
Первой книгой оказалась работа Анри Люмле «Первый человек», потом из коробки появилось карманное издание «Шаманов доисторической эпохи» Жана Клотта. Отран не оставил в книгах никаких записей. Он заказал эти книги примерно за две недели до того, как совершил преступление.
— Вот статья из печатного издания. Он ее вырвал и спрятал на себе, — пояснил Лоннон. — И вырвал как раз из журнала «История».
Де Пальма развернул центральную тетрадь журнала, которую Отран аккуратно сложил в восемь раз и спрятал в своей камере за деревянной книжной полкой.
— Вы знаете, о чем там написано? — поинтересовался директор.
— О доисторической пещере возле Марселя. Насколько мы знаем, с этой пещерой связан его мистический бред, — пояснил де Пальма.
Директор свистнул от изумления:
— Он и в самом деле чокнутый!
— Он ищет другое человечество, — продолжал де Пальма. — Другой миф… Хочет вернуться к той жизни, которая существовала до неолитической революции, то есть в те времена, когда люди еще не умели разводить скот и не знали собственности, что-то в этом роде… По словам психиатров, он шизофреник с параноидальными наклонностями. Так что можно предполагать все что угодно. Но разве сейчас два врача могут поставить одинаковый диагноз? Когда Отран убивал женщин, один психиатр думал, что он хотел уничтожить образ своей матери и что женщина означала для него, примерно как в Библии, изгнание из рая, конец счастливых дней. Сегодня я, честно говоря, не знаю, так ли это. После стольких лет в тюрьме…
— Сумасшедших, которые входят сюда, становится все больше, — проворчал директор. — Могу вам сказать, что они оставляют свое помешательство в нашей раздевалке и забирают его с собой, выходя отсюда. Вот так! Я уже много лет добиваюсь, чтобы власти обратили внимание на эту и другие подобные проблемы, но на администрацию в этом отношении нельзя полагаться.
— И этот вопрос еще не скоро будет решен, — добавил Карим.
— Я не заставлял вас сказать это! — огорченно ответил директор.
Затем он встал и положил на коробку свою костлявую руку.
— Вы желаете забрать его вещи?
— Да, — подтвердил Карим. — Никогда не знаешь, что может случиться. Мы хотим разобраться в его умственном и душевном состоянии.
— Если вы позволите, я скажу кое-что, — вступил в разговор Лоннон. — Он был очень послушный заключенный. Даже примерный. Это правда. Но иногда он вызывал у меня страх. Я его опасался.
— И были правы! — заметил де Пальма. — Можно посмотреть на его камеру?
— Разумеется, можно, — согласился директор. — Лоннон проведет вас туда. Она еще не занята: в этой тюрьме нет перенаселения.
Наружная дверь тюремного корпуса вела в большой проход с глинобитным полом, образованный двумя крепостными стенами. Слева и справа стояли башни, напоминавшие по форме надстройки военных кораблей, и на верху каждой башни была стеклянная клетка. Охранники с винтовками в руках время от времени наклонялись над длинной мрачной дорожкой, которая шла между двумя параллельными стенами укреплений и кольцом сжимала тюрьму.
Затем — вторая дверь, в точности такая же, как первая — толстая, серого цвета. За ней — огромный двор и белые современные здания, трехэтажные, с решетчатыми окнами, похожие на солдат, стоящих по стойке «смирно». Немного в стороне — тюремная больница, в которой заключенные Бюффе и Бонтан убили охранника и медсестру. Справа — большой келейный корпус аббатства, который признан историческим памятником. Теперь в нем находятся тюремные мастерские.
— Мы почти на месте, — произнес Лоннон и указал рукой на одно из белых зданий.
Перед ними открылась застекленная дверь, дополненная засовами и толстой решеткой. Тюремный корпус был очень чистым. Стены недавно были выкрашены в два цвета — тусклый белый и бледно-голубой. На втором этаже была площадка, с трех сторон огороженная решетками, а четвертая сторона была обращена к больнице. Справа проходил длинный коридор, куда выходили двери камер. Он был разделен на части решетками. При проходе через каждое сито этой просеивающей системы надзиратель, не сводя глаз со своей связки ключей, ждал, пока решетка будет разблокирована. Запах слезоточивого газа в этом замкнутом пространстве был еще сильнее.
Камера номер 17, в которой сидел Отран, была последней в ряду дверей. Это было очень узкое, вытянутое в длину помещение площадью семь квадратных метров. Справа у входа кровать, возле окна — кухонный угол. Ни телевизора, ни радио.
Над кроватью была нарисована по трафарету ладонь без большого и указательного пальцев. Де Пальма сфотографировал ее маленьким цифровым фотоаппаратом, который принес с собой.
— Вы знаете, что это означает? — спросил Лоннон.
— Это его подпись! — пояснил де Пальма, становясь у окна.
Отсюда можно было смотреть поверх стен тюрьмы и видеть леса, которые возвышаются над Клерво. Ветви больших дубов застыли от холода. День угасал, и по белой как мел земле растекался голубоватый отблеск. Печаль окутывала Клерво.
— Больше ничего нет? — поинтересовался Карим у надзирателя, который смотрел на них выцветшими глазами.
— Нет, ничего. Только этот рисунок.
Они покинули Клерво в конце дня. Де Пальма думал о своем. Ева не позвонила ему, а он не решился позвонить ей при Кариме. Ева, наверное, проклинает его и уж точно спрашивает себя, что она делает рядом с человеком, который гоняется за сумасшедшим. Уже больше года она занимала все свободное место, которое оставалось в жизни де Пальмы. Он не знал, любит ли ее по-настоящему, но в эту минуту ему очень не хватало Евы. С тех пор как Ева узнала про беременность Аниты, она как будто отдалилась от него, стала меньше принадлежать ему, и Барон втайне ревновал ее к будущему ребенку. В старости человек становится эгоистом, часто говорил он себе. Старость — это медленный уход в себя. Должно быть, старики замыкаются в себе из-за страха смерти и оттого, что сморщиваются и высыхают, как старая деревяшка. А сердце, оно тоже высыхает?
Карим заказал им номера в гостинице, которая не радовала своим видом и находилась сразу за кольцевой автомобильной дорогой, в южном пригороде. Завтра они едут в вильжюифскую лечебницу для тяжелобольных, и Карим был вовсе не рад этому. Он боялся психических болезней: сумасшествие для него было чем-то иррациональным, что не поддавалось объяснению.
Когда друзья оказались на одной линии с Труа, с неба стали падать снежные хлопья. Де Пальма уменьшил скорость, Карим стал крутить ручку приемника и остановился на станции «Франс-Мюзик». Вечерний сольный концерт. Скрипка.
— Судя по тому, что мне говорили, я полагаю, это тебе понравится.
— Сибелиус, Концерт ре минор. Вторая часть. Играет, должно быть, Хилари Хан. Красавица и великая скрипачка.
Тома в первый раз принимает свои «таблетки», как их называет мама. Ему одиннадцать лет.
Для начала — маленькие дозы ларгактила. Оранжевая коробка, капсулы по двадцать пять миллиграммов.
— Это успокоительные для нервов?
— Да… Разумеется, да. Ему сразу станет лучше.
Доктор Кайоль одет в белый халат. На внешнем кармане висит золотая ручка. Очень короткая стрижка и золотые очки придают ему вид ученого. У него нет на шее стетоскопа, как у других врачей: он лечит другие болезни — избавляет своих пациентов от плохих снов.
— Если случится второй припадок, придется увеличить дозу или, возможно, перейти на нозинан.
Входная дверь флигеля, где принимал доктор Кайоль, была всегда открыта в часы приема. Войдя в прихожую, Тома должен был ждать вместе с мамой, которая всегда быстро теряла терпение, чтобы секретарь доктора провел их в зал ожидания. Ждать приходилось несколько минут, но ему они казались вечностью. На маме всегда были строгий классический костюм, блестящие чулки и очень строгие туфли-лодочки.
Дощечки уложенного зигзагами паркета и теперь скрипят так же, как тогда. Тот же стул в стиле чиппендейл и то же кресло, обтянутое старой бараньей кожей. Низкий столик, на котором разложены старые газеты. Мама каждый раз, когда они приходили сюда, обязательно начинала читать «Жур де Франс» и даже не смотрела на Тома. Тома мысленно произнес:
— Папа, как ты думаешь, я могу вылечиться?
— Да, сын. Сильная воля побеждает все.
Это был не голос. Это было напряжение. Властная сила велела ему:
«Не потеряй ее!»
«Почему?»
«Вспомни! На ней прямая юбка, туфли у нее на высоком каблуке, а чулки такие тонкие, каких на ней никогда не было раньше. Но она страдает, как те, другие. Ее надо освободить».
Молодая женщина перешла бульвар и спустилась в метро. Стук ее каблуков по мокрому асфальту был ритмичным и быстрым, как мелодия молитвенного барабана: тук, тук, тук. Потом — щелчок дверей, вонючие испарения поезда метро, резкий голос, объявляющий, что двери закрыты.
Молодая женщина села на откидное сиденье. Юбка приподнялась, сильнее открыв ее длинные ноги. У женщины были сочные губы и тяжелый взгляд. Поезд подъехал к станции «Ришар-Ленуар». Женщина встала и поправила на себе пальто.
«Продолжай идти за ней!» — велела сила Отрану.
Женщина жила на первом этаже одного из домов на улице Шмен-Вер. Напротив — книжный магазин, где продавали по дешевке книжонки о мистике, ладан для стеклянных шаров и всякую буддийскую дурь. Медленно наступала ночь. Темнело, и молодая женщина зажгла свет. Занавески на ее окнах были слишком толстыми, сквозь них ничего нельзя было рассмотреть.
«Иди!» — велела сила.
Какой-то мужчина набрал код входного замка, открыл массивную дверь и придержал ее, впуская Отрана в дом.
— Спасибо!
Ни комнаты консьержей, ни консьержа или консьержки. Справа внутренний двор с площадкой для мусора. Прекрасное место, где можно укрыться за железными контейнерами и сидеть, не сводя глаз с двери и маленького слухового окна, которое, должно быть, принадлежало ее квартире. Из этого окошка был слышен стук кастрюль, но ни одного слова. Она живет одна.
Через какое-то время, которое показалось ему вечностью, окна одно за другим погасли.
«Не жди больше!»
Дверь он открыл без проблем. Молодая женщина смотрела пошлую телепередачу, где публика хлопала в ладоши каждый раз, когда ей приказывали хлопать. На ней было просторное африканское платье-бубу, игравшее роль домашнего халата. Телевизор был настроен на большую громкость, и она не сразу услышала странную просьбу.
Пощечина ее удивила. Удар словно рассек ее голову пополам и сбил с ног. Она встала. Лицо у нее горело, как после падения с лошади во время скачек с препятствиями. Ее глаза выкатились. Она хотела закричать, но мокрая от пота ладонь сжала ей горло, и вопль остался в животе.
Боль была ничем по сравнению с этой невозможностью произнести ни звука. Как публика на телевидении могла смеяться над своей немотой?
Новая пощечина разорвала ей губу. Она проглотила кровь. В свете, шедшем от телеэкрана, она увидела лицо того, кто ее держал. От этого безволосого мужчины пахло лосьоном после бритья и старостью — тем запахом, который шел от ее деда, когда тот подыхал в доме престарелых.
Она знала этот запах. Она помнила это лицо демона. Сами лица не изменяются. Это прошлое слой за слоем неизбежно ложится на лица и изменяет их.
Длинные и тонкие, как острие оружия, пальцы вошли в нее. Она почувствовала тупую боль и тепло. Потом топор обрушился в первый раз.
Она стала проваливаться в черную пустоту, как будто без конца падала в глубокую пропасть. Она вспомнила себя в старом кафетерии, где стены были оклеены афишами кинофильмов. Вспомнила мужчину, который смотрел на нее, а потом застенчиво улыбнулся. Сколько раз она говорила, что ее жизнь остановилась в тот день? Что все, что прожито потом, не должно было бы существовать. А что было до того дня… то было свыше ее сил.
Ее правый глаз уже ничего не видел. Но левым она видела, как сквозь грязное стекло, лицо безволосого. Он ей улыбнулся. Нет сомнения, это тот мужчина из кафетерия! Ее страдания в конечном счете ничего не значат, потому что ее любовь вернулась из небытия. И эта любовь больше никуда не уйдет, а навсегда останется там, где она хотела остановить свою жизнь, как останавливают кадр на экране. Все остальное больше не важно.
Топор обрушился во второй раз.
На решетке, окружавшей больницу имени Поля Жиро в Вильжюифе, висели два больших плаката:
ЗАБАСТОВКА МЕДИКОВ