Мы с легким сердцем перешли через насыпь, чтобы сразиться с врагом, которого мы почти уничтожили. Ахилл был необычно спокоен, но мне и в голову не пришло расспрашивать его о причине его настроения. Он стоял, словно маяк, в своих золотых доспехах, изящный золотой гребень шлема сверкал на солнце. Ожидая его обычной товарищеской улыбки, я повернулся, чтобы подарить ему свою, но в этот день он забыл про наш маленький ритуал. Он смотрел вперед, я не знал, на что именно. На его суровое лицо, так часто искаженное яростью, снизошел покой; внезапно мне показалось, будто я везу незнакомца. Ни разу за то время, пока мы ехали к месту боя, он не заговорил со мной, ни разу не улыбнулся. Это должно было повергнуть меня в уныние, но не повергло, я не мог понять почему. Скорее я чувствовал себя ободренным, словно часть его души перешла в меня.
Он сражался лучше, чем когда‑либо, и, казалось, был сосредоточен на том, как вместить всю свою огромную славу в один‑единственный день. Только вместо того, чтобы дать волю своей обычной слепой ярости, он прилагал все усилия, чтобы мирмидонянам сопутствовал успех. Он разил мечом, а не секирой, и разил в полном молчании, сродни тому, в каком царь совершает ежегодное жертвоприношение богам. Эта мысль привела к другой, я сразу же понял, какая в этом была разница. Он всегда был царевичем, но никогда не был царем. А в этот день он им стал. Я спрашивал себя, не предчувствовал ли он смерть своего отца Пелея.
Когда я мчал колесницу по полю боя, я случайно взглянул на небо, и погода мне не понравилась. Уже на рассвете она была мрачной и пасмурной, обещая не холод, а бурю. Теперь небосвод принял странный медный оттенок, и с востока и с юга, сверкая молниями, собирались огромные грозовые тучи. Как раз над Идой, где, как мы все были уверены, собирались боги, чтобы смотреть на битву.
|
|
Разгром был полный. Троянцы не могли дать нам отпор: куда им, когда каждый вождь в нашей армии обладал величием, пусть и меньшим, чем Ахилл, от которого оно исходило, словно лучи от головы Гелиоса. Я подумал, что оно отражается от него, осеняя других своим светом, – Ахилл стал самым великим из наших царей.
Через некоторое время троянцы дрогнули и обратились в бегство. Я искал глазами Энея, недоумевая, почему он не пытается их удержать. Но наверно, это был не его день, ибо его нигде не было видно. Потом я узнал, что он держался особняком и не посылал своих воинов туда, где была нужда в подкреплении. До нас дошли слухи, что у Трои есть новый наследник и его имя – Троил. Потом я вспомнил, ведь Ахилл рассказывал мне, что Приам оскорбил Энея, назначив Троила наследником.
Что ж, сегодня Эней показал, как глупо поступил старый царь Трои, оскорбив царевича Дардании, который тоже был наследником трона.
Мы уже видели Троила на поле боя и раньше, во время битвы с Пентесилеей, а потом и с Мемноном. Он не пытал удачи, стараясь держаться подальше от Ахилла с Аяксом, но сегодня ему это не удалось. Ахилл безжалостно его преследовал, куда бы он ни свернул, подъезжая все ближе и ближе. Поняв, что встреча с Ахиллом неизбежна, он позвал на помощь – его воины исчерпали все силы. Я видел, как он отправил гонца к Энею, стоявшему поблизости. Я видел, как гонец говорит с Энеем, который нагнулся к нему с колесницы, якобы проявляя интерес. Я видел, как посланец направился обратно. Но я не видел, чтобы Эней хоть пальцем пошевельнул, чтобы помочь. Вместо этого он развернул колесницу и двинулся – вместе со своим войском – куда‑то в другую сторону.
|
|
Троил был смелым мальчиком. Он был родным братом Гектора и через несколько лет мог бы стать ему равным. Но сейчас он был еще слишком юн. Когда я подъехал ближе, он поднял копье, и его возница придержал колесницу, чтобы он смог его метнуть, – единственная попытка, которая у него была, прежде чем мы окажемся слишком близко. Я почувствовал, как рука Ахилла коснулась моей, и понял, что он поднимает Старый Пелион. Великое копье взмыло в великолепном броске и полетело к цели так прямо, словно его метнул сам Аполлон. Его железный наконечник глубоко вонзился юноше в горло, и тот упал, навеки лишенный голоса, и над головами теряющих надежду троянских воинов я увидел Энея, который наблюдал за происходящим с горечью на лице. Мы забрали доспехи и упряжку Троила, а его оставшихся воинов изрубили на куски.
После смерти Троила Эней оживился. Он стряхнул с себя безразличие и бросил остатки троянской армии на нас, перемещаясь по флангам, но осторожно следя за тем, чтобы не оказаться в пределах досягаемости копья Ахилла. Дарданец был хитер. Ему отчаянно хотелось жить; я гадал, что за страсти им овладели, ведь он не был трусом.
Солнце скрылось за тяжелыми тучами, быстро собиралась буря. Настолько велика была скрытая сила, исходившая от небес, что воины принялись судачить о плохих приметах. Тучи опускались все ниже и ниже, все ближе сверкала молния, гром перекрывал грохот битвы. Мне никогда раньше не доводилось видеть такого неба и чувствовать, как Громовержец бросает молнии одну за другой. Свет померк, а тучи стали черными, словно борода Аида, клубясь, будто дым от огромного костра, в которое попало масло, и становясь ярко‑синими при вспышке молний. Я услышал, как мирмидоняне позади нас говорят, что Зевс посылает нам знак полной победы, и по действиям троянцев подумал, что, наверно, они тоже так считают.
|
|
Прямо перед нами сверкнула обжигающе‑белая молния. Кони в упряжке встали на дыбы, а я прикрыл глаза, боясь ослепнуть. Когда вспышка молнии погасла, я взглянул на Ахилла.
– Давай сойдем на землю, так будет безопаснее.
В первый раз за день его глаза встретились с моими. Я ошеломленно уставился на него. Грозовые вспышки словно играли вокруг его головы, желтые глаза светились радостью, и он рассмеялся над моим страхом.
– Ты видишь это, Автомедонт? Ты это видишь? Мой прадед готовится меня оплакать! Он считает меня достойным отпрыском своего семени!
Я открыл рот от изумления.
– Оплакать? Ахилл, о чем ты говоришь?
В ответ он крепко сжал мои запястья:
– Я призван. Сегодня я умру. Оставляю мирмидонян под твоим командованием до тех пор, пока ты не пошлешь за моим сыном. Зевс готовится к моей смерти.
Я не мог в это поверить. Я не хотел в это верить. Словно в кошмаре, я хлестнул коней, посылая их вперед. Когда потрясение немного прошло, я постарался сделать лучшее, что мог: так незаметно, насколько это было возможно, я стал направлять колесницу поближе к Аяксу и Одиссею, чьи воины бились бок о бок.
Если Ахилл и заметил мой маневр, то оставил его без внимания. Я смотрел в небо и молил бога взять мою жизнь и пощадить его; но бог только оглушительно хохотал, и я дрожал от страха. Троянцы внезапно бросились под защиту стен Трои, и мы принялись их преследовать. Аякс был уже недалеко; я продолжал гнать лошадей, пока не приблизился к нему настолько, чтобы иметь возможность сообщить ему, что Ахилл вообразил, будто он призван. Если какой‑нибудь муж и был в силах это предотвратить, то только Аякс.
Мы бились у Западного барьера, слишком близко к Скейским воротам, чтобы Приам позволил их открыть. Ахилл и Аякс с Одиссеем прижимали Энея к воротам, заставляя его принять последний бой. Ахилл был полон решимости покончить с Энеем, я чувствовал это по его молчанию, молясь о том, чтобы схватка с самым опасным из всех оставшихся в живых троянских вождей его миновала.
Я услышал, как он довольно хмыкнул, и увидел, что дарданец оказался в пределах броска копья, но он был слишком занят, отбиваясь от окруживших его врагов, и не мог заметить всех, кто выступил против него. Он был прекрасной целью. Ахилл поднял Старый Пелион, мышцы у него на руке забугрились, собираясь с силами для броска, оголив подмышку, покрытую тонкими золотыми волосами. Мой взгляд с интересом прочертил линию от конца копья до Энея, зная, что жизнь дарданца окончена и еще одной великой угрозой стало меньше.
Все это случилось в одно мгновение, хотя я клянусь, что не колесница заставила Ахилла потерять равновесие. У него подвернулась правая нога, несмотря на то что она, казалось, твердо была закреплена петлей, а его правая рука взлетела еще выше, помогая ему устоять на ногах. Я услышал глухой звук и увидел, как в его обнаженную подмышку по самое оперение вонзилась стрела.[26]
Старый Пелион, так и не брошенный, упал на землю, Ахилл же воспрянул, словно титан, и прокричал боевой клич Хирона голосом, в котором звенел триумф, словно он победил саму смерть. Его рука упала, загнав стрелу по самый наконечник. Я обеими руками пытался удержать упряжку: Ксанф в ужасе рвался в сторону, Балий повесил голову, а Подарг выбивал копытами дробь. Но не было Патрокла, чтобы говорить за них, чтобы облечь их горе и ужас в человеческие слова.
Все, услышавшие боевой клич, обернулись; Аякс вскрикнул, словно его тоже поразило стрелой. Из безгубого рта и ноздрей Ахилла хлынула кровь, широким потоком заливая золотые доспехи. Одиссей оказался позади Аякса, он испустил вопль бессильного гнева, указывая на что‑то вытянутой рукой. В безопасности, за огромным камнем стоял Парис с луком в руке и улыбался.
Очень скоро Ахилл больше не смог стоять, он выпал из колесницы прямо на руки Аяксу, который опустил его на землю, – лязг его доспехов отдался эхом в наших сердцах и остался в них навсегда. Я находился рядом с Аяксом, когда тот опустился на колени с двоюродным братом на руках, когда снял его шлем и безмолвно смотрел в его залитое кровью лицо. Ахилл видел, кто держал его, но смерть его была уже близко. Он попытался заговорить, но захлебнулся в крови; он попрощался с нами глазами, потом зрачки расширились, и желтые радужки исчезли под их безликой, прозрачной чернотой. Он был мертв. Ахилл был мертв. Мы смотрели в его блестящие пустые глаза – за ними не было ничего. Аякс протянул огромную, неуклюжую руку, чтобы опустить ему веки, потом снова надел на него шлем и туго его затянул; его слезы капали все чаще и чаще, рот искривила гримаса боли.
Должно быть, потрясение лишило обе армии способности двигаться. Но внезапно троянцы набросились на нас, словно псы, алчущие человеческой крови. Они хотели добраться до тела Ахилла и его доспехов. Одиссей вскочил на ноги, не обращая внимания на слезы, застилавшие ему глаза. Мирмидоняне застыли в молчании, глядя на тело своего вождя. Наклонившись, Одиссей подобрал Старый Пелион и потряс им перед их лицами.
– Вы позволите им получить его? – заорал он, брызгая слюной. – Вы же видели, какую трусливую уловку они использовали, чтобы убить его! Вы собираетесь вот так стоять и позволить им забрать у вас его тело? Во имя Ахилла, защитите его!
Они стряхнули оцепенение и собрались с силами – ни один троянец не смог бы подобраться к телу Ахилла, пока был жив хотя бы один ахеец. Сомкнув перед нами ряды, они приняли бой, совладав с ужасным горем. Одиссей помог рыдающему Аяксу встать на ноги, помог ему поднять безвольное и очень тяжелое тело Ахилла на руки.
– Вынеси его за наши позиции. Я постараюсь их удержать.
Словно подчиняясь запоздалой мысли, он вложил в правую руку Аякса Старый Пелион и подтолкнул его в спину. Я всегда недолюбливал Одиссея, но он был царем. С мечом в руке он повернулся и широко расставил ноги, упираясь в землю, окропленную кровью Ахилла. Мы встретили атаку троянцев и отбили ее; Эней взвыл, как шакал, увидев, как Аякс медленно уходит, унося тело двоюродного брата. Я посмотрел на Одиссея.
– Аякс силен, но с телом Ахилла он далеко не уйдет. Позволь я догоню его и положу Ахилла в колесницу.
Он кивнул.
Я развернул упряжку, следуя за Аяксом, который показался из‑за самых дальних ахейских рядов, продолжая брести к берегу. В этот момент – я все еще был слишком далеко, чтобы прийти на помощь, – мимо меня промчалась наперерез Аяксу колесница: в ней стоял один из сыновей Приама, это было видно по пурпурному символу дарданского дома на его кирасе. Стегая коней, я крикнул Аяксу, чтобы предупредить его. Но он не услышал.
Троянский царевич, улыбаясь, спрыгнул с колесницы с мечом в руке. Это говорило о том, что он не знал Аякса, который даже не споткнулся, продолжая свой путь. Он поднял Ахилла еще выше и насадил троянца на Старый Пелион, который Одиссей вложил ему в руку.
– Аякс, положи Ахилла в колесницу, – сказал я, поравнявшись с ним.
– Я сам понесу его домой.
– Слишком далеко, ты убьешь себя.
– Я понесу его!
– Тогда хотя бы давай снимем с него доспехи и положим их в колесницу. Так будет легче.
– И я буду чувствовать его тело, а не броню. Да, давай это сделаем.
Как только мы освободили Ахилла от ужасного веса доспехов, Аякс пошел дальше, сжимая своего двоюродного брата в объятиях, целуя его залитое кровью лицо, разговаривая с ним, напевая вполголоса.
Армия медленно следовала за нами через равнину; я держал колесницу чуть позади Аякса, который еле переставлял ноги, словно прошел с Ахиллом на руках сотни лиг.
Зевс уже достаточно сдерживал свою скорбь. И вот он обрушил ее на наши головы, и весь небосвод озарился белыми вспышками молний. Кони задрожали и остановились, скованные страхом; даже Аякс остановился – он стоял, а у нас над головами гремели раскаты грома, и молнии разрисовывали небо причудливым кружевным узором. Наконец начался дождь, огромные тяжелые капли падали редко, но с силой, словно бог был слишком расстроен, чтобы дать волю рыданиям. Наконец дождь усилился, и мы забарахтались в море грязи. Армия поравнялась с нами – все боевые действия прекратились перед лицом Громовержца. И мы вместе перенесли Ахилла через насыпь у Скамандра, Аякс впереди, царь Итаки позади него. Под проливным дождем мы положили его на похоронные дроги, пока небесный отец смывал с него кровь своими слезами.
Мы с Одиссеем пошли к его дому, чтобы найти Брисеиду. Она стояла у двери, словно ожидая нас.
– Ахилл мертв, – сказал Одиссей.
– Где он?
– Перед домом Агамемнона. – Одиссей все еще рыдал.
Брисеида погладила его по руке и улыбнулась:
– Не нужно горевать, Одиссей. Он станет бессмертным.
Над похоронными дрогами соорудили навес от дождя; Брисеида нырнула под него и остановилась, устремив взгляд на останки великого мужа, – волосы его потускнели от воды и крови, лицо было бледным и застывшим. Я спрашивал себя, видит ли она то же, что и я, – его безгубый рот в смерти казался естественным, хотя никогда не был таким при жизни. Его рот воплотил в себе все, что в нем было от воина, и сделал его безупречным.
Но то, что она думала, она не сказала ни тогда, ни потом. С нежностью она склонилась над ним и поцеловала его веки, сложила его руки на груди, подогнула и расправила саван, чтобы он соответствовал ее представлению о безупречности.
Он был мертв. Ахилл был мертв. Сможем ли мы когда‑нибудь с этим смириться?
Мы оплакивали его семь полных дней. В последний вечер на заходе солнца мы положили его тело на золотую погребальную колесницу и переправили его через Скамандр к гробнице на утесе. Брисеида пошла с нами, ни у кого не хватило духу прогнать ее; она шла в конце длинной процессии, сложив руки и опустив голову. Главным плакальщиком был Аякс, державший голову Ахилла на ладони своей руки, когда того вносили в склеп. Ахилл был одет в золото, хотя и не в свои золотые доспехи. Их взял на хранение Агамемнон.
После того как жрецы сказали нужные слова, накрыли его лицо золотой маской и совершили возлияния, мы один за другим стали медленно выходить из гробницы, которую он разделил с Патроклом, Пентесилеей и двенадцатью знатными троянскими юношами. Самым удивительным из многих удивительных событий и предзнаменований была атмосфера внутри гробницы – благовонная, чистая, невыразимая. Кровь двенадцати юношей в золотой чаше до сих пор была жидкой, до сих пор сохранила густо‑красный цвет.
Я повернулся, чтобы убедиться, что Брисеида идет следом, и увидел, как она встала перед погребальной колесницей на колени. Не надеясь успеть, я бросился в гробницу вместе с Нестором. Мы не смогли произнести ни слова, когда она, собрав последние силы, ударила ножом себе в грудь и упала на землю. Да, это было правильно! Как мог кто‑то из нас посмотреть в лицо новому дню, который не будет знать Ахилла? Я нагнулся, чтобы подобрать нож, но Нестор остановил меня.
– Автомедонт, пойдем. Им здесь больше никто не нужен.
Поминальную тризну устроили на следующий день, но игр проводить не стали. Агамемнон объяснил почему.
– Я сомневаюсь, что у кого‑нибудь хватит мужества соревноваться. Но это не главная причина. Главная причина в том, что Ахилл не хотел, чтобы его похоронили в доспехах, которые его мать – богиня! – получила от Гефеста. Поэтому они станут призом лучшему воину из тех, кто остался в живых под стенами Трои. Вместо поминальных игр.
Я не поверил ему, ведь Ахилл никогда мне об этом не говорил.
– Мой господин, как же ты выберешь лучшего? В поединке? Но успех в поединке не всегда может свидетельствовать об истинном величии.
– Именно, – ответил верховный царь. – Поэтому я собираюсь устроить поединок речей. Любой, кто считает себя лучшим воином из тех, кто остался в живых под стенами Трои, пусть выйдет и скажет почему.
Соперников оказалось двое. Аякс и Одиссей. Как странно! Они представляли собой противоположные стороны величия: воин и – как называют того, кто сражается разумом?
– Да, согласен, – сказал Агамемнон. – Аякс, ты принес его тело. Одиссей, ты сделал так, чтобы Аякс его принес. Аякс, говори первым и скажи нам, почему ты считаешь, что заслуживаешь доспехов.
Мы все сидели в креслах по обе стороны от Агамемнона, я – с царем Нестором и остальными, ведь теперь я был вождем мирмидонян. Больше никого не было.
Аякс был настолько взволнован, что не мог говорить; он стоял перед нами, самый огромный человек из всех, кого я знал, и не мог выдавить ни слова. Выглядел он тоже неважно: с правой стороной его тела от лица до ноги что‑то было не так. Выходя вперед, он подволакивал ногу, правая рука тоже двигалась неестественно. Я подумал, что с ним случился небольшой удар. Он нес двоюродного брата слишком долго, и это надорвало самое слабое в нем – его мозг. Когда он наконец заговорил, то постоянно останавливался, мучительно подбирая слова:
– Верховный царь, цари и царевичи… Я – двоюродный брат Ахилла. Его отец, Пелей, и мой отец, Теламон, были родными братьями. Их отец, Эак, был сыном Зевса. Наш род велик. Наше имя овеяно славой. Я требую доспехи, ибо я ношу это имя, принадлежу к этому роду. Я не могу позволить, чтобы их получил незаконный сын вора.
Двадцать мужей задвигались и нахмурились. Что это Аякс делает, как можно клеветать на Одиссея? Одиссей не возражал; словно оглохнув, он смотрел в пол.
– Я пришел в Трою по доброй воле, так же как и Ахилл. Нас не связывала никакая клятва. Меня не нужно было разоблачать, как разоблачили Одиссея, когда он изображал сумасшествие. Только два мужа в нашем великом войске сражались в поединке с Гектором – Ахилл и я. Мне не нужен Диомед, чтобы делать за меня грязную работу. Для чего Одиссею эти доспехи? Старый Пелион слишком тяжел для его немощной левой руки. Его рыжая голова поникнет под весом шлема. Если вы сомневаетесь в моем праве на имущество моего двоюродного брата, то швырните его в гущу троянцев, и посмотрим, кто из нас двоих его вытащит!
Он проковылял к своему креслу и тяжело сел.
Агамемнон казался пристыженным, но было ясно, что большинство из нас было согласно с тем, что сказал Аякс. Я озадаченно вглядывался в лицо Одиссея. Зачем он вообще заявил права на доспехи?
Он вышел вперед и стал в свободной позе, расставив ноги, его рыжие волосы на свету горели еще ярче. Рыжий и левша. Точно, в нем не было никакой божественной крови.
– Это правда, что я пытался уклониться от похода на Трою, – сказал он. – Я знал, какой долгой будет эта война. Клятва клятвой, но многие из вас присоединились бы к этому походу добровольно, если бы имели хоть малейшее понятие о том, как долго вы не вернетесь домой? Что касается Ахилла, то именно я был причиной того, что он пришел в Трою, – я, и только я, раскрыл заговор, когда его держали на Скиросе. Аякс был там, но ничего не понял. Спросите Нестора, он подтвердит. Что касается моих предков, то мне нет дела до подлых намеков Аякса. Моим прадедом тоже был всемогущий Зевс. Что до моего мужества в бою, кто из вас в нем сомневается? Мое тело не лучше, чем у других, и не может подчеркнуть мою доблесть, но я хорошо сражаюсь. Если вы сомневаетесь, сосчитайте мои шрамы. Царь Диомед – мой друг и любовник, а не мой подпевала, делающий за меня грязную работу.
Он остановился, настолько же ловко подбирая слова, насколько Аякс был неловок.
– Я заявил права на доспехи только по одной причине – я хочу распорядиться ими так, как того пожелал сам Ахилл. Если я не смогу их носить, сможет ли Аякс? Если они слишком велики для меня, то определенно слишком малы для него. Отдайте их мне. Я их заслужил.
Он широко раскинул руки, словно говоря, что спорить тут не о чем, и вернулся на свое место. Теперь многие колебались, но это не имело значения. Решение было за Агамемноном.
Верховный царь взглянул на Нестора:
– Что ты думаешь?
Нестор вздохнул:
– Одиссей заслужил доспехи.
– Тогда пусть так и будет. Одиссей, приз твой.
Аякс вскрикнул. Он вытащил меч, но, что бы он ни собирался сделать, это осталось несделанным. Едва он вскочил с кресла, как тут же растянулся в полный рост на полу. Что бы мы ни делали, поднять его нам не удалось. В конце концов Агамемнон распорядился принести носилки, и восемь воинов унесли его прочь. Одиссей складывал доспехи на тележку, а цари расходились, опечаленные и упавшие духом. Я отправился на поиски вина, чтобы отбить горечь во рту. К тому времени, как Одиссей закончил свою речь, мы узнали, что он хотел сделать с доспехами – отдать их Неоптолему. Может, в Трое такой дар и можно было сделать напрямую, но в наших краях оружие и доспехи погибшего хоронились вместе с ним либо служили призом при погребальных играх. Жаль. Очень жаль.
Стояла глухая ночь, когда я оставил свои попытки напиться. Я бродил по опустевшим улицам среди высоких домов в поисках света, хоть какого‑то места, где бы мне предложили приют. Вот наконец‑то огонек! В доме Одиссея. Занавес над дверью был отдернут, и я, шатаясь, прошел внутрь.
Он сидел с Диомедом, смотрел на умирающие угли в очаге и о чем‑то размышлял. Обнимая рукой аргивлянина, он медленно ласкал его обнаженное плечо. Посторонний свидетель их близости, пес без хозяина, я ощутил новый укол одиночества. Ахилл был мертв. Я был вождем мирмидонян, но я не был рожден для этого. Ужасно. Я вошел в круг света и устало сел.
– Я не помешаю?
Немного запоздалый вопрос.
Одиссей улыбнулся:
– Нет. Выпей вина.
У меня сжался желудок.
– Нет, благодарю. Я всю ночь пытался напиться, но безуспешно.
– Тебе так одиноко? – спросил Диомед.
– Более одиноко, чем хотелось бы. Как я могу занять его место? Я не Ахилл!
– Успокойся, – прошептал Одиссей. – Я послал за Неоптолемом десять дней назад, когда впервые увидел на лице Ахилла тень смерти. Если ветры и боги будут к нам милостливы, Неоптолем скоро будет здесь.
Мое облегчение было так велико, что я едва не расцеловал его.
– Одиссей, благодарю тебя от всего сердца! Мирмидонян должна вести кровь Пелея.
– Не благодари меня за то, что я поступил разумно.
Мы просидели, разговаривая, до конца ночи, и каждый находил утешение в остальных. Один раз мне показалось, будто я услышал вдалеке какую‑то возню, но она быстро прекратилась, и я сосредоточился на том, что говорил Диомед. Потом раздался громкий крик; на этот раз мы все трое услышали его. Диомед вскочил, как пантера, и потянулся за мечом, в то время как Одиссей остался сидеть, настороженно подняв голову. Шум усилился; мы вышли из дома и пошли в его направлении.
Он привел нас на берег Скамандра, где мы держали в загоне священных животных для жертвенников, каждое из которых было тщательно выбрано, освящено и помечено священным символом. Несколько других царей нас обогнали и успели поставить стражника, чтобы тот держал любопытствующих на расстоянии. Конечно же, нас тут же пропустили, и мы присоединились к Агамемнону с Менелаем, которые стояли у загона и вглядывались во что‑то маячившее в темноте. Мы слышали безумный смех, невнятный голос, который поднимался все выше и выше, выкрикивая имена, улетавшие к звездам, изливая в воплях гнев и насмешки.
– Получи, Одиссей, воровское отродье! Умри, Менелай, презренный трус!
Он все продолжал кричать, а мы безуспешно вглядывались в темноту. Потом кто‑то подал Агамемнону факел, и тот поднял его над головой. Вокруг разлилось озерцо света. Я задохнулся от ужаса. Вино и пустой желудок, который я не захотел наполнить, взбунтовались; я отвернулся в сторону, и меня вырвало. Насколько хватало света факела, повсюду была кровь. Овцы, коровы, козы лежали в кровавых лужах с остекленевшими глазами, обрубленными конечностями, перерезанными глотками, на шкурах у некоторых было по дюжине ран. На заднем плане выплясывал Аякс с окровавленным мечом в руке. Когда его перекошенный рот не выплевывал оскорбления, из него раздавался путающий смех. У него в руке болтался маленький теленок, который в ужасе молотил копытами по его непробиваемому огромному торсу, пока он кромсал его на куски. Каждый раз, нанося удар, он называл теленка Агамемноном и снова закатывался смехом.
– До чего он дошел! – прошептал Одиссей.
Мне удалось подавить рвоту.
– Что с ним?
– Он обезумел, Автомедонт. Он получил слишком много ран и ударов по голове за все эти годы, пережил слишком много горя, и, возможно, с ним случился удар. Но чтобы дойти до такого! Я молюсь, чтобы он никогда не оправился настолько, чтобы понять, что он натворил.
– Мы должны остановить его!
– Пожалуйста, Автомедонт, попробуй. У меня нет ни малейшего желания убеждать Аякса в чем бы то ни было, когда он в припадке безумия.
– У меня тоже, – сказал Агамемнон.
Все, что мы могли, – это стоять и смотреть.
На рассвете его безумие прекратилось. Он пришел в себя, стоя по щиколотку в крови, и, словно в кошмаре, принялся озираться на дюжины священных животных, лежащих вокруг, на покрывавшую его с головы до ног кровь, на меч у себя в руке и на царей, молча взиравших на него из‑за забора. Он все еще держал в руке козленка, обескровленного и страшно изуродованного. Выронив его с криком ужаса, он наконец понял, что натворил этой ночью. Потом он подбежал к забору, перепрыгнул через него и помчался прочь, словно за ним гнались эринии. Тевкр последовал за ним; мы же остались там, где стояли, потрясенные до мозга костей.
Первым способность говорить обрел Менелай.
– Ты спустишь ему это с рук, брат? – спросил он Агамемнона.
– Чего ты хочешь, Менелай?
– Его жизни! Он убил священных животных и должен поплатиться жизнью! Так требуют боги!
Одиссей вздохнул:
– Тех, кого боги любят больше всего, они сначала сводят с ума. Оставь это, Менелай.
– Он должен умереть! – настаивал тот. – Казните его, и пусть никто не выкопает ему могилы!
– Достойное наказание, – пробормотал Агамемнон.
Одиссей хлопнул в ладоши:
– Нет, нет и нет! Оставьте его! Менелай, разве тебе не достаточно того, на что Аякс себя обрек? Ведь за то, что он сделал этой ночью, его тень будет сослана в Тартар! Оставь его в покое! Не сваливай еще больше на его бедную безумную голову!
Агамемнон отвернулся от кровавой бойни.
– Одиссей прав. Он сошел с ума, брат. Пусть он искупит это так, как сможет.
Мы с Одиссеем и Диомедом шли по улицам мимо дрожащих людей, переговаривающихся шепотом, туда, где жил Аякс со своей главной наложницей Текмессой и сыном Еврисаком. Когда Одиссей постучал в запертую на засов дверь, Текмесса испуганно выглянула из окна, а потом открыла ему и остановилась в дверях вместе с сыном.
– Где Аякс? – спросил Диомед.
Она вытерла слезы.
– Не знаю, мой господин, он лишь сказал, что пойдет просить прощения у Афины Паллады и для этого искупается в море.
Ее голос прервался, но она собралась с силами:
– Он отдал свой шит Еврисаку. Сказал, что это единственное из его оружия, которое не запятнано святотатством, и что все остальное должно быть похоронено вместе с ним. Потом он поручил нас заботам Тевкра. Мой господин, что случилось? Что он сделал?
– Много чего, но он не понимал, что делает, Текмесса. Оставайся здесь, мы найдем его.
Он был на берегу, где волны мягко плескались об изрезанную кромку лагуны и из крупного песка выступали одинокие камни. С ним был Тевкр. Он стоял на коленях, опустив голову. Флегматичный Тевкр, который никогда не отличался многословием, всегда был рядом, когда Аякс в нем нуждался. Даже сейчас, когда все было кончено.
То, что он сделал, безмолвно говорило само за себя: мы увидели плоскую скалу, которая на несколько пальцев выступала из песка, с поверхностью, расколотой ударом трезубца Посейдона. В трещину была вставлена рукоятка меча, лезвие было направлено вверх. Он надел доспехи и искупался в море, он нарисовал на песке сову в честь Афины и глаз в честь Великой матери Кибелы. Потом он встал над мечом и упал на него всем своим весом; меч вошел в середину груди и рассек позвоночник. Лезвие меча на два локтя выступало из спины. Он лежал в собственной крови, с закрытыми глазами, безумие еще полностью не изгладилось из его черт. Его огромные руки обмякли, пальцы были слегка согнуты.
Тевкр поднял голову и с горечью посмотрел на нас; его глаза, остановившись на Одиссее, красноречиво сказали, что он знает, кого винить. О чем думал Одиссей, я даже не брался гадать.
– Что мы можем сделать? – спросил он.
– Ничего, – ответил Тевкр. – Я сам его похороню.
– Здесь? – в ужасе спросил Диомед. – Нет, он заслуживает большего!
– Ты знаешь, что это не так. И он это знал. И я тоже. Он получит именно то, чего заслуживает по законам богов, – могилу самоубийцы. Это все, что я могу для него сделать. Все это останется между нами. Он должен был заплатить жизнью, как Ахилл заплатил смертью. Так он сказал перед своей кончиной.
Потом мы ушли и оставили их одних, братьев, которые больше никогда не пойдут вместе в битву, маленький под щитом большого. За восемь дней не стало их обоих, Ахилла и Аякса, духа и сердца нашей армии.
– Эй! Эй! Враг! Враг! – воскликнул Одиссей, по лицу которого катились слезы. – Неисповедимы пути богов! Ахилл тащил Гектора за колесницей за перевязь, которую ему подарил Аякс. А теперь Аякс упал на меч, который подарил ему Гектор.
Он болезненно поморщился:
– Клянусь Великой матерью, я сыт Троей до смерти! Я ненавижу даже запах троянского воздуха!
Глава двадцать девятая,