Автомедонт передал мне секиру, но о щите размером в человеческий рост не могло быть и речи. Один из мирмидонян подбежал ко мне и с широкой улыбкой подал маленький круглый амазонский щит.
С криками восторга мирмидоняне последовали за мной, а я бросился в гущу воительниц, надеясь найти царицу. В давке моя лошадь двигалась не быстрее улитки и поэтому могла лучше ко мне привыкнуть. Возможно, мой вес ее пугал.
Увидев царицу, я издал боевой клич. Ответив диким, завывающим криком, она развернулась, чтобы стать ко мне лицом, коленями понукая белую кобылу идти сквозь толпу – я выучил новый трюк, – отбрасывая лук за спину и кладя правую руку на золотую секиру. Резкий приказ заставил ее воительниц отступить в сторону, образовав полукруг, а мирмидоняне с радостью сделали его полным. В других частях поля боя битва, должно быть, шла своим чередом, ибо среди мирмидонян‑наблюдателей я увидел воинов Диомеда и чернявое, неприятное лицо его двоюродного брата Терсита. Что здесь делает Терсит? Он был со‑начальником лазутчиков Одиссея.
– Ты – Ахилл? – спросила меня царица на ужасном ахейском наречии.
– Да, я!
Она рысью подъехала ближе, держа секиру вдоль кобыльей лопатки, прикрываясь щитом. Зная свою неопытность в такого рода поединках, я решил сначала заставить ее показать все свои приемы, положившись на удачу в том, что мне удастся избежать неприятностей, пока я не почувствую себя увереннее. Она развернула своего скакуна боком и повернулась, как молния, но я вовремя отъехал в сторону и принял удар на щит из бычьей кожи, жалея, что у меня нет такого же размером, но железного. Ее лезвие глубоко вонзилось и вышло из кожи так чисто, как нож из сыра. Она не умела командовать, но умела драться. Как и моя гнедая кобыла, которая знала, когда повернуть, раньше меня. Учась на ходу, я взмахнул секирой и промахнулся всего на ладонь. Потом я попытался применить ее собственный прием, ринувшись на белую кобылу. Ее глаза широко раскрылись, и из‑за края шита я увидел, что она надо мной смеется. Изучая друг друга, мы обменивались ударами с возрастающей скоростью, секиры гудели и сыпали искрами. Я чувствовал силу ее руки и признавал ее отточенное мастерство. Ее секира была намного меньше моей и предназначалась для одной руки, что превращало ее в очень опасного врага; лучшее, что я мог сделать с собственным оружием, – это схватиться за его рукоятку намного ближе к острию, чем обычно, одной правой рукой. Я старался держаться справа и принуждал ее изо всех сил напрягать мускулы, отражая каждый ее выпад с силой, которая пронизывала ее до мозга костей.
|
|
Я уже давно мог ее измотать, но мне не хотелось унижать ее гордость. Лучше покончить со всем быстро и с честью. Когда она поняла, что ее путь окончен, то подняла на меня глаза и молча приняла свою судьбу, а потом попытала счастья с последним, отчаянным приемом. Белая лошадь поднялась на дыбы и, опускаясь вниз, развернулась и рухнула на мою кобылу с такой силой, что та пошатнулась, заскользив копытами по земле. Пока я удерживал ее голосом, левой рукой и пятками, опустилась секира. Я поднял свою секиру, чтобы отразить удар и отвести ее в сторону, и больше не колебался. Мое лезвие вошло в обнаженный бок Пентесилеи, как в необожженную глину. Не доверяя ей, пока она держится прямо, я быстро выдернул секиру, но ее рука, нащупывавшая кинжал, уже ослабела. На белую шкуру кобылы хлынул алый поток, и царица зашаталась. Я соскользнул со своей лошади, чтобы поймать ее, прежде чем она упадет.
|
|
Ее вес придавил меня к земле. Я опустился на колени, обняв ее за плечи и щупая ее пульс. Она была еще жива, но тень ее уже услышала зов Аида. Она взглянула на меня глазами бледно‑голубыми, как разбавленная солнцем вода.
– Я молила, чтобы это был ты.
– Царь должен умереть от руки самого достойного из врагов, а ты – скифский царь.
– Благодарю тебя за то, что ты покончил с поединком быстрее, чем у меня закончились силы, и именем Девы‑лучницы прощаю тебе мою смерть.
У нее в горле раздался предсмертный хрип, но губы все еще двигались. Я нагнулся, чтобы расслышать.
– Когда царица умирает под секирой, она должна вдохнуть свое последнее дыхание в рот своей убийце, которая будет править вместо нее.
Кашель. Она силилась договорить:
– Возьми мое дыхание. Храни мой дух, пока тоже не станешь тенью и я не попрошу его обратно.
У нее во рту крови не было; собрав остатки своего мужества, она дохнула мне в рот и умерла. Чары развеялись, я осторожно опустил ее на землю и встал на ноги. С криками горя и отчаяния ее воительницы бросились на меня, но мирмидоняне меня прикрыли, дав возможность увести с поля гнедую кобылу и найти Автомедонта. Этот каркас из кожи и дерева был добычей получше рубинов.
Раздался чей‑то голос:
– Ахилл, какое отличное представление ты им устроил. Уверен, немногие из мужчин – да и женщин тоже, если уж на то пошло, – когда‑нибудь видели, чтобы кто‑то занимался любовью с трупом.
|
|
Мы с Автомедонтом круто повернулись, не веря своим ушам. Нам глупо ухмылялся Терсит‑лазутчик. Неужели армия настолько меня презирает, что кто‑то подобный Терситу может высказывать свои поганые мысли мне в лицо и считать себя в безопасности?
– Как жаль, что они напали на тебя и помешали тебе закончить, – глумился он. – А я‑то надеялся хоть мельком взглянуть на твое самое мощное орудие.
Дрожа от холодного гнева, я поднял руку:
– Убирайся, Терсит! Убирайся прочь за спину Диомеда или Одиссея, под чью дудку ты пляшешь!
Он повернулся к нам спиной.
– Правда жалит, верно?
Я ударил его только раз, и, когда мой кулак нашел его шею как раз в том месте, где заканчивался шлем, рука вспыхнула болью до самой лопатки. Он упал, словно камень, и свернулся на земле, как змея. Автомедонт зарыдал от ярости.
– Пес! – Он опустился на колени. – Ты сломал ему шею.
– Скатертью дорога!
Мы поставили амазонок на колени, ибо их сердца умерли вместе с Пентесилеей; они продолжали сражаться, только чтобы погибнуть в своем первом набеге на мир мужчин. Когда у меня выдавалось время, я искал тело царицы, но его нигде не было видно. Под конец дня ко мне подошел один из мирмидонян.
– Господин, я видел, как тело царицы унесли с поля.
– Куда? Кто?
– Царь Диомед. Он прибыл с несколькими аргивлянами, раздел ее, привязал за пятки к своей колеснице и уехал прочь вместе с ее доспехами.
Диомед? Я едва мог в это поверить, но, когда поле начали убирать после битвы, направился к нему.
– Диомед, это ты взял мою добычу, тело царицы амазонок?
– Да! – свирепо отрезал он. – Я бросил ее в Скамандр.
Я сохранил вежливый тон:
– Почему?
– А почему бы и нет? Ты убил моего двоюродного брата Терсита, один из моих воинов видел, как ты ударил его, когда он повернулся к тебе спиной. Ты заслужил расстаться и с царицей, и с ее доспехами!
Я сжал кулаки:
– Ты поспешил с выводами, друг мой. Найди Автомедонта и спроси его, что сказал мне Терсит.
С несколькими мирмидонянами мы отправились искать царицу, не надеясь ее найти. Скамандр вернул себе силу течения и полноводность. За двенадцать дней траура по Гектору мы укрепили речной берег, чтобы держать лагерь в сухости, а над Идой снова прошли дожди.
Стало темно; мы зажгли факелы и продолжали бродить по берегу, заглядывая под кусты и ивы. Потом кто‑то позвал меня. Я побежал на звук голоса, силясь хоть что‑нибудь рассмотреть. Она болталась в потоке, то погружаясь, то выныривая, зацепившись длинной светлой косой за ветвь того самого вяза, схватившись за который я боролся за жизнь. Я вытащил ее и завернул в покрывало, а потом положил на ее белую кобылу, которую отыскал Автомедонт, – она скиталась по опустевшему полю, оплакивая свою хозяйку.
Когда я вернулся домой, Брисеида ждала меня.
– Любовь моя, заходил Диомед и оставил для тебя сверток. Он сказал, что вместе с ним приносит тебе искренние извинения и что он сам сделал бы с Терситом то же самое.
Он вернул мне вещи Пентесилеи. Поэтому я похоронил ее в одной гробнице с Патроклом, в позе царя‑воина, вооруженную, с прикрытым золотой маской лицом и белой кобылой в ногах, чтобы ей не пришлось ходить пешком в царстве мертвых.
Троянцы не показались ни на следующий день, ни на третий. Я направился к Агамемнону, гадая, в чем дело. С ним был Одиссей, такой же веселый и уверенный, как обычно.
– Не бойся, Ахилл, они выйдут. Приам ждет Мемнона, который идет сюда с отборной армией хеттов, купленной у царя Хаттусили. Но мои лазутчики сообщают, что хетты еще в половине луны пути отсюда, а пока у нас есть более срочное дело. Мой господин, ты расскажешь?
Наш хитрец прекрасно понимал, когда будет благоразумнее всего передать слово нашему верховному царю.
– Конечно, – с важностью ответил наш верховный царь. – Ахилл, вот уже восемь дней, как из Аргоса пришел последний корабль с провизией. Я подозреваю, что на остальные напали дарданцы. Ты сможешь взять армию и взглянуть, что там происходит? Мы не можем позволить себе сражаться с Мемноном и хеттами на голодный желудок, но сражаться без войска мы тоже не можем. Ты сможешь разобраться с Ассом и быстро вернуться?
Я кивнул.
– Да, мой господин. Я возьму десять тысяч воинов, но не мирмидонян. Ты даешь мне разрешение взять других?
– Конечно, конечно!
Он был в очень хорошем настроении.
Дела в Ассе во многом обстояли именно так, как предсказал Агамемнон. Наше поселение осадили дарданцы; нам пришлось сразиться не на шутку, прежде чем мы ворвались за укрепления и разбили их в открытом бою. Это было потрепанное войско, разношерстное и разноязыкое, – тот, кто правил теперь в разрушенном Лирнессе, собрал пятнадцать тысяч воинов отовсюду, возможно со всего побережья. По всей видимости, они направлялись в Трою, но не смогли устоять перед искушением, каким для них оказался лежавший по пути Асс. Стены удержали их снаружи, и я прибыл слишком быстро, чтобы они успели пробить в них брешь, так что они ничего не получили и никогда не добрались до Трои.
За четыре дня все было кончено; на пятый мы отплыли обратно. Но ветра и течения были против нас всю дорогу, поэтому только на шестую ночь, уже в полной темноте, мы пристали к троянскому берегу. Я сразу направился к дому Агамемнона, по пути обнаружив, что в мое отсутствие армия поучаствовала в серьезных боевых действиях. В портике я встретил Аякса и поприветствовал его, горя нетерпением узнать подробности.
– Что случилось?
Уголки его рта поползли вниз.
– Мемнон пришел раньше, чем мы его ждали, с десятью тысячами хеттов. Ахилл, они умеют сражаться! И мы, должно быть, устали. Несмотря на то что нас было больше и на равнине были мирмидоняне, к темноте они загнали нас за укрепления.
Я мотнул головой в сторону закрытых дверей:
– Царь царей принимает?
Аякс усмехнулся:
– Воздержись от иронии, брат! Он не очень хорошо себя чувствует – как обычно после поражения. Но он принимает.
– Ступай поспи, Аякс. Завтра мы победим.
Агамемнон выглядел очень усталым. Он все еще сидел за столом с остатками вечерней трапезы, в компании Нестора и Одиссея. Его голова покоилась на руках, но он поднял ее, когда я вошел и сел рядом.
– Покончил с Ассом?
– Да, мой господин. Корабли с провизией прибудут завтра, а пятнадцать тысяч воинов, шедших к Трое, – нет.
– Прекрасно! – сказал Одиссей.
Нестор не проронил ни слова – на него не похоже! Я посмотрел в его сторону и поразился. Его волосы и борода были неубранны, глаза покраснели. Осознав, что я уставился на него, он бесцельно шевельнул рукой; по морщинистым щеками покатились слезы.
– Что случилось, Нестор? – осторожно спросил я, кажется уже понимая, в чем дело.
Он содрогнулся от рыданий:
– О Ахилл! Антилох мертв.
Я поднял руку, чтобы прикрыть глаза:
– Когда?
– Сегодня, на поле боя. Это моя вина, только моя… Он пришел мне на помощь, и Мемнон пронзил его копьем. Я даже не могу увидеть его лицо! Копье вошло в затылок и вышло через рот, оно раздробило его лицо на куски. Он был так красив. Так красив!
Я заскрипел зубами:
– Мемнон поплатится, Нестор, клянусь. Клянусь обетами, которые я дал богу реки Сперхеи.
Но старик только покачал головой:
– Разве это что‑то изменит? Антилох мертв. Труп Мемнона мне его не вернет. Я потерял пять сыновей на этой несчастной равнине – пятерых из семи моих сыновей. И Антилох был мне дороже их всех. Он умер в двадцать лет. А я жив в девяносто. Боги не ведают справедливости.
– Мы покончим с этим завтра? – спросил я у Агамемнона.
– Да, завтра. Троя надоела мне до смерти! Еще одной зимы здесь я не вынесу. У меня нет никаких новостей из дома, ни от жены, ни от Эгисфа. Я посылаю своих гонцов, они возвращаются и говорят, что в Микенах все хорошо. Но я хочу домой! Хочу увидеть Клитемнестру, моего сына, двух оставшихся дочерей.
Он посмотрел на Одиссея:
– Если мы не возьмем Трою осенью, я поеду домой.
– Осенью Троя будет взята, мой господин.
Он вздохнул; этот мужчина был хладнокровным и твердым, как железо, и в его глазах было больше, чем просто усталое безразличие.
– Мне тоже надоела Троя. Если мне суждено двадцать лет провести вдали от Итаки, то следующие десять пусть пройдут где‑нибудь еще, кроме Троады. Я предпочту сражаться с сиренами и гарпиями, чем с этими скучными троянцами.
Я усмехнулся:
– Сирены и гарпии не знают, что их ждет, если они с тобой свяжутся, Одиссей. Но мне все равно. Троя – конец моего мира.
Зная пророчество, Одиссей ничего не ответил и наклонился над чашей с вином.
– Агамемнон, пообещай мне только одно.
Его голова снова опустилась на руки.
– Все, что пожелаешь.
– Похорони меня в скале с Патроклом и Пентесилеей и проследи, чтобы Брисеида вышла замуж за моего сына.
Одиссей напрягся:
– Ты уже призван?
– Не думаю. Но скоро это должно случиться. – Я протянул ему руку.
– Обещай, что мой сын будет носить мои доспехи.
– Я уже обещал. Он их получит.
Нестор вытер глаза и высморкался в рукав.
– Ахилл, все будет, как ты пожелаешь.
Дрожащими пальцами он вцепился себе в волосы.
– Почему бог не может призвать меня! Я молил его и молил, но он не услышал. Как я вернусь на Пилос без сыновей? Что я скажу их матерям?
– Ты вернешься, Нестор, – произнес я. – У тебя остались еще два сына. Когда ты поднимешься на свои бастионы и посмотришь вниз на песчаный берег, Троя поблекнет и будет казаться сном. Только помни нас, павших, и совершай нам возлияния.
Я отрубил Мемнону голову и швырнул тело под ноги Нестору. В тот день мы воспряли духом, недолгому возрождению троянцев пришел конец. Они медленно отступали по равнине, а я все убивал и убивал. Моя рука казалась мне чересчур медлительной, хотя секира взлетала с прежней частотой и жестокостью. Но когда я продирался сквозь строй лучших хеттских воинов, каких царь Хаттусили смог предложить в жертву на пропитанный кровью алтарь, имя которому Троя, мне стало дурно от этой бойни. Где‑то в уголке своего сознания я слышал мелодичный голос, в котором слышались слезы, наверно моей матери.
Под конец дня я засвидетельствовал свое почтение Нестору и помог подготовить Антилоха к погребению. Мы положили юношу рядом с его четырьмя братьями в склеп на утесе и бросили Мемнона ему в ноги, как пса. Но мысль о погребальных играх и тризне была невыносима; я незаметно ускользнул домой.
Брисеида ждала меня. Когда она меня не ждала?
Я взял ее лицо в ладони и сказал:
– Ты всегда прогоняешь горе прочь.
– Сядь и побудь со мной.
Я сел, но говорить с ней не смог: мое сердце сковывал ужасный холод. Она оживленно болтала, пока не взглянула на меня, и тогда ее оживление пропало.
– Ахилл, что случилось?
Я молча покачал головой и вышел на свежий воздух, там я остановился, подняв голову к бесконечным небесным просторам.
– Ахилл, что случилось?
– О Брисеида! Все мое существо потрясено до основания! Никогда до сих пор я так остро не чувствовал ветер, не ощущал так сильно запах жизни, не видел таких спокойных и ясных звезд!
Она схватила меня за руку:
– Пойдем внутрь.
Я позволил ей подвести меня к креслу и усадить в него, тогда как сама она опустилась на землю у моих ног и положила руки мне на колени, вглядываясь мне в лицо.
– Ахилл, это твоя мать?
Я взял ее за подбородок и улыбнулся:
– Нет. Моя мать больше ко мне не придет. На поле я слышал, как она рыдала, прощаясь со мной. Брисеида, я призван. Бог наконец‑то позвал меня. Мне всегда хотелось знать, на что это будет похоже, но я ни разу не думал, что это будет полное осознание жизни. Я думал, это будут слава и ликование, что‑то такое, что сможет физически меня поддержать в последнем бою. Но это – покой и милосердие. Я спокоен. Ни демонов прошлого, ни страха за будущее. Завтра все закончится. Завтра я перестану быть. Бог сказал свое слово. Больше он меня не оставит.
Она начала возражать, но я остановил ее:
– Муж должен умереть благородно. Этого хочет бог, а не я. И я не Геракл и не Прометей, чтобы ему противостоять. Я – смертный. Я прожил тридцать один год, успев повидать и почувствовать больше, чем большинство мужей, которые сто раз видели, как желтеет листва на деревьях. Я не хочу жить дольше троянских стен. Здесь падут все великие воины. Аякс. Аякс! Аякс… Если бы я выжил, это было бы неправильно. За рекой, где кончается все, я встречу тени Патрокла и Ифигении. Наши ненависть и любовь принадлежат миру живых, эти чувства слишком сильны, чтобы тревожить мир мертвецов. Я сделал все, что мог. Больше ничего не осталось. Я молил, чтобы имя мое воспевали все грядущие поколения. В этом и есть бессмертие, на которое может рассчитывать любой муж. В царстве мертвых нет радости, но нет и печали. Если я смогу сразиться с Гектором еще миллион раз на устах живущих, я никогда по‑настоящему не умру.
Она все плакала и плакала; женское сердце не способно постичь хитросплетение узоров на полотне времен, поэтому она не могла порадоваться вместе со мной. Но горе может достичь таких глубин, когда высыхают даже слезы. Она лежала притихшая.
– Если ты умрешь, я тоже умру.
– Нет, Брисеида, ты должна жить. Ступай к моему сыну Неоптолему и стань его женой. Дай ему сыновей, которых ты не дала мне. Нестор с Агамемноном пообещали за этим проследить.
– Даже тебе я не могу этого обещать. Ты взял меня из одной жизни и дал мне другую. Третьей не бывать. Я должна разделить твою смерть.
Улыбаясь, я поднял ее на руки.
– Когда ты увидишь моего сына, ты будешь думать иначе. Женщины созданы для того, чтобы жить. Ты должна мне еще одну только ночь. Потом я отдам тебя Неоптолему.
Глава двадцать восьмая,