Задолго до рассвета за нами закрыли потайной люк, и мы, ощущавшие тьму каждую ночь своей жизни, узнали, что такое настоящая тьма. Мои глаза раскрывались все шире и шире, силясь увидеть хоть что‑нибудь, но ничего не было видно. Ничего. Я ослеп, погрузился в мир тьмы, осязаемый и невыносимый. День и ночь, подумал я, и это в лучшем случае. По меньшей мере день и ночь сидеть скрючившись на одном месте, без единого лучика света, без солнца, чтобы определить время, каждое мгновение – вечность, уши ловят каждое дыхание, которое звучит, как раскаты далекого грома.
Моя рука задела Одиссея, и я вздрогнул. Мои ноздри дрожали от запахов пота, мочи, испражнений и зловонного дыхания, несмотря на закрывающиеся ведра из шкур, которые Одиссей раздал по одному на каждых трех мужей. Теперь я понял, почему он так твердо на этом настаивал. Испачкаться в испражнениях было бы чересчур для любого из нас. Сто ослепших мужей – как некоторые выносят слепоту всю свою жизнь?
Мне казалось, я больше уже никогда не обрету зрения. Признают ли мои глаза свет, или он настолько их потрясет, что меня отбросит обратно и темнота станет вечной? Сидя в числе ста самых отважных мужей ойкумены, охваченных смертельным ужасом, лишенных свободы, я чувствовал, как моя кожа стала мне тесна и ужас гложет меня под ложечкой. Мой язык прилип к нёбу; я потянулся за бурдюком с водой – что угодно, лишь бы что‑нибудь делать.
Воздух у нас был – он проходил сквозь хитроумно устроенный лабиринт крошечных отверстий по всему лошадиному корпусу и голове, но Одиссей предупредил нас, что света сквозь эти отверстия мы не увидим, ибо они были закрыты слоем ткани. В конце концов я закрыл глаза. Они болели от напряжения, пытаясь хоть что‑нибудь разглядеть, и это принесло им облегчение, а я обнаружил, что так тьму переносить легче.
|
|
Мы с Одиссеем сидели спина к спине, как и все остальные. Единственной опорой для спины в нашей тюрьме были мы сами. Стараясь расслабиться, я прислонился к нему и начал вспоминать каждую деву, которую когда‑нибудь встречал. Я тщательно расставлял их по порядку: самых красивых и самых уродливых, самых маленьких и самых высоких, первую деву, которую я затащил на ложе, и последнюю, ту, что хихикала над моей неопытностью, и ту, у которой едва хватило сил поднять на меня глаза после ночи, проведенной в моих объятиях. Покончив с девами, я принялся считать убитых мною зверей и все охоты, в которых участвовал, – на львов, вепрей, оленей. Походы на рыбалку в поисках касаток, левиафанов и огромных змей, хотя весь наш улов ограничивался тунцом и лавраком. Я оживлял в памяти дни тренировок с молодыми мирмидонянами. Небольшие сражения, в которых мы вместе участвовали. Времена, когда я встречал великих мужей, и кто были эти мужи. Я пересчитал царей, отправившихся в Трою, и кому сколько кораблей принадлежало. Я перебрал названия каждого городка и деревушки в Фессалии. Я пел про себя сказания о героях. Время шло, но не быстрее улитки.
Тишина была полная. Должно быть, я уснул, а когда проснулся, резко дернулся, попытавшись встать. Одиссей тут же зажал мне рот рукой. Я лежал головой у него на коленях, и меня обуяла паника, когда я не увидел ничего, кроме тьмы. Ужас охватил меня, но тут я вспомнил, почему ничего не вижу. Какое‑то движение разбудило меня окончательно, и пока я лежал, собираясь с мыслями, оно появилось снова – мягкие толчки. Перевернувшись, я сел, нащупал руки Одиссея и крепко их сжал. Он нагнул голову, и его волосы коснулись моей щеки. Я нашел его ухо:
|
|
– Они нас двигают?
Я почувствовал его улыбающиеся губы у своего лица.
– Конечно двигают. Я ни мгновения не сомневался, что они сдвинут эту махину с места. Они попались на сказку Синона, именно так, как я и думал, – прошептал он.
Это внезапно начавшееся движение прервало жуткое бездействие нашего заключения; мы воспряли духом. Покачиваясь и подскакивая, мы пытались определить, с какой скоростью мы движемся, гадали, когда достигнем стен и что будет делать Приам, когда увидит, что конь слишком высок. Мы обрадовались тому, что можем говорить друг с другом тихими, но нормальными голосами, уверенные, что стон и скрип от движения нашего коня их заглушит. Мы понимали, что движемся, хотя не видели ни людей, ни быков. Но грохота и визга колес было достаточно.
Было нетрудно определить, когда мы достигли Скейских ворот. Движение прекратилось, как нам показалось, на несколько дней. Мы сидели и молча возносили молитвы всем богам, чтобы троянцы не бросили свою затею, чтобы они – и Одиссей был твердо в этом уверен – пошли на то, чтобы разбить арку. Потом снова началось движение. И вдруг – сокрушительный толчок, опрокинувший нас на пол; мы лежали не шевелясь, лицом вниз.
– Идиоты! – прорычал Одиссей. – Они просчитались.
После четырех таких толчков мы снова покатились по полу. Когда пол выровнялся, Одиссей довольно засмеялся.
|
|
– Это холм, на котором стоит крепость. Не иначе как они везут нас во дворец.
Потом все снова затихло. Вскоре наш конь остановился, и мы остались наедине со своими мыслями. Громадному сооружению потребовалось время, чтобы устроиться поудобнее, словно левиафану в грязи, и я спрашивал себя, где именно мы оказались. Внутрь проник аромат цветов. Я попытался подсчитать, сколько времени им понадобилось, чтобы притащить коня с равнины, но не смог. Если не видишь солнца, или луны, или звезд, то не можешь измерить бег времени. Поэтому я снова привалился спиной к Одиссею и обнял колени руками. Мы с ним сидели прямо у потайного люка, а Диомеду пришлось сесть в дальний конец, чтобы поддерживать порядок (нам было сказано, что если кто‑то ударится в панику, мы должны будем немедленно его убить), и я ничуть об этом не жалел. Одиссей был непоколебим как скала, и меня успокаивало уже то, что он находился у меня за спиной.
Потом я позволил себе подумать об отце, о тех редких мгновениях, когда мы были вместе. Я не хотел вспоминать о нем, боясь боли, но не смог от этого удержаться. И всю боль сразу же будто отрезало, я почувствовал, что он словно воплотился в меня, почувствовал его в своем теле. Я снова был ребенком, а он – гигантом, который, как башня, возвышался у меня над головой, богом и героем для маленького мальчика. Таким красивым. И таким странным из‑за своего безгубого рта. У меня до сих пор был шрам в том месте, где я хотел отрезать собственную губу, чтобы стать как он; дед Пелей поймал меня за этим занятием и хорошенько выпорол за дерзость. Ты не можешь быть кем‑то другим. Ты – это ты. С губами или без них. Ах, а как я молил богов, чтобы война с Троей продлилась достаточно долго, чтобы я смог поехать туда и сражаться бок о бок с отцом! С тех пор как мне исполнилось четырнадцать лет и я стал считать себя мужчиной, я умолял своих дедов – Пелея и Ликомеда – разрешить мне отплыть в Трою. Они все время отказывали. Вплоть до того дня, когда дед Пелей с серым лицом умирающего вошел в мои покои во дворце Иолка и сказал, что я могу ехать. Он просто отослал меня и все, он ничего не сказал о том сообщении, которое прислал ему Одиссей, – что дни Ахилла сочтены.
Пока я жив, я никогда не забуду песнь, которую аэд пел Агамемнону и другим царям. Я стоял в дверях никем не замеченный и вбирал ее в себя, пьянея от его подвигов. Потом аэд пел о его смерти, о его матери и том выборе, который она ему предложила: жить долго и счастливо или умереть молодым и покрытым славой. Ахилл выбрал свой удел. Мне казалось, он выше смерти; ничья рука не могла его сразить. Но Ахилл был смертным, и Ахилл умер. Умер до того, как я смог увидеть его, поцеловать его в губы, не вставая на стул или отрываясь от пола и поднимаясь на невероятную высоту, болтая ногами, когда он брал меня на руки. Мне сказали, я почти сравнялся с ним ростом.
У Одиссея было намного больше сведений, чем у остальных, и он рассказал мне обо всем, что знал. Потом он рассказал мне о том плане, не выгораживая никого, а себя меньше всех, когда объяснял, почему отец поссорился с Агамемноном и вышел из сражения. Я спрашивал себя, хватило бы у меня мужества и решимости смотреть, как мое доброе имя навеки покрывается грязью, как хватило их моему отцу. Скрепив сердце, я поклялся Одиссею сохранить тайну – что‑то внутри меня говорило, что отец хотел оставить все так, как есть. Одиссей считал, что это было искуплением за какой‑то великий грех, совершенный давным‑давно.
Но даже в скрывавшей все темноте я не мог оплакать его. Мои глаза оставались сухими. Парис был мертв, но если я отомщу за Ахилла смертью Приама, у меня, может быть, появятся слезы.
Я снова задремал. Меня разбудил звук открывшегося люка. Одиссей метнулся, как молния, но не успел. Сквозь дыру в полу просочился тусклый, но ослепивший нас свет, в сиянии которого мелькнули сомкнутые вместе ноги. Послышались звуки приглушенной борьбы, потом пара ног свесилась за край. Я почувствовал, как чье‑то тело летит к земле, снизу раздался глухой удар. Кто‑то из сидящих в коне не смог вынести заключение ни мгновения больше; Синон не предупредил нас, когда потянул за потайной рычаг, чтобы открыть дверь люка, но один из нас был готов вырваться на волю.
Одиссей постоял, глядя вниз, и развернул веревочную лестницу. Я придвинулся ближе. Наши доспехи были свернуты в узлы, сложенные в голове коня, и мы должны были выходить в строгом порядке, один за другим, – тогда первый сверток, который каждый нащупывал, оказывался его собственным.
– Я знаю, кто вывалился, – сказал мне Одиссей – Поэтому я возьму свои доспехи, а потом подожду его очереди и возьму его доспехи тоже. Иначе муж, который должен был идти после него, получит не тот узел.
Поэтому я оказался первым, кому выпало ступить на твердую землю, если не считать, что она вовсе не была твердой. Ошарашенный, словно от удара по голове, я стоял на чем‑то благоухающем и мягком – на ковре осенних цветов.
Как только все оказались внизу, Одиссей с Диомедом принялись обнимать и целовать Синона, приветствуя его. Хитроумный Синон был двоюродным братом Одиссея. Я никогда не видел его до того, как мы вошли в коня, и был поражен его внешностью. Ничего удивительного, что троянцы попались на ту наживку, которую он им подбросил. Бледный, жалкий, окровавленный, грязный. Я никогда не видел, чтобы даже с самым скверным рабом обращались так гнусно. Потом Одиссей рассказал мне, что Синон две луны добровольно морил себя голодом, чтобы придать себе как можно более жалкий вид.
Он улыбался во весь рот; когда я подошел к ним, он как раз заговорил:
– Брат, Приам проглотил все до кусочка! И боги были на нашей стороне: Зевс послал жуткое знамение; ты только представь – Лаокоон с обоими сыновьями погибли, наступив на гнездо гадюки!
– Они оставили Скейские ворота открытыми?
– Конечно. Весь город спит, упившись допьяна, они отпраздновали как следует! Как только началось празднество во дворце, про бедную жертву из ахейского лагеря все позабыли, и мне не составило труда выскользнуть на Сигейский мыс и зажечь маяк для Агамемнона. На мой костер с Тенедоса ответили тут же – пока мы говорим, они уже должны подплывать к Сигею.
Одиссей снова его обнял:
– Синон, ты все сделал просто великолепно. Не сомневайся, тебя ждет награда.
– Я знаю. – Он помолчал, а потом задиристо фыркнул: – Ты знаешь, брат, мне кажется, я бы сделал это и без награды.
Одиссей послал пятьдесят из нас к Скейским воротам, чтобы убедиться, что у троянцев не будет возможности их закрыть, прежде чем в город войдет Агамемнон; остальные стояли с оружием на изготовку, глубоко вдыхая утренний воздух и наслаждаясь ароматом цветов.
– Кто выпал из коня? – спросил я у Одиссея.
– Эхион, сын Порфея, – коротко ответил он, блуждая мыслями в другом месте. Потом он сдавленно зарычал и беспокойно задвигался; это было вовсе не похоже на Одиссея.
– Агамемнон, Агамемнон, где же ты? – вслух спросил он. – Тебе уже пора быть здесь!
В этот момент раздался звук одинокого рожка – Агамемнон стоял у Скейских ворот и мы могли выступать.
Мы разделились. Одиссей, Диомед, Менелай, Автомедонт и я взяли еще несколько воинов и тихо, как только могли, прошли по колоннаде и повернули в широкий, с высоким потолком коридор, который вел во дворец Приама. Там Одиссей с Менелаем и Диомедом оставили меня, чтобы пройти по боковому коридору через лабиринт к покоям Елены и Деифоба.
Тишину разорвал резкий, протяжный крик. Коридоры дворца наполнились людьми, мужи нагими выскакивали из постелей, схватив мечи, ошеломленные и медлительные от слишком большого количества выпитого накануне вина. Это позволило нам обойтись без спешки, легко отбить их неловкие удары и с такой же легкостью их порубить. Женщины выли и визжали, мраморные плитки у нас под ногами стали скользкими от крови. Только немногие поняли, что случилось. Некоторые оказались достаточно бдительны, чтобы рассмотреть меня в доспехах моего отца, и бросились прочь, крича, что Ахилл привел войско яростных призраков.
Мое сердце жаждало крови, и я не щадил никого. По мере того как стражники просыпались и выбегали в коридоры, сопротивление усилилось; по крайней мере, у нас наконец‑то был настоящий бой, пусть даже вести его приходилось иначе, чем на большом поле. Женщины вносили беспорядок и панику, не давая защитникам крепости свободно маневрировать. За мной следовали остальные воины из коня; страстно желая найти Приама, я предоставил им убивать в свое удовольствие. Только Приам мог заплатить за жизнь Ахилла.
Но троянцы любили его, своего глупого старого царя. Те, кто проснулся с достаточно трезвой головой, надевали доспехи и обходными путями бежали по лабиринту защищать его. Мой путь преградила стена вооруженных мужей с копьями, выставленными вперед, как пики, и лицами, говорившими, что они готовы умереть за царя Приама. Меня догнал Автомедонт с остальными; я мгновение постоял, обдумывая следующий ход. Ощетинившись копьями, они ждали моего движения. Я закрылся щитом и бросил взгляд через плечо.
– Я возьму их!
Я так быстро прыгнул вперед, что воин, стоявший прямо напротив меня, инстинктивно отступил в сторону, нарушив их фронт. Я упал на них, пользуясь щитом, как стеной. Вес мужа в доспехах был слишком огромен, чтобы они смогли ему противостоять, – их строй тут же сломался, и копья стали бесполезны. Теперь я взмахнул секирой: один лишился руки, другой – половины груди, третий – макушки. Это было все равно что срезать молодые побеги. В рукопашной мой рост и длина руки давали мне неоспоримое преимущество, поэтому я стоял и рубил направо и налево.
Покрытый кровью с головы до ног, я перешагнул через тела и обнаружил, что попал в колоннаду, окружающую маленький дворик. В центре стоял алтарь, возведенный на помосте в несколько ярусов; большое лавровое дерево с густой листвой защищало его от солнца. На верхней ступеньке скрючился Приам, царь Трои, его белая борода и волосы в проходящем сквозь листву лавра свете отливали серебром, костлявое тело было закутано в льняной хитон, в котором он спал.
Я крикнул ему оттуда, где стоял, повесив секиру на пояс:
– Приам, возьми меч и умри!
Но он смотрел пустым взглядом на что‑то позади меня, его мутные глаза были полны слез; то ли он ничего не понимал, то ли ему было все равно. Воздух наполнился шумом смерти и сутолоки, даже небо стало ниже от дыма. На грани безумия он сидел у подножия алтаря Аполлона, а вокруг него умирала Троя. Я думаю, он так никогда и не понял, что мы вышли из коня, бог пощадил его. Все, что он понимал, это то, что у него больше не осталось причин жить.
Рядом с ним сгорбилась древняя старуха, которая цеплялась за его руку, ее глотка извергала постоянный вой, больше присущий собаке, чем человеческому существу. Спиной ко мне у жертвенника стояла молодая женщина с огромной копной черных кудрей, ее ладони лежали на жертвенной плите, голова была запрокинута в молитве.
На защиту Приама пришли свежие силы; я встретил их атаку с презрением. У некоторых на доспехах были символы сыновей Прима, что только разъярило меня еще больше. Я убивал их, пока не остался только один, совсем еще мальчик, – Ил? Какая разница? Когда он бросился на меня с мечом, я легко обезоружил его, потом схватил за длинные, распущенные локоны левой рукой, сбросив щит. Он вырывался, барабаня кулаками по моим наголенникам, но я опрокинул его на спину и подтащил к подножию алтаря. Приам с Гекабой вцепились друг в друга; молодая женщина не обернулась.
– Приам, вот твой последний сын! Смотри, как он умрет!
Я поставил на грудь мальчика ногу и поднял его плечи от земли, а потом раздробил ему голову тупым концом секиры. Приам вскочил на ноги, словно заметив меня в первый раз. Не отводя глаз от тела своего последнего сына, он потянулся к копью, стоявшему у стены алтаря. Его жена пыталась остановить его, завывая, как волчица.
Но он даже не смог сойти по ступенькам. Споткнувшись, он упал ко мне под ноги и остался лежать, спрятав лицо в ладони и подставив шею секире. Старуха обняла его за бедра, а молодая женщина наконец‑то повернулась и смотрела, но не на меня, а на царя, и ее лицо было полно сочувствия. Секира взлетела вверх. Я рассчитал удар так, чтобы не вышло ошибки. Двуглавое лезвие сверкнуло в воздухе, словно лента, и в этот великий момент я почувствовал в себе жреца, который живет в сердцах всех мужей, рожденных стать царями. Секира моего отца ударила без промаха. Шея Приама под серебряными волосами поддалась, лезвие прошло насквозь, встретившись с камнем пола, и голова высоко подпрыгнула. Троя была мертва. Ее царь умер, как умирали цари при старых богах, подставив голову под секиру. Я обернулся и не увидел во дворике Аполлона никого, кроме ахейцев.
– Найди комнату, которую можно запереть, – сказал я Автомедонту, – а потом вернись сюда и отведи в нее этих двух женщин.
Я поднялся по ступеням алтаря.
– Твой царь мертв, – обратился я к молодой женщине, необыкновенной красавице. – Ты моя добыча. Кто ты?
– Андромаха из Киликии, вдова Гектора, – спокойно ответила она.
– Тогда присмотри за своей матерью, пока еще можешь это сделать. Вы очень скоро расстанетесь.
– Позволь мне пойти к моему сыну. – Она прекрасно владела собой.
Я покачал головой:
– Нет, это невозможно.
– Пожалуйста! – повторила она, все с тем же поразительным самообладанием.
Меня покинули остатки гнева, и мне стало ее жаль. Агамемнон никогда бы не разрешил оставить мальчика в живых. Он приказал полностью уничтожить род Приама. Прежде чем я отказал ей в свидании с сыном во второй раз, вернулся Автомедонт и увел обеих женщин; одна из них продолжала выть, а вторая тихо умоляла разрешить ей увидеть сына.
После этого я вышел из дворика и принялся исследовать лабиринт коридоров, открывая каждую дверь и заглядывая внутрь, чтобы узнать, остались ли еще троянцы, чтобы продолжить бойню. Но я никого не нашел, пока не добрался до внешнего периметра и не открыл еще одну дверь.
На ложе крепко спал высокий мужчина мощного телосложения. Он был красив и довольно смугл, чтобы оказаться сыном Приама, но от Приама в нем ничего не было. Я вошел без единого звука и наклонился над ним, приблизив секиру к его шее, а потом грубо потряс его за плечо. Очевидно, он был пьян. Он застонал, но, едва увидел перед собой мужа в доспехах Ахилла, тут же пришел в себя. Лишь лезвие секиры у горла помешало ему схватиться за меч. Его глаза обожгли меня яростью.
– Кто ты? – спросил я, улыбаясь.
– Эней, царь Дардании.
– Что ж, Эней, ты – мой пленник. Я – Неоптолем.
В его глазах сверкнула надежда.
– Так ты меня не убьешь?
– Зачем мне тебя убивать? Ты – мой пленник, и ничего больше. Если твои дарданцы все еще ценят тебя настолько, чтобы уплатить непомерный выкуп, который я за тебя попрошу, то ты станешь свободным человеком. Это награда за то, что ты иногда проявлял к нам… гм… любезность в битве.
Его лицо вспыхнуло от радости.
– Тогда я стану царем Трои!
Я рассмеялся:
– К тому времени, как выкуп будет собран, Трои не станет и править будет нечем. Мы намерены сровнять это место с землей и продать всех жителей в рабство. Думаю, разумнее всего тебе будет уехать куда‑нибудь подальше.
Я опустил секиру.
– Вставай. Пойдешь рядом, нагой и в цепях.
Он зарычал, но сделал то, что ему было велено, не причинив мне никаких неприятностей.
Один из мирмидонян пригнал мою колесницу по горящим, пылающим улицам. Я нашел несколько веревок, вывел женщин из их комнаты и связал их первыми. Эней дал себя связать без борьбы, он сам протянул мне руки. Затем я сказал Автомедонту, чтобы он выезжал из крепости и ехал к Скейским воротам. Начинался грабеж, неподходящее занятие для сына Ахилла. Кто‑то привязал тело Приама к задней перекладине колесницы, как когда‑то к ней было привязано тело Гектора. Мертвого царя Трои поволокли по булыжникам, а рядом шагали трое живых пленников. Голова Приама была насажена на Старый Пелион, серебряные волосы и борода пропитались кровью, черные глаза были широко открыты, в них застыло неизбывное горе. Невидящим взглядом он смотрел на горящие дома и горы трупов. Маленькие дети плакали и тщетно звали своих матерей, женщины метались, обезумев, в поисках младенцев или убегали от воинов, помешанных на насилии и убийстве.
Сдерживать армию было бесполезно. В день своего триумфа воины выпустили из себя всю свою злобу за десять лет жизни на чужбине, за погибших товарищей и неверных жен, всю ненависть ко всему троянскому, будь то человек или вещь; они рыскали по окутанным дымом переулкам, словно звери. Я нигде не видел Агамемнона. Возможно, я так торопился покинуть город отчасти и потому, что не хотел встречаться с ним в этот день, день полного разорения Трои. Это была его победа.
Когда я отъехал недалеко от крепости, из боковой улочки появился Одиссей и приветственно замахал мне рукой:
– Уже уезжаешь?
Я уныло посмотрел на него:
– Да, так быстро, как только могу. Мой гнев прошел, а желудок оказался не таким крепким.
Он указал на голову царя:
– Вижу, ты нашел Приама?
– Да.
– А кто это еще у тебя там?
Он оглядел моих пленников и отвесил Энею преувеличенно вежливый поклон.
– Я вижу, ты взял Энея живым. А я‑то был уверен, уж кто‑кто, а он живым не дастся.
Я бросил на дарданца быстрый презрительный взгляд.
– Он все это время спал, как младенец. Я нашел его в чем мать родила, он храпел на своем ложе, когда остальные сражались.
Одиссей закатился смехом; Эней напрягся от ярости, мускулы у него на руках заходили, силясь разорвать веревку. Я вдруг понял, что выбрал для Энея самую унизительную судьбу. Он был чересчур горд, чтобы покорно терпеть насмешки. В тот момент, когда я разбудил его, он думал только о троянском троне. Теперь же он начинал понимать, что навлек на себя, сдавшись в плен: оскорбления, презрительные насмешки, бесконечные рассказы о том, как он валялся пьяным, когда все остальные сражались.
Я отвязал старуху Гекабу и толкнул ее вперед. Она выла без передышки. Я вложил конец связывавшей ее веревки в руку Одиссея.
– Подарок, только для тебя. Ты ее знаешь, это Гекаба… Возьми ее и отдай Пенелопе в служанки. Она добавит твоему скалистому острову блеска.
Он изумленно заморгал:
– Неоптолем, в этом нет нужды.
– Одиссей, я хочу, чтобы ты ее взял. Если я оставлю ее себе, Агамемнон все равно отберет ее. У тебя же он требовать ее не посмеет. Пусть еще чей‑нибудь дом кроме Атреева сможет похвастаться высокородным пленником из Трои.
– А что ты сделаешь с молодой? Ты знаешь, это ведь Андромаха.
– Да, и она моя по праву.
Я наклонился и зашептал ему в ухо:
– Она хотела пойти к своему сыну, но я знал, что это невозможно. Не знаешь, что стало с сыном Гектора?
На мгновение от него повеяло холодом.
– Астинакс мертв. Его нельзя было оставить в живых. Я сам нашел его и сбросил с башни крепости. Должны умереть все: сыновья, внуки, правнуки.
Я сменил тему:
– Вы нашли Елену?
Он оглушительно расхохотался.
– Нашли, а как же!
– Она умерла?
– Умерла? Елена? Юноша, она родилась, чтобы дожить до глубокой старости и умереть на своем ложе под рыдания детей и слуг. Ты можешь представить себе, чтобы Менелай убил Елену? Или позволил Агамемнону приказать ее убить? Боги, он любит ее намного больше, чем самого себя!
Он успокоился, но продолжал пофыркивать.
– Мы нашли Елену в ее покоях, в окружении кучки стражников, а Деифоб был готов убить первого же ахейца, который появится на пороге. Менелай был похож на разъяренного быка. Он один расправился с троянцами и даже этого не заметил. Мы с Диомедом были всего лишь зрителями. Наконец остался только Деифоб, и они хотели устроить поединок. Елена стояла в стороне, голова поднята, грудь вперед, глаза – словно два солнца. Красивая, как Афродита! Неоптолем, поверь, никогда не родится женщина, достойная даже держать ей лампу! Менелай хотел биться, но поединка не получилось. Елена подоспела первой и вонзила Деифобу кинжал между лопаток. Потом упала на колени, подставив грудь:
– Убей меня, Менелай! Убей меня! Я не заслуживаю того, чтобы жить! Убей меня сейчас же!
Конечно же, он ее не убил. Один взгляд на ее груди, и все было кончено. Они вышли из комнаты вместе и даже не посмотрели в нашу сторону.
Я не выдержал и тоже засмеялся:
– О, какая ирония! Подумать только, вы десять долгих лет сражались с оравой племен, чтобы увидеть, как Елена умрет, и все только для того, чтобы посмотреть, как она возвращается домой в Амиклы свободной – и все еще царицей!
– Что ж, смерть редко приходит туда, где ее ждут, – произнес Одиссей.
Его плечи поникли, и я впервые увидел в нем мужа, чей возраст приближался к сорока годам, кто чувствовал тяжесть лет и изгнания и кто, при всей своей любви к интригам, хотел лишь вернуться домой. Он попрощался со мной и пошел прочь, ведя за собой воющую Гекабу, и исчез в переулке. Я кивнул Автомедонту, и мы направились к Скейским воротам.
Упряжка медленно брела по дороге, ведущей к берегу, Эней с Андромахой шли позади, тело Приама волочилось по пыли между ними. Въехав в лагерь, я миновал мирмидонские укрепления, переправился через Скамандр и поехал по тропинке, которая вела к гробницам.
Когда лошади не смогли идти дальше, я отвязал тело Приама от перекладины, накрутил веревку себе на левую руку и потащил тело мертвого царя к двери усыпальницы своего отца. Я поставил Приама на колени в позу просителя и вогнал древко Старого Пелиона в землю, завалив основание камнями, чтобы получилась маленькая пирамида. Потом повернулся, чтобы бросить взгляд на стоявшую на равнине Трою, на ее дома, над которыми к хмурому небу взвивались языки пламени, на проем ворот, открытых, словно рот мертвеца, тень которого улетела в необъятный мрак подземного царства. А потом наконец‑то я оплакал Ахилла.
Я пытался представить себе, каким он был у стен Трои, но в этих образах было слишком много крови, смерть набросила на них свою тень. Мне все же удалось вспомнить его, но образ был только один: его кожа, умащенная благовонными маслами после ванны, блестит, желтые глаза сияют, потому что он смотрит на меня, своего маленького сына.
Не заботясь о том, что меня увидят в слезах, я вернулся к колеснице и взошел на нее, встав позади Автомедонта.
– Друг моего отца, возвращаемся к кораблям. Мы плывем домой.
– Домой! – эхом откинулся преданный Автомедонт, который вместе с Ахиллом отплыл из Авлиды. – Домой!
Позади горела Троя, но наши глаза не видели ничего, кроме танцующих солнечных бликов на синем море, манящем нас к дому.
Эпилог
Судьбы выживших
Агамемнон благополучно вернулся в Микены, совершенно не подозревая, что его жена Клитемнестра узурпировала трон и вышла замуж за Эгисфа. Встретив Агамемнона со всей любезностью, она убедила его принять ванну. Пока он довольно плескался в теплой воде, она убила его священной секирой. Потом она убила его наложницу, пророчицу Кассандру. Орест, сын Агамемнона и Клитемнестры, был тайно вывезен из Микен своей сестрой Электрой, которая боялась, что Эгисф убьет мальчика. Повзрослев, Орест отомстил за отца, убив мать и ее любовника. Но боги, не простившие ему убийства матери, отомстили ему: он сошел с ума.
Андромаха, вдова Гектора, стала добычей Неоптолема. Она была его женой или наложницей до самой его смерти и родила ему по крайней мере двух сыновей.
Антенору вместе с его женой, царевной Феано, и их детьми было позволено покинуть Трою после того, как она пала. Они обосновались во Фракии или, как считают некоторые, в Киренаике, в Северной Африке.
Асканий, сын Энея от троянской царевны Креусы, после того как его отца увел Неоптолем, остался в Малой Азии. В конце концов он унаследовал трон значительно уменьшившихся троянских владений.
Гекаба сопровождала Одиссея, добычей которого она стала, до Фракийского Херсонеса. Наконец ее бесконечные завывания привели Одиссея в такой ужас, что он оставил ее на берегу. Сжалившись над ней, боги превратили ее в черную собаку.
Диомеда отнесло течением в сторону и выбросило на берег Ликии, которая находилась в Малой Азии, но ему удалось остаться в живых. В конце концов он добрался до Аргоса. Он обнаружил, что его жена взяла любовника, вместе с которым узурпировала трон. Диомед был побежден и изгнан в Коринф, потом он сражался на войне в Этолии. Но осесть ему так нигде и не удалось. Его последним пристанищем был городок Луцерия в Апулии, в Италии.
Елена участвовала во всех приключениях Менелая.
Идоменей столкнулся с тем же, что и Агамемнон с Диомедом. Его жена узурпировала трон Крита, разделив его с любовником, который изгнал Идоменея. Позже он обосновался в Калабрии, в Италии.
Пророчица Кассандра в юности отвергла ухаживания Аполлона. В отместку он наложил на нее проклятие: все ее предсказания будут правдой, но им никто не будет верить. После гибели Трои сначала она была присуждена Малому Аяксу, но отнята у него, когда Одиссей поклялся, что изнасиловал ее на алтаре Афины. Агамемнон заявил, что забирает ее себе, и привез с собой в Микены. Несмотря на уверения Кассандры, что там их ждет смерть, Агамемнон ее не послушал. Проклятие Аполлона оставалось в силе. Она была убита Клитемнестрой.
Корабль Аякса во время возвращения в Элладу выбросило на рифы, и он утонул.
Считается, что Менелая на обратном пути снесло с курса. Он оказался в Египте, где (вместе с Еленой) посетил многие земли, странствуя на протяжении восьми лет. Наконец он вернулся в Лакедемон – в тот же день, когда Орест убил Клитемнестру. Менелай с Еленой остались править Лакедемоном и заложили основы будущего государства – Спарты.
Менесфей не вернулся в Афины. По пути домой он высадился на острове Мелос и занял его трон вместо афинского.
Неоптолем унаследовал трон Пелея в Иолке, но после борьбы с сыновьями Аскаста покинул Фессалию и поселился в Додоне, в Эпире. Был убит, когда грабил святилище пифии в Дельфах.
Нестор быстро и благополучно вернулся на Пилос. Он провел остаток своей долгой жизни, правя Пилосом, в мире и благоденствии.
Как и предсказывал его оракул, Одиссею предстояло двадцать лет не увидеть родную Итаку. Покинув Трою, он странствовал по Средиземноморью и пережил множество приключений, побывав у лотофагов, на острове циклопов, у лестригонов, даже в царстве Аида и во многих других местах. Добравшись до Итаки, он обнаружил, что дворец заполонили женихи Пенелопы, жаждавшие узурпировать его трон, сочетавшись браком с царицей. Но ей удавалось откладывать свадьбу, уверяя, что она не может выйти замуж, пока не закончит ткать собственный саван. Каждую ночь она распускала то, что соткала накануне. С помощью своего сына Телемаха Одиссей убил женихов. И зажил счастливо с Пенелопой.
Филоктет был изгнан из Мелибеи и уехал в город Кротон в Италийской Лукании. Лук и стрелы Геракла он взял с собой.
В древнеримской традиции считалось, что Эней бежал из горящей Трои со своим престарелым отцом Анхисом на плече и палладием Афины Паллады под мышкой. Он сел на корабль и отправился в Карфаген в Северной Африке, где местная царица Дидона безнадежно в него влюбилась. Когда он покинул ее, она покончила с собой. После долгих странствий по морю Эней высадился на Латинской равнине. Там он принял участие в войне, а после ее окончания обосновался в Центральной Италии навсегда. Его сын от латинской царевны Лавинии, Юл, стал царем Альбы‑Лонги и предком Юлия Цезаря. Однако в древнегреческой традиции все это отрицается. Считается, будто Эней был взят в плен сыном Ахилла Неоптолемом, который за выкуп вернул его дарданцам, после чего он обосновался во Фракии.
Послесловие автора
Сказание о Трое имеет много источников. «Илиада» Гомера – всего лишь один из них, в ней повествуется о событиях пятидесяти с небольшим дней, а Троянская война, и в этом все источники сходятся, продолжалась десять лет. В еще одной эпической поэме, авторство которой приписывается Гомеру, «Одиссее», тоже содержится много информации о войне и тех, кто в ней сражался. Прочие источники зачастую отличаются фрагментарностью и включают в себя произведения Еврипида, Пиндара, Гигина, Гесиода, Виргилия, Аполлодора Афинского, Цецеса, Дионисия Галикарнасского, Геродота и многих других.
Вероятную дату разграбления Трои, имеющего отношение к троянским мифам (всего таких разграблений было несколько), относят к 1184 году до н. э., времени крупных потрясений в восточной части Средиземноморья из‑за таких природных катаклизмов, как землетрясения, и миграции новых народов как в сам регион, так и между его частями. Племена бассейна реки Дунай прорывались на юг в Македонию и Фракию, греческие народы колонизировали побережье современной Турции вдоль Эгейского и Черного морей. Эти конвульсивные перемещения были следствием прошлых миграций, и образовавшаяся в результате этническая карта во многом сохранилась до новейших времен. Они привели к возникновению большинства богатейших традиций, которые стали неотъемлемой частью истории Европы, Малой Азии и Средиземноморья как такового.
Археологические подтверждения Троянской войны начались с находок Генриха Шлимана в Хиссарлике, в Турции, и сэра Артура Эванса на Крите. В том, что ахейские представители греческих племен воевали с населением Трои (также называемой Илионом), не осталось практически никаких сомнений. Война, скорее всего, была развязана из‑за господства над Дарданеллами, жизненно важным проливом, соединявшим Черное море (Понт Эвксинский) со Средиземным (Эгейским), потому что господство над Дарданеллами (Геллеспонтом) давало право на монополию в торговле между двумя водными пространствами. Некоторые необходимые для жизни товары было трудно достать, особенно олово, которое требовалось, чтобы делать из меди бронзу.
Но если в основном война началась из‑за торговли, экономики и борьбы за выживание, никто не может оставить без внимания ее атрибуты более легендарного свойства, от Елены до деревянного коня.
В основном имена персонажей даны в книге в греческой форме. Некоторые из них, вроде Елены и Приама, настолько прочно вошли в англоязычную культуру, что я предпочла оставить их без изменений. Имена некоторых персонажей сегодня больше известны в римской форме, например Геркулес (Геракл), Венера (Афродита), Улисс (Одиссей), Гекуба (Гекаба), Вулкан (Гефест) и Марс (Арес).
Несмотря на то что на Пилосе и в других городах микенского периода находили глиняные таблички (линейное письмо А, линейное письмо Б), эгейские племена позднего бронзового века не имели письменности в нашем понимании этого слова. Письмо, в отличие от «бакалейных списков» (линейного письма, которое использовалось древними греками), о которых пренебрежительно отзывается Одиссей, сформировалось не раньше VII века до н. э.