– Ты хорошо сражался.
Его губы дрогнули; он немного повернул голову набок и с усилием попытался заговорить. Из раны струей хлынула кровь. Я взял его лицо в ладони, покрытые его кровью. Шлем откатился в сторону, и его свернутая в кольцо коса черных волос упала в пыль, ее кончик начал расплетаться.
– Самым большим наслаждением для меня было бы сражаться с тобой бок о бок, а не лицом к лицу.
Хотел бы я знать, что он желал от меня услышать. И сказал бы все, что угодно. Почти.
В его глазах светилось понимание. Из уголка рта потекла тонкая струйка крови – его время быстро уходило, но мысль о его смерти все еще была мне невыносима.
– Ахилл…
Я едва расслышал свое имя и наклонил голову, пока мое ухо почти коснулось его губ.
– Что?
– Отдай мое тело… моему отцу…
Все, что угодно, но только не это.
– Не могу, Гектор. Я поклялся отдать тебя Патроклу.
– Верни меня… Если я пойду к Патроклу… твое тело скормят троянским псам.
– Будь что будет. Я дал клятву.
– Тогда все… кончено.
Он напряг все свои оставшиеся силы, и его руки еще крепче схватились за рукоять. Последним усилием он вытащил лезвие. Его глаза сразу же померкли, в горле заклокотало, из ноздрей выступила розовая пена, и он умер.
Я неподвижно стоял на коленях, продолжая держать его голову. Вся ойкумена застыла в молчании. Возвышавшиеся надо мной зубчатые стены были также безжизненны, как умерший Гектор, армия Агамемнона у меня за спиной тоже не издала ни звука. Как же он был красив, мой троянский близнец, моя лучшая половина. И как я скорбел о его кончине. Какая боль! Какое горе!
«Ахилл, почему ты любишь его? Ведь он убил меня!»
С заколотившимся сердцем я вскочил на ноги. Во мне говорил голос Патрокла! Гектор был мертв. Я поклялся убить его, но сейчас, вместо того чтобы ликовать, я рыдал. Я рыдал! А Патроклу нечем было заплатить за переезд через реку.
|
|
Мое движение разорвало тишину. Со смотровой башни послышался страшный крик отчаяния – Приам протестовал против смерти возлюбленного сына. Его крик подхватили другие. Воздух наполнился женскими воплями, мужи хулили богов, глухие удары кулаков о грудь словно отбивали поминальную дробь, а позади воины Агамемнона все выкрикивали и выкрикивали ликующие приветствия.
Я принялся грубо срывать с Гектора доспехи, вырывая из сердца непрошеную печаль, желая изгнать скорбь из своего существа, – каждую сорванную часть доспехов я сопровождал проклятием. Когда я закончил, подошедшие цари стали в круг над нагим телом, Агамемнон с ухмылкой рассматривал мертвое лицо. Он поднял копье, которое принес с собой, и вонзил его Гектору в бок; все остальные последовали его примеру, нанося беззащитному мертвому воину удары, которых не могли нанести, пока он был жив.
Мне стало дурно, и я отвернулся – вот она, возможность раскалить свой гнев добела и высушить слезы. Когда я повернулся, то увидел, что не оскорбил тела Гектора только Аякс. Как можно было называть его увальнем, если только он был способен понять? Я грубо оттолкнул Агамемнона и остальных прочь.
– Гектор принадлежит мне. Уберите оружие и уходите!
Пристыженные, они отступили назад: ни дать ни взять горстка хитрых бродячих псов, которых отогнали от украденной еды.
Я снял пурпурную перевязь с крепления на кирасе и вытащил кинжал. Потом я надрезал его сухожилия на пятках и продел выкрашенную, инкрустированную аметистами кожу сквозь надрезы; Аякс бесстрастно наблюдал за гибелью своего подарка. Автомедонт подогнал колесницу, и я укрепил перевязь за перекладину пола.
|
|
– Спускайся. Я поведу сам.
Моя белая тройка почуяла запах смерти и бросилась вперед, но, когда я обернул вожжи вокруг своей талии, лошади успокоились. Взад и вперед под смотровой башней гонял я колесницу под горестные стоны с троянских стен и ликование армии Агамемнона.
Волосы Гектора расплелись и тащились по истоптанной земле, пока не посерели от пыли, поднятые руки безвольно волочились по обеим сторонам головы. Всего двенадцать раз я прогнал лошадей между башней и Скейскими воротами, возвещая нашу победу. Потом я поехал на берег.
Патрокл неподвижно лежал на помосте, завернутый в саван. Три раза объехал я вокруг площади, потом сошел с колесницы и освободил перевязь. Поднять мягкое тело Гектора на руки было нетрудно, но бросить его, оставить лежать в ногах помоста было невероятно тяжело. Но я это сделал. Брисеида испуганно метнулась прочь. Я сел на ее место, опустив голову между колен, и снова зарыдал.
– Ахилл, пойдем домой.
Я взглянул на нее с намерением отказаться. Она тоже страдала, я не мог позволить ей страдать еще больше. Поэтому я встал, все еще продолжая рыдать, и пошел с ней в свой дом. Она усадила меня в кресло, дала кусок ткани вытереть лицо, чашу с водой, чтобы смыть с рук кровь, и вина, чтобы успокоиться. Ей как‑то удалось снять с меня железные доспехи и перевязать рану на бедре.
Когда она принялась стягивать с меня простеганный хитон, я остановил ее:
|
|
– Уйди.
– Позволь мне вымыть тебя как следует.
– Я не могу, пока не погребен Патрокл.
– Патрокл стал твоим злым духом, – тихо сказала она, – и это насмешка над тем, кем он был при жизни.
Бросив на нее горящий упреком взгляд, я вышел из дома, но пошел не на площадь, где лежал Патрокл, а вниз, к берегу, усыпанному галькой, и упал там, словно камень среди камней. Мой сон был безмятежным, пока бесцветная бездна, где я бродил, не наполнилась волокнистой белизной, сверкавшей неземным светом, сквозь тонкие кольца которой зияла бездонная чернота. Она придвинулась еще ближе к центру моего сознания, обретая по пути форму и непрозрачность, пока не предстала перед средоточием моего существа в своем окончательном виде. На мою наготу смотрели влюбленные голубые глаза Патрокла. Его нежный рот был сурово сжат, именно так, как я его запомнил, желтые волосы забрызганы красным.
– Ахилл, Ахилл, – прошептал он голосом, который принадлежал ему, но все же был не его, скорбный и холодный, – как ты можешь спать, пока я лежу непогребенный, не имея возможности переправиться через Стикс? Освободи меня! Дай мне покинуть свое тело! Как ты можешь спать, пока я лежу непогребенный?
Я протянул к нему руки, умоляя понять меня, пытаясь сказать ему, почему я позволил ему занять мое место в битве, – сумбурные объяснения сыпались одно за другим. Я заключил его в объятия, но мои руки схватили пустоту, он сжался и исчез в темноте, пока еще не затихло последнее эхо его тонкого голоса, пока последняя, замешкавшаяся нить его блеска не растворилась в пустоте. Пустота! Пустота!
Я закричал. И проснулся от крика, обнаружив, что меня удерживает на месте дюжина мирмидонян. Нетерпеливо стряхнув их с себя, я побрел между кораблями обратно, а воины вокруг волновались и спрашивали друг у друга, что это был за ужасный шум. Путь мне указывали предрассветные сумерки.
Ночной ветер сдул саван на землю; мирмидонянин, выполнявший роль почетного стража, не посмел подойти так близко, чтобы вернуть его на место. Поэтому когда я, шатаясь, пришел на площадь, то увидел самого Патрокла. Спящего. Видящего сны. Такого безмятежного и кроткого. Точная копия. Я только что видел настоящего Патрокла и по его губам понял, что он никогда меня не простит. Что сердце, такое щедрое в пору нашего общего отрочества, в конце стало холодным и твердым, как мрамор. Почему же лицо копии было таким нежным, таким кротким? Могло ли это лицо принадлежать призраку, который преследовал меня во сне? Правда ли, что смерть так меняет людей?
Моя нога дотронулась до чего‑то холодного; я непроизвольно вздрогнул и посмотрел вниз на Гектора, распростертого в той же позе, в которой я его оставил накануне вечером: ноги подогнуты, точно сломанные, рот и глаза широко открыты, в обескровленной белой плоти зияет дюжина розовых ран‑ртов, а та, на шее, разверзлась, точно жабры.
Я отвернулся, когда со всех сторон начали подходить мирмидоняне, разбуженные безумными криками своего вождя. Их возглавлял Автомедонт.
– Ахилл, пора его похоронить.
– Давно пора.
Мы перевезли Патрокла на плоту через воды Скамандра и пошли дальше пешком, облаченные в доспехи, неся его тело на щите, лежавшем на наших плечах. Я стоял позади щита, держа его голову на ладони правой руки, ибо я был его главным плакальщиком, а вся армия заполнила утесы и берег на две лиги вокруг, чтобы увидеть, как мирмидоняне положат его в могилу.[25]
Мы перенесли Патрокла в пещеру с выпуклым сводом и осторожно положили его на погребальную колесницу из слоновой кости; на нем были те же доспехи, в которых он встретил смерть; его тело покрывали пряди наших волос; его копья и все личные вещи были разложены на золотых треножниках вдоль покрытых росписью стен. Я бросил взгляд на потолок, гадая, сколько осталось до тех пор, когда меня тоже положат здесь. Оракулы говорили, что недолго.
Жрецы укрепили на его лицо золотую маску, завязав ее сзади, уложили его руки в золотых наручах на бедра так, чтобы пальцы обхватили рукоять меча. Отзвучали песнопения, совершили возлияния богам. Потом одного за другим двенадцать знатных троянских юношей подняли над огромной золотой чашей, стоявшей на треножнике в ногах погребальной колесницы, и перерезали им горло. Мы запечатали вход в гробницу и вернулись обратно в лагерь, на площадь для собраний перед домом Агамемнона, где обычно устраивались погребальные игры. Я вынес призы и, преодолев страдание, вручил их победителям, а потом, пока остальные справляли тризну, в одиночестве вернулся к себе домой.
Теперь Гектор лежал в пыли перед моей дверью – его перенесли туда после того, как мы сняли Патрокла с помоста; воспоминание о гневе из моих снов побуждало меня положить его в гробницу с Патроклом, как бродячего пса, в ногах у героя, но я не смог этого сделать. Я нарушил клятву, данную своему самому старому и дорогому другу – своему любовнику! – и оставил Гектора себе. У Патрокла было чем заплатить перевозчику – двенадцать знатных троянских юношей. Достаточно, более чем достаточно.
Я хлопнул в ладоши, прибежали служанки.
– Нагрейте воды, принесите благовонные масла, пошлите за главным бальзамировщиком. Я хочу приготовить царевича Гектора к погребению.
Я отнес его в маленький амбар поблизости и положил на каменную плиту, как раз такой высоты, чтобы женам было удобно его убирать. Но это я выпрямил ему руки и ноги, это я положил ладонь ему на лицо, чтобы закрыть глаза. Они очень медленно открылись снова, незрячие. При виде бренных останков Гектора меня охватывал ужас. Я думал о своих собственных.
Брисеида ждала меня, ссутулившись в кресле. Она взглянула на меня, но заговорила не сразу. Через какое‑то время она произнесла безучастным голосом:
– Я согрела воду для ванны, есть еда и вино. Придется зажечь лампы, уже темнеет.
О если бы только вода обладала силой смывать пятна с духа! Мое тело очистилось. Мой дух – нет.
Брисеида сидела на ложе напротив меня, пока я ел и утолял жажду. Мне казалось, что позади у меня были годы безумного бега.
Потом она произнесла это же слою. Безумный. Она сказала:
– Ахилл, почему ты ведешь себя как безумный? Смерть Патрокла не остановит жизнь. Остались живы другие, кто любит тебя не меньше, чем любил он. Автомедонт. Мирмидоняне. Я.
– Уходи.
– Только когда я закончу. Ахилл, у тебя есть только один способ себя исцелить. Прекрати угождать Патроклу и верни Гектора его отцу. Я не ревную и никогда не ревновала. То, что вы с Патроклом были любовниками, не мешало мне, я занимала свое место в твоей жизни. Но он ревновал, и это сбило его с пути. Ты считаешь, он думал, будто ты предал свои идеалы. Но для Патрокла твоим настоящим предательством стала твоя любовь ко мне. С этого все началось. И с тех пор, что бы ты ни делал, твои поступки перестали быть для него безупречными. Я не осуждаю его, я просто говорю правду. Он любил тебя и считал, что ты предал его любовь, полюбив меня. А если ты смог это сделать, то ты уже не был тем человеком, которым он считал тебя прежде. Ему стало необходимо искать в тебе недостатки. Кормить свою обиду.
– Ты понятия не имеешь, о чем говоришь.
– Нет, имею. Но я не хочу говорить о Патрокле. Я хочу поговорить о Гекторе. Как ты можешь поступать так с мужем, который храбро с тобой сражался и достойно умер? Отдай его отцу! Тебя преследует не настоящий Патрокл, а тот, кого ты придумал, чтобы свести себя с ума. Забудь Патрокла. Под конец он не был твоим настоящим другом.
Я ударил ее. Ее голова откинулась назад, и она упала на пол. В ужасе я подхватил ее, уложил обратно и увидел, что она со стоном пошевелилась. Я, пошатываясь, направился к креслу и опустил голову на руки. Даже Брисеида стала жертвой этого безумия. Но как его исцелить? Как изгнать мою мать?
Что‑то обернулось вокруг моих ног и мягко уткнулось в подол набедренной повязки. Я поднял голову, в ужасе гадая, какая новая напасть меня посетила, и в растерянности уставился на седую голову и искореженный годами лик старого, очень старого мужа. Приам. Это может быть только он. Приам. Когда я убрал локти с колен, он схватил мои руки и принялся их целовать, его слезы капали на ту же кожу, которую уже оросила кровь Гектора.
– Верни его мне! Верни его! Не бросай его своим псам! Не оставляй его без пристанища! Не лишай его настоящего погребения! Верни его мне!
Я взглянул на Брисеиду поверх его головы, она сидела прямо, глаза ее были полны слез.
– Сядь, мой господин. – Я поднял его и усадил в свое кресло. – Царю не подобает умолять. Сядь.
В дверях стоял Автомедонт.
– Как он сюда попал? – Я подошел к нему.
– В повозке с мулом и слабоумным мальчишкой. Именно слабоумным. Бедняга постоянно что‑то бормочет. Армия до сих пор справляет тризну, страж на насыпи оказался мирмидонянином. Старик сказал ему, что у него к тебе дело. Повозка была пуста, оружия у них не было, поэтому он их пропустил.
– Разожги огонь. Никому ни слова о том, что он здесь. Передай это стражу и поблагодари его от меня.
В ожидании огня – заметно похолодало – я пододвинул другое кресло, сел рядом, взял его узловатые руки в свои и растер, чтобы согреть. Они были такими холодными.
– Нужно иметь много мужества, чтобы прийти сюда, мой господин.
– Нет, вовсе нет.
Его слезящиеся темные глаза заглянули в мои.
– Когда‑то, – произнес он, – я правил счастливым и процветающим царством. Но потом все пошло не так. И виной тому был я… Вы, ахейцы, были посланы мне в наказание за мою гордость. За мою слепоту.
У него задрожали губы, глаза заблестели от слез.
– Нет, мне не нужно было ни капли мужества, чтобы прийти сюда. Гектор был последней ценой.
– Последней ценой, – не удержался я, – станет падение Трои.
– Падение моей династии – может быть, но не падение города. Троя больше, чем мы.
– Город Троя падет.
– Что ж, в этом нам придется не согласиться, но надеюсь, что с причиной моего прихода будет по‑другому. Царевич Ахилл, отдай мне тело моего сына. Я уплачу надлежащий выкуп.
– Я не требую выкупа, царь Приам. Увези его домой.
Он снова упал на колени, целуя мне руки, у меня по телу пробежали мурашки. Кивнув Брисеиде, я высвободился.
– Сядь, мой господин, и преломи со мной хлеб, пока Гектора собирают. Брисеида, поухаживай за нашим гостем.
Разговаривая с Автомедонтом снаружи, я кое о чем подумал.
– Перевязь Аякса – она принадлежала Гектору, в отличие от доспехов. Найди ее и положи вместе с ним в повозку.
Вернувшись, я обнаружил, что Приам оправился и весело болтает с Брисеидой – его настроение непостижимым образом изменилось, как это бывает с глубокими стариками. Он спрашивал ее, как ей, рожденной в доме Дардана, нравится со мной жить.
– Мне не на что жаловаться, мой господин, – отвечала она. – Ахилл – хороший человек и не лишен благородства.
Она наклонилась вперед:
– Мой господин, почему он считает, будто скоро умрет?
– Их судьбы связаны, его и Гектора, – сказал старый царь. – Так сказали оракулы.
Увидев меня, они тут же сменили тему. Мы сели ужинать, и я обнаружил, что умираю от голода, но заставил себя не обгонять Приама и не пить чересчур много вина.
Потом я проводил его до запряженной мулом повозки, в которой лежало прикрытое саваном тело Гектора. Не заглянув под саван, Приам вскарабкался на повозку позади слабоумного мальчишки и поехал прочь, сидя так прямо и гордо, словно это была колесница из чистого золота.
Брисеида ждала меня с распущенными волосами, в свободном хитоне, заложенном складками. Я прошел прямо к ложу, а она принялась задувать лампы.
– Слишком устал, чтобы раздеться?
Она расстегнула мое ожерелье и пояс, сняла набедренную повязку и оставила все это лежать на полу. Измученный, я закинул руки за голову и лег на спину, а она примостилась рядом, спрятав сжатые кулачки у меня под мышками. Я улыбнулся ей, внезапно почувствовав себя легким и счастливым, как маленький ребенок.
– У меня нет сил даже погладить тебя по голове.
– Тогда лежи спокойно и спи. Я здесь.
– Я слишком устал, чтобы спать.
– Тогда отдыхай. Я здесь.
– Брисеида, пообещай мне, что останешься со мной до конца.
– До конца?
Ее смех затих; ее лицо склонилось над моим, глаза потускнели при свете единственной лампы, к тому же горевшей в дальнем углу комнаты. С невероятным усилием я поднял руки и взял ее лицо в ладони, держа ее хрупкую головку, как держал голову Гектора, приблизив ее лицо к своему.
– Я слышал, что ты спрашивала у Приама, и слышал его ответ. Ты знаешь, о чем я говорю.
– Я отказываюсь в это верить!
– Есть предсказания, которые делают мужу в день его рождения, и позже ему говорят о них. Мой отец не стал бы, но моя мать сказала. Прийти в Трою для меня означало, что я умру здесь, и теперь, после смерти Гектора, Троя должна пасть. Моя смерть тому ценой.
– Ахилл, не оставляй меня!
– Я сделаю все, чтобы остаться в живых, но все будет напрасно.
Она надолго затихла, ее глаза блуждали вокруг крошечного огонька, шипевшего в лампе, ее дыхание было ритмичным и неспешным. Потом она сказала:
– Перед тем как мы увиделись сегодня вечером, ты приказал приготовить Гектора к погребению.
– Да.
– Почему ты не сказал мне? Тогда я не стала бы говорить многих других вещей.
– Может быть, их нужно было сказать. Я ударил тебя. Мужчина никогда не должен бить женщину или ребенка, никого, кто слабее его. Новые боги позволили людям отказаться от старых и отдали мужам право правления только с этим условием.
Она улыбнулась:
– Ты ударил не меня, а своего демона и, ударив, прогнал его. Остаток твоей жизни принадлежит тебе, а не Патроклу, и я этому рада.
Усталость меня покинула; я приподнялся на локте, чтобы взглянуть на нее. Крошечная лампа была бы добра к любой женщине, но в Брисеиде не было изъянов, и она делала ее богиней, придавая светлой коже теплоту золота, а глаза заливая расплавленным янтарем. Я нерешительно прикоснулся к ее щеке и провел линию вниз ко рту, где была припухлость от удара, нанесенного моей рукой. Ее шея была тенистой долиной, ее груди сводили меня с ума, ее маленькие ступни были для меня последним пристанищем.
И поскольку я наконец признал, как сильно я нуждался в ней, я нашел в ней то, о чем не смел и мечтать. Если в прошлом я сознательно старался доставить ей удовольствие, то сейчас я думал о ней как о продолжении своего собственного существа. Я понял, что плачу, – ее волосы намокли от моих слез, руки расслабленно скользнули в мои и сплелись с ними со стоном блаженства – ее руки в моих у нас над головами на общей подушке.
Итак, Гектор снова был во дворце своих предков, но на этот раз сам об этом не зная. Через Одиссея мы узнали, что Приам обошел оставшихся старших сыновей и выбрал наследником Троила, еще очень юного. В Трое некоторые поговаривали, что он еще не достиг брачного возраста – понятие, которое у нас было не в ходу, но, по словам Одиссея, очевидно, служило у троянцев основным критерием зрелости.
Его решение было встречено огромным недовольством, сам Троил умолял царя выбрать в наследники Энея. Это побудило Приама разразиться против дарданца обличительной речью, которая закончилась только с уходом Энея из тронного зала. Деифоб тоже был в ярости, как и младший сын‑жрец Гелен, который напомнил Приаму о предсказании оракула, которое гласило, что Троил спасет город, только если доживет до брачного возраста. Приам настаивал, что Троил уже достиг брачного возраста, что, по мнению Одиссея, подтверждало расплывчатость этого понятия. Гелен продолжал умолять царя изменить решение, но тот стоял на своем. Троил был провозглашен наследником. А мы на берегу принялись точить мечи.
Троянцам понадобилось двенадцать дней, чтобы оплакать Гектора. За это время прибыла Пентесилея с десятью тысячами конных жен‑воинов. Еще один повод наточить мечи.
Наши точильные камни умаслило любопытство – ведь жизнь этих необыкновенных женщин была полностью посвящена Артемиде Девственнице и Аресу Азийскому. Они обитали в Скифии у подножия хрустальных гор, пронзавших пиками крышу мира, скакали на своих огромных лошадях по лесам, охотились и грабили во имя Артемиды. Они жили под властью богини Земли в ее изначальном триединстве – дева, мать, старуха – и повелевали мужчинами так же, как когда‑то женщины в наших краях ойкумены, до того как новые боги сменили старых. Но мужам открылось нечто очень важное, а именно что мужское семя так же необходимо для деторождения, как и женщина, чтобы выносить плод. До тех пор пока это открытие не было сделано, иметь мужчину считалось пустой роскошью.
Род у амазонок велся только по материнской линии, их мужчины были имуществом и даже не принимали участия в битвах. Первые пятнадцать лет жизни после прихода менструации женщина полностью посвящала служению богине‑девственнице. Потом она уходила из армии, брала себе мужа, рожала детей. Только царица никогда не выходила замуж, хотя оставляла трон примерно в то же время, что и другие жены оставляли службу Артемиде; вместо того чтобы взять мужа, царица шла под секиру и приносила себя в жертву людям.
Если мы чего‑то не знали об амазонках раньше, то узнали от Одиссея; похоже, у него повсюду были лазутчики, даже у подножия скифских хрустальных гор. Хотя, конечно же, больше всего нас занимало то, что амазонки ездили на лошадях верхом. Так не делал больше никто, даже в далеком Египте. На лошади было слишком сложно усидеть. Шкура у них была скользкая, и покрывало не могло на ней удержаться; единственное, от чего был прок, это рот, в который можно было вложить удила, прикрепленные к головной сбруе, и поводья. Поэтому мы использовали лошадей только для того, чтобы тянуть колесницы. Их даже в повозки нельзя было запрягать, ибо ярмо их душило. Так как же амазонки могли ехать верхом на битву?
Пока троянцы скорбели по Гектору, мы отдыхали, гадая, предстоит ли нам еще раз увидеть их за пределами стен. Одиссей пребывал в полной уверенности, что они непременно выйдут, но остальные не слишком разделяли его уверенность.
На тринадцатый день я надел доспехи, которые мне дал Одиссей, и обнаружил, что они стали намного легче, – я привык к ним. В рассветных сумерках мы вышли за насыпь, и по мокрой от росы равнине протянулись бесконечные цепочки бредущих воинов с колесницами во главе. Агамемнон решил стать вдоль всего фронта на расстоянии в пол‑лиги от стены, примыкавшей к Скейским воротам.
Они нас ждали, не такие многочисленные, как раньше, но все еще превосходившие нас числом. Скейские ворота уже закрылись.
Орда амазонок располагалась в центре троянского авангарда; дожидаясь, пока наши фланги встанут на позицию, я присел на бортик своей колесницы и принялся их рассматривать. Они сидели верхом на огромных косматых зверях неизвестной мне породы – уродливые горбатые головы, короткие гривы и хвосты, копыта, заросшие шерстью. По масти лошади были пестро‑гнедыми или коричневыми, кроме одной белой красавицы в центре. Эта наверняка принадлежала царице Пентесилее. Я увидел, как они держались верхом, – умно! Каждая женщина‑воин усаживалась бедрами и ягодицами в кожаный каркас, закрепленный ремнем под лошадиным брюхом, чтобы он крепко держался на месте.
На них были бронзовые шлемы, но остальные доспехи были сделаны из дубленой кожи, а от талии до стоп их ноги были обвязаны кожаными полосками. На ногах у них были мягкие короткие сапоги. Их любимым оружием был, конечно же, лук со стрелами, хотя у некоторых на поясе висели мечи.
И тут рога и барабаны возвестили начало битвы. Я стоял прямо, со Старым Пелионом в руке, железный щит удобно повис на левом плече. Агамемнон стянул все свои колесницы в авангард напротив амазонок, которых было до обидного мало.
Воительницы разлетелись меж колесниц с пронзительными воплями и криками, как гарпии. Из их коротких луков со свистом вылетали стрелы, проносились у нас над головами и вонзались в землю. Этот бесконечный смертоносный дождь потряс даже мирмидонян, не привыкших сражаться с противником, который нападал издалека, чтобы избежать немедленного возмездия. Я сдвинул свой небольшой отряд воинов на колесницах плотнее и оттеснил амазонок, используя Старый Пелион в качестве пики, отбивая стрелы щитом и крича остальным, чтобы они делали то же самое. Невероятно! Эти женщины не целились в наших коней!
Я взглянул на Автомедонта, с помрачневшим лицом он боролся с упряжкой. Наши взгляды встретились.
– Сегодня троянцев придется рубить остальной армии, – сказал я. – Я же назову битву удачной, если мы хотя бы сохраним свои позиции. Против этих женщин трудно бороться.
Он кивнул и резко свернул в сторону, чтобы избежать воительницы, которая направила своего скакуна прямо на нас – его толстые и мощные передние ноги били копытами, вполне подходящими, чтобы выбить мозги. Я схватил свободное копье и метнул, удовлетворенно хмыкнув, когда оно свалило ее с лошадиной спины прямо под эти копыта. Потом я отложил Старый Пелион и взял секиру.
– Держись ко мне поближе, я спускаюсь.
– Ахилл, не надо! Они тебя растопчут!
Я рассмеялся.
На земле я держался намного устойчивее; я передал мирмидонянам приказ спешиться.
– Не обращайте внимания на размер лошадей. Бросайтесь им под ноги – они не убивают наших лошадей, но мы будем убивать их. Убитая лошадь – почти то же самое, что и убитый воин.
Мирмидоняне без колебания последовали за мной. Некоторые были покалечены и растоптаны, но большинство устояло – под потоками стрел они рубили мохнатые животы и ноги, разрывали конские шеи. Им удалось это сделать, удары их были точны и быстры, ибо ни мой отец, ни я никогда не мешали ни одному из них проявлять смекалку и гибкость, – амазонки были вынуждены беспорядочно отступить. Победа нам дорого стоила. Поле было усеяно погибшими мирмидонянами. Но сейчас они победили. Воспрянув духом, они готовы были и дальше убивать амазонок и амазонских коней.
Я снова вскочил на колесницу к Автомедонту и стал искать Пентесилею. Вон она! В гуще своих всадниц, она пытается поднять им дух. Я кивнул Автомедонту.
– Вперед, на царицу.
Стоя в колеснице, я атаковал ее ряды, застав воительниц врасплох. Но стрелы все равно продолжали падать; чтобы прикрыться от них, Автомедонт надел на плечи щит. Но мне не удавалось подобраться к ней достаточно близко, чтобы причинить вред. Три раза ей удавалось нас отбить, одновременно перегруппировывая свои шеренги. Автомедонт обливался потом и слезами, не в силах управлять моими тремя жеребцами так, как это удавалось Патроклу.
– Дай мне вожжи.
Их звали Ксанф, Балий и Подарг, и я к каждому обратился по имени, прося открыть мне свое сердце. Они меня поняли, пусть и не было рядом Патрокла, чтобы за них ответить. Ну, вот и замечательно! Я мог думать о нем без чувства вины.
Не нуждаясь в кнуте, они снова ринулись в бой. Они были достаточно крупными, чтобы разметать амазонских лошадей в стороны. Выкрикивая свой боевой клич, я отдал вожжи Автомедонту и взялся за Старый Пелион. Царица Пентесилея была почти на расстоянии удара и продвигалась все ближе, ряды ее воительниц смешались еще больше, чем раньше. Бедная женщина, у нее не было дара командовать. Ближе, ближе… Чтобы избежать столкновения с моей упряжкой, ей пришлось направить свою белую кобылу в сторону. Ее палевые глаза сверкали, ее бок был открыт Старому Пелиону, как подарок. Но я не смог бросить копье. Я поприветствовал ее и приказал отступать.
Амазонская лошадь без всадницы – похоже, они все были кобылами, – была привязана к собственным ногам, потому что наступила одной из них на лежащие на земле поводья. Когда Автомедонт проезжал мимо, я нагнулся, вытащил поводья у нее из‑под копыт и заставил пойти следом.
Как только сутолока боя осталась позади, я выпрыгнул из колесницы и принялся рассматривать амазонскую лошадь. Понравится ли ей мужской запах? Как мне залезть в этот кожаный каркас?
Автомедонт побледнел.
– Ахилл, что ты делаешь?
– Она не боится умереть и потому заслуживает лучшей смерти. Я сражусь с ней как равный, на спине лошади, ее секира против моей.
– Ты сошел с ума? Мы не ездим верхом!
– Сейчас нет, но, увидев, как это делают амазонки, неужели ты думаешь, будто мы не научимся?
Я вскарабкался кобыле на спину, встав на колесо колесницы как на ступеньку; по углам каркас заканчивался массивными шишкообразными выступами, а это означало, что мне было довольно трудно в нем устроиться, потому что он был очень мал. Но как только мне это удалось, я поразился. Держать спину прямо и сохранять равновесие было так просто! Единственную трудность представляли ноги, которые свисали без опоры. Кобыла дрожала, но мне, похоже, посчастливилось выбрать животное с мирным характером; когда я хлопнул ее по холке и дернул за поводья, чтобы развернуть ее кругом, она послушалась. Я сидел верхом – первый мужчина в ойкумене, кто это сделал.