Иван Моисеевич Третьяк
Храбрые сердца однополчан
----------------------------------------------------------------------------------------------
Третьяк И.М. Храбрые сердца однополчан. М., Воениздат, 1977. — 251 с.
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru, https://zmiy.da.ru), 14.02.2005
----------------------------------------------------------------------------------------------
Автор книги Герой Советского Союза генерал армии Иван Моисеевич Третьяк в годы войны командовал батальоном, полком. Его полк с боями продвигался от Москвы через Гжатск, Вязьму, Ригу, активно участвовал в разгроме крупных группировок немецко-фашистских войск. С большой душевной теплотой автор пишет с солдатах, сержантах и офицерах, своих мужественных однополчанах.
Книга рассчитана на массового читателя.
СОДЕРЖАНИЕ
О книге и ее авторе
Вместо предисловия
Глава 1. Воинами становятся
Глава 2. Тугие узлы единобратства
Глава 3. Лавина наступления
Глава 4. На острие атаки
Глава 5. В боях за освобождение Прибалтики
Глава 6. Командирский хлеб насущный
Глава 7. Мужество, убежденность, порыв
Глава 8. В лесу прифронтовом
Глава 9. Напряжение боевой работы
Глава 10. Стрелы сорок пятого
Глава 11. И что положено кому
Эпилог
О КНИГЕ И ЕЕ АВТОРЕ
Любили мы его за безумную храбрость, за то, что охотно шел на любое задание, каким бы оно ни было трудным. Казалось, скажи ему: «Третьяк, приволоки Гитлера!», он, наверное, ответил бы: «Слушаюсь!» — и пошел бы добывать. Таким он был в бою».
Так написал о нем его бывший командир дивизии, впоследствии видный военачальник А.Т.Стученко в своих мемуарах «Завидная наша судьба».
Мне хотелось бы присоединиться к этому мнению. Если бы эти же слова написал в свое время комдив в боевой характеристике офицера, я, тогда командарм, не задумываясь, вывел бы в верхнем левом углу: «Утверждаю».
|
|
Являясь командующим 10-й гвардейской армией, я очень хорошо знал Ивана Третьяка, командира батальона, а потом командира полка в возрасте 21 года. Он был известен на всем 2-м Прибалтийском фронте, а возможно, и за его пределами как инициативный, отважный, умный офицер, с чьим именем связаны творческое решение исключительно сложных задач и блестящие боевые победы.
В послевоенные годы я знал о быстром и заслуженном росте Героя Советского Союза И.М.Третьяка, ставшего генералом армии, командующим войсками округа, избранного депутатом Верховного Совета СССР, членом ЦК КПСС. Мы не раз встречались и конечно же находили между делами время для фронтовых воспоминаний.
А вот эта книга Ивана Моисеевича явилась для меня очень приятной и радостной новостью. Она, мне кажется, завоюет симпатии многочисленных читателей искренностью, верностью духу военной романтики. В своих военных мемуарах И.М.Третьяк лишь изредка и весьма сжато описывает крупномасштабные ситуации, вводит читателя в обстановку с помощью оперативной карты вышестоящего штаба (без чего, разумеется, никак не обойтись); подавляющее большинство страниц его книги посвящено людям невысокого ранга, но высоких морально-боевых качеств — ротным и батальонным командирам, сержантам, солдатам. Всех их правдиво и ярко характеризует уже само название книги — «Храбрые сердца однополчан». Автор со своими героями жил в одних землянках, ел из одного котла. Он прошел с ними тяжелый, кровопролитный победный путь войны. Он правдиво и с любовью рассказал о тех, на чьих плечах весь наш фронт держался, и спасибо ему за это.
|
|
Образно и справедливо замечает автор в самом начале книги, что на фронте «командирских нянек» не было. Со всей полнотой ответственности капитаны и лейтенанты вели свои подразделения в бой, решали сложные тактические задачи, в которых чаще всего было только два исхода: победить или погибнуть. И далее, страница за страницей, глава за главой открывают перед читателем героические дела командиров подразделений, дела, которые сами они считали будничной фронтовой работой.
Мне ежедневно приходилось выслушивать доклады, читать донесения об инициативных, смелых решениях и действиях командиров подразделений, а многое наблюдать лично. Командирская самостоятельность ценилась в боевой обстановке очень высоко, ибо это качество заложено в основе важнейшего воинского закона: «приказано — выполнено».
Отступления от хронологии событий, которые время от времени делает автор, переносясь мыслью в наши дни, в нынешнюю жизнь войск, мне кажутся весьма уместными и поучительными. Такова, например, глава о командирском характере, в которой интересные, взволнованные раздумья бывшего комбата, ныне командующего войсками округа, имеют непосредственное отношение к службе, боевой учебе офицеров младшего поколения. Офицер — профессия героическая. Офицеру надо как можно настойчивее и в самой различной форме преподавать науку побеждать.
В книге нередко упоминается мое имя — это обусловлено тем, что мы с автором воевали на одном направлении. Спасибо Ивану Моисеевичу на добром слове, хотя можно было о командарме и поменьше... Заметил бы где-то вскользь, что сидел, дескать, над картой такой-то генерал да усы покручивал, и достаточно. Однако навязывать автору свою точку зрения я не в праве. Пусть только не подумает читатель, что вот, мол, Третьяк пишет о Казакове, а тот — о нем. Оба мы в свое время были связаны служебным положением, и правдивости ради автор привел в тексте некоторые факты совместной боевой работы.
|
|
Со своей стороны, мне хотелось в этой краткой вступительной статье представить автора книги читателям. О себе он почти ничего не рассказывает, он будто лишь присутствует в различных эпизодах, в которых участвуют его боевые товарищи. Но именно в его руках находились крепкие нити управления подразделениями, судьба боя. Люди безгранично верили ему, шли за ним в бой. Название книги «Храбрые сердца однополчан» в первую очередь относится к самому автору — Ивану Третьяку.
Генерал армии М.И.КАЗАКОВ
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
Дороги войны... Трудные, опаленные, пропахшие горечью полыни в отступлении и осененные цветеньем полевых красных маков в победной поступи вперед. Разве забыть их фронтовикам, прошагавшим множество огненных верст? Никогда не забыть! Они оставили на старых командирских картах красные и синие стрелы, они прочертили в сознании и в сердцах воинов старшего поколения неизгладимый след.
Тот след, как рубец от раны, напоминает о себе в непогодь приглушенной болью. И еще тогда, когда много лет спустя после войны проходишь теми же дорогами. Глаза твои любуются всем тем, что создано народом в мирные годы, а думы непроизвольно залетают в далекое прошлое, воскрешая события Великой Отечественной...
И еще крепче тревожат душу воспоминания, когда встретишься с фронтовиками-однополчанами. Так много значат их рукопожатия, столь красноречивы их взгляды! Да, да... Эти же самые глаза — серые, карие, синие — глядели на тебя с искренностью и отвагой тогда. И ныне глядят так же, с той же самой верой в человека.
После объятий и долгого очень выразительного молчания разговор пробивается, словно родник, неожиданно найденный:
— А вот за той высоткой стояла полковая артиллерия, которую возглавлял Владимир Стружанов.
— Тогда пехота обошла немцев двумя батальонами с фланга и ударила так, что они всю ночь бежали без оглядки.
— Хорошо, пушкари поддержали вовремя.
Примерно в такой тональности складываются беседы с фронтовыми однополчанами, как вот эта, с Владимиром Николаевичем Стружановым — бывшим начальником артиллерии нашего стрелкового полка.
Сердечными и волнующими были недавние встречи с генералом армии М.И.Казаковым, фронтовым командармом, с генерал-лейтенантом в отставке Л.М.Лазаревым, фронтовым комдивом, с его женой Ольгой Степановной, тоже фронтовичкой...
И по долгу службы, и по личным намерениям во время отпуска, и при иной случайности как же часто приходилось командующему войсками Краснознаменного Белорусского военного округа проезжать от Минска до Москвы и обратно, а это ж ведь тот самый путь Великой Отечественной войны, те же версты, пройденные с боями, — до Москвы и обратно и дальше.
Все мы, солдаты и командиры, шли одной дорогой через войну. Им, дорогим однополчанам, посвящены настоящие записки, что и подтверждается заголовком книги. Здесь найдут выражение те самые думы, которые волновали меня и тогда, на фронте, которые, однако, в то время высказать я не успел и не сумел. Адресована книга, по замыслу автора, читателям младшего поколения, тем нашим современникам, у которых впереди — широкая дорога свершений и подвигов.
Воспоминания уносят тебя туда, где состоялось первое свидание с прекрасной и всесильной военной романтикой. И невольно задумаешься, спрашивая себя: с чего же все это началось? И будто вдруг откликнется эхо в ответ: «С мечты...»
Мне, например, не было на роду написано стать военным. Наоборот, отец мой Моисей Ильич Третьяк, колхозник, влюбленный в землю-кормилицу человек, с детства склонял меня к тому, чтобы я по доброй семейной традиции стал хлеборобом.
— Оглядись, сколько нашей родни на полтавской земле трудится, от малого до старого, — говаривал, бывало, он. — И сам думай о том, где бы руки к работе на земле приложить.
А я мечтал о другом — о военной службе, о командирском труде.
Отец, когда услышал о том впервые, даже вспылил, запретил мне помышлять о военной профессии. Но разве можно запретить мечту?
Позже я разобрался в отцовских противоречиях, понял, чем не полюбилась военная служба бывшему солдату, участнику Брусиловского прорыва. Отрицательные суждения и эмоции были вызваны не самой службой, не тяжелой раной, полученной отцом в бою. На него угнетающе действовало впечатление об офицерской касте царской армии, оставившее в его сознании столько памятных зарубок! О советских же командирах он только читал да слышал из других уст. Это не могло пересилить в нем того, что в молодости довелось лично испытать.
Вопрос о выборе жизненной дороги, помню, вызвал у нас размолвку, и не мимолетно вспыхнувшую, а продержавшуюся в хате Третьяков довольно долго.
...Выпало мне как-то счастье заглянуть в родной дом, отлучившись ненадолго с фронта. Встреча была, конечно, радостной и сердечной. Однако под вечер состоялся с отцом с глазу на глаз примерно такой разговор:
— Гляжу, Ваня, две звезды у тебя на погоне. Ты теперь по должности кем же будешь?
— Командир полка.
— Да сколько ж тебе лет, сыну?
— Двадцать один исполнился недавно, как вы помните, батьку.
— От воно як!.. Разве такие командиры полков бывают? Вот у нас был полковой командир, граф, — ото да! Мы, солдаты, может, раз в год его только и видели, да и то издали.
— А меня, батьку, солдаты видят каждый день и вблизи, так же, как и я их. При встрече за руку здороваемся...
Вспоминая об этом разговоре с отцом, я невольно забежал вперед. Раз уж зашла речь о юношеской мечте, то к ней и вернемся — к тому времени, когда, хоть и попахивало грозой, на советской земле царил еще мир.
Поступил я учиться в наш Полтавский сельскохозяйственный техникум, как прочил отец, а сам начал думать и гадать, как бы это в свои шестнадцать лет определиться в какое-нибудь военное училище.
С однокашником Андреем Горевым стали мы обивать пороги военкомата, откуда нас, попросту говоря, всякий раз выдворяли, как подростков.
Нашли мы с Андрюшкой дорогу в местный аэроклуб. Нас вроде бы приняли, дали для изучения несколько книжек по теории полета, но к настоящему делу так и не допустили по той же самой причине несовершеннолетия.
Откровенно говоря, в авиацию меня и не тянуло, хотелось стать или кавалеристом, или пограничником. В обход военкомата, где неласково привечали, попробовал я постучаться в двери Полтавского бронетанкового училища — прогнали. Стал писать и рассылать во все концы письма с единственной просьбой: «Прошу вызвать на вступительные экзамены». Своей настойчивостью и страстным желанием мне, видно, удалось тронуть сердце нашего военкома, и он тоже взялся делать запросы, ходатайствуя за шестнадцатилетнего парня, за того самого, которого недавно выставлял из военкомата.
И однажды вызывает меня срочно, как по тревоге:
— Астраханское стрелково-пулеметное ответило положительно!
Я готов был кинуться ему на шею, но он тут же охладил мой пыл:
—...При условии, что разрешит лично Нарком обороны.
В тот же день мы с военкомом общими усилиями составили и отпечатали на машинке письмо на имя Наркома обороны. Немедленно отправили. Ждали ответа с нетерпением и тревогой. И вот он пришел: в порядке исключения нарком разрешил!
Поскольку я учился на втором курсе техникума, и учился хорошо, а может быть учитывая проявленный энтузиазм, меня приняли в Астраханское стрелково-пулеметное училище без экзаменов.
С радостью и гордостью надел я военную форму, получил из рук командира оружие. Можно себе представить чувства юноши, которому шел в то время только семнадцатый год. В училище таких нас было двое. С другим шестнадцатилетним парнем мы познакомились не сразу. Вначале ходили, поглядывая друг на друга, обмениваясь лишь официальным воинским приветствием, стараясь как можно ловчее подбросить руку к козырьку фуражки. А потом подружились.
Интересно, увлекательно открывалась перед нами день за днем программа обучения, но давалась все-таки тяжело. Ведь несозревшими, неокрепшими были оба. Старались, правда, изо всех сил, решительно отметая попытки со стороны некоторых старших сделать нам в чем-либо скидку по молодости лет.
Война застала меня в училище. Известие о ней было тревожным, но думали мы тогда и рассуждали, так сказать, еще «довоенными категориями». Курсанты предположительно называли короткие сроки борьбы, высказывали смелые замыслы. А больше всего волновало нас то, что мы пока не на фронте.
Драматическое развитие событий первых месяцев войны заставило нас мыслить по-иному. Горькая, тягостная правда о положении на фронтах отзывалась в наших сердцах болью. Многих постигло и личное горе: гибель в боях, исчезновение без вести отцов и старших братьев, захват вражескими войсками родных сел и городов. Мои родители тоже оказались на оккупированной территории. Другими глазами смотрели теперь курсанты на большую географическую карту, утыканную передвижными флажками, нахмуренными и суровыми сделались их юношеские лица, но все до единого и на людях, и в сокровенных думах решительно твердили одно: на фронт, поскорее на фронт!
В числе других меня выпустили из училища лейтенантом, командиром взвода, по прибытии на фронт назначили вскоре на роту, а несколько позже доверили командовать в боях батальоном.
Столь стремительный рост был, разумеется, обусловлен тяжелейшей обстановкой, а не проявлением исключительных способностей. На коротких совещаниях в штабном блиндаже не один я был безусым да необстрелянным — почти все комбаты такими были. Всех нас война «назначила» на высокие должности, потому что некому было их исполнять — люди постарше и поопытнее к тому времени частично уже погибли, мужественно выполнив свой воинский долг перед Отчизной. Война в порядке конкурсных, что ли, экзаменов проверила нас в первых боях жестокостью и огнем.
Тогда пошли в бой молодые и необстрелянные. Они оправдали доверие, выдержали все испытания с честью. От их имени, словно порученное фронтовое письмо-треугольник передавая, мне хочется сказать нынешним молодым командирам, которые решетят сегодня учебные мишени и утюжат землю на полигоне: «Будьте всегда, в любую минуту, готовы к бою. И будьте готовы принять на себя более высокую ответственность, чем та, которую возлагает на вас нынешняя ваша должность».
Да, мы шли в бой молодыми и необстрелянными. Но нас до этого учили. А сколько людей, профессионально не обученных военному делу и вовсе не воинственных по характеру, взялись за оружие, когда грянула гроза Великой Отечественной... Седовласые деды в партизанских отрядах, сильные духом интеллигенты в подполье, сорокалетние и пятидесятилетние солдаты в строевых частях, а с ними вместе и женщины, дети — вот она, сила народная, победившая в войне.
И как нынче по доброй традиции на торжественных собраниях и партконференциях первое слово приветствия предоставляют детям, так и автор этих записок считает нужным сказать первое слово о детях, принявших участие в боях за Родину.
Малолетних отважных воинов я не раз встречал на фронте. Их никто, разумеется, не посылал в огонь войны — сами шли. Один из них был нашим полковым сыном, все считали его родным. Как в капле воды отражается мир, так в малом эпизоде войны, который мне хочется здесь привести, вмещается понятие великого. Он ярко свидетельствует о ратных подвигах наших юных воинов, о чувстве патриотизма и силе духа, воспитанных в советском человеке с детства.
Мы нашли его, того мальчишку, в сожженной фашистами подмосковной деревне Шваново, когда продвигались на запад во время нашего первого наступления.
Остановилась пароконная телега, на которой ехали легкораненые бойцы, и мальчик лет двенадцати затеял с ними такой разговор:
— Дяденька, возьмите меня с собой на фронт.
— Нельзя, мал еще. Беги к мамке.
— Нету мамки у меня...
— А отец?
— На фронте.
— Как звать-то тебя?
— Витя.
— Фамилия?
— Киселев.
Покопавшись в мешке, один из бойцов сунул малышу в руки краюху хлеба. Тот схватил ее, впился зубами.
Оказавшись невольным свидетелем этого разговора и всей сцены, я распорядился захватить малыша с собой — не бросать же его на прифронтовой дороге.
Он не то чтобы «спасибо» сказать, а голосисто этак выпалил:
— Есть, товарищ капитан!
Может быть, не готов был двадцатилетний капитан стать ему отцом, но война породнила нас. Скоро Витя Киселев в ловко подогнанном солдатском обмундировании занял место в строю батальона. Малый ростом, он становился на левом фланге, но делами своими вошел в боевое ядро. И солдаты, чуткие к детям и почитающие доблесть, называли его не то в шутку, не то всерьез Виктором Ивановичем. Я тоже перенял от них это обращение.
Конечно, мы все оберегали его, но он рвался в бой, ему это было необходимо. И чтобы не лез он под пули, иногда приходилось утешать его заданиями, где риск для него был минимальным.
Даю ему однажды задание:
— Вон там, Виктор Иванович, стоит фашистское противотанковое ружье. Сейчас немцам как раз обед принесли — чувствуешь запах горохового супа?
Он потянул носом:
— Угу...
— Вот тебе граната. Подползи незаметно и брось им на третье. Ну, давай!..
Обычно во время обеда немцы прекращали боевые действия, сейчас подползти к ним для Вити ничего не стоило. Но я тут же неприметно подмигнул сержанту Д.Царевскому, которому заранее поручил охранять мальчика и выручить, если что... Царевский вымахнул из окопа, распластался на земле, зорко наблюдая за нашим воспитанником. А Витя кошкой подкрался к немцам около противотанкового ружья, ловко метнул гранату. Взрыв пришелся как раз посредине их гнезда.
Впоследствии Витя Киселев сделался отличным разведчиком. Он выполнял задания, с которыми не всегда могли справиться взрослые: переодеваясь пастушонком, рядясь беспризорником, добывал ценнейшие сведения. Глаза его загорались угольками, когда я говорил ему: «Хвалю за храбрость. Подрастешь — боевым офицером станешь».
Не зная того, я предсказал ему судьбу. Но судьба не просто осчастливила сына гвардейского батальона. Витя сам ей шел навстречу, совершая наравне со взрослыми боевые дела.
В очередной разведке одетый под нищего мальчишка попался в лапы гитлеровцев. Он сидел в крайней хате села Шиловка и пил молоко, которым угостила его хозяйка, добрая женщина. Внезапно лязгнула щеколда, дверь распахнулась, и на пороге встали два солдата немецкого патруля.
Витю отвели в штаб. Допрашивал его тучный мрачный офицер. Не слыша ничего в ответ, хлестал мальчишку кожаными перчатками по щекам, бил чем попадя.
— Пионер? Антворте! Отвечай!
Виктор молчал.
— Из какой деревни? Кто тебя послал? Антворте!
Виктор не проронил ни слова. Он решил умереть, но не выдать военную тайну. Уж не назовешь его Витей, этого мужественного юного воина, а именно Виктором.
Он был на краю гибели, черный глаз пистолетного дула уже смотрел ему в лицо, когда на выручку подоспели наши разведчики.
И тот самый фашист вскоре сидел у меня в блиндаже. Он-то послушно, с торопливой угодливостью отвечал на все наши вопросы. Раскрыл все, что только знал: численность, расположение своей части, имена командиров, содержание приказа на оборону. Когда его больше не о чем было спрашивать, он заявил, указывая на Виктора:
— Отцов таких детей победить невозможно.
Офицер-переводчик заметил ему от себя:
— Верно, обер-лейтенант. Только он не детка, Виктор наш, он и сам воин.
Гвардейский полк готовился к наступлению на сильно укрепленном участке обороны противника. Необходимо было произвести разведку боем. За сутки до начала атаки усиленный взвод разведчиков прорвался в тыл врага. Виктор был в составе этой группы, набросился сам. Не потеряв ни одного человека, разведчики захватили высоту, на которой стояли немецкие артиллеристы. Одно орудие вывели из строя, жерла других повернули в сторону противника.
Гитлеровцы предприняли несколько атак на высоту, но безуспешно — горстка разведчиков удерживала свою завоеванную позицию с исключительной стойкостью. Тогда в атаку были брошены пьяные солдаты с собаками. Орущая ватага ринулась на высоту. Но и этот свирепый штурм был отражен огнем разведчиков.
Фашисты использовали даже авиацию, силясь вернуть высоту, захваченную дерзкими разведчиками. Несколько самолетов Ю-87 нанесли удар с бреющего полета.
Виктор вскочил в окоп уже в тот момент, когда взорвалась бомба. Раненный, он очнулся на краю воронки: взрывом его выбросило из окопа. Когда девушка-санитарка подбежала к нему, он попросил:
— Маруся, дай мне мой автомат... И поверни меня лицом к врагу.
Так он и лежал — лицом к врагу, с автоматом наизготовку, — когда наступавшие гвардейцы подобрали его.
Виктор ослеп, потерял дар речи. В госпитале пришлось врачам поволноваться за него. Через три недели он заговорил и увидел свет. А месяц спустя уже стал проситься на фронт и, так как его не отпускали, пытался бежать из госпиталя.
Предо мною две фотокарточки, сделанные в 1942 и 1954 годах. На одной запечатлены воспитанник гвардейского полка Витя Киселев вместе с капитаном Третьяком, на другой — гвардии лейтенант Виктор Иванович Киселев, командир передового подразделения Н-ской части.
Дороги они мне, эти снимки, не только как память о фронтовых и послевоенных годах, но и как свидетельство большой значимости. Как верно говорится, солдатами не рождаются — становятся, так и патриотами бывают не с рождения. Пионерия, комсомол, школа, армейская служба воспитывают в юном человеке лучшие качества советского гражданина, для которого превыше всего Родина.
Боевое становление порой длится долго, а порой происходит в один день — все зависит от того, какая случится встреча с противником и через какой морально-психологический барьер перешагнет человек. Мое, например, боевое крещение помнится мне как событие отнюдь не личной биографии. То была одна из жесточайших схваток с врагом на крутом повороте в судьбе страны. И прогремел тот бой в историческом сражении под Москвой.
Это было во время наших первых наступательных боев. Наша стрелковая бригада прибыла на этот участок фронта.
...Заснеженное поле. Тяжелая, резко меняющаяся обстановка: наше наступление только еще набирает силу, и гитлеровцы предпринимают все возможное, чтобы не дать ему развернуться, их контратаки злобны и опасны, как смертельные ножевые удары в грудь, в сердце.
Прибывший из Астраханского пулеметного училища выпускник — командир с двумя кубарями в петлицах — уж чего-чего, а из «максима» стрелять умел отлично. Можно сказать, красиво умел стрелять! И вскоре от лейтенанта Третьяка потребовалось показать свое искусство в бою.
Вражеская контратака была внезапной, страшной в своей неотвратимости, скручивающей твои нервы в жгут. Гитлеровцы шли в рост, лишь слегка, для удобства действий, пригнувшись, автоматы, воткнутые прикладами в животы, пока молчали, но были готовы выплеснуть шквал огня. Все ближе и ближе...
У меня, молодого лейтенанта, приникшего к пулемету, — ни страха, ни сомнений в душе. Во-первых, обучен метко стрелять; во-вторых, сам лично подготовил к бою «максим», сальники намотал, водичку залил; в-третьих, вот только что, во время нашей атаки, бил тех же врагов.
Фашисты на таком расстоянии, что надо следить за каждым их шагом. Прицел установлен точно. Огневая бритва пулеметной очереди резанет их всех чуть пониже груди...
Гашетки будто притягивают пальцы какой-то силой — так и хочется нажать. Но еще несколько секунд — пусть подойдут ближе...
Пора?
— Огонь!
Заработал «максим», заговорил с врагом на своем беспощадном, огненном языке.
Но что это: я секу их слева направо длинными очередями, а они не падают?! Еще очередь, еще! «Максим» захлебывается в бессильной ярости. А гитлеровцы все не валятся, как ожидалось, снопами, только отдельные фигурки сникли, припали к земле, основная же масса движется вперед. Уже бросились бегом, открыли огонь из автоматов...
Через несколько секунд они могли ворваться в нашу траншею, если бы я не догадался в последний момент отпустить рукоятки пулемета, не виснуть на них. И пошел, и пошел косить... Да и другие наши пулеметчики поддержали меня. Залегли гитлеровцы, потом поползли назад. Большинство из них осталось лежать на заснеженном поле.
Поздняя, хотя и облегчающая душу догадка осенила меня. Прицел был взят мною точно, расчеты сделаны правильно. Не учел я должным образом поправку на психологическое воздействие вражеской контратаки. В момент смертельной опасности взялся за рукоятки пулемета очень цепко — ведь надежда была только на «максим». Под тяжестью моих налившихся кровью рук ствол приподнялся. И хотя я целился, как учили, чуть пониже пояса, чтобы, значит, бить наверняка, по груди, трассы моих очередей шли над головами гитлеровцев или на уровне шеи, в самом узком, маловероятном для поражения месте. Вот они и не падали, перли вперед, как завороженные от огня. Но не они были в тот страшный миг завороженными, а сам пулеметчик: хоть он вроде и не робкого десятка, а все ж таки его душу заледенило, его оттренированные движения сковало.
Почему ничего подобного не случалось, когда в училище выполнял сложнейшие огневые задачи? Да потому, что фанерные фигуры мишенной установки, они ж... не кусаются. На стрельбище брался за рукоятки пулемета мягко, изящно, а во время контратаки навалился, зажал — в этом вся разница, мизерная в градусах угла возвышения цели и громадная по эффективности огня. А пулемет ни в чем не виноват. Старый добрый «максим» работал честно.
В последующих боях, как уже вскользь упоминалось, мне довелось командовать ротой и батальоном. Столь же молодыми да неопытными были и другие наши командиры. Конечно же не обходилось без ошибок, малозначительных и существенных, тем более что некоторые заученные уставные положения не совпадали с реальными ситуациями боевой обстановки. Старший адъютант батальона (так именовалась должность начальника штаба батальона), бывалый, мужественный воин, доброволец, штабс-капитан старой русской армии, на практике учил нас, молодых командиров, воевать. Но и он недоуменно разводил руками, когда приходилось действовать вразрез с общеизвестными канонами. Однако решения вырабатывал правильные.
Все мы, и молодые, и пожилые, проходили на первых порах науку войны — науку суровую, не делавшую скидок никому. Это стоило тяжелых потерь и большой крови. О тех грозных временах, о беспримерном мужестве фронтовиков, о неимоверной стойкости тружеников тыла хорошо и честно рассказано в мемуарных книгах советских военачальников, в художественной литературе, посвященной начальному периоду войны.
В настоящем повествовании речь пойдет о более поздней стадии войны, когда автору этих строк и его товарищам довелось принять наиболее активное участие в боях.
ГЛАВА 1
ВОИНАМИ СТАНОВЯТСЯ
К 1943 году наша армия, как известно, приобрела уже опыт ведения сложных боевых действий наступательного характера, накопила силы и ресурсы для нанесения решающих ударов по врагу и последующего стремительного движения вперед. В войсках появилось много техники, новых видов оружия. На рабочих картах командиров и офицеров штаба все чаще и ярче выражались смелые замыслы: охват, удар с фланга, выход противнику в тыл. Энергичное маневрирование, тесное взаимодействие подразделений стали в тактике обычным делом. Противник, будучи сильным и решительным, не любил и побаивался «неуставных» вариантов. А наши командиры, воспитанные в духе творческого мышления, старались при каждом возможном случае воспользоваться этой слабинкой врага.
Вместе с армией росли ее кадры. О том и другом неустанно заботились Коммунистическая партия и Советское правительство, ради этого ничего не жалел наш советский народ.