– Пятая, мотострелковая, – уточнил он, взглядывая на журналиста. В его взгляде любопытство смешивалось даже с каким‑то участием. Пот стекал с толстых щек Глинникова. Это должно было однажды случиться, билась движком в его голове мысль, должно, должно было произойти, встреча с прошлым, расплата.
– Или, может, ты авиабазу охранял? – спросил механик, то ли нарочно подбрасывая ему наживку, то ли искренне надеясь… на что надеясь? Он же уже все понял, с первого слова. И почему‑то таился. Из деревенского снобизма. Мол, пусть этот городской фофан брешет, сейчас мы ему устроим Панджшер.
В каюте уже нечем было дышать. Глинников встал, произнося: «Пашел…» – он хотел добавить, что пошел подышать свежим воздухом, но ударился головой о потолок, осекся, резко наклонился вперед, навис над Борей, чьи глаза сразу блеснули, как светочувствительные отражатели, поймавшие луч. «А‑а?» – удивленно выдохнул он, и зубы Глинникова тут же лязгнули. Он отдернул голову и снова ударился о потолок. Загорелый кулак, пропитанный соляркой и машинным маслом, нагнал его сбоку. Глинников драться не умел и не любил. Да тут и негде было драться. Как от жалящей пчелы, отмахнулся он от механика, и того снесло в сторону, полетели на пол стаканы, сало, хлеб. Механик тут же вскочил и ударил Глинникова тупым башмаком по голени, весьма чувствительный удар. Глинников, правда, особой боли не ощутил, все‑таки принято было изрядно обезболивающего, но он нагнулся почесать голень и получил удар кулаком – такой сильный, что в челюсти у него что‑то хрустнуло. Тогда Глинников, отдуваясь, сцапал механика за бок и швырнул к койке – та зазвенела от удара и вполне могла, прорвав обшивку, уйти в автономное плаванье. Даже капитан что‑то услышал и закричал: «Эй! Что там у вас?» Механик морщился от боли, безумно озираясь, силясь понять, что с ним произошло, где он находится… Не дожидаясь, пока он опомнится, Глинников проворно вскарабкался по лестнице, подхватив люк, и опрокинул его прямо на пытавшегося подняться следом за ним механика. Из рубки оглянулся капитан Виктор Данилович. Красноватое доброе его лицо напряглось.
– Ч‑чего такое там, а‑а?
«Гад! Сука!.. урою падлу! Открой!» – забушевал под люком Борис.
– Чего не поделили‑то?! – снова крикнул Виктор Данилович, сверкая из‑под насупленных бровей серыми глазами.
Глинников не нашел ничего лучшего, чем ответить: «Историю!» – «Чмырь! Сука!.. Забью!» – ударился с новой силой механик. Глинникова встряхнуло. «Не жилец!» – восставало из железных жарких грохочущих недр самое негодование тех, перед кем Глинников преклонялся. «Клянусь – не жилец! Груз двести!»
– Я бы попросил, – обратился Глинников к капитану, – пристать к какому‑нибудь жилью… берегу, что ли.
– Дожрались! – в сердцах воскликнул кэп.
Глинников тут же вспомнил, что на лоции нож с наборной разноцветной рукоятью, им резали сало, хлеб…Что предпримет капитан? Может, самому захватить судно, связать кэпа. Но как закрыть люк? Если этот рыжий дух вырвется наружу, это закончится плачевно. Глинников слышал, как он разбил бутылку и вооружился таким образом довольно опасной штуковиной, поэтично называемой розочкой. А может, кроме бутылки там какой‑нибудь гарпун. Не хотелось бы стать объектом китобойного промысла. Нет, с люка слезать ни в коем случае нельзя.
О, черт. Глинников с тоской посмотрел на реку, все такую же живописную, великолепно спокойную, буддийскую в своем спокойствии. Диссонирует с этим миром один только хомосс. Все начиналось так прекрасно. Чего, спрашивается, заходится этот механик? Оскорбил его лично кто? Глинников оглянулся на рубку с седым капитаном в грязной шапочке с солнцезащитным оранжевым козырьком. Капитану что, насмотрелся, небось, на своем веку. Крутит баранку… штурвал, ведет катер куда надо. В верховья. Там его и притопят, меня то есть, журналиста, как куль с глиной. О чем он думает? кэп‑смершевец? А ну как взыграет условный рефлекс? Ведь Глинников – провалился, легенду не до конца продумал… да он и не собирался врать, как‑то само совралось, сорвалось. Но кэп‑то об этом не знает еще. Значит, тем более нельзя выпускать Борю. А он что‑то притих… Нет ли там какого‑нибудь запасного лаза? через машинное отделение?
Если очень хорошо, то и плохо будет очень, гласит старая народная примета.
– Виктор Данилович! – снова обратился он к старику. – Я вас уверяю, что мне необходимо… сойти на берег. Обстоятельства изменились.
Кэп молчал. Катер тарахтел. Вскрикнула чайка.
– Исходя из целей безопасности на водах…
И внизу взорвалась пороховая бочка: механик. Глинников даже съехал с люка, но тут же проворно навалился всей тушей на него и сумел пересилить механика, успев увидеть взмыленное, ослепшее от солнца и ненависти лицо механика со слипшимися в железной ярой духоте волосами.
«Дани‑и‑и‑лы‑ы‑ы‑ч! А‑а!.. хх!.. Отставить! Не делай этого! Выпустите меня!»
Глинникову стало совсем нехорошо от этого крика. И он… как цербер… не так ли и государство давит их?..
Черт, сколько же это будет продолжаться? У Глинникова было такое чувство, что это он работал всю дорогу двигателем. И теперь его лошадиные силы иссякали. И ведь все время надо наваливаться, быть в напряжении, механик‑афганец же в любой миг может ударить. Это все равно что сидеть на вулкане. В общем, государственным мужам не позавидуешь, сделал он неожиданный вывод, видя себя спьяну Брежневым. Брежнев на катере с разъяренным механиком. Так нет, механик бы ему и слова не сказал. Или что‑нибудь вроде этого: «Да ладно, Ильич, ну промашка вышла, так что ж». Интересно, хочется этому Борьке туда вернуться?.. Эх, ведь можно было б так хорошо поговорить.
Но Виктор Данилович явно что‑то умышляет. Или ему в самом деле плевать? Так ведь бунт на корабле.
– Эй! – вдруг окликнули из рубки.
Глинников встрепенулся.
– Держи!
Из рубки вылетело что‑то. Глинников удачно схватил это, как собака кость, как утопающий круг, – правда, он был маленький и металлический – моток проволоки. Глинников с усилием размышлял, глядя на проволоку, потом осмотрел люк – и понял! Вот дужка для замка – и такая же на краю палубы. Он вдел конец проволоки в дужки, начал наматывать ее, закрутил – и расслабился. «Данилыч! Не делай этого!» – снова возопило снизу, откуда‑то из самых глубин, из бессознательного, пытающегося ворваться в сознание – и все погубить, пожечь горячим ветром‑афганцем, – в редакции по рукам уже ходила машинописная книжка Фрейда «Я и ОНО». Глинников вздохнул. Он испытывал громадное чувство благодарности к капитану. Рубашка на нем была мокрой от пота и пролитой водки, брюки испачканы. Мгновенно все происшедшее на реке показалось ему бредом. Два часа назад он был уважаемым человеком, журналистом из газеты – пока не партийной, а молодежной, но – областной. И вот один из героев очерка «Плотогоны», простой сельский парень, костерит его последними словами и готов вонзить ему в пузо поэтическое оружие. Роза ветров у него такая. А второй, Виктор Данилович, благообразный, но орет, как надсмотрщик. Наверное, не одного шпиона в расход пустил. И Глинников‑то и чувствует себя разоблаченным… агентом туркменского сна! и всего лишь, он же лишь немного повоображал, пофантазировал, а так жестоко поплатился. Очки потерял. А где же дипломат?
Дипломат был в рубке. Глинников попытался что‑то объяснить капитану, но тот лишь мельком, как на букашку, взглянул на него. Он поворачивал катер к деревне; уже слышны были собаки‑гуси, треск мотоцикла. В реке у причала купались дети. Завидев катер, они закричали, тот, кто был на берегу, бросился в воду, чтоб покачаться на волнах. Катер замедлил ход и осторожно, нежно ткнулся в берег. Мальчишки галдели. Глинников взял дипломат.
– Как‑то неловко… получилось, – пробормотал он, фокусируя взгляд на капитане. Лицо того расплывалось – не в улыбке.
– В Селезнях не сиди, – отчужденно посоветовал капитан, – и в городе.
Глинников хоть и чувствовал себя со всех сторон виноватым, но все‑таки спросил почему?
– Потому, – ответил капитан. – С верховьев можно туда дозвониться.
– Куда дозвониться? – не понял Глинников.
– До Борькиных дружков.
Из каюты доносилось глухое пение: «Бой гремел в а‑а‑крестностях Ка‑а‑абула! Ночь сияла вспы‑ы‑ышками а‑а‑агня! Не сломила‑а‑а нас и не согнуло‑о‑о!..»
– И хайло умой, – бросил уже в спину капитан.
Глинников кулем сверзнулся на землю под хихиканье ребятни и направился, чуть покачиваясь, как истый матрос, к деревне; реплика капитана задела, он не хотел ему подчиняться, кто такой этот деревенщина, чтоб им командовать? У самого морда. Так‑то они здесь и работают, отчалили от сплавконторы, на лоцию бутыль, закусь – и поехали с ветерком и плеском. Я про них напишу.
Оторопелый взгляд первого же встречного заставил Глинникова все же спуститься к воде – подальше от того места, где причалил катер, – и умыть набитую… набитый… набитое лицо так называемое. Секунду поразмышляв, он разделся и плюхнулся в воду. Ух!.. Поплыл и увидел выходящий на стремнину катер «Мирный». На палубе никого не было. А в рубке маячил капитан. «Мирный» уходил дальше, в глубь лесного края, а корреспондент Глинников плавал здесь. Поплавав, вылез на берег, оделся, поднялся наверх и на попутке укатил в райцентр, оттуда в тот же день – в свой город, в свою редакцию. Французская живопись так и осталась в гостинице на берегу.
Уже на следующий день Глинников с залепленным пластырем носом, с замазанными кремом синяками, печальный и тихий, то и дело заваривая свежий горчайший кофе и пия его, морщась – но не от горечи, а от воспоминаний и боли в опухшей ноге и набитых скулах, писал: «Тяжка, опасна работа сплотчиков на реке… Среди лучших надо отметить Захарову С.М., Васильеву С.Б., Макарову Н.Ф. Они являются передовиками соцсоревнования… (зачеркнуть) передовиками труда и победителями соцсоревнования. За день бригада сплачивает до четыреста кубометров бревен.
А ведут плоты по реке – около тридцати плотов за раз – всего два человека: Виктор Данилович Молостов и Борис Андреевич Фокин, капитан и механик катера “Мирный”, ударники соцтруда, чьи фотографии украшают доску почета сплавконторы.
С этими простыми приветливыми людьми я познакомился погожим летним утром. Солнце освещало реку, мост, территорию сплавконторы, чудесно и свежо пахло смолой, опилками… День обещал быть ясным».
А что он еще мог написать?
5
Глинников обитал в общежитии, сбежал от родителей, главным образом от бабки, не дававшей ему слушать «Кашмир»; она уже не выходила из дому, все хворала и изводила его поучениями, требовала, чтобы он слушал благородную музыку: Глинку, Чайковского, Козловского, – а не этих диких душедеров. У редактора Велиханова, крупного, грубоватого человека, тем не менее умевшего тонко понимать своих сотрудников, комендант общежития был хорошим знакомым, он и выделил Глинникову комнатку. В ней едва умещались стол и койка. Но Глинникову этого было довольно. На столе стояли тарелки, чашка, чайник, валялись пачки папирос, газеты, журналы, рукописи, книги – «Паломничество в страну Востока» и пр. На стене висела раскаленно‑кирпично‑желтая карта Афганистана. Возле койки на табуретке стоял магнитофон «Весна». Его и слушал Глинников, сидя на раскладушке и роняя пепел на брюки, на тапки.
Соседи стучали в стены и по батареям, а голос Планта взбирался, взбирался по кручам «Кашмира», наконец достигал предельной высоты, дальше уже продвигаться было некуда – только вниз, но, последний раз вздрогнув от напряжения, он срывался и начинал спокойно парить. Черт возьми! Сколько лет было этому парню?! И что он знал о Востоке? Другое дело Гессе, мудрец, совершивший, кстати, реальное паломничество в Индию, которое его разочаровало. А вот мыслительные вылазки доставляли высокое наслаждение. Высокогорье Гессе лежало не за облаками. Путь туда был открыт. Но он требовал определенных навыков, дисциплины, труда. А с Плантом туда можно было попасть легко и быстро. Впрочем, туда ли?.. Интересно, что бы сам Гессе сказал, выслушав «Кашмир»? Ну, вопрос, как сразу может показаться, не столь уж и дик. По крайней мере его Гарри из «Степного волка», боготворивший Моцарта, слушал и пытался понять джаз. Но Гарри немного смешон. Изломанный припадочный рафинированный интеллектуал все‑таки как‑то мало похож на хищника, зверя. В этом самоназвании есть какая‑то натяжка. Интересно, что бы об этом сказал кто‑нибудь из ребят, оказавшихся в Черном квадрате? Да что, вот Борис с катера «Мирный» дал свой увесистый ответ. Глинников уже не держал зла на него, плохо ему было вообще, оттого, что как‑то не так все получается у него в жизни. Все наоборот. Хотел стать железнодорожником – стал журналистом. Хотел написать большую интересную книгу – кропает какие‑то статейки‑подтирки.
…В грохоте барабанов и воплях Планта и стуке соседей вдруг раздался резкий электрический звонок. Не открою, решил Глинников. Звонок повторился, и затем сквозь тонкую дверь послышался чей‑то знакомый голос. Под Глинниковым затрещали пружинки раскладушки, он прошел в прихожую, служившую и кухонькой, переспросил, кто это, Влад или не Влад? «Влад, Влад», – ответили из‑за двери, и он открыл. На пороге стоял невысокий крепыш с соломенными волосами, в цветастой рубашке с расстегнутым воротом, в руке он держал пакет.
– Ого, кто это тебя так отделал? – спросил он, входя. Глинников закрыл за ним дверь. Влад окинул взглядом комнатушку, пропахшую табачной горечью, задержал взгляд на раскаленной карте, скептически качая головой.
– Так что, асфальтовая болезнь?
Глинников прокашлялся, заправил постель, попробовал причесать волосы, но те топорщились. «Да‑а…» – протянул он, озираясь. Взял пепельницу и вытряхнул окурки. «Садись куда‑нибудь». Влад попросил открыть форточку. Он не курил, и запах табака действовал на него угнетающе. Глинников исполнил его просьбу. Влад попросил также расчистить место на столе. Глинникову пришлось убрать со стола тарелки с картофельной шелухой, засохшими хлебными корками и головками от кильки, закопченную кастрюлю, смести крошки и пепел. Влад достал бутылку крепленого вина «Кубань», поинтересовался насчет закуски и, получив невразумительный ответ, пробормотал, что так он и знал, и выложил на стол кусок сыра, несколько антоновских яблок и круг ливерной колбасы. Глинников приободрился, спросил, что у Влада за праздник, неужели преставился парторг на заводе или… очередной генсек?
– Я всю субботу просидел в берлоге, радио нет, вот только слушаю магнитофон, – говорил Глинников, выключая магнитофон и снова пытаясь пригладить вихры.
– Вижу, – бодро отозвался Влад. – Все как обычно: сплин, разруха. А у меня – революция, переворот сознания.
Влад с усмешкой, вызывающе взглянул в помятое лицо друга с печальными желтоватыми пятнами синяков.
– Нет, сперва скажи, с кем ты побился? С соседями? Я бы на их месте давно выселил тебя, депортировал прямиком в «Кашмир».
– Был бы премного благодарен, – с кроткой улыбкой ответил Глинников.
Влад тряхнул соломенными волосами.
– А, твоя старая песенка!.. И отличная отговорка: вместо того чтобы жить. Есть у тебя чистые стаканы?
Глинников выставил единственный стакан и чашку, потемневшую от крепкой заварки. Влад, кривясь, поглядел на посуду и напомнил, что по натуре он не брезглив, но флотская привычка – это уже вторая натура, и здесь она явно сильнее.
– Пора бросать эти замашки, – проворчал Глинников, но встал и сходил в прихожую, где была раковина, вымыл чашку и стакан.
Влад откупорил бутылку и налил темно‑золотистого вина. Глинников порезал сыр, колбасу, разрезал два яблока. Влад взял стакан, Глинников чашку.
– Выпьем за настоящие маленькие революции сознания, а не глобальные авантюры.
Они чокнулись и выпили, Глинников единым духом, Никитаев медленными глотками, щуря зеленоватые глаза в светлых ресницах.
– Так что же случилось? – спросил Глинников, хрустя яблоком.
– Да, в общем, ничего особенного. Я ушел с завода, – ответил Влад.
– Ушел?
– Ага. Меня вдруг осенило, что я нанимался работать на завод, а не в дом терпимости. Ведь от бонз заводских только и слышишь: потерпите, поднажмите. В конце месяца всеобщая мобилизация: все на борьбу с планом. А доходит дело до обещанного: премии, жилье, – не сейчас, говорят, в следующий раз, потерпите. Вот и все.
– И все?
– Ну, я в очередной раз поинтересовался видами на малосемейку. И в ответ услышал какую‑то пургу насчет Продовольственной программы, поездок в колхозы. Ну да, не ездил. Я наладчик ЧПУ, а не бороны. Колхозники же к нам на завод не приедут во время аврала? А почему я обязан? И что за бузина в огороде, а в Киеве дядька? При чем тут Продовольственная программа?
– И что теперь?
– Ничего, свободен, – ответил Влад, берясь за бутылку.
– Не гони лошадей, – попросил Глинников.
Влад тряхнул соломенными волосами, усмехнулся.
– Пойду ли я в пустой глиняный погреб с одной бутылкой?
– Жалко, картошки нет, – сказал Глинников озабоченно, чтобы скрыть удовольствие от полученной информации, – сварить бы в мундире… Ну а Танька?
– Ей остается просто верить в мою счастливую звезду.
– И куда она тебя ведет?
Влад ответил, что пойдет шабашить.
– Так все‑таки вместо станков с числовым программным управлением – борона? Коровники строить? Выполнять Продовольственную программу? – поддел его Глинников.
Но Влад собирался налаживать отопительную систему в городском соборе вместе с толковыми ребятами, одним инженером с ЖБИ и списанным летчиком гражданской авиации. Вот что такое реальная борьба за свободу. А не вечное ковыряние – в чужих ранах.
Влад был другим человеком, на удары судьбы он предпочитал отвечать сразу, а не махать после драки кулаками. Для этого он с третьего класса начал заниматься боксом.
Влад был человеком дела. Об этом свидетельствовала даже татуировка, выколотая в Северодвинске, где он служил морским пехотинцем (и с тех пор, конечно, называл уборную гальюном, кухню – камбузом, жену – балластом, отпуск – дрейфом, иномарки – крейсерскими яхтами, а все остальное на четырех колесах – ботиками). Это были четыре латинские буквы: IN RE.
Никто понятия не имел, что это означает, даже тот, кто колол иголкой, по самый кончик замотанной ниткой, пропитанной чернилами. Замполит Слюсаренко допытывался: «Ты что, иной? Иностранный? Религиозный, может? Или это инициалы? Чьи? Девушки? Почему так много?» – «Так и девушек немало», – отвечал Никитаев. Ладно бы выколол как все: волну‑солнце‑маяк‑чайку. Или даже: ВЕК ВОЛИ НЕ ВИДАТЬ, НЕ ЗАБУДУ МАТЬ РОДНУЮ – всем понятные изречения, образы, чувства. А IN RE – что за этим таилось? Почему не по‑русски? Низкопоклонничаешь перед Западом? Слюсаренко доносили, что в радиорубке Никитаев слушает «Свободу» и «Монте‑Карло». И Слюсаренко предупреждал начальство, что с Никитаевым на борту опасно входить в нейтральные воды. Ну, это у него была еще дофлотская любовь – к транзисторным радиоприемникам, а что же еще там слушать, как не станции на коротких волнах?
Изречение латинское он нашел в книжке, у одного рыцаря на щите был герб с этим девизом; с тех пор и запомнил, и когда на втором году службы все кинулись делать наколки, выколол этот девиз.
Понятно, что, расшифруй он девиз, к нему сразу приклеилась бы кличка; «деловой» звучало не то чтобы оскорбительно, но точно – неодобрительно, обычно драка начиналась с этого вопроса: «Чё, деловой?»
IN RE – означало: на деле.
Он мечтал открыть когда‑нибудь автомастерскую, как Харлей и братья Девидсон. Мотоциклы были его страстью.
Харлей и братья Девидсон тоже начинали с пустого места: приделали к велосипеду мотор, приспособив под карбюратор банку из‑под томатов во дворике одного из домов Милуоки. И кто же знал, что это и был праотец мечты‑мотоцикла, на котором можно выжать 177 миль в час (миля = 1,609 км, не путать с морской, та длиннее)! Автомастерская? Где? В Америке? Нет, здесь, отвечал Никитаев. У нас полным‑полно теневых предприятий. Раз не дают засветиться, надо уйти в подполье. И вот первый шаг он уже сделал.
– Я люблю – после моря – твердь под ногами, – усмехался Влад, берясь за новую бутылку, – а не витание в облаках… – с этими словами он окинул взглядом грузную фигуру друга в трико и майке и рассмеялся. – Представил тебя, борова, витающим!
Глинников поправил очки на порозовевшем носу и невозмутимо заметил, что твердью древние называли небеса.
– Ну я‑то имел в виду твердь – почву, – сказал Влад.
Глинников кивнул, скорбно взглядывая на друга, и сказал, что так и понял, несмотря на фактическую ошибку. И добавил, что, правда, на почвенника Влад как‑то мало похож. Влад уже забыл, кто такие почвенники, и раздраженно ответил, что и Глинников совсем не походит на писателя, несмотря на терминологию и работу в газете. Глинников махнул рукой.
– Никаких амбиций. Я простой труженик пера.
– А вот это мне и не нравится в тебе, – тут же откликнулся Влад. – Ты рассуждаешь, как пенсионер. В тебе нет дерзости. Кто тебе мешает? Сесть и написать настоящую вещь.
Глинников усмехнулся.
– О чем?
– Да о чем угодно! Пошли с нами ремонтировать отопительную систему.
– О шабашниках?
– Это даст тебе уникальную возможность узнать собор, их службу изнутри.
Глинников ухмыльнулся.
– И потом опубликовать все это в «Мурзилке»?
– Ты пиши, а не гадай, где тебя опубликуют. Хоть по «голосам» передадут, как «Чонкина», чем плохо?
Глинников вздохнул и ответил, что все это его как‑то не привлекает, не зажигает… он упустил свой шанс. Ускользнул из длани истории, да самой судьбы! Там, в Туркмении. И вот теперь поражен безволием. Это такое наказание. Что же он, не пытался сочинять о том, о сем? О любви, несправедливости, природе? Пытался. Получается мазня, кисель по стене.
– Ну, – откликнулся Влад, пожимая плечами, – что тут скажешь? Значит, не дано.
– Нет! – вдруг решительно возразил Глинников. – Во мне еще бабка разгадала искру. И она вспыхивает, черт возьми, как только я приближаюсь к границе.
Разливая вино, Влад быстро посмотрел на друга.
– К какой границе?
– К той, возле которой я был! – выпалил Глинников и осушил свою чашу.
– В каком смысле? – спросил Влад, отпивая большими глотками из стакана.
– В прямом. Как только берусь описывать горный лагерь, слухи, подготовку, сон… Всё начинает по‑другому звучать. Что‑то во мне натягивается, как струны.
– Э‑э, на чем ты там начинал играть?
– Какая разница. Хватит подначивать.
– Ну, я и не подначиваю. Просто к тому, что не на тот инструмент тебя отдали. Может, надо было на пианино. Стал бы композитором. Написал «Восточную рапсодию», да и дело с концом. Кто там будет разбираться, какой Восток имеется в виду… Лучше вот что: поехали на рыбалку! Тебе надо развеяться. Поехали в Скобаристан, раз уж так тебя манит восточная экзотика. Хотя эта область на западе. Но мне сейчас пришло в голову: Скобаристан. Все равно мы живем в Азии, что б не говорили… Пиши – не хочу. Я же тебе рассказывал, как там оказался?
Да, рассказывал об этой поездке на «Яве» сразу после дембеля в соседнюю область, жителей которой издавна называли скобарями: у них и сейчас чуть ли не в каждом магазине полно скобяных изделий – навесов, углов, штырей и пр.
Ночевал на турбазах и даже так просто, под соснами, пек купленную у местных картошку, купался, заплывал в заводи, полные пенопластовых поплавков – а они оборачивались благоуханными кувшинками. С тех пор этот Скобаристан стал для него Меккой, и он постоянно туда наезжал и за стаканом вина всегда пел осанну скобарейкам, вкусу вина, аромату кувшинок и сосен.
Глинникова не прельщала перспектива ехать за тридевять земель на мотоцикле. Он любил городской комфорт, хоть мало‑мальский, как в общежитии. А дорожной романтики, то бишь тоски, ему хватало и в поездках по заданиям редакции.
– Я бы поехал в другую сторону, – ответил он, – сразу и без разговоров.
Влад засмеялся.
– Нет, поехал бы! Как Борис Тагеев! – продолжал, распаляясь, Глинников.
– Что за гусь?
– Был такой авантюрист в прошлом веке… Проник в Кабул, попал там в тюрьму, чудом вырвался, дошел с караваном под видом караванщика до Пешавара, вернулся в Петербург и написал книгу.
Друзья были хмельны, говорили громко, соседи все слышали за стенками и, хотя и привыкли к музыке и шумным дебатам этой комнаты, все равно ожидали драки и готовы были тут же вызвать милицию, даже порадовались бы такой оказии.
Влад некоторое время молча разглядывал толстяка Глинникова в майке и трико с отвислыми коленями.
– Ну… чего? – спросил Глинников, поправляя очки.
– Ты мне напоминаешь кого‑то, какого‑то персонажа…
– А ты мне напоминаешь Влада Никитаева.
– Потому что я знаю, чего хочу.
– И я знаю… теперь…
– Ладно! – Никитаев встал. – Отчаливаю. Слушай свой «Кашмир».
– А ты – поп‑музыку… отопительной системы. И спроси там у них… как все обстоит на самом деле.
Ни слова больше не говоря, Влад открыл дверь в коридор и вышел. Глинников тяжело поднялся, запер дверь, взял папиросу, чиркнул спичкой и, прикурив, с хрустом сел на раскладушку, поразмышлял и щелкнул клавишей.
…Ночью проснулся внезапно, как это обычно бывает после выпивки, ворочался и никак не мог уснуть. За черным квадратом окна было тихо, все горлопаны общежития угомонились, не лаяли вечные собачки, не галдели дети.
Морока…
Но… разве не этому учил Лев Толстой? Иисус Христос? Будда? Подставь щеку, не убий, не причиняй страданий. Он так и поступил. И вот мается. А… каково этим?
Он вспомнил ослепшие от ярости глаза механика Бориса, так что его передернуло, приподнявшись, взял чайник, отпил прямо из носика, нашарил пачку, чиркнул спичкой, задымил в темноте, думая, что все это где‑то сейчас продолжается…
А он спасся. Гомеровские боги ткут несчастья, чтобы было, о чем петь. А он – он выбирает молчание. Вот так. Сам выбирает, и все. Решено.
Тлела папироса, отражаясь в оконном стекле, словно откуда‑то оттуда, из тьмы, за ним подглядывал пес, пес туркменского сна, который отныне будет стеречь каждое его движение – до скончания дней.
Афганская флейта
Насте
…Дело не в предмете, а в том, что стоит за ним.
Хазрат Инайят Хан [6]
Привезти дочке флейту я решил, когда в полку сломался движок помпы, гнавшей из степных недр ледяную воду.
Мы отправились в соседний кишлак на водовозке, встали с ведрами цепочкой у грота подземной реки. Старцы наблюдали за нами, тут же крутились бачата. Вода была холодной, хотя и стоял зной. Но река бежала под землей от самых гор, питаемая родниками и ледниками. Воды в ней было много, темной, шепчущей в гроте и чистой, тихой на свету. В кишлаке слышны были людские голоса, где‑то кудахтала курица. Мы переговаривались, пошучивали, передавая друг другу ведра, мол, живой водопровод, так и будем до дембеля качать. И качаться.
Тут вдруг бачата закричали, толкая друг друга, и почти сразу же раздались визгливые звуки. Под шелковицей рядом со старцами коротко стриженный, юркий, черноглазый мальчишка старательно раздувал щеки, играя на длинной флейте. Мотив был довольно затейлив и диковат для нашего слуха. Ребята морщились, качали головами. Но музыкант играл самозабвенно, не обращая ни на кого внимания, он и вообще вряд ли кого‑то видел, как это обычно у музыкантов. «Да ладно… пупок надрывать, уймись, бача!» Но тот продолжал наяривать, его музыка была похожа на разлетающиеся искры или на стремительные росчерки горящей головешки в темноте. Хотя желтел и голубел вечный летний афганский день.
Когда цистерна была наполнена, мы пошли в тень шелковицы курить. Старики прикладывали к морщинистым лбам смуглые руки, разглядывая нас вблизи. Даже и в густой тени шелковицы свет был ярок. Афганское солнце напитывает каждую молекулу воздуха. Кто‑то предложил старикам сигарет, наших обычных, без фильтра, трое взяли, но закурил один. Оборванный босой шкет в шерстяной безрукавке на голое тело, сверкая глазенками, смело потребовал бакшиш. «Мал еще», – сказали ему. Он отскочил в сторону и начал строить рожи. Флейтист замолчал. Смотрел, улыбался. Я попросил у него флейту. Но он отрицательно покачал головой. Я не буду играть, объяснил я, только рассмотрю. Лук, фамиди? Он отвел руку с флейтой. Понимал, но не показывал.
Подошла вторая водовозка, шофер хлопнул дверцей, забрался на бочку и открыл люки. Мы снова организовались, как говорил прапорщик, и зазвенели пустыми ведрами. Пошла вода по цепочке. Было жалко ее проливать, вкусную, не хлорированную, как в полку. А флейтист снова завелся. Кажется, он издевался. Женька Турыгин уже начал выходить из себя. «Припечатать разок, чтоб сха́вал дудку». – «Не схавал, а ску‑у‑шал», – тут же поправили его. Засмеялись. Это было наше фольклорное. Прапорщик Мырзя, молдаванин, очень не любил, когда коверкали великий и могучий русский язык, и всегда всех поправлял. Он уже кушал виноград и водочку в Кишиневе, недавно уволился. «Да ладно, пусть поприкалывается».