И вот он сам стал героем какого‑то лихорадочного репортажа.
Афганец в берете снова что‑то сказал, и тот с растрепанной бородой кивнул Арефьеву и Шанцеву, указал дулом автомата направление.
«Не может быть, чтобы…» – холодея, подумал Арефьев.
«…Чтобы так сразу, так быстро!» – додумал он, дыша с усилием.
И действительно, их пока отвели в лачугу без окон. Это был глиняный мешок. Арефьев сразу сел и принялся разуваться. Шанцев молча наблюдал за ним. Скрипя зубами, Арефьев снял огнедышащие сапоги. В нос шибанул острый запах. Портянки были в темных разводах, между пальцев запеклась черная кровь. Морщась, Арефьев лег на глиняный пол и вытянул ноги, прикрыл глаза. Все. Главное, больше не двигаться. Ни шагу. Никогда, никуда.
– …Репа!
Арефьев открыл глаза.
– Слышишь, говорю? – снова засвистел сиплый шепот Шанцева.
Арефьев покосился на него, ничего не ответил, снова закрыл глаза. Как вдруг ощутил тычок.
– Ты… чего? – снова зашептал Шанцев, наклоняя к нему шишкастую голову в коросте и яростно расширяя неподбитый глаз, раздувая ноздри. – Спать сюда приперся?
Арефьев молча глядел на него.
– На посту не выспался?
– Не спал я, – еле шевеля языком, ответил Арефьев.
Шанцев выругался.
– Это ты будешь еще кому‑нибудь мозги засерать.
Арефьев разглядывал гладкий свод. Можно подумать, они в каком‑то кувшине, в горшке; свет утра просачивался сквозь дверные щели. У него не было ни желания, ни сил что‑то доказывать Шанцеву, выяснять, а что же он сам делал, как попался? Сейчас это не имело никакого значения. Главное, сбитые ноги были избавлены от тисков. Арефьев осторожно пошевелил пальцами и снова закрыл глаза.
– …Потом, говорю, будешь забивать баки. Давай думать! Репа!
Арефьев не отвечал. Все равно. Ну да. Молодые в сутки спят четыре часа, некоторые деды не встают на смену… Шанцев не дед еще, но и он будет поступать так же. Хотя… теперь‑то? Неизвестно…
Шанцев продолжал что‑то говорить, но Арефьев не слушал, не слышал. Он никогда не думал, что попадет в плен и будет в плену спать. Но вот это произошло, происходило. Арефьев уже не удивлялся. Это – скоростное перемещение. Из одной системы – в другую. Когда‑то он уже это слышал. Рокочущий хриплый звук. Пиканье морзянки. Без слов. Движение ниоткуда никуда. Теперь он сам это попробовал. На своей шкуре испытал. И шкура задымилась от скорости. Кто может знать, куда дальше будет распространяться этот грозный звук сквозь ночь, пыль, камни, верблюжью колючку, лабиринты кишлаков, ложбинок, ущелий, через седловины перевалов, вверх по Хайберу и в Индию или в сторону Китая, а где‑то справа Иран, Персия, и не исключено, что до сих пор в саду у великого везиря еще продолжается вечеринка.
Странная любовь англичан к Востоку, словно им скучно там, на закованных берегах, среди аккуратных полей, и надо подпустить в туман разноцветных варварских дудочек и заставить литавры и барабаны бить со всеподавляющим деспотизмом.
Ту передачу он слышал на даче у Анжелы в Красном Бору; они уехали на автобусе, было холодно, последние числа марта, через пару дней он должен был явиться в военкомат; дача была скромная, но по сравнению с остальными скворечниками – хоромы, и, главное, к ней был проведен свет, Анжелин папаша работал водителем в обкоме и сам походил на партийного босса; печное отопление было запрещено, свет тоже, но в этом домике он был, и они включили обогреватели; опасались приезда папаши, он считал Арефьева голодранцем; ну да, Арефьев толком не знал, чего в жизни хочет, в институт после школы не поступал и никак не заботился о будущем. Ну а если бы заботился? Выпили для храбрости, Анжела глядела исподлобья, ожидая. Как будто он знал, как надо. Хотя Сева Новгородцев его и подбадривал, такие у него были интонации. Арефьев готов был поменяться с ним местами. То есть не тогда, а… сейчас!
Вертолетный стрекот он все‑таки услышал и без Шанцева. Мгновенно открыл глаза. Этот объемный рубленый звук ни с чем не спутаешь! И он приближался. Приближался. Нарастал. Ширился, захватывая все больше воздуха. Воздух уже вибрировал. И Шанцев не выдержал, вскочил, ударившись головой о глиняный свод, и заорал, нелепо пытаясь размахивать руками. И вертолет, как ангел, шел прямо на них, глиняная нора сотрясалась. Казалось, сейчас он зацепит ее и отряхнет в стороне, и незадачливые часовые будут освобождены.
Но мгновенье – и вертолет уже рубил воздух дальше.
Он должен был заложить круг, зайти снова.
Но вертолет уходил.
Правда, тут же слева зарокотал второй, здесь вертолетчики никогда не ходят в одиночку. Но он прошел где‑то над окраиной…
И еще не успело рокотание совсем стихнуть, дверь распахнулась, и в сквозящих лучах солнца встал афганец с растрепанной бородой и автоматом, старым советским АК‑47; он закричал, скаля зубы, и нажал на спусковой крючок, Арефьев не успел даже испугаться, нора наполнилась пылью, Шанцев рухнул, пригнув голову. Он был бледен, но невредим. Пуля ушла в стену. Арефьев это сразу как‑то сообразил. Афганец захлопнул дверь. Во дворе послышался топот бегущих ног.
Арефьев и Шанцев взглянули друг на друга.
Десант?
Но больше не было слышно никакой стрельбы. Только раздавались хриплые возбужденные голоса. Наконец дверь снова открылась, и в проем заглянуло сразу несколько смуглых заросших лиц. Карие глаза шарили по пленным. Те смотрели в ответ на них. Прозвучал какой‑то вопрос. Кто будет на него отвечать.
Дверь закрылась. Афганцы еще некоторое время что‑то обсуждали, и голоса начали отдаляться.
Арефьев нащупал застрявшую пулю.
– Вот она.
Шанцев сидел бледный и молчал.
– Срикошетить могла, – сказал Арефьев.
Шанцев не отвечал.
Арефьев поежился. Да, в любой момент дверь распахнется снова, мужик с растрепанной бородой ощерится, и пули застрянут в башке, ногах, ключицах, как в глине. Очень просто. Очень…
– Значит, ищут, – сказал Арефьев, чтобы привести в себя Шанцева.
И тот с прежней яростью вперил в него покрасневший глаз, второй совсем затек.
– А ты думаешь втихаря перекантоваться?
Арефьев сперва даже не понял, что он имеет в виду.
– Тихой сапой? – продолжал Шанцев. – Да, Репа?
– Какая разница.
– Разница, – бормотал Шанцев, – большая. У меня башка разбита, а твоя репа цела, – он ощупывал голову. – Ладно, там разберутся, посмотрим…
Ну, Арефьев так далеко не заглядывал. Разобраться могли прямо сейчас.
Арефьев трогал струпья на пятках. Ранки подсохли. Еще бы, в норе было жарко. Заскорузлые портянки казались изломанными фанерными листами. Арефьев не представлял, как он снова будет наматывать их и потом натягивать сбитые кирзовые сапоги, полученные в обмен на свои новенькие, в которых он прибыл сюда, в этот мрак. Отобрали у него и хороший кожаный ремень, всучив взамен деревянный, из кожзаменителя. Новую панаму. Ну, ему было, в общем, все равно. Здесь самый мир был слишком не нов, и выгоревшая одежда, растрескавшийся широкий ремень, порвавшиеся на сгибах кирзовые сапоги с въевшейся пылью ему вполне соответствовали.
Изнывая от жажды и жары, они томились в глиняном склепе, тщетно прислушиваясь. Было тихо. И лишь много времени спустя начали доноситься звуки неясной кишлачной жизни: редкие удары, блеяние, детские возгласы; однажды пронзительно закричал осел, наверное. Видимо, наступал вечер.
Но они‑то надеялись услышать снова вертолетный рокот или гудение тяжелой техники.
Сердце с силой гнало кровь. Кровь трепетала на виске, готовая брызнуть; язык отяжелел и распух; в глазах сверкали огненные спирали.
Они уже ни о чем не говорили.
Поздно вечером дверь открылась, им велели выйти, один из афганцев принялся что‑то объяснять, странно жестикулируя, на лицах остальных вспыхивали бредовые улыбки, глаза сияли. Пленные не понимали, чего от них хотят. Тогда один вытянул руку и начал расстегивать пластмассовые пуговицы на куртке Шанцева. Его громадные пальцы казались вылепленными из глины. Шанцев перехватил его запястье, вперяя в него не заплывший глаз. Он был бледен. Арефьев почувствовал тошноту.
Но тут другой афганец, с густыми иссиня‑черными усами и заросшими по самые глаза щеками, показал ворох одежды, бросил ее на землю и что‑то сказал.
Им предлагали переодеться. Предлагали – под дулом АК‑47 и каких‑то древних берданок. Солдаты разделись до трусов и нацепили длиннополые рубахи, свободные штаны, никакой обуви не дали. Босиком по колючкам далеко не уйдешь. Что же это значило?
После этого их вывели со двора, снова связали руки. Арефьев шагал, чувствуя, как раскрываются раны на ступнях, трескаются. Наверняка пыль за ним в метках. Зачем их переодели? Возможно, солдатская одежда нужна им для диверсий. Но куда их ведут?
Возле раскидистого дерева стоял желтый пикап. Им приказали садиться в кузов. С ними сели еще трое, один с автоматом, двое с ружьями. Еще двое сели в кабину. Вскоре к ним присоединился еще один с трубой гранатомета.
– Пить дайте, – сказал Шанцев.
Голос его прозвучал странно среди непонятной болтовни.
Афганцы посмотрели на него.
– Воды! – Шанцев поднял связанными руками воображаемую чашу.
Никто ничего ему не ответил, и автомобиль, негромко урча, тронулся, заскользил в сумерках. Но уже далеко в степи вдруг затормозил. Тут слева от дороги темнело раскидистое дерево, рядом с ним чернел какой‑то провал. Пленным кивком приказали идти туда. Они спрыгнули на горячую землю и спустились к пещере. Это был грот, здесь тихо текли подземные воды. Сопровождал их молодой афганец, замотанный по глаза черной чалмой. Пленные опустились на колени, принялись зачерпывать связанными руками прохладную воду. Арефьев готов был заплакать и едва сдерживался. Он еще никогда не пил такой воды. Ее вкус он запомнит на всю жизнь. Шанцев тоже пил, сербал, снова зачерпывал и поглядывал во тьму грота. Вода неслышно откуда‑то приходила и так же молча убегала дальше. Арефьев был уже совершенно пьян от этих тысячелетних подземных вод. И только хотел насытиться впрок. Но афганец коротко бросил:
– Баскун!
Что, видимо, означало, хорошего понемногу, кончай водопой.
И Арефьев с сожалением поднялся. Хотелось распластаться здесь и никуда не уходить, лежать и смотреть на дерево.
Шанцев продолжал еще стоять на коленях, как будто молясь. Да, в этом пекле легко уверовать в воду. И странно, что они все‑таки выдумали другое божество. Хотя источник вод и звезд, наверное… Шанцев исчез в гроте! Кинулся прямо с колен в сырую мглу, расплескивая воды. Афганец клацнул затвором, крикнул что‑то. И вдруг засмеялся. Арефьев с трудом удерживался на месте. Сверху бежали еще двое, один тащил трубу гранатомета. В сумерках сверкали белки глаз, зубы. Между ними происходил энергичный диалог. Наконец все замолчали. Арефьева била дрожь. Тихо урчал мотор.
– Шурави! Эй! – позвал молодой афганец в каменную пасть. – Инжебё!
И Шанцев вышел из грота. С него стекала вода. Рубаха на плече была порвана. Афганцы смотрели на него, скаля зубы. Молодой замахнулся прикладом, но бить не стал, что‑то затараторил. Шанцев подавленно молчал.
Они вернулись в пикап, уселись на теплые металлические сиденья и поехали дальше.
С одежды Шанцева натекала вода. За автомобилем вился пыльный хвост. «Слишком узко», – бормотнул Шанцев, наклоняясь к Арефьеву. И тут же старинное ружье, зажатое между колен одним афганцем, с силой дернулось снизу вверх и угодило внушительным дулом в верхние зубы и губу Шанцева, к тарахтенью мотора примешался явственный хруст, Шанцев отбросил назад голову, замотал ею, разбрызгивая черные капли, с мычанием сплевывая. Сидевшие напротив смотрели на него некоторое время, потом начали озирать окрестности. Шанцев шмыгал носом, прикладывал рукав длиннополой чужой рубахи, и тот покрывался черными пятнами. Понемногу кровь остановилась.
А ведь у меня, кроме мозолей, ни царапины, думал Арефьев. Как будто я по своей воле. Нет. Но сейчас он чувствовал, что своей воли у него просто нет. Его влекла чужая воля, воля морока, и сопротивляться этому – по крайней мере пока – было бессмысленно.
Автомобиль ехал довольно быстро по смутным ночным дорогам, подпрыгивая на ухабах, зарываясь колесами в пыль, как в снег. Фары были выключены. И тем ярче переливались фары небесных путей.
Кроме звезд, ничто не светилось в степной ночи.
Где‑то в стороне проплыли силуэты стен, башен, деревьев. Какой‑то кишлак. Конечно, без света. Они ехали дальше. Вообще‑то вертолеты иногда летали и ночью. Но как вертолетчики смогут засечь автомобиль среди этих пустошей? Да еще и неизвестно, чем это кончится. Вот если их засекут.
Ночь развалилась переспевшим гранатом, словно и в небо ткнули старой тяжелой берданкой, забранной почти по мушку гладким столетним деревом. Привыкнуть к этому было трудно.
Разумеется, сон не мог продолжаться столь долго. И быть таким подробным и пахучим.
Но смущало одно обстоятельство: в голове снова скрежетала и пульсировала упорная мелодия, слышанная им когда‑то давно, в прошлой невероятной беспечной жизни. И ему начинало казаться, что, как только он избавится от навязчивого звучания, все прекратится.
В конце концов он даже вспомнил, как эта вещь называется: Interstellar Overdrive [10]. Будь он проклят.
“Interstellar Overdrive”, Сева Новгородцев, Би‑би‑си, дача, март, холодные руки, коленки.
Стоп.
Стоп!
Но что это могло изменить.
Уже никто и ничего не в силах был изменить, даже генерал Громов и главком ВВС… как его.
Автомобиль продолжал ломиться сквозь ночь, подпрыгивая на ухабах от воронок, сворачивал на развилках, скользил возле подножий гор, мимо осыпей, плоских светлых скал, похожих на лики или узкие чистые ладони, мимо одиноких косматых деревьев, песчаных волн, белесых гребней, пробирался куда‑то вглубь, дальше, на ту сторону мрака, откуда уже нет возврата, туда, где нельзя уже будет вспомнить не только эту какую‑то глупую музыку и название группы, но и многое другое, многое другое. Например, имя той девочки, шоферской дочери, увлажненной и согретой рюмкой имбирной настойки и раскрывшейся наподобие жалкого мартовского цветка; и стволы сосен Красного Бора, Днепр; многое, многое еще напрочь забудет Рахматулла, да хранит его пророк и да приветствует Всевышний, уготовавший верным сады и источники благоуханнее сосновых боров и чище земных рек.
Даже имя того жилистого парня с наколками… Следы его затеряются в песках, так что узнавать о нем лучше по другим источникам. Ибо сказано: «И обратили Мы их в повествование и разорвали на клочки»[11].
Шер‑Дарваз, дом часовщика
«…я это ты…»
Али в битве. Руми
«Ли‑Энфильд» дяди Каджира был рядом, это главное. Я вспомнил о нем не сразу. Точнее, помнить‑то всегда помнил, просто не сразу сообразил…
Да, как забыть тот день, когда дядя выменял патроны на полмешка изюма у повинда, кочевавших по своему обыкновению осенью из глубинных районов страны на зимние пастбища Пакистана со всем своим скарбом, курами и детьми, погруженными на верблюдов, стройно вышагивавших в жуткой пыли, и мы отправились на Голубиные колодцы. То есть не сразу, а позже.
Я думал, что мы тут же и пойдем на Голубиные колодцы – когда‑то вырытые родственниками Шамса и заброшенные из‑за того, что из них ушла вода. Но дядя не спешил. Он пришел за мной только в следующую пятницу сразу после намаза. Отец заворчал было, но дядя возражал так: если мальчик уже обязан носить чалму и молиться не меньше пяти раз на дню, а к тому же должен уже и поститься, как взрослый, то почему бы ему не научиться и этому делу мужчины – стрельбе из винтовки? Даже если он не станет генералом или хотя бы королевским гвардейцем, как родственник Заргуншаха, ему это пригодится. Это еще никому не мешало. Взять, например, меня. Я никогда не забуду, как мы отбивались от наседающего врага в горах Спингара… Отец поспешил дать согласие, лишь бы не слушать в очередной раз рассказ об этом столкновении, происходившем то в горах Спингара, то в Ургуне, то в горах Шинкай, когда дядя водил караваны.
После дождей глиняная земля расползалась под ногами, хотя ночью и подморозило слегка. Небо, очищенное от пыли и зноя, сияло так, что хотелось подпрыгивать. Дядя подвывал верблюжьей колючкой в ненастье. Я хотел, чтобы к нам присоединился Шамс, но его не отпустили. Его отец халифа[12]Вализар был суров. Он уже брал младшего сына с собой и заставлял спускаться по колодцам в подземные галереи, держать горящую плошку с маслом. Шамсу не нравились эти галереи с подземными водами, прорубленные колодезными халифами. Он долго боялся даже грота с источником в кишлаке под тутовым деревом, хотя туда за водой ходили женщины и девочки; а ему мерещилось в хлюпе воды, вытекающей из мрака, всякое, и когда его посылали за водой, он по дороге обязательно вызывал меня свистом. Шамс был трусоват. А может быть, у него было просто богатое воображение.
Вокруг расстилались степи, было видно далеко. Всюду горизонты начинали ломаться и дыбиться, где дальше, где ближе. Простор был ограничен хрупкими горами. Нет, горы переводили степной простор в небесный. Мне тоже хотелось петь. Но я не знал верблюжьих песен, а предстоящее дело заставляло меня быть серьезным.
Когда до бугров – заброшенных Голубиных колодцев – оставалось шагов двести, дядя остановился, расстегнул френч, под которым был ремень из растрескавшейся красноватой кожи с серебристой застежкой и множеством кармашков, обрезанных внизу, так что из них выглядывали, будто желтоватые клыки, острые концы пуль. Дядя снял винтовку, упакованную почти по самый конец ствола в потертое блестящее дерево, открыл один из кармашков, вынул патрон и дал его мне, а сам потянул за тусклый металлический шар затвора, и тот клацнул, разинув пасть‑щель. Вставляй сюда, сказал дядя. Затем задвинул затвор. Понял? После выстрела надо снова потянуть на себя, гильза вылетит, и можно снова заряжать. Жаль, что нет магазина, такой коробочки для патронов, – десять штук можно было бы зарядить. А теперь смотри: это прицельная планка, на ней отметки. Сколько до колодцев? Нет, подойдем ближе. Видишь прорезь? Ее нужно совместить с мушкой на дуле и с голубем. Пока это будет голубь. А потом – мархур с рогами‑луками. Снежный барс! Ну, держи.
Не клюй дулом.
Крепче держи.
Целься.
Дядя Каджир подобрал камень. Целиться мне мешало гулко бьющееся сердце. Да и в кого целиться? Я удерживался, чтобы не нажать на крючок. Прижимая левой рукой конец темной чалмы, дядя размахнулся и бросил камень в ближайший колодец. И оттуда сразу вылетели с хлопками, будто выстрелянные из пушки, голуби. Не целясь, я нажал на крючок и зажмурился от грохота и тычка в плечо. Молодец! воскликнул дядя. Заряжай и стреляй еще! Я потянул за холодный шар затвора, но тот не подавался. Сильней! Приказал дядя и помог мне. В нос ударил запах жженого пороха, к ногам упала гильза. Дядя дал мне новый патрон. Стреляй, у нас их хватит, чтобы отбиться от целого взвода инглизов! Я навел дуло на кружащихся голубей и снова потянул за крючок. Грохнул выстрел. Заряжай! приказал дядя, сунув мне еще патрон. Тяжеленький и маслянистый. Приклад снова двинул меня в плечо. Ни одного голубя я не сбил.
И тогда дядя выхватил у меня винтовку, перезарядил, прижался щекой к прикладу, повел дулом вослед за голубями и выстрелил – тут же вниз полетел один и шлепнулся на землю. Поздравляю! крикнул он. Хотя голубя‑то сбил сам. Я побежал и схватил птицу за скрюченные когти и, подняв, начал разглядывать этот развороченный комок мяса, облепленный перьями, с которых капала кровь. Я сглотнул слюну, посмотрел на дядю, он жестом показал: брось. Голубь упал в грязь.
Ладно, сказал дядя, на первый раз хватит.
Он похлопал меня по плечу и, усевшись на кусок старого войлока, достал мешочек с сушеным тутовником, перемешанным с поджаренной пшеницей, и насыпал горсть мне в ладони. Я с удовольствием принялся за угощение, озираясь, слушая дядю; мой взгляд то и дело выхватывал комок трубчатых костей и перьев, переломанных пулей, на забрызганной кровью траве.
Дядя, вынув жестяную коробку и отправив в рот щепоть насвара[13], неспешно жуя, рассказывал, что когда‑то в пойме Гильменда водились львы. Сейчас их там нет. Барса еще можно встретить в горах Джадрана, на Гиндукуше. А в Нуристане, там, где строят дома из дерева в четыре этажа, охотятся на медведя. Этот зверь сильнее и опаснее барса. Да и льва! Ведь он может ходить на задних лапах, а передними брать что‑нибудь, как мы, и голова у него огромная. Один охотник показывал мне его коготь и зуб. Это были вылитые крюки, выкованные нашим Абдруптом! Одним таким можно располосовать живот врага от пасти до паха. А этих штуковин у него не одна и не две… дядя запнулся. Двадцать, быстро сосчитал я. Дядя покачал головой. Больше, мой мальчик. Я в удивлении уставился на дядю. Сколько же? Дядя прищурил свои выпуклые глаза, напоенные светом осеннего плоскогорья, подсчитывая… Может быть, пятьдесят, сказал он. Так сколько же у него ног?! вскричал я. Дядя задумчиво дернул себя за ус и ответил убежденно: две, мой мальчик. Но надо считать и его зубы.
Иногда я слышу явственно голос дяди. Словно бы он следит за мной, неслышно ходит где‑то рядом.
Все путается в моей голове, настоящее и прошлое. Вот только что я ложился на чарпайи[14]в доме часовщика Змарака Кокуджана, а пробудился уже в деревне, будто провалился в воронку времени.
Дневной сон измучил меня. Просто лежать в эту жару – сущее наказание. А работать? Возделывать эту глину? чтобы она плодоносила, весной расцветала, наполняя благоуханием все дворы, летом колосилась, шелестела листьями, давая тень уставшим людям и корм изнуренным животным…
Я протянул руку, взял кувшин. Вода была теплой.
В Кабуле все по‑другому. Но жизнь там кажется странной и не более реальной, чем воспаленные видения сна или картинки какой‑нибудь книги – например, той, что искал шах Аббас. Детство, проведенное здесь, в этих местах, на этом выжженном плоскогорье, представляется столь же фантастичным.
И я нахожусь нигде.
Даже дом чужой, и чарпайи, и кувшин.
Это дом гончара Адам‑хана. Совершенно пустой. Как и все уцелевшие дома.
Он вдел ноги в сандалии и вышел во двор с проломленным дувалом и выкорчеванными, разбитыми в щепки деревьями, послушал тишину. К ней он не мог привыкнуть, хотя провел здесь уже не один день…
Но – нет, к ночи запели птицы. Запели среди развалин, их голоса хорошо были слышны в воздухе, настоянном на гари.
Птицы те же. И тутовое дерево. Он пробрался к нему по заваленной расщепленными бревнами и грудами кирпичей улочке.
Дерево стояло неподалеку от грота, раскидистое, празднично увешанное сладкими фиолетовыми серьгами ягод. Теперь у птиц не было соперников. И на ветви дерева никто уже не покушался. Джанад начал спускаться к подземному потоку, и вдруг что‑то метнулось прочь, в глубь галереи. Зверь? Птица?.. Это ни на мгновение не задержало его. Он вспомнил Шамса с его подземными страхами, которому все же пришлось стать колодезным халифой вместо отца, скрюченного, с распухшими суставами, еле передвигавшегося по двору и не выходившего из дому. Старшие братья после службы в армии так и не вернулись сюда, и Шамс кормил отца с матерью.
В лицо веяло прохладой. Река вытекала из галереи и уходила под низкие каменистые своды в черноту. Реку сюда привели деды и прадеды Шамса, вскрыв жилы предгорий и заставив их течь по галереям, нести прохладу в степь, затопленную солнцем. Шамс тоже расчищал ей путь. Когда в одном из кяризов скрылись люди Королевского Гвардейца, солдаты подорвали его, обвалившиеся своды преградили реке дорогу. И кяриз наполнился мутной водой с кровавой пеной. Шамсу пришлось там потрудиться. Помогали ему те же солдаты, им нужно было трофейное оружие: за это их награждали. А для погибших людей Королевского Гвардейца награда – их смерть. Ведь сказано: «И никак не считай тех, которые убиты на пути Аллаха, мертвыми. Нет, живые! Они у своего Господа получают удел…»[15]Правда, и солдаты правительства в Кабуле утверждают, что и они на том же пути. Что не помешало правительству принять помощь неверных и впустить их солдат.
Джанад зачерпнул воды, казавшейся черной, умыл лицо. Снова прислушался. Струйки сбегали с отрастающей бороды, падали в воду. Поток успокаивающе терся о камни, тихо всхлипывал. Он напился, наполнил кувшин. Подумал, что же? теперь эта река принадлежит только ему? Эй, Шамс!..
Ему захотелось кликнуть имя друга в сумрачные галереи.
Джанад приехал слишком поздно. И ему иногда начинало казаться, что, может быть, те, кого он застал еще здесь, что‑то напутали?
…Что бы на это сказал Няхматулла? Этот добродушный любитель кальяна с чарсом, знаток шуток Насреддина и ревнитель чадры стал активистом ДОМА[16]и готовился вступить в партию. Он считает революцию благом для бедной отсталой страны, а помощь северного соседа необходимой и законной. Ему возражал Якуб‑хан, пока не исчез… Все сразу решили, что нуристанцу «купили билет». Возникло подозрение, что здесь не обошлось без Няхматуллы, друзья перестали с ним здороваться. Но через некоторое время Джанад получил весточку из Нуристана: некий Шурмачи приглашал его на медвежью охоту. Потом и Няхматулла подтвердил, что Якуб‑хан воюет. А вот «билет купили» его отцу, предприятие по торговле древесиной стало государственным, равно как и дом, автомобили, загородное имение в Пагмане. Семья быстро обнищала. В общем, последовательность могла быть и другой, но Якуб‑хан оказался прозорливее и опередил события. Он определился давно: когда русские танки пересекли Амударью и вошли в столицу. От нечисти есть только одно спасение, сказал он, – джихад. Но другие так не думали. Говорили, что гораздо опаснее сосед с юга, имея в виду Пакистан, с которым всегда шел спор о пограничных территориях. А северный сосед был достаточно велик, чтобы не вести подобные споры. Русские здесь строили гидроэлектростанции, дороги, водохранилища, заводы. Им нужен добрый сосед, а не чужая земля. И как только порядок восстановится, они уйдут. Не ушли.
…Отсюда, из этой прохлады, не хотелось подниматься в вечернюю жару и гарь. Но делать нечего, он снова вышел наверх, к тутовому дереву, – как будто попал в незнакомую страну или очутился где‑то на луне с острозубыми силуэтами скал, обгорелых, безжизненных, вонючих. Он огляделся. Вот здесь, справа от грота, стоял дом дуканщика Акбара, еще дальше дом старосты: и вот груды битых кирпичей, пыль – когда задувает послеполуденный ветер, кажется, что руины начинают снова гореть и дымиться.
В доме старосты жила Умедвара после свадьбы. Она не для него сплела волосы в одну косу и убрала челку со лба.
…Раздался глухой удар, Джанад ощутил дрожь земли, оглянулся. Это где‑то на Верхней улице. Может, стена рухнула.
Странно, но к руинам он привык быстрее, чем к домам, не тронутым железными кулаками, хотя и их посекло свинцом: все стены как в оспинах. Эти безмолвные абсолютно пустые дома с воротами и галереями, с удобными для вечернего возлежания крышами, с цветочными горшками на галереях – как дом учителя – были похожи на незахороненные трупы; они заставляли его оглядываться, всматриваться в темные окна.
В садах ветви гнулись от гроздьев созревших абрикосов, винограда и яблок. По арыкам струилась вода. В полях зеленели картофельные кусты, колосилась пшеница, стеной стояла кукуруза.
Джанаду вспомнился рассказ дяди Каджира о том, как однажды они вдвоем с Кокуджаном в Бадахшане набрели на брошенный кишлак – это случилось после того, как их ограбили пограничники на Амударье, где они мыли золото простым способом: на железную сетку бросали речной песок и та задерживала камешки, а все остальное просыпалось на черную овчину, и золотые крупинки были хорошо заметны; и голодным несчастным путникам попался этот кишлак, и сады там тоже грузнели, – друзья решили пойти попросить чего‑нибудь поесть, но вдруг увидели груду камней на дороге и надпись на плоском могильном камне. Хорошо, что Змарак Кокуджан умел читать, там было нацарапано одно слово: ОСПА. От черной оспы обезлюдел кишлак. С дороги им были видны розовые бока яблок и золотистые щеки персиков за дувалами, увесистые желтоватые гроздья переспевшего винограда; но они не могли сделать и шага, все стояли и пялились на кучку камней, белых, как черепушки… Это было похоже на мираж, говорил дядя, на сон; у нас текли слюнки и бурчали животы. Протяни руку – будешь сыт. И дядя Каджир хотел уже пойти, ведь неспроста в Мазари‑Шарифе в мечети Али открылся его замок! Но Кокуджан вцепился в него, как одержимый. Лучше умрем от голода, сказал он, это не так страшно. Ну, дяде так не казалось, голод терзал его брюхо, как Шайтан. Он рассказал Змараку про замок. Но Змарак не поверил ему. Или замку: глупое гадание, найти в связке замков тот, что открывается. И мы прошли мимо, восклицал дядя, горе нам!.. Какое же горе, возражал отец Джанада, вы остались живы.
Мир плоскогорья был мне понятен. И он не казался мне скучным или нищим. И когда после окончания сельской школы на семейном совете – в нем принял участие и дядя Каджир – решено было отправить меня учиться в Кабул, я, честно говоря, растерялся.