Стало тихо.
“О, зоус ордушэнс!” – отчетливо пробормотал сзади кто-то из великобританцев.
Бен Белла первым опустил бритву.
Бортпроводница вскочила и резвой газелью унеслась в пилотскую кабину – только ее и видели.
С шей новых французских сняли наконец душные четки, и освобожденные как-то очень одинаково завертели головами, словно бы проверяя, целы ли шеи, и принялись тереть их и массировать пальцами, на которых, как ни в чем не бывало, игриво полыхали перстни. Однако, чуть им полегчало, они начали проявлять признаки недовольства: сначала угрюмо переглянулись, потом побормотали по-французски немного, и, наконец, один – тот, кого водили предъявлять багаж, – высказался на сносном русском:
– Это несправедливое решение! Я имел нанесение телесного ущерба и морального унижения! Тут вытворяется произвол!
Богдан, уже начавший было размышлять над тем, рассказывать ли Риве при встрече о том, какими шалостями занимается на зимних каникулах ее молодой друг и, так сказать, однокашник, снова встал.
– Хорошо. В ваших словах, – он холодно улыбнулся еще дрожащему, но на глазах наполняющемуся самоуверенностью (весь мир мне должен!) толстяку, – есть определенный, говоря по-французски, резон. В таком случае вы оба, как и те, кто на вас напал, покинете воздухолет в Улумуци и вплоть до выяснения всех обстоятельств будете вместе с ними задержаны под стражей в этом замечательном городе посреди одной из самых живописных ордусских пустынь. Обвинение в краже, предъявленное вам вашими французскими соплеменниками, конечно, голословно, но власти вашей прекрасной белль Франс, – он опять улыбнулся, – наверняка захотят досконально во всем разобраться. Должен предупредить, однако, что в связи с праздничной перегрузкой воздушного транспорта ваши власти смогут забрать вас на родину для начала расследования только по окончании торжеств – через седмицу-полторы.
|
|
Новым французским все сразу стало окончательно ясно. Как и следовало ожидать, второе предложение Богдана им понравилось куда менее первого – и более возражений с их стороны не поступало.
А человеконарупштели – угрюмые и опустошенные непонятной окружающим, но очевидной неудачей – один за другим прошли в задний конец салона и в полной потерянности расселись там прямо на полу в ожидании посадки. В них словно бы погас какой-то огонь. Какая-то надежда умерла.
Судя по мгновенно проступившей на их аскетичных лицах отрешенности, они принялись беззвучно беседовать с Аллахом,
Бен Белла задержался возле Богдана молчал мгновение, а потом сказал:
– Спасибо.
– Считал бы ты лучше звезды, мальчик, – тихо ответил Богдан.
Бен Белла вздрогнул, а потом опустил взгляд. Неловко постоял у кресла Богдана; казалось, ему хочется сказать что-то еще. Но он не сказал.
– Они правда воры? – спросил Богдан, поняв, что юный араб все же предпочел отмолчаться.
– Получается, что нет, – ответил бен Белла после паузы. Вздохнул. – Похоже, ошибка… А может, и хуже, может, нас подставили…
Богдану показалось, что вот сейчас молодой араб наконец разговорится. Но тот умолк. Постоял еще мгновение, тяжело повернулся и пошел к своим.
– Вадих, – позвал Богдан.
Молодой араб обернулся:
– А?
– Скажи мне, зачем мусульманину кирха?
– Какая кирха? – искренне удивился бен Белла.
|
|
– Вот и я думаю, какая… – сказал Богдан.
– Я вас не понял, – сказал человеконарушитель. И тут в глазах у него что-то мигнуло: он понял. У него побледнели губы. Он резко отвернулся от Богдана и, изо всех сил стараясь идти как ни в чем не бывало, удалился назад.
“Он понял, какое из его слов я услышал как знакомое мне „кирха”, – подумал Богдан. – На самом деле говорил-то он, верно, совсем и не про кирху… И он очень недоволен, похоже, даже испуган тем, что я услышал это слово. Но я точно слышал: кирха. Кирха, хоть тресни”. А потом он вспомнил: Рива сказала еще одну вещь. Будто Вадих утверждал, что будет жить с нею в одном государстве. “Ну нет, – подумал Богдан. – Таким подданство давать – себе дороже…”
Только сейчас у него начался озноб. Спокойствие и уверенность, с которыми он погасил чреватый Бог знает какими осложнениями конфликт, дорого ему дались.
– Красиво, – шепнул, наклонившись к нему, бравый Усманов. – Но если бы мы так дороги строили, как вы законы толкуете, они бы никогда не дошли туда, куда надо. Только извивались бы то влево, то вправо… куда строителю заблагорассудится.
– Ошибаетесь, еч, – ответил Богдан. И голос у него только теперь начал дрожать. Минфа вдруг осип. Пришлось откашляться, но даже это не помогло. Богдан снял очки и принялся тщательно их протирать. “Как хорошо, что Фира сошла в Ургенче”, – в сотый раз подумал он. – Они проходили бы так, чтобы никто не мог случайно попасть под едущие по ним повозки. Только если уж сам очень постарается.
Гул турбин стал глуше, и пол принялся аккуратно проваливаться. Воздухолет пошел на посадку.
|
|
Баг и Богдан
Ханбалык, воздухолетный вокзал,
22-й день первого месяца, первица,
около шести часов вечера
– А вот и ты, драг еч! Мы уж беспокоиться начали. Надо же: воздухолет опоздал. Вот что значит – западные воздушные перевозки, “боинги” всякие. Я вот, например, вовсе не упомню, чтобы наши “емели”< Большой знаток русской культуры, X. ван Зайчик, видимо, счел, что для россиянина идеальным способом перемещения всегда и при любом строе будет лежание на своей, домашней, привычной, теплой и совершенно покорной печи. Из доступных переводчикам иных текстов X. ван Зайчика известно, что и военно-транспортная модификация широкофюзеляжного александрийского тяжелогруза называлась аналогично – только с несколько большей уважительностью, подчеркивавшей суровость выполняемых задач. Флагман ордусской транспортной авиации назывался “Емельян”; существовала также модель, приспособленная для воздушных стартов ордусских орбитальных самолетов (космических челноков), называлась она “Мрия Емельяна”. Имел ли в виду и учитывал ли ван Зайчик то, что могучий, самый мощный в мире транспортник стал, таким образом, тезкой известного в нашем мире Емельки Пугачева, авторам выяснить не удалось. > или “цянь-лима”< Тысячеверстный скакун (цянь ли ма), то есть скакун, за один переход преодолевающий 1000 ли, или более 500 километров, – известный образ древнекитайского фольклора. Не исключено, что тут великий еврокитайский гуманист снова немножко усмехается: дело в том, что этот же термин, проникнув в древности из Китая в Корею, во времена несколько более поздние начал (и, вероятно, продолжает) употребляться в Корейской Народно-Демократической Республике для обозначения тех, кто в своем служении Родине как бы едет на тысячеверстных скакунах, а именно передовиков производства: “чёллима” по-корейски – “ударник социалистического труда”. > когда-нибудь опаздывали… Ну да ладно… Сначала о главном. Позволь тебе представить: мой старинный приятель, чжубу< Как предполагают переводчики, это что-то вроде секретарской должности в управлении. > Кай Ли-пэн, я тебе о нем рассказывал. Кай, это – минфа Богдан Рухович Оуянцев-Сю, срединный помощник Управления этического надзора.
– Очень приятно, драгоценный преждерожденный Кай.
– Это такая честь для меня, драгоценный преждерожденный Богдан Рухович…
– Ну что вы! Не надо, не надо, к чему эти лишние церемонии! Мы в Александрии ведем себя проще: одного поклона вполне достаточно.
– Правда, еч Кай, Богдан Рухович – он хоть и минфа, но стремится к суровой простоте, верно, драг еч?
– Совершенная правда. Дела человеческие я всегда почитал важнее слов.
– Ну… да. Ведь сказано: “Благородный муж слушает ушами, но видит сердцем”. Надеюсь не разочаровать драгоценного преждерожденного.
– Ну вот и славно… Кстати, драг еч, а чем объясняют задержку воздухолета? Или там у них так принято, чтобы невовремя?
– И мне, Богдан Рухович, признаться, тоже неловко: ведь я служу как раз по путноприимному ведомству, а тут такой вопиющий случай!
– Совершенно не о чем беспокоиться, драгоценный преждерожденный Кай. Ордусские власти к этому не имеют ни малейшего касательства. Даже напротив, можно сказать, они повели себя в высшей степени человеколюбиво, задержав рейс ради нескольких паломников… Да и не в задержке дело. Вышло совершенно чрезвычайное дело. Мне самому трудно поверить, однако же – случилось.
– Да что ж такое, упаси Будда?! То-то я смотрю – ты какой-то бледноватый, еч.
– А случилось то, что на подлете к Улумуци группа иноземных преждерожденных, числом четверо, решила свести счеты с двумя другими гокэ. Прямо в воздухолете. Они накинули на шеи несчастных четки и, как это говорится, терроризировали их… Не хотелось бы, чтобы этот случай стал достоянием каких-нибудь пронырливых представителей средств всенародного оповещения. Я с просьбицею хоть несколько дней попридержать языки за зубами еще в воздухолете, когда человеконарушителей ссадили, обратился ко всем пребывавшим в нашем салоне иноземцам… не ведаю, конечно, как они на самом деле поступят, но – вроде бы обещали. Выйдем на воздух, драг ечи, уж очень долго я просидел взаперти… Нет, не надо никуда звонить, драгоценный преждерожденный Кай, прошу вас. Дело это тонкое, меры уже приняты, а огласка, повторяю, тут вовсе не ко времени.
– Да, но…
– Прошу вас, так будет лучше для всех. Я могу на вас полагаться, драгоценный преждерожденный?
– Ну… да. Безусловно.
– Если ты не возражаешь, драг еч, постоим вот тут буквально несколько минут, покурим… Угощайся, Кай…
“Вышли, называется, на свежий воздух”.
– Так и что?
– Ситуация сложилась щекотливая: человеконарушители явно считали, будто схваченные располагают некими ценностями, предметом… ну, не знаю… которым завладели неправедным образом, возможно, даже похитили у них. И сколько я понял, их цель и состояла в том, чтобы вернуть себе похищенное. Никаких злодейских замыслов они не питали, это мне стало очевидно почти сразу. Отчего, однако, они избрали для этого такое уязвимое место, как воздухолет, и такой вопиющий способ, как угроза удушением, – можно только гадать. В любом случае, представьте себе картину: мирный рейс на Ханбалык через Ургенч и Улумуци…
– Как хорошо, что твоя супруга сошла в Ургенче!
– Да, я о том же думал не раз… И вот – в небольшом салоне несколько путников, а также эти четверо и те, кого они захватили. Побеседовали по-своему – по-арабски, и ни к чему не пришли. Обыскали вещи захваченных – и тоже ничего. Ситуация зашла в тупик.
– Да что в тупик, еч, похватать на месте и тех и этих, сдать куда следует в Улумуци, а уж там разберутся!
– Ты так считаешь?
– Да а что тут считать? Что считать? Все очевидно: разбойное нападение, повлекшее за собой угрозу для жизни объектов человеконарушения и невинных лиц, при человеконарушении присутствовавших. От пяти до семи лет, а если жертвы – так и вообще бритые подмышки.
– Не горячись, еч. Посуди сам. Допустим, как ты говоришь, – похватать. И кто бы в воздухолете стал хватать этих человеконарушителей? Бортпроводницы? Другие путники? Может быть, я? Извини, еч, но я…
– Да понятно, можешь не продолжать.
– Тем более они пригрозили с собой покончить, если кто вмешается и хватать начнет, бритвы достали острые, и будь уверен: покончили бы. Такая решимость была написана на их лицах…
– Эх, жаль, меня там не было…
– Не уверен, еч… Ты только не обижайся, а выслушай до конца. Сейчас на носу праздник, да еще какой – сам знаешь. И вот, в канун такого события – инцидент в Улумуци: захваченные заморские подданные, судебное разбирательство, да еще неизвестно, как бы кончилось дело с пленением этих арабских молодчиков. Словом – последствия могли возникнуть самые что ни на есть печальные…
– Да-да, двор никак не обрадовался бы такому происшествию, да еще и на день рождения владыки, вы совершенно верно говорите, драгоценный преждерожденный Богдан Рухович.
– Ну, не знаю…
– Мне кажется, я поступил единственно возможным образом Я встал и сказал следующее…
Баг и Богдан
Ханбалык, Запретный город,
23-й день первого месяца, вторница,
утро
Ночь прошла спокойно. После прибытия в гостиницу довольно бурное обсуждение событий на воздухолете продолжилось – Баг (принявший на радостях от встречи с другом пару чарок эрготоу и оттого вконец разгоряченный и раздосадованный) все никак не мог смириться с тем, что не оказался вовремя в нужном месте: зло непременно должно быть наказано! уж я-то всех человеконарушителей непременно повязал бы прямо на месте! нельзя такое спускать, нельзя, этак они в следующий раз вообще воздухолет угонят, а потом на Танские уложения сошлются: дескать, наше, варварское дело, а вы не суйтесь… а Кай Ли-пэн, по большей части молчавший и слушавший, несколько раз порывался позвонить куда следует с тем, чтобы отдать распоряжение об усилении безопасности на воздухолетных линиях, и минфа с трудом его отговаривал. Однако же, несмотря на столь нервный вечер, ночью напарники спали крепко.
Неприятное впечатление от вчерашних событий утром полностью рассеялось, чему немало способствовало посещение расположенной неподалеку от “Шоуду” небольшой сычуаньской харчевни, где напарники, презрев местные обычаи, заказали блюда настолько же острые, насколько и вкусные, так что даже впавший в самое безнадежное отчаянье преждерожденный, отведав их, снова почувствовал бы интерес к жизни. Присутствовавший при этом Кай Ли-пэн – он пришел прямо в харчевню – лишь хмыкнул, сказавши “ну… да”, но тем не менее стойко ел только кашу.
Баг и Богдан поднялись рано: время было дорого. В середине дня следовало встретить воздухолет с Фирузе и с заслуженным воином-интернационалистом беком Кормибарсовым, а до этого решено было отправиться в Запретный город; разные мелкие формальности, связанные с посещением которого – главным образом это касалось Александрийского фувэйбина Судьи Ди – Кай Ли-пэн любезно уладил еще два дня назад. Перед Богданом маячило еще одно дело – следовало выполнить обещание нынче же побеседовать с французским послом. Давши слово – держись… слово – не чох, уронишь – всем заметно. Как, однако, втиснуть это дело в напряженное расписание предпраздничного дня, Богдан покамест совсем себе не представлял, и тут Баг ничем не мог ему помочь.
Приятели рассудили, что в иное время во дворцы вот так свободно попасть вряд ли удастся: конечно, будет прием и последующий пир, однако же это – мероприятие официальное, во время которого гулять запросто здесь и там есть дело совершенно несообразное. Опытный в столичной жизни Кай полностью одобрил такое решение; сам же он обещал навестить александрийцев только вечером, а сейчас был вынужден их покинуть, ибо в Столичном путноприимном управлении случились неожиданно важные дела. Кай чувствовал себя неловко: все же в Ханбалыке он выступал хозяином; но Баг по-дружески крепко хлопнул рослого Ли-пэна по плечу, для чего ему пришлось слегка привстать на цыпочки, и заверил чжубу, что они с Богданом и так уж слишком злоупотребили его гостеприимством. Кажется, Кай не нашел это объяснение достаточным, однако же служба есть служба.
Богдан с благодарностью низко поклонился Каю на прощание, совершил то, что по-ханьски называется “кэ тоу”, то есть отвесил земной поклон, приведя Ли-пэна тем самым в еще большее смущение, ибо явно пренебрег разницей в служебном положении, оказывая какому-то чжубу такие почести. Короче, Кай Ли-пэн удалился весьма озадаченный.
– Все же велика Ордусь и удивительна, – молвил Богдан, указывая Багу на вывеску заведения, мимо которого они проходили по Ванфуцзину на север, в сторону Запретного города. – Непременно надо будет сюда зайти.
На вывеске значилось: “Харчевня „Шашлык-Машлык”, а перед входом стояли две бронзовые скульптурные группы в натуральную величину: по левую руку – лакомящиеся шашлыком великие поэты Пу Си-цзин и Бо Цзюй-и: мастера слова радостно улыбались, беседуя о чем-то возвышенном, и Бо Цзюй-и, видимо в порыве вдохновения, высоко над головой воздел свой, шампур. По правую руку застыло изваяние знаменитого сказителя и первого советника правителя Гиндукушского уезда Ходжи Насреддина купно с его прославленным ишаком, на коем восседал известный малым ростом и острым умом древнеханьский мудрец Янь-цзы; оба – и Насреддин и Янь-цзы – в нетерпении тянулись к небольшому мангалу, на котором жарились шашлыки, а ишак бодро смотрел на Пу Си-цзина и даже ему подмигивал.
– Да, – согласно кивнул Баг, – когда я был в последний раз в Ханбалыке, этого местечка еще не было. Непременно зайдем перед тем, как ехать на воздухолетный вокзал. Ты, еч, смотри, смотри, тут еще много чего понастроили.
Действительно, пешеходная зона Ванфуцзина была очень богата на бронзовые скульптуры. В пестрой толпе гуляющих они смотрелись органично и почти не выделялись бы, коли б не ярко сверкавшие на солнце, до блеска отполированные места – чаще лбы, плечи или руки, – до которых норовил коснуться каждый прохожий. Особенно повезло многочисленной группе детей разных народностей, водивших, взявшись за руки, счастливый хоровод: ввиду их низкорослости макушки молодой поросли как нельзя лучше подходили для прикосновений, рука просто сама тянулась потрепать детишек по головкам; в результате издалека дети казались бритыми налысо. Таков уж старый обычай ханьцев, шедший от бронзовых статуй в разного рода храмах, прикоснуться к коим издревле считалось приносящим счастье знаком.
Полюбовавшись на детишек – их как раз наперебой гладили по головам уйгуры, видимо приезжие, счастливые не менее бронзовых статуй, – напарники неспешно дошли до угла Ванфуцзина и Чанъаньлу и свернули в сторону Запретного города.
Хотя установление относительно того, что ни один дом в Восточной столице империи не может превышать высоты строений обители владыки, давно уже отошло в прошлое и многоэтажные, стремящиеся к далекому небу современные здания окружили дворцы со всех сторон, Запретный город по-прежнему оставался самым величественным сооружением Ханбалыка. Здесь взгляд любопытного путника поражало буквально все: и поистине невиданный размах, и удивительно гармоничная, не самодовлеющая роскошь, и совершенно необъятные размеры. Дом Сыновей Неба уже на протяжении без малого пяти столетий, Запретный город всегда олицетворял собой незыблемое спокойствие крепкой власти, основанной на тысячелетних, проверенных самым строгим судьей – временем, традициях, несущих народу процветание и умиротворение, а владыке – радость от созерцания плодов своего нелегкого труда.
Подступы к дворцам охранялись маньчжурской Восьмикультурной Гвардией – рослыми как на подбор молодцами с косами ниже пояса, в одинаковых теплых форменных халатах темно-синего цвета с темно-красной каймой и в меховых степных шапках, в легких металлических панцирях и с украшенными шелковыми кистями длинными пиками в руках.
Как известно, восемь отборных маньчжурских полков добровольно перешли под руку правителя Цветущей Средины еще в пятнадцатом, по христианскому летосчислению, веке – тогда это называлось “просить императора о милости присоединения” – во главе с неустрашимым своим предводителем ханом Нурхаци, ведущим свое происхождение из северных чжурчжэней и известным своею верностью долгу и широчайшей начитанностью. В те поры военные столкновения еще не были такой редкой диковинкой, как в нынешние дни всеобщей ордусской гармонии, и воины хана Нурхаци не раз имели случай показать свою высокую боевую выучку и нечеловеческую выносливость, при этом демонстрируя, однако, и стойкое человеколюбие, и подлинную гуманность, – никогда маньчжуры не проливали излишней крови и где только возможно старались вовсе обойтись без членовредительства; особое же почтение они испытывали к историческим памятникам и древним документам, ради спасения которых готовы были беззаветно пожертвовать самой жизнью.
В смутные времена еще случавшихся в ту пору волнений именно маньчжурские полки посылал Сын Неба в уезды и области для поддержания порядка: ведомо было, что уж если к делу приставлены потомки мудрого Нурхаци, то скорее всего не прольется ни одна капля крови и не будет разрушен даже самый захудалый домишко; некоторые полки даже получили имя по названию той местности, где особенно отличились во время своей умиротворяющей миссии. Владыки Цветущей Средины много раз отличали и награждали своих верных воинов; в конце концов за особые заслуги перед троном, а также учитывая давнее и последовательно трепетное отношение маньчжуров к мировому духовному наследию, им было даровано наименование Восьмикультурной Гвардии, все без исключения полки перевели на постоянные квартиры в Ханбалык и поставили охранять Запретный город и его обитателей< Хольм ван Зайчик нигде не перечисляет названия всех восьми полков Восьмикультурной Гвардии, однако же ранее в тексте этой повести упоминаются Полк славянской культуры и Полк тибетской культуры, из чего можно сделать вывод, что часть этих полков получила наименование по месту действительной, так сказать, боевой славы (нам пока неведомо, что происходило в Тибете описываемой ван Зайчиком Ордуси, однако же перед глазами мы имеем вполне конкретный пример взаимоотношений Тибета и континентального Китая в нашем мире), а другая часть – возможно, в честь основных культур Ордусской империи; предположение о том, что ордусские маньчжуры были когда-либо посланы “для умиротворения” Руси, кажется переводчикам невероятным и даже в чем-то обидным. >. Трудно было ожидать большей чести. С тех пор минули века, но уже которое поколение маньчжурских гвардейцев, свято храня традиции своего народа, в том числе и непременную длинную, черную как смоль, растимую с детства косу, все так же преданно и бдительно стояло на страже сердца великой империи.
Застывшие в неподвижности, похожие, как братья-близнецы, воины высились каменными изваяниями на равном удалении друг от друга, образуя три линии оцепления, первая из которых охватывала ту часть площади Тяньаньмэнь, где велись приготовления к завтрашним торжествам, и отсекала шумную толпу любопытствующих; остро отточенные пики смотрели в зимнее небо; ни единый мускул не дрогнул на каменных маньчжурских лицах, когда Баг и Богдан медленно приблизились к гвардейскому строю.
– Драгоценные гости Сына Неба! – взглянув на деревянные пайцзы, которые показали ему напарники, и почтительно поклонившись, выкликнул зычно ближайший маньчжур; у Бага было две деревяшки: его и Судьи Ди, который, видимо понимая важность случая, безропотно застыл у правой ноги хозяина. Пайцзами друзей снабдил Кай Ли-пэн – они подтверждали, что пришедшим даровано право свободного посещения Запретного города; по окончании осмотра пайцзы надлежало сдать. – Драгоценные гости Сына Неба! – подхватил охранник из следующей шеренги. – Драгоценные гости Сына Неба! – донеслось от третьей. А от караульного помещения у врат уже спешил на зов, придерживая подвешенный по маньчжурскому обычаю на ремнях у пояса меч, чин поважнее, в синем халате с красной четырехугольной нашивкой на груди. “Носорог”, – разглядел, прищурившись, Богдан, когда бегущий приблизился. Значит, военный чиновник девятого класса, по всей вероятности начальник караула. Баг же не вглядывался, а просто стоял и ждал, заложив руки за спину и чем-то, если бы не рост, неуловимо походя на истинного маньчжура из Восьми культурной Гвардии.
Баг искренне уважал восьмикультурньгх гвардейцев: как человек, имеющий самое непосредственное отношение к искусству поединка, он в свое время внимательно изучил маньчжурскую систему тренировок и основные приемы боя, пришел в восхищение и многое постарался перенять – с той или иной степенью успешности, – а редкие, но эффектные выступления дальних потомков чжурчжэней на соревнованиях неизменно заставляли его, бросив все дела, приникнуть к экрану телевизора.
Напарники по случаю посещения Запретного города также обрядились в соответствующее их положению официальное платье: Богдан – в малиновый халат с изображением шитого золотом фазана на груди, пояс, украшенный четырьмя золотыми пластинками с крупными рубинами в центре, и шапку-гуань с коралловым шариком; а Баг – в темно-синий халат с рванувшимся в прыжке тигром, пояс с четырьмя золотыми пластинками с серебряной инкрустацией и такую же, как и минфа, шапку. При Баге, как при чиновнике ведомства, относящегося к военным, был также меч – “Разящий дракон”, заткнутый сзади за пояс. Один Судья Ди щеголял природной рыжей шерстью и всего лишь ошейником с бронзовой табличкой.
Подбежавший гвардеец оказался дуйчжаном – командиром отряда; отвесив пришедшим низкий, исполненный достоинства поклон, он внимательно изучил поданные ему пайцзы и отдельно поклонился Судье Ди; кот смотрел с любопытством. Потом повернулся к вратам и подал рукою какой-то особый знак. Через несколько минут оттуда к первой линии оцепления рысью подбежали восемь здоровенных ханьцев в черном: они играючи несли два скромных паланкина, достаточно поместительных для одного человека. Паланкины предназначались, вне сомнения, для гостей Сына Неба, и Баг почувствовал вполне понятное замешательство – его еще ни разу в жизни не носили в паланкине, самое большее, что ланчжун когда-либо позволял себе, была поездка по Сучжоу, маленькому городку, прославленному своими парками и зонтиками, на велорикше; честный человекоохранитель уже шевельнул губами, имея в виду сказать дуйчжану, что это лишнее, что они и сами прекрасно дойдут до врат и даже дальше, и взглянул на Богдана, ища у того поддержки, но минфа, сам явно обескураженный и донельзя смущенный, застыл с видом полной покорности судьбе. “Что ж, – подумал Баг, совладав с собой, – если таков установленный ритуал, то не нам его менять”. Однако ж когда дуйчжан попросил еще минуту обождать – спохватился, что паланкинов всего два, а гостей три, сей момент принесут еще один, для недавно вступившего в должность Александрийского фувэйбина Ди, – честный человекоохранитель не сдержался и сказал, что хвостатый чиновник запросто доедет вместе с ним и не будет от этого испытывать ни малейшего стеснения.
Вот так и вышло, что их пронесли через половину площади и первые врата; паланкины опустили на землю лишь за ними, у одной из резных мраморных столпов “хуабяо” – когда-то давным-давно такие колонны, только из дерева, устанавливали как опознавательный знак у станций императорской конной почты; с тех пор хуабяо превратились в дворцовые украшения, высившиеся по обе стороны за главными вратами; были они и в Александрийском Чжаодайсо, такие же – с высеченными на них несущимися сквозь облака драконами, но высотой поменьше. От хуабяо до Умэнь, Полуденных врат, на паланкинах имели право ехать лишь чиновники высшего ранга, а дальше полагалось спешиваться и им. Здесь также пришлось сдать на хранение меч.
Баг с облегчением ступил на каменные плиты Нефритовой дороги, по прямой пересекавшей первый внутренний двор – вытянутый и длинный – своеобразную прихожую Запретного города, и спустил с рук Судью Ди. Кот, на которого поездка в паланкине не произвела особого впечатления, принюхался и вопросительно глянул на хозяина.
– Вот ты и во дворце, – наклонился к нему Баг. – Помнишь, я обещал?
И они втроем двинулись к вратам Умэнь, над которыми высилась Башня пяти фениксов, где, во время высочайшего выезда, били в специальные колокол и барабан, оповещая горожан о том, что Сын Неба покидает свои покои, прошли вдоль приземистых массивных темно-красных стен, видевших не одно поколение служилого чиновничества, по отполированным множеством ног гранитным плитам, мимо вытянувшихся на карауле восьмикультурных гвардейцев, – в эти минуты ни Баг, ни Богдан, ни тем более Судья Ди не произнесли ни слова; они шли в молчании, глядя на приближающуюся огромную многоярусную крышу башни, любуясь на желтую глазурованную черепицу. Размеры дворцов подавляли, стены, врата, крыши – все это будто безо всяких потерь проросло в день сегодняшний из незапамятных времен седой древности, когда жили и творили гиганты, – и мысли невольно устремлялись к вечности, рядом с которой суетная жизнь и каждодневные заботы кажутся такими мелочными и не важными, такими смешными в своей малости, что возникает невольный вопрос: а к тому ли мы на самом деле назначены и правильно ли живем?..
И только когда путники минули долгий, гулкий и темный зев врат Умэнь и приблизились, подставляя лица равнодушному холодному зимнему ветру, к широкому резному мосту над каналом Цзиньшуйхэ, пересекающим громадную внутреннюю площадь перед Тайхэдянь, Палатой Высшей Гармонии – именно перед этой палатой готовился торжественный пир, а Сын Неба и его семья будут приветствовать приглашенных из тронного зала Палаты, – Богдан, окинув взглядом открывшийся перед ним мощенный булыжником пустой простор и с благоговением разглядывая громадных бронзовых львов, оскалившихся по обе стороны от белокаменной, устремившейся через три яруса к подножию зала лестницы, произнес негромко, про себя:
– Отчего я здесь чувствую себя таким маленьким и ничтожным?..
И тут, обычно не склонный к проявлению эмоций, Баг мягко положил ему руку на плечо и молвил проникновенно:
– Потому что мы приближаемся к центру мира…
Богдан, вздрогнув, глянул на друга: он никак не ожидал от сдержанного Бага подобных слов, напротив – временами ланчжун Лобо казался ему излишне сухим, даже черствым; и сейчас минфа в очередной раз несказанно удивился другу, в Баге ему опять открылось что-то новое – так точно передал напарник самую суть владевшего им чувства.
– Как это верно, еч… – только и сумел выговорить Богдан.
Получасом позже
Дворцовые постройки бесконечной чередой тянулись перед глазами напарников – друзья всходили по широким некрутым лестницам, любовались на искусные каменные барельефы и богатую роспись потолочных балок и в конце концов, свернув в одни из боковых врат, оказались во внутренних двориках – там, где помещались разнообразные дворцовые службы, жил приближенный к Сыну Неба служилый люд и где величие дворцов уже не так подавляло. Мимо по своим делам спешили разные чиновники, отвешивая на ходу Багу и Богдану сообразные поклоны, в многочисленных садиках ждали весеннего тепла причудливо подстриженные кусты, любовно ухоженные деревья и удивительные своей формой камни, мерно дымились раскаленные жаровни с углями – повседневная дворцовая жизнь, скрытая от обычного глаза, подействовала на всех троих умиротворяюще, и сковывавшее их ранее волнение постепенно отступило, напарники расслабились, а повеселевший Судья Ди даже пытался пристроиться по нужде рядом с каменным львом, но был пристыжен и изгнан в кусты.