– Послушай, ата, – сказал он негромко. Бек чуть склонил голову в его сторону, прислушиваясь. – Ты мудр, как улем, и знаешь жизнь, как эмир. У меня есть к тебе вопрос, который тебе может показаться поначалу странным.
– Спрашивай, дорогой, – так же вполголоса ответил Кормибарсов.
– Какая вещь, очень ценная вещь, и, возможно, особенно – для мусульман ценная… может называться словом, похожим на слово “кирха”?
Бек несколько мгновений молчал; ничего не отразилось на его твердом лице. Потом он переспросил:
– Кирха? Но это же церковь так называется у…
– Да-да! – До “Шоуду” оставалось совсем Немного, и Богдан перебил старика почти нетерпеливо. – На самом деле не кирха, конечно. Что мусульманам кирха. Но что-то может быть похоже по звучанию?
Бек опять помолчал. Потом переспросил снова:
– Вещь?
– Да. Наверное, даже не очень большая. Ее может нести один человек. Я потом объясню тебе…
– Погоди, – сказал бек. Потом он немного с трудом, по-стариковски всем корпусом повернулся к Богдану. – Погоди. – В глазах его вспыхнул покамест еще не понятный Богдану внезапный пламень. – Где ты это мог?..
– Потом, ата, потом!
Бек снова помедлил.
– Хирка, – сказал он, и голос его дрогнул. – Может быть, так, сынок? Хирка?
Богдан обмер.
– Что это такое? – спросил он, изо всех сил стараясь, чтобы голос его звучал спокойно.
– Это легендарный плащ Пророка, – с благоговением проговорил бек. – Плащаница…
– Что такое плащ Пророка?
Кормибарсов отвернулся и снова стал смотреть вперед.
– Ее сотворили нерукотворно, без швов и шитья… – тоже явственно борясь с волнением, неторопливо, даже как-то распевно начал он. – Говорили, что она из шерсти барана, которого принес в жертву Ибрагим… по-вашему, по-русски, – Авраам. Но говорили также, что она из шерсти верблюда… Днем Пророк носил хирку как плащ, ночью укрывался как одеялом. Говорили, что каждый видел ее разного цвета. Перед смертью Мухаммад завещал ее Увайсу ал-Карани, одному из первых суфиев. Потом она хранилась в сокровищнице багдадских халифов как знак преемства их власти прямо от Пророка. Когда монголы штурмовали Багдад, хирку спасли и вывезли сначала в Египет, а когда и над ним нависла опасность завоевания – еще дальше, куда-то в Магриб… где Алжир теперь< В нашем мире судьба плащаницы Пророка (хиркейе мубарах – благословенный покров) сложилась несколько иначе. Эта священная реликвия действительно хранилась в сокровищнице халифов и загадочным образом исчезла оттуда во время осады Багдада монгольским воинством. Затем она несколько раз появлялась (подлинник или копии – кто знает?) в Оттоманской империи и служила султанам столь же великим символом и источником их могущества. Последняя из известных хирок была не так давно поднесена известному мулле Омару, главе афганских талибов, и послужила оправданием его претензий на восстановление мирового халифата. >. Была она на самом деле в Алжире, не была – точно теперь никто не скажет, но говорят, что была. И только после того, как французы победили храброго Абд-эль-Кадера и завоевали Алжир, ее следы окончательно потерялись… Но некоторые из нас до сих пор верят, что кто-то из французских генералов нашел хирку и тайком присвоил как трофей – может, Бюжо, может, Ламориссьер… мало ли их было… Во всяком случае, когда Франция предоставила Алжиру равноправие, кое-кто ждал, что хирка обнаружится и будет возвращена, алжирские вожди даже включили пункт о ней в текст договора – но французское правительство заявило, что ничего о плащанице не знает. Может, и так… Однако ж, помнится, один потерявший голову молодой шахид от разочарования даже протаранил Эйфелеву башню своим воздухолетом – так верил, что хирка теперь-то уж будет отдана…
– Так, – сказал Богдан. Мысли у него совсем разбежались. – Так. Чем она ценна? Предание, реликвия, я понимаю… Но – кроме? Чем она может заинтересовать сейчас? Там драгоценные камни, золотое шитье… или что?
Бек тяжело вздохнул.
– Послушай, русский, – сказал он терпеливо, но так, будто обращался к внуку Хакиму. Или даже к кому-то еще более несмышленому; Хаким был все ж таки старшим внуком по главной жене. – При чем тут камни? Того, кто наденет хирку, вся умма признает Амир-уль-Моминином, Вождем Правоверных, и Халифом Расул-Алла – наместником Пророка, которого ведет сам Аллах
Повозка уже подъезжала к стоянке перед гостиницей.
– Так, – сказал Богдан. – Вся умма. И мусульмане из отдельных, исламских стран, и ордусские мусульмане, и французские, и великобританские, и американские…
– Нет мусульман ордусских или французских, – отрезал бек. – Есть мусульмане – подданные Ордуси, есть мусульмане – подданные Франции… и так далее. Но все они мусульмане, пойми. У нас тоже хватает внутри всякого… одни талибы чего стоили… И все-таки мусульмане прежде всего – мусульмане.
И тут Богдан понял.
– Царица Небесная, – пробормотал он, внезапно ослабев, – Пресвятая Богородица…
– Плиехали, длагоценные плезделозденные, – сказал водитель.
Гостиница “Шоуду”,
23-й день первого месяца, вторница,
вечер
“Что да, то да, – повторял про себя Богдан, стоя в полном зеркал и благопожелательных надписей, плавно возносящемся сквозь этажи прозрачном лифте рядом со счастливой женою, кремневым тестем и его старшим внуком, с жадным любопытством рассматривавшим столичное великолепие. – Что да, то да. Приехали. Дальше некуда…”
На самом деле он ничего еще не понял. Он понял лишь, что ему очень тревожно. Очень.
По широкому коридору, застланному протяжным, как Великая стена, и мягким, как облака бессмертных ковром, Богдан и Фирузе почтительно проводили бека с внуком до их номера и остались втроем. Минфа непроизвольно попытался хоть теперь взять у супруги Ангелину, но Фирузе не позволила ему и лишь спросила строго:
– А кто понесет ружье?
И сама же первая засмеялась, щурясь и чуть искоса глядя на Богдана сверкающими от счастья встречи огромными глазами.
– Фира, – с неожиданной серьезностью вдруг спросил минфа. Поправил очки. – Скажи…. Ты тоже?
– Что? – не поняла она.
– Ты тоже в первую очередь мусульманка, а уж потом – подданная Ордуси, моя жена и все прочее… да?
Она остановилась, и шаловливость мигом сошла с ее лица.
Несколько мгновений она не отвечала мужу, и похоже было, что она честно пытается прислушаться к себе, к сокровенной своей глубине. Когда она заговорила, голос ее звучал, как звучат молитвы.
– Сказано в суре “Хиджра”, аяте сорок шестом и сорок седьмом: “Входите туда в мире, доверчиво! Мы отнимем ту ненависть, какая была в сердцах их, там никакое страдание не коснется их, и они никогда не будут оттуда выведены”.
Богдан снова поправил очки.
– Читал Коран, но таких слов не помню… О чем это? Не об Ордуси же, Ордуси тогда еще и не было… Пророк сказал это о мужьях и женах?
– Пророк сказал это о рае.
– Тогда при чем…
– С тобой я в раю, – просто ответила Фирузе. – Даже огорчения и трудности, без которых нет жизни на земле, какие-то… райские, когда ты рядом. Они имеют смысл. Тебя не будет – смысла не будет. Вот все, что я знаю про нас.
У него перехватило горло от преклонения и нежности. Аккуратно, чтобы не потревожить уснувшую еще в повозке Ангелину, он наклонился и бережно коснулся губами губ жены.
– Идем, – сказал он потом. – Тут совсем рядом.
– Постой, – тихо молвила Фирузе. – Постой. Ты вот о чем подумай, муж мой…
– Да?
– А разве ты – не в первую очередь православный, а уж потом – ордусянин, отец, муж, срединный помощник? Разве не так?
Кровь бросилась Богдану в лицо.
– Просто за собой человек этого даже не замечает, – сказала Фирузе. – Это кажется таким естественным… Потому что на этом стоит все остальное. Но встретив то же самое в другом – иногда… люди усматривают в том какую-то измену. А на самом деле не будь этого – ничего вообще за душой бы не было.
– Спасибо, Фира, – сказал Богдан, помолчав мгновение. – Спасибо.
Идти было и впрямь недалеко, пришлось миновать по коридору лишь две двери; третья, считая от двери бека Кормибарсова, была их. Лишь из-за невообразимого наплыва приезжих управляющий гостиницы не смог поселить родственников в соседних номерах и очень долго вчера извинялся за это перед Богданом.
Богдан открыл дверь, пропустил Фирузе вперед.
– Вот, – сказал он, заходя следом. – По-моему, уютненько…
Им отвели роскошные апартаменты на десятом этаже – две гостиные, одну из которых можно было щедро отдать в полное распоряжение Ангелины, спальня побольше, чем в их александрийском жилище; широкие окна, словно врата, выходили на просторную террасу. Сейчас за окнами была раскиданная на стороны полыханием праздничных огней тьма позднего вечера, в ее бездне то и дело скрещивались тонкие спицы лазерных лучей, на весь небосклон рисуя иероглифы грядущего с первого дня первой луны нового девиза правления: “Шэн-ян, Шэн-ян”< Шэн-ян – “Совершенномудрое вскармливание”. >; но Богдан по приезде успел убедиться – если выйти на террасу днем, чуть не треть Ханбалыка откроется взгляду: вдали сверкающие глыбы новых административных и деловых зданий, внизу жесткие щетки парков, лишенных листвы в это суровое время года, а неподалеку – гребнистым крокодилом уверенно ползла сквозь столицу старая городская стена и светились красные стены и яркие черепицы крыш внешних дворцов Запретного города
Они даже не успели снять верхнее платье. Зазвонил на столике телефон. С виноватым видом Богдан развел руками и взял трубку.
– Приехал? – раздался возбужденный голос Бага.
– Да, а что…
– Я тебе звоню каждые пять минут вот уже почти час. Ты почему трубку с собой… а, ладно… Все в порядке, встретил?
– Да. Баг, я был в посольстве…
– Немедленно зайди ко мне. Немедленно.
И ланчжун отключился.
Богдан поправил очки. Положил трубку на рога замысловатого, под седую древность телефона.
– Фира, ты пока раскладывайся тут…. Баг по мне что-то шибко соскучился.
– Как я? – полуобернувшись, спросила жена с улыбкой. Богдан только развел руками в смущении.
До Бага тоже было недалеко – только угол в коридоре обогнуть. Богдан уже поднял было руку постучать – но стучать не понадобилось, дверь распахнулась перед ним сама. То есть Баг ее открыл, конечно, – не сама открылась; ланчжун схватил оторопевшего напарника за локоть и без лишних слов, будто Богдан собирался упираться или шел недостаточно быстро, буквально втащил в свой номер. И ногой захлопнул за ним дверь.
– Ну что опять стряслось? – спросил Богдан почти жалобно.
Баг не ответил. Он молча постоял несколько мгновений напротив Богдана, потом, сложив руки за спиной, повернулся – широкие рукава парадного домашнего халата роскошным павлиньим хвостом следовали за человекоохранителем, мягко покачиваясь, – и пошел в глубину своей гостиной. Дошел до окна. Пошел обратно. Желваки у него играли так, словно Баг собирался допрашивать какого-то явного и закоренелого заблужденца. Может быть, уже просто-таки аспида.
“Ты что тут, комедию ломать собрался?” – едва не спросил в сердцах Богдан, но вовремя сдержался.
Баг тем временем сызнова пошагал к окну.
– ““Движенья нет”, – неторопливо начал Богдан, – сказал мудрец брадатый. Другой смолчал и стал пред ним ходить…”
Баг резко обернулся и выставил указательный палец вверх.
– Пу Си-цзин, – сказал он.
– Точно. Что стряслось?
Баг наконец остановился посреди комнаты и от избытка чувств всплеснул руками.
– Еч! – произнес он едва ли не жалобно. – Ну почему с нами всегда что-нибудь случается?
– Да расскажи ты толком!
– Мы что, необыкновенные какие-нибудь, что ли?
– Ничего не понимаю, Баг.
– Вон, посмотри! – И Баг картинно указал обеими руками (рукава замотались в воздухе тяжелыми хоругвями) в сторону дивана.
Там лежал, развалившись, как сытый монгольский нойон на привале, Судья Ди.
– Замечательный котяра, – на всякий случай сказал Богдан выжидательно. – Нажрался. Видно.
– Замечательный? Это горе мое!
Судья Ди даже хвостом не шевельнул.
– Ты понимаешь, еч, – доверительно понизил голос Баг и подошел к напарнику на шаг ближе, – не мужское это, конечно, дело – сны друг дружке рассказывать, но… мне накануне сон странный приснился… или и не сон даже… про грушевое дерево и какую-то деву… Или не сон…
Богдан вздрогнул. Налетевшее воспоминание было резким, как оплеуха.
– И мне, – сказал он.
– А?.. – уставился на него Баг. – Тоже про грушу?
– Ну да… Еще в воздухолете. – Богдан воздержался от подробностей, они были слишком личными.
– Ну вот! Стало быть… Ох, Гуаньинь милосердная… знать бы раньше! Ведь ни ты, ни я не стали все ж таки ковыряться под этой грушей! Нам даже в голову не пришло! А вот этот… вот этот…
– Да что такое? – повысил голос Богдан. Даже ангельскому терпению раньше или позже приходит конец.
Судья Ди открыл один глаз и посмотрел на сановника с явной насмешкой. Мол, кричи не кричи – дело сделано.
Баг опрометью кинулся к своему столу и схватил лежащий там листок мятой, грязной бумаги.
– Вот что такое! – воскликнул он, загодя тыча листком в сторону Богдана и набегая на него, как паровоз. – Вот! Ведь это он там рылся! Я еще тогда обратил внимание, отнять пытался, а этот – ни в какую. Потом ты умчался в посольство, мы – сюда… И только тут этот хвостатый аспид пасть свою разжал – и бумажка выпала! Понимаешь? Сначала я решил – это просто вроде как мелкая кража, надо завтра же, когда будем на приеме, вернуть, откуда взято. Хотел подобрать – а он лапой придавил этак… и смотрит. Когти то выпустит, то снова уберет. Как бы разглаживает мне… читай, мол. Волей-неволей прочитаешь…, взгляд упал… и…
Богдан наконец принял из руки друга трясущийся в воздухе мятый лист тонкой, драгоценной бумаги – бумага когда-то была нежно-сиреневой, с водяными знаками. Поправив очки, вгляделся.
Прочитать и впрямь можно было быстро, одним беглым взглядом – потому что читались лишь несколько десятков иероглифов. Остальные безнадежно и давно расплылись, раскисли, превратились в давно поблекшие потеки; дожди, и снега, и оттепели отнюдь не пощадили изящной вязи каллиграфически выведенных знаков. Почерк выдавал характер мягкий, нерешительный: сохранившиеся знаки не отличались решительными углами черт, напротив – линии были округлые, даже вроде как нежные.
Почти в самом начале: “…не слушал моих увещеваний. Я говорила и раз, и два, ты не внимал. Но, может быть, если в тебе нет уважения к речам любящей женщины, то хоть уважение к письменному тексту…”< Следует помнить: китайский язык гораздо компактнее и плотнее русского, и потому данная фраза, как и последующие уцелевшие фразы из найденного Судьей Ди письма, будучи по-русски весьма пространными, на языке оригинала укладываются буквально в считанные иероглифы. Достаточно сказать, например, что оборот “письменный текст” передан в нем лишь одним-единственным знаком вэнь – а уважение к этому термину, который означает одновременно и “культура”, и “культурность”, и “букву закона”, и даже “гражданскую (в противоположность военной) государственную службу”, в китайской традиции действительно весьма велико. >
Чуть ниже: “…никому не могу рассказать – так велит долг верной…”
Дальше, почти в середине листа: “.„случайно услышав, поняла, что ты принял ислам не по велению души, но по неким политическим соображениям, после тайных свиданий с этими странными…”
Почти сразу после: “…принимать такие подарки! Иначе в Поднебесной непременно случится большая смута…”
И почти в самом конце: “Еще Конфуций учил: “Любишь кого-то – так разве можно не утруждать себя ради него? Предан кому-то – так разве можно не наставлять его?”< “Лунь юй”, XIV:7. > Сердце мое готово разорваться от горя…”
Все.
– И разорвалось… – медленно проговорил Богдан.
Он весь будто смерзся, оледенел.
– Ты понял? – почему-то шепотом спросил Баг.
– Дворцовый служитель сказал, что этим летом Тайюаньский хоу, императорский племянник, юаньвайлан Чжу Цинь-гуй принял ислам. А седмицу спустя его младшая жена умерла под грушевым деревом от сердечного приступа. И кисть в ее кабинете была в свежей туши…
– Точно?
Богдан повернулся к Судье Ди. Степенно, даже несколько торжественно подошел к нему и отвесил низкий поклон. Кот открыл второй глаз, дернул ухом и снова зажмурился. Церемония явно показалась ему вполне уместной.
– Если мы когда-нибудь и уразумеем, что тут творится, то только благодаря тебе, хвостатый преждерожденный, – сказал Богдан.
Судья Ди в полном довольстве зевнул, потянулся и повернулся на другой бок, обратив в сторону Богдана мягкий белесый живот.
Кот был уже даже не нойон. Кот лежал с таким видом, будто выкинул последние три шестерки в финальной игре улусного соревнования по игре в кости и теперь любое поклонение, любая лесть в сопоставлении с его небесноталантливыми деяниями – ничтожно малы.
– Это частное письмо, – сказал Богдан. – Завтра же, на приеме, мы должны его отдать юаньвайлану Чжу.
– Ты думаешь, он поверит, что мы его не читали?
– Мы и не станем лгать императорскому племяннику. Конечно, читали, иначе не знали бы, кому его вернуть. Но мы ничего не поняли. Какие-то жуткие семейные проблемы. Нам очень жаль, мы искренне соболезнуем…
– А ты правда ничего не понял?
– Еще не знаю, – медленно проговорил Богдан. – Ладно. У меня тоже масса новостей, но хоть час-два они могут потерпеть, я надеюсь. Уже половина восьмого. Твой приятель Кай столик на восемь заказал, бек будет ждать… да он еще и с любимым старшим внуком по главной жене… А Фира, верно, и теперь уже меня ждет. Давай-ка, Баг, через пять минут…
В дверь постучали. Резко, властно.
Судья Ди резко поднял голову и коротко, тревожно прошипел, выпустив и сразу спрятав когти; коротко хрустнула царапнутая обивка дивана. Богдан непроизвольно сунул листок письма в карман порток.
– Кто это еще? – с недоумением проговорил Баг. – Войдите!
И они вошли.
Один за другим. Звеня оружием. Четверо могучих стражей Восьмикультурной Гвардии в полном боевом облачении – в блестящих кольчугах чуть ли не до колен, шеломах, бармицах да расшитых плащах, с суровым седоусым вэем< Вэй – не очень понятно, какое именно воинское звание здесь имеется в виду. В современной китайской армии данный иероглиф входит и в термин “лейтенант”, и в термин “капитан”. > во главе. Судя по форме и нашивкам, они были из Полка славянской культуры.
Напарники в полном недоумении уставились на это явление.
Вэй же, в свою очередь, поглядел на Бага, потом на Богдана – и, безошибочно вычислив того, кто был ему нужен, низким голосом обратился к Багу:
– Драгоценный преждерожденный Багатур Лобо?
От его мягкого южнорусского “г” сердце Богдана (совершенно, надо признать, неуместно в данной ситуации) сладко защемило. Видать, этот чистокровный маньчжур учил наречие у выходца из бескрайних причерноморских степей, столь любезных душе чувствительного минфа.
– Я Багатур Лобо, – отозвался Баг.
Вэй сделал шаг вперед и коротко поклонился.
– Тогда, стало быть, того… – сказал он. – Трошки поспешайте. Пять минуток вам на сборы… – Он подобрался и стал совсем официальным. – Ланчжун Багатур Лобо, по повелению драгоценнорожденного Тайюаньского хоу прошу вас следовать за мной. – Он достал из-под плаща просторный лист плотной бумаги, украшенный мощной печатью. – Вот повеление о взятии вас под стражу.
“Шэн-ян! – радостно выстреливали в ночной зенит лазеры над далеким императорским дворцом. Трепетные слепящие нити, пульсируя и танцуя в глубине небес, обещали ослепительное, лучезарное будущее. – Шэн-ян!”
До великого всенародного празднества оставалось чуть более четырех часов.
Баг и Богдан
Где-то в Запретном городе,
23-й день первою месяца, вторница,
часом позже
Комната оказалась небольшая – три шага< Не совсем ясно, имеет ли в виду автор здесь шаг как меру длины, или же простой человеческий, шаг, для обозначения и тога и другого, употребляется один и тот же иероглиф; однако, судя по приведенным ван Зайчиком размерам, речь идет скорее о мере длины, то есть о 1, 6 метра. > в длину и два в ширину, с плотно закрытыми ставнями окном, под которым на стене был закреплен узкий откидывающийся столик; с узким же ложем вдоль одной из стен. Под потолком неярко, но вполне достаточно светила некрупная, выполненная в виде скромного ханьского фонарика электрическая лампа, бросала мягкие отблески на маленькое помещение, оставляя неглубокую тень по углам и придавая довольно аскетической обстановке странный, вроде бы несвойственный ей домашний уют.
Баг, дымя очередной сигарой, несчетное число раз измерил уже ногами длину места заточения – от толстой, окованной бронзовыми пластинами двери с прямоугольным, затворенным специальной заглушкой отверстием и до окна и столика под ним – мимо ложа, на котором покойно возлежал Судья Ди, туда-сюда. Была еще табуретка, но Баг засунул ее под ложе, чтобы не путалась под ногами.
Удивительное завершение такого необычного дня! Когда в номер, где ланчжун как раз делился с Богданом потрясающими открытиями, сделанными при самом деятельном участии хвостатого фувэйбина, вошли пятеро, наметанный глаз Бага сразу определил: незваные гости не просто из Восьмикультурной Гвардии, они – из особого ее подразделения, именуемого Внутренней охраной. Тому были известные посвященному признаки, в первую очередь в одежде пришедших.
Внутренняя охрана, комплектуясь изо всех восьми маньчжурских полков, представляла собой полк девятый, специальный, образованный полтора столетия назад, в обязанности коего входило то же, что поручалось Внешней охране, Но только в границах Запретного города или в любой другой резиденции императорской семьи. Само собой, случаи человеконарушений в святая святых империи были настолько редки, что пересчитать все хватило бы пальцев одной руки, и Внутренняя охрана в этом смысле давно выполняла функции скорее декоративные. Оттого с течением времени ее обязанности несколько расширились – с некоторых пор чиновник Внутренней охраны, именуемый тунпань, непременно входил в штат любого ордусского посольства – как временного, так и постоянного – за пределами империи; непременный представитель Внутренней охраны был в каждом уезде, не говоря уже об улусах, где такой чиновник (а здесь он звался уже датунпань) располагал целым штатом подчиненных. Все эти люди, будучи прямым императорским оком, неутомимо надзирали за происходящим на местах и за рубежом, докладывая непосредственно тайбао< К сожалению, судить о государственном устройстве описываемой Хольмом ван Зайчиком Ордуси переводчики могут исключительно по редким и далеко не так, как хотелось бы, информативным упоминаниям административных единиц, учреждений и должностей, разбросанным по различным текстам великого еврокитайского гуманиста. И здесь: содержание должности тунпаня или того же тайбао в интерпретации автора нам известно лишь из сказанного выше, но, возможно, некоторый свет на него может пролить то обстоятельство, что обе должности существовали в старом Китае и первая была учреждена (а потом и упразднена) при династии Сун (960-1279), – в обязанности тунпаня (помощника правителя округа с особо широкими полномочиями) входило следить за порядком на местах; тунпань назначался прямым императорским указом и не подчинялся местным властям, напротив – основной его задачей было предупреждение своеволия со стороны крупных вассалов императорского двора. Про существование должности “датунпань” (то есть “большой, старший тунпань”) переводчикам ничего не известно. Что же до тайбао (“старший опекун”), то в Китае это была одна из шести высших придворных должностей, достаточно влиятельная, и занимавший ее чиновник мог существенно влиять на дела управления страной. > Дохулонь Каругин, начальнику Внутренней охраны, сильно пожилому, тихому и низкорослому, но хитрому и по-государственному мудрому маньчжуру в неизменных темных очках без оправы (говорят, у тайбао в последние годы развилась неизлечимая болезнь глаз), который обладал правом беспокоить Сына Неба в любое время суток, коли дело того требовало; часто сообщаемые тунпанями сведения играли решающую роль в принятии существенных государственных решений.
Был свой тунпань и в Александрии Невской. Сяргувэдэй Чжолбинга. Баг почти и не знал его, однако же несколько раз деятельная служба сталкивала честного человекоохранителя с Чжолбингой – немногословным бледным маньчжуром громадного роста, – и всякий раз ланчжун почти физически чувствовал, сколь тяжкий груз важных проблем лежит на широких плечах этого человека и какое невидимое глазу, но яростное кипение чувств кроется за непроницаемой маской его невозмутимого лица. Трудно быть оком императора. Не хотел бы Баг служить во Внутренней охране.
А теперь сам ланчжун оказался в поле внимания этого немногочисленного по штату, но крайне влиятельного ведомства. В большой закрытой повозке Бага доставили к восточным вратам Запретного города; обычным чиновникам и посетителям вход в эти врата был заказан – неподалеку от них, во дворце Вэньхуадянь, то есть во Дворце Культуры, и располагалось Управление Внутренней охраны, вотчина известного человеколюбца, защитника униженных и обманутых, выручателя тех, кто подвергся необоснованным наказаниям или просто растерялся от забот и сложностей нынешней жизни, – честного и заботливого тайбао Каругина. Бага вежливо, но настойчиво препроводили во дворец – гвардейцы ненавязчиво, неотступно шли спереди и сзади; предложили сложить вещи, включая сюда и телефон, на хранение в специальный ларь; сигары, впрочем, оставили; а после определили в эту самую комнату, куда некоторое время спустя был доставлен поднос с горячей и, надо сказать, весьма недурно пахнущей снедью и даже с бутылкой пива “Циндаоское бархатное”. Баг, ни в пути, ни во дворце не задавший сопровождающим ни одного вопроса, еду проигнорировал: было не до того, а Судья Ди как ни в чем не бывало вылакал полбутылки пива, поковырялся в гунбао жоудин – свинине с зеленым перцем и арахисом, аккуратно лапой отделяя кусочки мяса от орешков, после чего и залег на ложе, откуда следил невозмутимо за расхаживающим от окна и до двери хозяином.
“Как занятно… – думал Баг, мерно вышагивая мимо кота, – как необычно ощущать себя запертым. – Оказавшись у двери, он подергал за массивную ручку. Вотще. – Запертым в… да что уж там! в узилище, не иначе. Вот так всю жизнь гоняешься за всякими аспидами, настигаешь их, а потом – опа, и сам как будто в числе заблужденцев”.
– Что, кот? – сказал Баг, присаживаясь рядом с Судьей Ди. – Как тебе это нравится? – Хвостатый человекоохранитель, услышав свое имя, поднял голову и внимательно взглянул на ланчжуна: да нормально, читалось на его рыжей морде, пиво свежее. – Я так лично первый раз в узилище, а ты? – Баг погладил кота. – Скажем прямо: это непривычно… И отчего мы с тобой здесь? Чем мы не угодили Тайюаньскому хоу, когда даже и не видели его ни разу в жизни? А?
Кот по обыкновению безмолвствовал.
Ладно.
Попробуем рассуждать логически. Ибо что еще остается?
Итак…
Что-то этакое произошло сегодня. Именно сегодня, потому что не в обычаях Внутренней охраны тянуть время из-за такого незначительного человека, как я.
“А что сегодня произошло? Мы с Богданом прошлись по Ванфуцзину, и я мило пошутил по поводу плаката Ордуспожара „Спаси и сохрани”. Слов нет, плакат не лучший: богатырь со спасенной из пламени девочкой на руках под этой надписью смотрятся… мгм… немного нелепо. Да. Ну и что? Нет, плакат тут явно ни при чем. Да и с каких это пор Внутреннюю охрану стали интересовать обладающие чувством юмора подданные?.. Дальше мы пришли во дворцы. Так. Что было во дворцах? Судья Ди откопал и зажал до поры до времени бумажку, которую мы потом прочитали… бумажка, конечно, внутрисемейная, не для нас была писана… но… дальше мы столкнулись с какими-то невежами на выходе, потом Богдан ездил во французское консульство, а еще у него вышла история с воздухолетом…”
Мысли путались, сбиваясь с одного на другое: Баг действительно еще никогда не сидел в тюрьме.
“Ладно. Предположим, нас действительно кто-то подслушал. Тогда получается, что мы говорили или делали нечто такое, что влиятельные лица не хотели бы предавать широкой огласке. И за что полагается острог… Что же такое мы с ечем там наговорили?.. Мы зашли в „Зал любимой груши”. Но нигде не сказано, что туда ходить нельзя, да и служитель не сказал нам про это ни полслова. И тот же служитель поведал нам о смерти жены этого самого Тайюаньского хоу. И какая тут закавыка? Тайны никакой нет: умерла девушка, не выдержало сердце. Бывает. Много кто знает про то. И ничего”.
– М-да… – вслух протянул Баг в недоумении и положил руку на спину Судье Ди. Кот извернулся всем телом и с готовностью подставил брюхо: чеши, мол. Баг машинально принялся чесать. Он даже не пытался усомниться в правильности действий гвардейцев, ему в голову не приходило и мысли о том, что, быть может, с ним поступают несправедливо: раз Внутренняя стража задержала – значит, у нее есть на то серьезные, не иначе, основания. Только вот какие?
“Хорошо. Служитель поведал нам, что душа умершей Цюн-ну до сих пор бродит в зале. И никто туда давно не заходит, потому что страшно. И в садике там – груша. Дерево. И девица, которую я ночью видел, – да, да, она рисовала в воздухе определенно иероглиф „груша”. И Богдану сон был про грушу. И кот хвостом опять же „грушу” написал… И потом попер из-под грушевого дерева бумажку. Про бумажку эту уж точно никто ничего знать не может: даже Богдан не заметил, а кот мне ее только в „Шоуду” отдал… Ничего не понимаю…”