Они столкнулись едва ли не нос к носу.
Богдан узнал инспектора лишь через какое-то мгновение; он так привык видеть сурового человекоохранителя в компании с нихонским князем Люлю и меланхолическим молчуном Юллиусом Тальбергом< Все эти лица являются постоянными персонажами эпопеи X. ван Зайчика – Баг и Богдан встречались с ними и даже работали вместе и в “Деле жадного варвара”, и в “Деле о полку Игореве”, и (заочно, то есть по переписке) в “Деле лис-оборотней”. >, что, встретив его одного, сумел узнать только после того, как очевидность прорвала неощутимую, но явственную преграду привычки. Непроизвольно Богдан метнулся взглядом по сторонам: нет, других членов неразлучной троицы не было. “Бага нету – и Люлю нету, – почему-то подумал минфа. – Наверное, это сообразно…”
– Ба! Господин Оуянцев! – Дэдлиб тоже узнал его.
Не сговариваясь, они, замедляя свой одинаково заполошный ход, сделали еще по шагу навстречу друг другу – и оба остановились.
Богдан буквально всей кожей ощущал, как бегут минуты, как воздухолет, верно, уже готовится к снижению и вот-вот с шумом выпадут из его чрева громадные, в два человечьих роста, колеса, – но долг вежливости, но соблюдение сообразных церемоний… это превыше всего. Ведь недаром великий Конфуций сказал: “Что бы ни творилось в Поднебесной, благородный муж ничем не дорожит и ничем не пренебрегает, он лишь следует тому, что справедливо”< “Лунь юй”, IV: 10. >.
– Неужели это вы, драгоценный господин Дэдлиб? – Богдан приветливо улыбнулся и приподнял над головою шапку на европейский манер, желая таким образом подчеркнуть свое расположение к этому гокэ, действительно весьма симпатичному ему еще со времен дела пиявок< Эти события описаны X. ван Зайчиком в “Деле о полку Игореве”. >. – Как я рад нашей нечаянной встрече! – Минфа изо всех сил старался, чтобы его сбившееся дыхание не мешало плавному течению речи, но получалось плохо. – Нравится ли вам столица? Не обременяют ли вас наши морозы?
|
|
Дэдлиб в ответ тоже приподнял шляпу и, не вынимая сигары изо рта, ответствовал, словно уже был заправским ордусянином:
– Рад приветствовать… драгоценного преждерожденного Оуянцева… Столица великолепна, а морозы… э-э… тоже. – Языком перебросил сигару в другой угол рта, неожиданно подмигнул. – Да что там, скажу прямо – дерьмо эти морозы! Если бы я мог, то запретил бы морозы повсеместно. И вообще, доложу я вам, зима – это чистое издевательство. Вот у нас зима – это когда идет теплый дождь. Господь определенно был не в духе, когда создавал зиму. И уши мерзнут. У вас не мерзнут уши, господин Оуянцев?
– Уши?.. Нет, уши не мерзнут. – Богдан слегка опешил от такого вольного обращения с временами года, в каждом из которых, как известно, есть свой смысл и сугубая полезность. – И потом, я живу в Александрии, привык. А кроме ушей – в порядке ли остальное ваше яшмовое здоровье?
– Э-э… оно вполне такое… яшмовое… Ну если не считать, что у вас тут холодно, зверски холодно… – Дэдлиб ожесточенно пыхнул сигарой. – И если уши окончательно не отвалятся…
– Будем ли я и мои друзья иметь радость увидеть вас и ваших друзей на празднествах? Посетили ли вы Ханбалык втроем, или же на сей раз Провидению было угодно направить вас в Ордусь в одиночестве?
|
|
– Как вам сказать… – Дэдлиб громко откашлялся. – А про ваше яшмовое здоровье вы мне не хотите рассказать? Ну так, вкратце? То есть про уши я уже понял, с ушами у вас все в порядке… – Инспектор переминался на месте, постукивал сапогом о сапог, Богдан только сейчас обратил внимание на эти щегольские сапоги: на скошенном каблуке, с узкими острыми носками, – никак не подходящие для зимних холодов. Гокэ, одно слово.
– Почту за честь! – радостно улыбнулся он. – Единственное, что мне мешает, – это некое смутное ощущение того, что у вас есть на ближайшее время некое спешное дело, от коего я, боюсь, вас отвлек… – Про то, что заокеанский инспектор ощутимо и заметно постороннему глазу мерзнет, Богдан тактично умолчал.
Дэдлиб пожевал сигару.
– В общем, да, – сказал он. – Тьфу! – Выбросил окурок в ближайший сугроб. – Ужасно курить на морозе, так хоть какое-то тепло. Мне надо забежать тут… во французское посольство…
– Какое совпадение! – Богдан вдруг почувствовал исходящее от заморского человекоохранителя внутреннее непонятное напряжение, которое тот пытался скрыть излишней, быть может, словоохотливостью, рассуждением про уши и вообще всякой болтовней. – Представьте, я только что оттуда. Вот его врата, вы почти пришли, любезный господин Дэдлиб.
– Да что вы? Приятная новость, приятная. А то я по дурости-то из машины на углу вышел. Оказалось – далековато. М-да.
– Вы к послу? Я только что его оставил… По-моему, он не слишком сегодня обременен делами и легко вас примет.
– Да нет, я, собственно… А какое… – Дэдлиб опять откашлялся. – Какое яшмовое дело привело вас-то сюда? Если это не какая-нибудь государственная тайна и все в таком роде, конечно.
|
|
– О, это довольно долгая и весьма забавная история! – в очередной раз улыбнулся Богдан. – Не далее как вчера днем я имел удовольствие лететь в столицу с супругой, которая, к счастью, покинула иноземный воздухолет типа “боинг” в родном Ургенче…
Взгляд Дэдлиба стал цепким.
– Вы летели вчерашним “боингом” Лондон-Ханбалык? – коротко и неожиданно очень по-деловому спросил он. И даже перестал переминаться с ноги на ногу.
– Представьте, такое напряжение перед праздниками на воздухолетных линиях…
Дэдлиб извлек из кармана куртки пару сигар, одну вставил в рот, а другую протянул Богдану.
– Благодарю, – слегка растерялся тот, – я не курю…
– Да? Много теряете, честное слово. – Дэдлиб закурил. – Послушайте, господин Оуянцев. Честно сказать, мне все эти яшмовые церемонии до… до факела Свободы. Минутку-другую я еще могу поднапрячься и поломать язык, но когда разговор начинается серьезный… А у меня, получается, к вам серьезный разговор. – Он пыхнул дымом в морозный чистый воздух и, заметив, как дрогнуло у Богдана лицо, аккуратно помахал ладонью, разгоняя дым. – Простите… Так что давайте их бросим, эти церемонии, ладно? Я вот что хочу сказать. Эта забавная история… она произошла у вас в полете?
– Ну да…
Дэдлиб в третий раз откашлялся. Простудился? Немудрено в таких-то сапожках на тонкой подошве.
– У меня сохранились самые приятные воспоминания о поре нашего недолгого… черт, опять на яшмовый язык сбился! – Он жадно затянулся. – Слушайте, господин Оуянцев. Вы и ваш друг – чертовски славные парни, я вам доверяю. По-моему, и вы мало-помалу начали тогда доверять мне. Нам. Или мне показалось, а?
– Э-э… – промычал Богдан. Вот на таком языке с малознакомыми людьми он как раз говорить не умел. – Ну…
– Понял… – чуть усмехнулся Дэдлиб. – Я ведь здесь по делу. Это такая, может, удача, что я на вас налетел… Скажите мне: что за история с вами приключилась в воздухе?
Богдан качнул головой. Поправил очки.
– Вы ставите меня в довольно неловкое положение, господин Дэдлиб… Я сам просил всех, кто оказался невольными свидетелями, не рассказывать об этом досадном происшествии хотя бы до окончания празднеств…
– Да бросьте вы! Я же не газетчик, – с невыразимым презрением проговорил Дэдлиб.
– Вы – мой коллега, – кивнул Богдан. – Ну, скорее коллега Бага, но… Я понимаю.
– Меня интересует все, что связано с этим рейсом, – твердо сказал Дэдлиб. – Любая мелочь. Что привлекло ваше внимание, что позабавило? Неужели вы не можете мне сказать?
Богдан решился. Эти люди – Люлю, Дэдлиб, Юллиус – действительно были приятны ему, и он действительно им доверял.
– Тогда, как на духу, господин Дэдлиб, – я очень спешу и прошу вас составить мне компанию вон до того угла, где я надеюсь нанять повозку.
– Так какого же…
– Я вам расскажу по дороге.
– Идет, – кивнул Дэдлиб.
Богдан был короток – дело-то, в сущности, яйца выеденного не стоило. Они не прошли еще и половины пути, как он покончил с сутью происшедшего. Дэдлиб знай себе пыхтел сигарой; взгляд его отстраненно блуждал.
Когда Богдан умолк, Дэдлиб помолчал мгновение, а потом задумчиво произнес:
– Значит, не нашли. Искали, но не нашли… Вы не видели, часом, как выглядели вещи обыскиваемых? Не было там такого серого кожаного…
– Я же не спускался в вещник.
Дэдлиб запустил руку во внутренний карман куртки, порылся там и достал фотографию. Сунул ее Богдану чуть ли не в нос:
– Этот там был?
Богдан внимательно присмотрелся.
– Это один из тех, кого душили, – честно ответил он. – Еще попытался потом поскандалить…
– Факин' грейт… – пробормотал Дэдлиб, пряча фотографию. – Между нами. Я здесь именно из-за него. Мне позарез надо выяснить в посольстве, где он поселился…
– Вот как? Вы думаете, посольству это ведомо?
Дэдлиб покосился на него. Огрызок сигары задумчиво дернулся в углу его рта.
– Вы, возможно, не знаете, но в цивилизованных странах…
“Цивилизованных странах!” – с досадой отметил про себя Богдан.
– …существует для своих туристов железное правило: во время пребывания в Ордуси постоянно держать свои посольства в курсе относительно своего местопребывания. Ордусь… э-э-э… считается страной повышенной опасности.
– Опасности? – возмутился Богдан. – Да у нас преступность ниже в…
– Преступность ниже, а опасность выше. Тоталитарная же страна… империя и все такое. И потом, традиция у нас такая уже сложилась… Уж вы-то тут должны понимать, как сильны традиции. Ну, например… Вы, может, не знаете, вы не торговец… но, скажем, в Североамериканских Штатах против вас до сих пор действует поправка Вантуза-Швабрика, принятая, когда стало известно, что в Ордуси с ее повсеместным религиозным фанатизмом…
“Фанатизмом!” – возмущенно подумал Богдан.
– …кое-где еще практикуются человеческие жертвоприношения.
– Какая чушь! Да еще в позапрошлом веке…
– Знаю-знаю, – махнул рукой Дэдлиб. – Когда оказалось, что жертвоприношений давно нет, поправку все равно оставили в силе, потому что в некоторых отсталых районах вашей страны до сих пор браки заключаются не по любви, а в результате договоренности старших родственников жениха и невесты, а это вопиющее нарушение прав человека.
– Если хотите знать, – Богдана взяло за живое, – статистика убедительно показывает, что такие браки значительно прочнее тех, что заключаются личным волеизъявлением молодых, и…
– Да кому какое дело! Ну, прочнее… Права-то нарушаются! Потом было еще несколько причин, я сам всех не помню… В общем, в последний раз поправку сохранили потому, что в Ордуси в некоторых школах совершенно не преподается аглицкий язык. Это ведь тоже нарушение прав человека…
– М-да, – сказал Богдан после паузы. Они уже давно дошли до перекрестка, но Богдан и думать забыл про такси. Про поправку он слышал, разумеется, но такие мелочи были для него; не слишком-то интересовавшегося внешними пустяками и не обязанного делать это по работе, внове. – И после этого вы еще обижаетесь, когда тут вас называют варварами…
– А у нас называют варварами вас, – чуть пожал плечами Дэдлиб.
– Да, только для вас варвар – это некультурный человек, а для нас это – человек иной культуры. – В который раз в разговоре с иноземцем минфа был вынужден вспомнить эту прописную истину, но Дэдлиб хитро прищурился и погрозил Богдану остатком сигары:
– Это как поглядеть. Нет никаких иных культур. Есть только одна культура, просто одни продвинулись в ней больше, а другие – меньше! Ну… ну вот все когда-то были первобытными, прыгали по веткам и молились на дубы, секвойи или скалы. Потом немножко развились и – опять-таки все, только одни раньше, другие позже! – напридумывали всяких богов: охоты, ветра, войны… и принялись молиться им. Потом еще немножко продвинулись – и у одних возник Будда, у других Христос, все, по сути, одинаковые… Потом…
– Потом, – мягко прервал Богдан, – некоторые особо одаренные еще немножко продвинулись и стали окончательно культурными принялись молиться на прижизненный успех и его абсолютное мерило – счет в банке. И на сем история прекратила течение свое… Так?
Дэдлиб расхохотался. Потом сказал:
– Ладно, что это мы. Право же, мне-то это все до лампочки, понимаете меня? Я же вижу, какие вы люди – вы сам, ваш друг господин Багатур Лобо. Провались оно пропадом! Я вот о чем. Вас ведь это происшествие в воздухолете совсем не заинтересовало?
– Да в общем нет, – ответил Богдан, почти не кривя душой. Не рассказывать же этому славному варвару о том, что один из нападавших – похоже, приятель дочери его друга и начальника, к которой он, Богдан, питает самые теплые чувства и потому не хочет ни малейших неприятностей ни ей, ни ее знакомцу…
– Жаль. А то я мог бы кое-что рассказать вам в обмен.
– Ну уж расскажите…
Дэдлиб покосился на него внимательно и чуть насмешливо.
– Все-таки заинтересовало, – заключил он. – Пусть хоть и чисто по-человечески… Хорошо. Жирняга с фото – Франсуа бен Хаджар, коренной парижанин и, между прочим, секретарь и вообще доверенный человек умершего в мае прошлого года графа де Континьяка, последнего потомка древнего рода… там и крестоносны были, и мальтийские рыцари… И Константинополь они в свое время воевали, эти Континьяки, и Алжир… И, по слухам, собирали колоссальную коллекцию всяких редкостей. Поколение за поколением. А вот этот Франсуа… нет, не так. По порядку надо… – Дэдлиб достал еще одну сигару и закурил. Он явственно пребывал в нерешительности. Затянулся, оглядел помаленьку темнеющие небеса. – Да ладно! Какого черта! – сказал он сам себе. – Вы мне доверяете, я вам доверяю… Чтобы два культурных парня, каждый из которых считает другого варваром, – да не договорились? Не бывать такому!
– Послушайте, господин Дэдлиб, я вовсе не считаю вас лично…
– Погодите, господин Оуянцев. К дьяволу всю эту философию. Мне она, знаете ли, как-то… Ближе к делу. В конце декабря в парижское бюро Интерпола от кого-то из их осведомителей поступила отрывочная информация, что готовится некая очень масштабная сделка. На чертову кучу миллионов долларов. Сначала решили, что должна поступить небывалая партия наркотиков. Известно было, что в сделке задействована французская и американская стороны. Американская, обратите внимание – потому-то я и попал в это… у вас говорят, я случайно помню, – как кур в ощип. Так?
– Ну, говорят… – озадаченно проговорил Богдан. Он понять не мог, при чем тут наркотики. Переход от темы к теме был излишне, не по-ордусски резок.
– Было известно только место и время. Ну, стали присматривать, камеры поставили, топтунов пустили… И вот, как раз накануне этого самого полета, позавчера… Встречаются этот самый Франсуа и некий никому не известный, ни в каких досье не означенный тип. И представьте наше разочарование. Франсуа передает типу довольно-таки небольшой пакет, в котором ну никак не может быть наркоты на кучу миллионов. В одной руке несет, легко так несет, помахивает… И полный чемодан денег, как при грязных сделках водится, тип этот ему тоже не перепасовывает – все как принято у порядочных людей, чек… сколько в том чеке было нулей – не засекли. А следили-то парни из отдела наркотиков. Ну и решили, что слух сильно преувеличен – и произошла какая-то мелкая… ну относительно, конечно… относительно мелкая спекуляция. В общем, тот тип сказал на прощание толстяку: “Дальнейшие инструкции вам известны” – и удалился, и на какой-то момент его упустили. Оказался непростой такой тип: оторвался от хвоста в универмаге на распродаже. Ну парни туда, сюда: нету. Исчез… А потом опа: нашли – под мостом на набережной Сены, и что характерно – с перерезанным горлом и пакета при нем нет. А мсье Франсуа с этим самым пакетом – или, что не менее интересно, с точно таким же – рванул на ваш рейс, и за ним никто из наших в “боинг” последовать не успел. И совсем уж на сладкое. Личность улетевшего толстяка мы выяснили довольно быстро, а вот зарезанный, как обнаружилось на следующий только день, был отнюдь не наркоторговцем и не специалистом по нелегальному антиквариату. Держитесь, а то упадете. Это был штатный и довольно-таки законспирированный курьер СРУ!
– Курьер чего? – не понял Богдан и постарался не смутиться.
Дэдлиб посмотрел на него как на полного варвара:
– Стратиджик Интеллидженс Эйдженси – Стратегическое Разведывательное Управление Соединенных Штатов Америки. Цените мою откровенность, господин Оуянцев… так же, как я ценю вашу. Любому ясно, что разведка провернула какую-то очередную не совсем благопристойную операцию – да вдобавок, похоже, неудачно провернула, и даже и не провернула вовсе, а лопухнулась по-черному… а из-за слуха о сумме ее приняли за сверхсделку в сфере наркобизнеса То есть они в заднице. Теперь к этому всему лучше не приближаться – может оказаться крайне вредно для здоровья. Но… я человек азартный, меня всегда интересовало то, что вредно для здоровья. – Дэдлиб указал на свою сигару. – Я разобраться хочу…
– М-да, – только и смог после долгой паузы выговорить Богдан. – Еще Учитель сказал: “Бывает, пробьется росток, но так и не зацветет. Бывает, зацветет, но так и не даст плодов”…< “Лунь юй”, IХ:22. >
– Хорошо вам тут живется, – хохотнул Дэдлиб. – На все вопросы уже есть ответ.
– Это не ответ, – покачал головой Богдан. – Это совет, как отнестись к ответу, когда он будет найден.
– Да ну? Не очень понятно, что это значит практически, но все равно красиво… В общем, я тут опять в качестве частного лица, приехал в последний момент как бы на праздник. Турист.
Богдан улыбнулся:
– Опять-таки еще Учитель сказал: даже самую большую армию можно лишить полководца, но даже самого обычного человека нельзя лишить его собственных устремлений…< Там же, IХ:26. > Нам обязательно нужно будет еще раз связаться с вами, господин Дэдлиб… Я остановился в гостинице “Шоуду”. Вместе с другом, Багатуром Лобо, – вы наверняка его помните. Если хотите, запишите номер моего телефона и, пожалуйста, дайте мне ваш.
Ханбалыкский воздухолетный вокзал,
23-й день первого месяца, вторница,
ранний вечер
Стоило сделать еще один шаг – и сразу, без перехода они из пустынной дипломатической улицы вывалились в праздничную, возбужденную, разноязыко галдящую и поющую толпу. Богдан взмахнул растопыренной пятерней – из многорядного потока, словно бы склеенного в единую бугристую от крыш ленту, каким-то чудом прямо к сановнику с готовностью выломилась повозка такси и остановилась. Богдан протянул Дэдлибу руку; тот пожал ее, приподнял свою совершенно неподходящую для зимы шляпу и, повернувшись, резво устремился к посольству. Как он собирался в качестве частного лица выяснить в визовом отделе местопребывание – пусть хотя бы официальное – этого самого мсье Франсуа, Богдан не мог даже предположить. Ладно, их дела.
“Рива, Рива, – печально думал минфа, отдавая водителю короткие распоряжения, – с кем ты связалась?”
А с кем, собственно?
Что мы знаем?
Молодой одаренный астрофизик из Франции, мусульманин по вероисповеданию, восторженный и явно тянущийся к Ордуси. Почему-то считает, что скоро будет жить с Ривою в одной и той же стране. Какой именно – не уточнил, кстати… но не похоже, что он собрался приглашать Риву во Францию… не похоже… В воздухолете вел себя вполне пристойно и, несмотря на явную нечеловеколюбивость своих действий, – словно бы тяжкий долг выполнял.
И еще что-то важное сказал под конец…
Что кто-то их – кого “их”? – видимо, обманул и даже… как это… подставил.
То есть, надо полагать, велел преследовать мсье Франсуа и обыскать его, а у того не оказалось… чего?
Чего-то. Того самого чего-то.
Наверное, они и впрямь не были паломниками, эти четверо… А может, и были, но – не только паломниками.
Повозка, лихо перелетая из ряда в ряд, мчалась к вокзалу. Мелькали по сторонам скомканные скоростью панорамы предпраздничной столицы: тающие в сизой дымке бесснежного мороза громады изукрашенных домов; бесчисленные гирлянды готовых взорваться разноцветным сиянием ламп, перечеркнувши бездонную синеву великого Неба; ярко расцвеченные, несмотря на совсем еще ранние сумерки, витрины, пляшущие и мельницами крутящиеся надписи…
А мсье Франсуа бен Хаджар?
О нем мы вообще ничего не знаем.
Ну, кроме того, что поведал Дэдлиб…
“И еще – что он мне сразу не понравился, – добавил было Богдан и тут же укоризненно сказал себе: – Просто ты не любишь толстых самодовольных мужчин с перстнями на всех пальцах”. Подумал и честно признался: “Да, я не люблю толстых самодовольных мужчин с перстнями на всех пальцах”.
До великого праздника оставалось всего лишь несколько часов.
“Баг, верно, в гостинице уже изнывает один. Столик в едальне заказан на восемь, к этому времени надо бека и Фиру уже привезти и дать хоть полчаса роздыха с дороги, после полета…”
“Этот-то воздухолет, я надеюсь, не опоздает?”
“А я сам-то не опоздаю?”
Богдан поглядывал на часы едва ли не ежеминутно. Хоть он и расстегнул доху, ему было страшно жарко и душно в повозке, по спине у него текло – нервы. “Быстрее, – время от времени не выдерживая, бормотал он невозмутимому водителю. – Пожалуйста, быстрее…” Он страшно не любил опаздывать. А уж нынче-то опоздание было бы совершенно несообразным.
Он все-таки не опоздал.
От поспешности путаясь ногами в длинных, мотающихся на бегу полах расстегнутой дохи, в запотевших очках он влетел в зал для встречающих как раз в то мгновение, когда широкая бегучая полоса начала неторопливо, уважительно выкатывать из переходного тоннеля пассажиров ургенчского рейса.
Некогда было снимать очки и протирать их с обычной для Богдана тщательностью и обстоятельностью. Он просто мазнул ладонью по одному стеклу, по другому – и сквозь оставшиеся на стекле потные разводы сразу увидел своих.
Железный бек был в той же бурке и папахе, что и полгода назад, – ни летняя асланiвская жара, ни зимний стылый воздух Ханбалыка были ему нипочем; сверкающая короста родовых орденов (как глава тейпа, бек носил все боевые награды, когда-либо полученные его прямыми предками по мужской линии), крючковатый нос, высохшее смуглое лицо, все в морщинах, ровно печеное яблоко, и живые глаза, неуклонно глядящие вперед. За руку бек держал – Богдан внутренне ахнул от умиления – свою сильно уменьшенную копию, тоже в папахе и бурке, только совсем юную и без орденов, с таким же носом и такою же смуглостью лица – только без морщин и без бороды, с такими же живыми глазами – только они еще не обладали тем орлиным достоинством, что глаза почтенного старика, а с детским любопытством стреляли по сторонам.
А рядом с беком, на шаг назад, как и полагается воспитанной женщине, с рассеянной, едва уловимой улыбкой на ярких вишневых губах, неподвижно плыла навстречу мужу Фирузе, неся Ангелину-Фереште.
Богдан бросился к ним.
Все было так, как надо, и так, как всегда. Они обнялись; бек притиснул Богдана к панцирю наград, продраил его щеку жесткой бородой.
– Здравствуй, бек. Здравствуй, ата.
– Здравствуй, минфа.
Бек, взяв стальными пальцами Богдана за плечи, чуть отстранил его, всматриваясь в лицо, – и, видимо, остался удовлетворен.
– Возмужал за эти полгода, – одобрительно заключил бек, – возмужал. Видно, правильно живешь… Рад тебя видеть.
– А я-то как рад, – ответил Богдан.
– Это мой старший внук по главной жене< В тексте здесь сказано ди сунь. Иероглиф ди в подобных контекстах означает прямое родство по главной линии рода в полигамных семьях: в данном случае надо понимать так, что старший сын бека от его, бека, главной жены, в свою очередь, первым родил Хакима, причем тоже от своей главной жены. Впрочем, при фактическом и юридическом равенстве жен в полигамных семьях Ордуси речь туг идет скорее о том, что мать Хакима была всего лишь хронологически первой женой старшего сына бека (причем из контекста вовсе не следует, что она не была его единственной женой и после нее были следующие); ровно так же и бек мог называть ту женщину, с которой он вступил в брачные узы впервые для себя, то первой, то главной женой (и из этих определений тоже отнюдь не вытекает наличие неких вторых, или младших, – хотя, положа руку на сердце, переводчики уверены в том, что у такого мужчины, как бек, наверняка была, мягко говоря, весьма большая семья). >, Хаким, – проговорил бек. Богдан посмотрел вниз. – Решил внуку столицу показать, раз уж такое дело. Ему уже семь – а когда теперь случай представится…
– Правильно решил, – сказал Богдан и положил руку мальчику на мохнатое плечо его бурки. – Здравствуй, Хаким. Да благословит Господь тебя, твоего деда и всех твоих близких.
– Здравствуйте, драгоценный преждерожденный, – уважительно и с достоинством ответил мальчик; а Богдан мельком подумал, что это очень сообразное сочетание: собственное достоинство и уважение к другим. Одного без другого не бывает. – Да пребудет милость Аллаха над вами и всеми, кто вам дорог.
– Велик Аллах, – завершил бек. – А теперь и с женой поздоровайся. – И, отступив, слегка подтолкнул в спину неотрывно глядящую на мужа Фирузе. Та с готовностью шагнула к мужу. – Ибо сказано в суре “Жены”, в аяте тридцать восьмом: “Мужья стоят выше жен, потому что Аллах дал первым преимущество над вторыми, и потому, что они из своих имуществ делают траты на них. Добрые из жен покорны и во время отсутствия мужей бережливы на то, что бережет Аллах; а тех, которые опасны по своему упрямству, вразумляйте, отлучайте от своего ложа и делайте им побои; если же они вам послушны, то не будьте несправедливы в обращении с ними”.
“Фира все рассказала беку про нас и про Жанну, – тут же догадался Богдан. – И старый бек, конечно, не мог не высказаться о поведении француженки и о том, которая из жен, по его мнению, является более достойной… Тактично так, от лица Пророка… дескать, разве лучше Пророка скажешь?”
– Какие верные слова, ата! – проговорил минфа. – Здравствуй, Фира.
– Здравствуй, – преданно глядя мужу в глаза, ответила Фирузе. И тихо добавила: – Я очень соскучилась.
– И я…
И все, и можно больше не говорить ни слова. Зачем попусту говорить с женой? Ведь ее можно взять за руку…
Богдан провел рукой по тыльной стороне ладони Фирузе, легко державшей розовый атласный кулек с дочерью. Из глубины кулька на Богдана внимательно глянули маленькие глаза.
– Ах ты, лапушка… – забормотал Богдан умильно. – Геленька, Ферештинонька… – Он попытался забрать Ангелину у супруги, но бек у него за спиной предостерегающе поцокал языком. Богдан обернулся.
– Если ты возьмешь Ангелинку, – назидательно сказал бек, – кто тогда понесет ружье?
– У меня нет ружья… – растерянно проговорил Богдан.
– Мужчина всегда должен вести себя так, будто у него в руках ружье, – веско сказал потомственный воин-интернационалист.
Богдан не нашелся что ответить.
– Идемте, – проговорил он, справившись с замешательством; ему было неловко и даже совестно вышагивать с пустыми руками, когда рядом верная жена безропотно несет в общем-то все же довольно увесистую ношу. Потом он вспомнил, как нынче утром его и Бага транспортировали в паланкинах, – и ему стало совсем стыдно. Обычаи, обычаи… Как сложна жизнь того, кто не хочет быть один – и в то же время не имеет никакой склонности заставлять всех кругом становиться такими же, как он!
Да, но если бы время от времени хоть кого-нибудь не носили в паланкинах – эти поразительно красивые паланкины остались бы только в древнехранилищах, а ведь вещь по-настоящему дает ощутить себя и производит впечатление, лишь когда ею пользуются по назначению! Да и невозможно представить себе в просторах Запретного города, скажем, велосипед… это вопиюще несообразно и даже несколько оскорбительно – как если бы, скажем, Христос вдруг запел, взявши в руки новомодный музыкальный инструмент из шумных, электрических; или князь Лу, прося у Конфуция совета об управлении, обратился бы к нему: “Слышь, братан…”
В повозке, стремительно и ровно летящей по широкому, просторному скоростному тракту от воздухолетного вокзала в город, в плотном рое помаргивающих габаритными огнями собратьев, члены семьи некоторое время молчали. Мальчик Хаким, почти утратив свою тщательную взрослость, прилип, как и подобает ребенку, к окну; даже бек позволял себе время от времени крутить головой. Фирузе прижималась плечом к плечу Богдана. Приближался выезд на четвертую кольцевую дорогу.
– Лепота, – с нескрываемым восхищением подал наконец голос ургенчский бек, до глубины души, видимо, потрясенный грандиозными пространствами и красотами расцветившегося огнями, сполохами и заревами великого Ханбалыка.
Желтолицый водитель в строгом черном костюме и белых перчатках – Богдан видел часть его лица в зеркальце заднего вида – лишь улыбнулся молча, но не без удовольствия. Ему было приятно. Бек, судя по всему, тоже это заметил или понял – в поразительном знании людей ему никак нельзя было отказать, – потому что чуть наклонился с заднего сиденья к стриженому затылку водителя и, подняв коричневый жилистый палец, в обычной своей назидательной манере сообщил:
– Фэйчан хаокань!< Фэйчан хаокакь – очень красиво (кит.) >
Тут уж водитель совсем расцвел – сверкнули его безукоризненные зубы – не легким ханьским акцентом ответил, не отрывая глаз от дороги и несколько раз кивнув:
– Спасибо, спасибо. Я тозе так думай.
Одна мысль не давала Богдану покоя. Беспокоила, зудела под черепом, как оса. Минфа и так и сяк боролся с искушением, давая близким людям полюбоваться проездом без помех, – но, когда до гостиницы оставалось не более десяти минут, не выдержал.