Вы не спеша спускаетесь по склону холма и на очередном повороте в свою очередь превращаетесь в маленькую раскрашенную тень, которая движется по столу для чьей‑то потехи. Все, вам пришлось распрощаться с ролью надзирающего божества! Вы испытываете непреодолимое желание обернуться к башне и показать язык. Зачем? Да просто так – чтобы показать Любопытному Тому, занявшему ваше место перед камерой‑обскурой, что вы знаете о его присутствии.
Глава седьмая
Три славных города
Три славных города Англии – Херефорд, Вустер и Глостер – приводят меня в восхищение. Я пересекаю пограничную Марку и вижу замок, как встарь, несущий дозор на валлийской границе. В поле я размышляю над развалинами Вирикония, а в Шрусбери меня посещает ночной кошмар.
Первое, что бросилось мне в глаза в Глостере, – обилие хорошеньких миниатюрных девушек в счастливом возрасте от пятнадцати до двадцати пяти лет. По вечерам, обрядившись в цветастые муслиновые платья – мода, появившаяся благодаря более высоким, но столь же очаровательным девам с картин Боттичелли – они парочками прогуливаются под аккомпанемент колокольного звона взад и вперед между Нортгейт‑ и Саутгейт‑стрит. Некоторые из этих маленьких подружек – подлинные красавицы, другим мудрая мать‑природа (которая старается распределять свои блага более или менее поровну) даровала роскошные волосы или прелестные ножки.
Будь у меня время основательно заняться этими изысканиями, я наверняка бы обнаружил, что за последние двадцать‑тридцать лет девочек в Глостере рождается гораздо больше, чем мальчиков: я бы сказал, на каждого родившегося мальчика приходится по шесть будущих невест. Городские власти, к которым я обратился за подтверждением своих догадок, подошли к делу формально и объяснили подобный демографический перекос влиянием местной спичечной фабрики.
Большинство соборных городов, которые встретились на моем пути (я говорю, например, о Винчестере, Эксетере, Уэллсе), являются в некотором смысле придатком к знаменитым историческим зданиям – они ютятся в тени кафедральных соборов, как старые леди под своими зонтиками. Глостер представляет собой счастливое исключение из этого списка. В отличие от других старинных городов, чьи улицы на протяжении столетий служили подмостками для исторических событий, Глостер не торопится в отставку. Этот город – в силу географических и иных причин (которые не подлежат рассмотрению в рамках данного повествования) – никогда не испытывал недостатка в жизненной силе и энергии. Собственно, подобное положение вещей сохранялось с тех самых пор, как в 47 году воины римского Второго легиона основали Глостер. Он представляет собой нечто большее, чем просто великий собор, дремлющий в тени вековых вязов. Глостер – это сочетание древнеримского, саксонского и средневекового города, некий конгломерат, который умудрился проложить себе дорогу в промышленную эру и не растерять вклада предыдущих эпох.
Глостер – помимо того, что это соборный центр, – является также фабричным городом; столицей графства, в которой никого не удивишь возом с капустными кочанами; курортом (ведь при желании вы можете попить лечебную глостерскую водичку) и в конце концов городом‑портом. Многим ли известно, что Глостер вполне преуспевает в последней ипостаси? А ведь это действительно портовый город, причем самый «сухопутный», то есть наиболее удаленный от морских просторов.
Это открытие приходит к вам удивительным и весьма неожиданным путем.
Представьте, что вы стоите возле собора и видите проходящего мимо человека в форменных синих брюках и моряцкой шапочке. Первая ваша мысль: наверное, его корабль потерпел крушение на Северне, или же моряк проводит отпуск в родных краях. Но тут из‑за угла появляются еще трое или четверо мужчин в морской форме! И как поступит к такой ситуации человек, при условии, что он впервые приехал в Глостер и к тому же, как и все путешественники, не лишен любознательности? Правильно, вы последуете за моряками… И они приведут вас совсем в другую часть города – в Глостерский порт, где за высокими мельницами и элеваторами для подачи зерна стоят на якоре грузовые суда.
К вашему огромному удивлению вдруг выяснится, что Глостер – это самый настоящий маленький Ливерпуль, каким‑то чудом перенесшийся в Центральную Англию. Вы обнаружите непременные составляющие морского порта: ремонтный док, плавучие элеваторы, склады с лесом и вагонетки с углем – и все аккуратно спрятано в просторном эстуарии Северна.
От верфей убегает железнодорожная ветка, и не одна… а пронзительный скрип подъемного крана странным образом смешивается с перезвоном соборных колоколов…
Чем меня больше всего порадовал Глостер, так это своей гостиницей – по сути, я остановился на средневековом постоялом дворе. Проживание в таком месте оказалось для меня (да, полагаю, и не только для меня) совершенно новым и неожиданным жизненным опытом. В 1327 году Эдуард II был убит в Глостере. Похоронили его тут же, в местном соборе, и немедленно к гробнице бывшего короля потянулся неиссякаемый поток пилигримов. Трагедия английского монарха обернулась источником благоденствия для города: здесь выросли новые постоялые дворы, некоторые из них и до сих пор обслуживают путешественников.
Гостиница, в которой я пишу эти строки, представляет собой двухэтажную постройку с мощеным двориком. Вход во двор выполнен в виде огромной арки – ее гигантские размеры позволяли пропускать не только крытые носилки, в которых раньше разъезжали благочестивые дамы, но и большие кареты и даже целые кавалькады. Каменная лестница ведет на дубовую галерею, которая тянется вкруговую вдоль всего второго этажа. Двери гостиничных номеров выходят на эту галерею, что создает дополнительные удобства. Проснувшись поутру, я мог выглянуть на галерею и, перегнувшись через перила, наблюдать за всем, что делается в гостинице. Это так интересно. Вы и не представляете, сколько всего можно увидеть, заняв место на таком наблюдательном посту.
На моих глазах вновь прибывшие постояльцы въезжают во двор и заказывают себе номера. Озабоченные горничные снуют по всей галерее, а внизу во дворе выстроилась целая батарея башмаков, ожидающих очереди на чистку. Я вижу официантов с подносами; они вынуждены бегать туда‑сюда, и все потому, что при строительстве гостиницы хозяева поместили кухню в одном конце двора, а столовую – в другом. За минувшие шестьсот лет ничего не изменилось, и по сей день даже в самые лютые морозы каждое яйцо, каждый ломтик ветчины к завтраку приходится нести по снегу через весь двор. Да, официантам не позавидуешь! Но они не жалуются, ведь англичане так консервативны. Да здравствуют традиции! Полагаю, все шесть столетий жильцы этого постоялого двора вот так же стояли, свесившись через перила, и наблюдали одну и ту же картину – прибытия, отъезды, чистка, выколачивание пыли и, конечно же, еда..
Любопытно, когда была установлена взаимосвязь между опрятностью человека и его благочестием – уж, наверное, не в Средние века! Во всяком случае, на всю нашу гостиницу имелось всего две ванны, и каждое утро горничная взывала ко мне строгим голосом старшины:
– Джентльмен желает принять ванну прямо сейчас?
И приходилось бежать через всю галерею, чтобы занять свое место в конце очереди.
Посещение Глостерского собора повергает любого человека в трепетное состояние, которое запоминается надолго. Притихший, я стоял под сводами собора и взирал на уходящие ввысь колонны нефа. Да, наши предки умели строить: высота, пропорции – все идеально выверено и порождает непередаваемое ощущение естественной силы.
Здесь, на хорах собора, покоится прах Эдуарда II. Его гробница под расшитым пологом в Средние века стала местом паломничества многочисленных пилигримов. Их богатые пожертвования позволили монахам перестроить и церковь, и монастырь. Крытые аркады Глостера заслуживают отдельного упоминания как совершенно уникальное явление среди подобных сооружений в Англии. Их изящные веерные своды являют собой истинное чудо в камне.
Вечернее возвращение в гостиницу обернулось длительной прогулкой по улицам Глостера: я восхищался строгой римской планировкой города, в какой‑то момент заблудился в Глеве[43], затем оказался в средневековом Глостере. Уже на подходе к гостинице я услышал звуки музыки, доносившиеся, как мне показалось, прямо из‑под земли. Озадаченный, я свернул в знакомый двор и направился к уходящим вниз каменным ступенькам. Над ними светилась надпись «Пристанище монахов». Спустившись по лестнице, я очутился в холодном, пыльном подвале, который наверняка бы понравился какому‑нибудь предприимчивому жителю Монмартра.
Сначала мне показалось, что бар оборудовали в помещении бывшего церковного склепа. В полутемной длинной пещере со сводчатыми потолками стояли пивные бочки, возле них сидели люди с кружками. Вдоль всего подвала тянулась стойка бара, а в дальнем углу размещался неутомимый электрический орган, который одну за другой исторгал из себя модные мелодии. Все вместе представляло собой странное, даже с некоторым оттенком кощунства зрелище. Тем более неожиданное, что посетители бара были не какими‑то легкомысленными французиками, а вполне серьезными и солидными глостерширскими фермерами. Нет, к подобному безобразию я оказался совершенно не готов!
Тем не менее я занял свободное место возле бочки и окинул любопытным взглядом мрачноватый зал. В одном углу я заметил кабинку исповедальни, в другом стояла чаша со святой водой! Да уж, думаю, в Англии немного подобных баров.
– Говорят, раньше этот подвал был частью подземного хода, построенного для удобства пилигримов, – сообщил мне бармен. – Чтобы облегчить им дорогу от постоялого двора до храма. Но некоторые утверждают, будто столетия назад это помещение находилось на уровне улицы…
– Мне полпинты, – потребовал один из посетителей.
Музыкальный аппарат захрипел, застрекотал – похоже, собирался с силами, чтобы завести новую мелодию.
Гостиничный двор тонул в темноте. Свет горел только на галерее, отбрасывая тени на плитняк, которым был вымощен двор, и обрисовывая контур массивного бруса на каменных ступеньках. Я поднялся наверх и привычно склонился над перилами. Мне хотелось задержаться на мгновение и еще раз окинуть взором двор, являвшийся свидетелем шестисотлетней истории странствий.
Современный Глостер притих, стушевался и, казалось, уступил место воспоминаниям о седой старине. Над городом плыл колокольный звон, а в квадрате ночного неба над маленьким двориком начали проступать первые неяркие звезды.
Херефордшир – это стоящие среди высокой травы фруктовые деревья с выбеленными известью стволами; это воздух, напоенный острыми запахами нагретой летней земли; это сборщики фруктов, которые трудятся в садах; это мужчины и женщины, работающие в полях и на лугах за живыми изгородями. Они сгребают вилами и забрасывают на стога золотисто‑желтое сено. Между делом они жадно осушают кружки с желтым элем и бледно‑золотистым сидром, потому что работа, которой они занимаются, вышибает нот и порождает великую жажду. Долина реки Уай с ее сочной зеленью являет собой прелестные декорации для неповторимого, сугубо английского пейзажа: бархатно‑черные коровы стоят по берегам ручьев и речушек и лениво обмахиваются хвостами…
Херефордшир, Глостершир и Вустершир – три брата, три прекрасных принца Англии, и я, право, не знаю, кто из них мне милее…
День был в самом разгаре, когда я остановился в Россе.
Я поднялся наверх и там, укрывшись в тени вязов, посаженных «человеком из Росса», бросил взгляд вниз – на изгиб реки и зеленую равнину, которая начиналась за этой рекой и в своей спокойной и полной величия красоте простиралась до самых гор Уэльса. Вот оно, подумал я… Это одна из самых прекрасных панорам, какие мне довелось наблюдать. Веселая, раскрасневшаяся детвора шумно плескалась в водах реки Уай, а на мелководье, в тени раскидистых ив стояли все те же коровы, меланхолично пережевывавшие свою жвачку.
Херефорд…
Чистый, аккуратный, пахнущий фруктами городок, радующий взгляд безоблачным небом и своими фахверковыми домами. Я пересек реку по мосту Уайбридж и сразу же наткнулся на городской собор. Невозможно не залюбоваться этим сложенным из красного песчаника зданием, его центральной башней, окутанной золотым облачком. Если Глостерский собор поражает своим величием, то его херефордский собрат очаровывает какой‑то особой – серьезной и торжественной – красотой. Глостерский неф отчасти подавляет, заставляя почувствовать собственную ничтожность перед лицом великого архитектурного чуда. В богато украшенном норманнском нефе Херефордского собора взгляд зрителя устремляется к великолепному восточному окну и там застывает в восхищении.
В тот миг, когда я зашел внутрь собора, прихожане исполняли гимн. В огромном здании было всего девятнадцать человек. Позже я узнал: они ежедневно приходят в пустую церковь и поют гимны. Слушая их, я позабыл о своих неотложных делах. Весь мир перестал для меня существовать – остались лишь эти высокие, бесполые голоса, которые доносились откуда‑то сверху, как мне показалось, с точки над алтарем. Но трудно судить: я не видел ничего, кроме голубых и розовых пятен на каменном полу – они рождались из солнечных лучей, пропущенных через оконные витражи. Надо сказать, что херефордский орган – лучший из всех, какие я когда‑либо слышал (может быть, за исключением вестминстерского). Он является, так сказать, голосом собора, и в этом качестве воздействует непосредственно на душу. Стоя под высокими сводами и слушая, как звуки органа стелются по боковым приделам храма, я чувствовал, что весь мир с его проблемами оказался за пределами реальности.
Гимн закончился, и участники хора в белых одеждах покинули церковь…
Главным сокровищем Херефорда является «Маппа Мунди» – нарисованная на огромном куске пергамента карта мира, которая хранится в южном трансепте собора. Эта диковинная версия географической карты (насколько мне известно, одна из первых попыток зарисовать нашу Землю) была составлена монахом в тринадцатом веке и отражает средневековые представления об устройстве мира. Распахнув тяжелые дубовые двери, я прошел внутрь трансепта, чтобы собственными глазами взглянуть на знаменитую карту. Земля на ней изображалась как круглый плоский объект с Иерусалимом в центре. Это нормально: точно так же греки располагали в центре обитаемого мира Дельфы, персы – крепость Кангха, а арабы – Арин (Удд‑жайн, «Купол Земли»). Вот что сказано в Книге пророка Иезекииля: «Так говорит Господь Бог: это Иерусалим! Я поставил его среди народов, и вокруг него – земли»[44]. А теперь заглянем в латинскую Библию. Стих двенадцатый семьдесят четвертого псалма гласит: «Спасение пребывает в центре земли». Англия изображена в левом нижнем углу – маленькая страна со множеством соборов. Должно быть, мир в Средние века казался огромной сказочной страной, полной всяческих чудес. Никогда не забуду фразу Г. К. Честертона – кажется, из «Краткой истории Англии» (между прочим, исторической книги без единой даты). «Средние века, – писал Честертон, – были полны того, что мир обожествляет в детях, поскольку позже, во взрослом состоянии, все это исчезает, выдавленное силой жизненных обстоятельств. Они были наполнены – подобно скромным останкам примитивных искусств – тем, что мы видим из окна своей детской».
Солнце уже садилось, когда я добрался до Вустерского собора.
Здесь на клиросе, ногами к алтарю, лежит король Иоанн – человек, которого едва ли кто в Англии помянет добрым словом. И тем не менее Судьба – капризная дама с весьма своеобразным чувством юмора. Странные шутки она порой играет с людьми, сохраняя в веках память о злодеях и заставляя начисто забыть праведников! Перед смертью король Иоанн повелел, чтобы его похоронили между двумя вустерскими святыми – Освальдом и Вульфстаном. И что же? Могилы этих двух великих мужей были разрушены, их прах исчез. А кости нечестивца Иоанна так и лежат в гробу с рельефным изображением короля на крышке. Этот скульптурный портрет, выполненный в 1216 году, представляет собой отменную работу: Иоанн изображен в парадном одеянии и с короной на голове. В первоначальном варианте изображение было раскрашенным, но в 1874 году ведомство, ответственное за содержание королевских гробниц, совершило ужасную ошибку: в ходе реставрации гроб Иоанна целиком позолотили, и, краски, соответственно, пропали.
Кстати, в 1797 году гробница была вскрыта, и тогда получила неожиданное подтверждение одна из любопытных легенд, связанных с именем короля Иоанна. История гласит, что, вполне осознавая свои призрачные шансы попасть на небеса, Иоанн велел похоронить его в монашеской рясе. Очевидно, таким нехитрым образом он намеревался ввести в заблуждение хранителя ключей от райских врат. Так вот, когда крышку гроба сдвинули, действительно обнаружили полусгнивший монашеский клобук, прикрывавший череп покойника.
Позже, посетив здание капитула, я получил возможность полюбоваться на гравюру с изображением этой мрачной процедуры.
В мои планы входил осмотр еще одной вустерской достопримечательности – часовни принца Артура, старшего брата Генриха VIII. По правде говоря, это место притягивало меня как магнит: ведь здесь скрывается одна из самых интригующих загадок английской истории, так сказать, ее величайший вопросительный знак. Как бы все сложилось, если бы этот принц выжил? Тогда бы он занял место на английском троне, а Генрих VIII, которого готовили к духовной карьере, стал бы архиепископом Кентерберийским. И по какому пути пошла бы тогда английская Реформация?
Я вернулся к своей машине, припаркованной в тени раскидистого вяза, и поехал на север, в Шропшир.
По дороге я размышлял о том, как было бы чудесно, если бы настоятели и смотрители прочих английских соборов равнялись на своих вустерских коллег в отношении к широкой публике. Вустерский собор приветствует посетителей еще у самых ворот и любезно предоставляет им места на клиросе, если те пожелают остаться и послушать службу. И куда бы ни пошел гость Вустерского собора, он встречает все то же внимательное и благожелательное отношение. Начать хотя бы с того, что каждый памятник и каждая гробница заботливо снабжены табличками с пояснительными надписями.
Судя по всему, вустерские священнослужители первыми осознали тот факт, которым я сам – с удивлением и радостью – проникся в ходе своего путешествия: а именно, что с некоторого времени английские соборы стали привлекать внимание широкой публики. Тысячи мужчин и женщин приезжают сюда, чтобы прикоснуться к английской истории или почерпнуть важные сведения, хранящиеся в наших соборах.
День клонился к вечеру – об этом можно было судить по удлинившимся теням, – когда я пересек границу графства Шропшир.
Пыль была повсюду: она набилась мне в глаза и горло, клубилась тучами за моей спиной, когда под вечер я наконец‑то выехал из долины. Неприятное ощущение. Поэтому первое, что я сделал, войдя в обшитый дубовыми панелями зал, – устремился к большой пивной кружке, которая светилась подобно лунному отражению на тихой воде. Я поспешно залил с полпинты эля в свое пересохшее горло, опрокинув кружку так, что ее холодная, точно ледяная, кромка коснулась моего лба. Тем временем официантка – веснушчатая девица вполне опрятного вида, в накрахмаленной шапочке на рыжих волосах – принесла тарелку, на которой лежал ломоть аппетитного желтого сыра и солидный кирпич белого хлеба.
Просто удивительно, как так вышло, что, исписав столько страниц, я все еще не нашел случая, дабы вознести законную хвалу хлебу, сыру и элю – самой вкусной и романтической, самой важной и сытной еде, о какой только может мечтать истомленный странник! Толстые владельцы автомобилей‑трейлеров могут сколько угодно рыскать по французским меню в поисках морского языка а‑ля Кольбер или по‑бордосски, равно как и других извращений (пусть и созданных нашими отечественными, порядочными во всех остальных отношениях поварами). Это их личное дело. Я же, когда проголодаюсь – особенно если за плечами у меня мили и мили белых от пыли дорог, – скажу прямо и честно: дайте мне хлеба, сыра и эля!
Эль в этой придорожной харчевне был глубокого коричневато‑красного цвета и достаточно крепкий, чтобы, несмотря на всю мою усталость и брюзгливое настроение, слегка вознести меня над грешной землей. Так что, сидя в холодной комнате и наблюдая за догорающим закатом, я вдруг преисполнился романтического желания молиться или сражаться – собственно, двух главных устремлений, которые и составляют сущность средневековой философии.
Нахлобучив свою пыльную шляпу – словно это был рыцарский шлем с развевающимся плюмажем, я вышел из харчевни и зашагал по горбатым улочкам Ладлоу. Мне хотелось полюбоваться на здешних дерзких, драчливых жителей, уже много столетий обитающих на приграничных территориях. В прошлом эти крепкие шропширские парни – задиры и горлопаны – не раз отражали нападения валлийцев, и до сих пор с вызывающим видом прогуливаются по городским улицам – перед ровными рядами фахверковых домиков, мимо пасущихся рыжих коров и упитанных овец. (Полагаю, однако, что в наши дни скот принадлежит самим горожанам. Это лишний раз доказывает, что все со временем меняется!)
В воздухе пахло дымом от множества дровяных печек.
Путешествуя из Корнуолла в Девон, я уже убедился, что Англия обладает уникальным свойством кардинально менять свой облик буквально на протяжении пары миль. Исчезли, остались в прошлом зеленые долины Вустера, славные, опрятные херефордские сады и образцово‑показательные поля Глостера, и я почти добрался до границ дикого уэльского края. Маленький городок Ладлоу расположился на вершине холма неподалеку от места слияния Тейма и Корва. Жители Ладлоу до сих пор увлекаются стрельбой из лука, они организовали у себя «Общество теймских лучников». Внизу, на излучине Тейма, можно увидеть впечатляющие руины замка Ладлоу, который является самым знаменитым замком на просторах от Честера до Херефорда, а также самой протяженной пограничной крепостью из всех, что пощадило время.
Миновав пересохший и заросший травой крепостной ров, я прошел к развалинам, чтобы побеседовать с хранителем памятника.
– Тут у нас такое место, – сказал он, – что, кажется, копни и обязательно наткнешься на сокровище. Однако должен вас разочаровать, сэр. Я пытался самостоятельно вести раскопки, но единственное, что мне удалось извлечь из‑под травы, – три ржавых полпенни.
Мне вполне было понятно разочарование незадачливого археолога. Побеседовав еще немного на эту тему, я распрощался со служителем и направился во внутренний дворик крепости. Здесь было так тихо и спокойно, что впору было заснуть на послеполуденном солнышке. Там, где некогда располагался главный зал, росла густая трава, мелкие розовые цветочки пробивались на месте «Львиного логова», бывшая оружейная оказалась сплошь во власти папоротника. Я отыскал комнаты, в которых когда‑то жил Эдуард IV со своим младшим братом – до того, как они попали в Тауэр и бесследно там сгинули. В сторожевой башне остановился возле узкой бойницы: из нее открывался великолепный вид – далеко внизу протекала река, а за ней на западном горизонте голубели холмы Уэльса.
На протяжении многих столетий обитатели замка Ладлоу жили как на линии фронта. Даже сидя за обеденным столом, они не убирали руки с рукояти меча, готовые броситься в бой по первому сигналу со сторожевой башни. Здесь жили те самые буйные лорды – правители приграничной Марки, которые ни днем, ни ночью не расставались с оружием и не спускали глаз с Уэльса. Когда в других областях Англии яростный звон мечей стал редкостью, здесь, на границе, он был все еще привычным звуком. В то время, когда на лондонской улице труп с перерезанным горлом вызывал всеобщий переполох, в Шропшире подобные случаи не считали нужным даже расследовать. В более спокойных районах страны люди давно уже строили изящные дворцы и удобные усадьбы, а приграничные бароны – первые стоявшие насмерть консерваторы – укрепляли бастионы и углубляли крепостные рвы.
Феодализм в этих краях не собирался сдаваться – и вправду стоял насмерть. По сути, цепочка старинных норманнских крепостей, протянувшаяся от Честера до Херефорда – передовая линия обороны от мятежных валлийцев, – оказалась последним оплотом феодализма в Англии. Каждый из таких замков охранялся маленьким, но крайне воинственным гарнизоном. Эти люди привыкли жить к состоянии войны. Они были готовы по первому сигналу тревоги ринуться в атаку, напряженно вслушивались – не пропоет ли боевой рожок на далеких холмах? Каждый день они привычно всматривались в степные просторы: а вдруг мелькнет вдалеке сигнальный огонь? Их опытный взор сразу различал лунный отблеск на чужих мечах или предательское колыхание высокой травы, выдающее тайное передвижение врага… Они всегда были настороже.
Я не мог не восхищаться этими людьми. Только здесь, в приграничных землях Шропшира, я осознал: тогдашние англичане сильно отличались от наших современников. Постоянная угроза со стороны враждебного Уэльса не оставляла времени на такие праздные развлечения, как охота на лис.
Жизнь в те времена напоминала смертельно опасную шахматную партию: сегодня ты отвоевал крепость‑ладью у противника, а завтра удача окажется на его стороне. Приходилось держать ухо востро и постоянно следить за текущей политической ситуацией. В противном случае ты мог отправиться в гости к давнишнему другу и неожиданно найти в его лице злейшего врага. История сохранила воспоминание о Мод де Сент‑Валери – мужественной женщине, которая целый год (пока ее супруг воевал где‑то в других краях) обороняла свой замок от осаждавших валлийцев. В конце концов крепость пала, но ее хозяйка осталась в живых – лишь для того, чтобы некоторое время спустя умереть голодной смертью в замке Корф, куда заточил ее английский король Иоанн.
В центре внутреннего дворика Ладлоу возвышается прекрасная башня в норманнском стиле – это круглая церковь, одна из четырех сохранившихся в Англии. Правда, сегодня от церкви остались лишь стены: крышей ей служит небо, а полом трава. Заглянув внутрь, я обнаружил пасущихся коз – о, эти древние, как мир, животные! Очевидно, козы расценили мое появление как бесцеремонное вторжение: прекратили щипать траву и устремили на меня негодующие взоры.
И тут я подумал: постойте, а ведь Марион де Лабрюйер вполне могла молиться в этой самой церкви! Почти наверняка так оно и было. Судьба этой девушки описана в единственном дошедшем до нас рыцарском романе, посвященном английскому замку. Я имею в виду знаменитую жесту о Фульке Фицварине, едва ли знакомом посетителям замка Ладлоу. Эта драматическая история произошла во времена правления Генриха II. Юная Марион, воспитанница барона Ладлоу, на свою беду влюбилась в пленного рыцаря по имени Арнольд де Лиль. Любовь толкнула девушку на опасный поступок: как‑то ночью она сумела передать своему возлюбленному веревку, и тот бежал. Бедняжка Марион! С того дня жизнь потеряла для нее всякий смысл. Достаточно прогуляться возле этих башен, чтобы понять, сколь невесела и опасна была жизнь молодой девушки в замке Ладлоу, постоянно осаждаемом валлийскими войсками. Почувствовав запах дыма в воздухе, нельзя было сказать наверняка, что это – костер, на котором жарят еду, или незваные гости, изготовившиеся к осаде. Я хорошо представляю себе Марион де Лабрюйер, запертую в своих покоях. Какая тоска снедала ее душу! Девушка чувствовала себя слишком несчастной, чтобы ткать гобелены или хотя бы вязать какую‑нибудь безделицу для своего высокого покровителя. Она неотрывно смотрела на далекие холмы и вздыхала: «О, если б я могла еще раз увидеть возлюбленного! Его прекрасное лицо, его гордый прямой нос! О боже, лучше бы мне умереть…»
Как‑то раз барону наскучило сидеть в замке Ладлоу, и он решил совершить вооруженную вылазку – в надежде пустить кому‑нибудь кровь и хоть немного развлечься. Просто так… чтобы не нарушать заведенный в приграничье порядок вещей. Узнав об этом, Марион послала гонца к де Лилю: в письме она сообщала любимому, что тот может безбоязненно явится к ней на свидание. Арнольд получил послание и темной, безлунной ночью действительно прискакал в Ладлоу. Пока Марион наслаждалась в объятиях любимого, в замке поднялся страшный переполох, ибо коварный де Лиль пришел не один! Он привел с собой вооруженный отряд, который беспрепятственно проник в замок. Узнав о предательстве возлюбленного и будучи честной девушкой, Марион приняла единственно достойное решение: она выхватила меч Арнольда и вонзила его в сердце предателю. После чего сама выбросилась в окно и разбилась насмерть об острые скалы!
Такова была жизнь в эпоху рыцарства.
Пока я стоял в часовне, где несчастная Марион некогда молилась о любимом, и смотрел в сердитые глаза старой козы, в голове у меня зародилась любопытная теория – вполне в духе Пифагора! Почему бы не предположить, что за свое злодеяние Арнольд приговорен к возрождению в облике вон того молоденького и глупого козленка, что пасется под стенами башни? Ему суждено вечно бродить по здешним землям, которые он когда‑то топтал сначала как пленник, затем как удачливый любовник, вероломный предатель и наконец как завоеватель!
– Арнольд, – строго молвил я, – я считаю, что ты получил по заслугам!
Клятвопреступник в козлином обличье ответил мне оскорбленным взглядом и тряхнул роскошной бородой. Тем временем молодая изящная козочка проворно выскочила в окошко и легкими прыжками помчалась к Арнольду. Ах, как доверчиво она приблизилась к подлому предателю, как нежно ткнулась своей белой пушистой мордочкой в его бороду!