Ночевка вместе с немецким унтером

 

К исходу второго дня нашего совместного с Валенти­ном похода нам удалось найти для ночлега небольшую деревушку, в которой не было гитлеровцев.

В первой хате, в которую мы заглянули, хозяйка сказала, что сможет принять только одного, а другому посо­ветовала обратиться в соседний дом.

— Оставайся здесь, а я пойду дальше. Двух таких лбов вряд ли смогут прокормить в одном доме, — сказал Валя.

Я проводил его до следующей хаты, убедился, что там его приняли, и, сказав, что зайду за ним утром, возвра­тился к своей хозяйке. Она приняла меня с материнским сочувствием, жаловалась на трудности, которые приходи­лось переживать женщинам, отправившим мужей на фронт и оставшимся с детьми. У нее было трое детей, старшему из которых не исполнилось еще десяти лет. По­кормив меня, хозяйка постелила постель на широкой де­ревянной скамье, пристроенной вплотную к стене, и пред­ложила располагаться на ночлег. Не успел я приготовить­ся ко сну, как услышал тарахтенье подъезжающего к до­му мотоцикла. Выхватив из кармана пистолет, сунул его под изголовье, а сам сел рядом так, чтобы в любой мо­мент можно было им воспользоваться. Увидев пистолет, хозяйка побледнела и стала умолять, чтобы я не устраи­вал убийства в ее хате.

— Завтра нас всех расстреляют, если ты убьешь хоть одного немца, — причитала она.

Я попросил хозяйку сказать, в случае необходимости, что я ее родственник из ближайшего села.

Тем временем мотоцикл, чихнув несколько раз у крыль­ца, заглох, а через несколько секунд дверь открылась, и в дом ввалился здоровенный немец. Голова его была заку­тана в шерстяной вязаный платок, из-под которого вы­глядывала пилотка, на ногах — сапоги с натянутыми на них головками от валенок. Через плечо висел автомат. Посмотрев на меня внимательно и ничего не сказав, он обратился к хозяйке. На ломаном русском языке объяс­нил, что много снега на дороге и что не смог добраться до нужного места, замерз, хочет есть и спать.

Такое соседство меня никак не устраивало, и, восполь­зовавшись его разговором с хозяйкой, я начал одеваться, чтобы уйти в соседний дом, где остановился Валентин. Однако немец, заметив это, резко повернулся ко мне и сказал:

— Уходить не можьно! Нужно оставалься до утра здесь.

— Здесь для меня нет места, я пойду в другую хату, — объяснил я ему.

— Ви пойдет позвайт партизан? Никс, не можьно! — ответил он, помахав указательным пальцем правой руки перед моим носом. Дуя на замерзшие руки, он осмотрел всю хату и, указывая на кровать, которая стояла у проти­воположной от моей постели стены, сказал: — Я буду спит здесь! — Затем, повернувшись к скамье, на которой лежа­ла приготовленная для меня постель, продолжил: — А ви здес.

Видимо, немец побаивался, как бы ночью его не на­крыли партизаны. Мысленно поставив себя на его место, я понял его состояние. Находиться одному ночью в глу­хой деревушке среди людей, которым он вместе со своей армией принес столько бед и разорений — не очень-то при­ятно.

«Этот завоеватель вряд ли полезет на рожон, если ни­кого из гитлеровцев больше не занесет сюда на ночлег», — подумал я и тоже, решил не лезть на рожон.

Убить его и уйти не составило бы труда, но было жаль хозяйку с детьми да и других невинных жителей деревни, которых гитлеровцы расстреляли бы как заложников.

Отогрев руки, немец начал раздеваться. К изголовью кровати он поставил табуретку и положил на нее авто­мат. Чтобы не давать ему повода вступать со мной в раз­говор, я побыстрей устроился на своем месте, повернулся лицом к стене и сделал вид, что засыпаю. Пистолет у меня в изголовье был готов к бою. Я слышал, как немец умы­вался, ел, как улегся на кровать, сказав хозяйке, чтобы не гасила керосиновую лампу. Не знаю, спал ли он, но я заснул быстро, спал мертвым сном и проснулся только утром от рокота запущенного мотора мотоцикла. Я слы­шал, как мотоцикл отъехал от дома, а через несколько ми­нут в хату вбежал Валентин. Улыбаясь, он с ходу обла­пил меня, слегка приподнял и сказал:

— Жив-здоров, Лешка?! А я-то переживал за тебя. Ты что, с этим фрицем горилку пил или в карты играл? Что свет у вас в хате всю ночь горел? Я ведь слышал, как мо­тоцикл подъехал, а хозяйка моя видела, что на нем был немец, который вошел в дом. Я даже порывался идти к тебе на помощь. Мы с хозяйкой все гадали, что же у вас здесь происходит, и решили, что все мирно...

 

Неудачная попытка

 

К середине декабря сорок первого года мы были уже северо-западнее города Изюма.

Двигаясь к фронту, мы с Валентином обрезали попа­давшиеся на пути провода гитлеровской полевой связи, раскачивали столбы с указателями, установленные гитле­ровцами на перекрестках дорог, и поворачивали стрелки указателей так, чтобы перепутать дороги. Где не удава­лось повернуть столб, просто сбивали с него стрелки. Иногда издали наблюдали, как фашистские машины оста­навливались на таких перекрестках, из них выходили солдаты или офицеры, читали надписи, а затем ехали в ложном направлении. Такие операции мы начали еще в Крыму с Михаилом и шутя окрестили их «мелким хули­ганством». Кроме этого, мы собирали по пути листовки, сброшенные нашими самолетами, приносили их в села и разбрасывали, а где было возможно, просто раздавали населению.

В первые же дни наших совместных с Валей походов я понял преимущество лаптей перед ботинками. У Вален­тина ноги в лаптях почти не замерзали. Захотелось и мне заменить ботинки на лапти. О валенках не могло быть и речи — их у населения отбирали гитлеровцы. Где-то в рай­оне сел Краснопавловка и Чернокаменка у одного замечательного деда нашлись для меня почти новые лапти и хорошие шерстяные онучи. Дед обучил меня правильно закручивать онучи и обвивать ногу оборками, чтобы нигде не терло и чтобы на ходу онучи и оборки не раскручива­лись. Дед не знал, где находится линия фронта, но пред­полагал, что наши за железной дорогой, идущей от Харь­кова на Ворошиловград.

Во второй половине следующего дня мы сравнительно благополучно добрались до деревушки, откуда ночью мо­жно было идти к линии фронта. Километрах в двух за де­ревней виднелся лес. Мы узнали, что в деревне есть гит­леровцы, но полиции нет потому, что в прифронтовом районе ее еще не успели организовать. Предстояло до­ждаться в деревне наступления темноты: пробираться к лесу засветло, на виду у фашистов было опасно. Прячась за каждый сарай, мы пробрались к дому, в котором, по нашим предположениям, не было немцев. Пожилая хозяй­ка испуганно сказала, что несколько прохожих, таких, как мы, гитлеровцы недавно расстреляли за селом у леса как партизан и что жителям категорически запрещено выхо­дить из села в сторону леса. Всех нарушивших запрет рас­стреливают на месте. Вечером мы благополучно покинули этот дом. С погодой нам явно не везло — дул ветер и ме­ла поземка. Уже днем мороз был более двадцати граду­сов, а ночью явно будет и больше. Гитлеровцы из тыло­вых частей, как правило, в такие морозы не вылезали из хат. Патрули и те то и дело заходили в дома погреться. Мы благополучно вышли из деревни и добрались до ле­са, но как только вошли в него, сразу поняли, что путь по глубокому снегу предстоит тяжелый. В лесу поземка была слабей, чем в открытом поле, но в местах заносов мы проваливались чуть ли не до пояса. Шли друг за дру­гом след в след, менялись местами, так как впереди иду­щему было трудней. Часов у нас не было, и казалось, что идем слишком долго. Снег забивался в лапти, под ступ­нями образовались ледяные корки. Вконец измученные, мы усаживались прямо на снег, чтобы очистить лапти и онучи от намерзшего на них снега и заново переобуться.

На одном из таких привалов я лег на спину, чтобы не­умного отдохнуть, и незаметно для себя заснул. Очнулся ют сильного толчка Валентина.

— Ты что же это, Лешка? Тебе что, жить надоело? За­снешь на таком морозе и не проснешься. А ну, вставай не­медленно!

Он помог мне подняться, продолжая распекать за лег­комыслие. Наконец, мы вышли к какому-то селу. Рассвет еще не наступил, и ориентироваться было сложно. К сча­стью, на задворках одной из хат мы наткнулись на жен­щину, разгребавшую снег лопатой. Поздоровались. Она сказала, что в селе полно немцев.

— У меня в хате трое гитлеровских офицеров, приеха­ли вчера на машинах, у которых колеса как на тракторах. Скоро проснутся и запросят есть, вот и откапываю погреб, чтобы достать картошки и квашеной капусты, — сказала юна.

— Хозяюшка, пустите нас в погреб, а то мы с ног ва­лимся и положение такое, что хоть замерзай на улице,— попросил Валя.

— Полезайте и грейтесь, а заодно наберите там ведро картошки и блюдо капусты из бочки и подайте мне на­верх,— сказала женщина, показывая на стоящее рядом ведро, накрытое блюдом.

От радости мы даже нашли в себе силы помочь ей очи­стить крышку от снега.

Погреб оказался довольно глубоким. Мы спустились в него по деревянной приставной лестнице. Я с трудом на­брал картошки в ведро, а Валентин из бочки блюдо ква­шеной капусты. Все это передали наверх хозяйке. Затем в потемках нащупали несколько порожних мешков, расстелили их прямо поверх картошки и улеглись, прижав­шись друг к другу.

— В декабре ночи длиннее дня, значит, мы протопали с тобой впустую около двенадцати часов, — сказал Валя.

— Спасибо, что живы остались, — ответил я.

С мороза в погребе показалось тепло, и мы, накрыв­шись двумя сырыми мешками из-под картошки, быстро заснули. Сколько я спал, не знаю. Проснулся от сильной встряски — Валентин тряс меня за плечи. Некоторое вре­мя я не мог припомнить, где нахожусь и что со мной про­исходит. Потом очнулся, увидел свет в открытом люке по­греба и стоявшую перед нами женщину.

— Я вам кричала-кричала сверху, спустилась, побоялась, как бы немцы в деревне не услыхали моих криков. Толкала, толкала вот его, — показала она на Валю, — а он как мертвый. Еле растолкала, даже перепугалась. Нем­цы из моей хаты уехали, можно пойти обогреться и по­есть, я уже приготовила, — закончила женщина. Она про­вела нас к дому через примыкавший к нему сарай для скота.

В хате было тепло, но нас обоих долго еще колотил озноб. В погребе ведь температура — около нуля. Окоче­неть можно запросто.

Из окон хаты мы видели, что через село в обоих на­правлениях проезжают гитлеровские машины и военная техника. Оставаться в доме было рискованно, в любую ми­нуту в хату могли ввалиться фашисты. Выходить же сей­час, в светлое время из села было небезопасно. Мы все же решили остаться до наступления темноты. Хозяйка не возражала, хотя и понимала, что ей плохо придется, если нас здесь застанут гитлеровцы.

Осмотрев хату, я обнаружил чулан с дровами. Хозяй­ка сказала, что здесь она сушит поленья для растопки печи.

— Не найдется ли у вас какого-нибудь тряпья посте­лить на поленья, чтобы можно было прилечь и укрыть­ся?— спросил я.

— Чего доброго, а тряпья в каждом доме предоста­точно.

Устроившись, мы проспали весь остаток дня и добрую половину ночи, пока хозяйка не разбудила нас поужинать. Она сказала, что время позднее и вряд ли кто заявится к ней на ночлег. Меня знобило, и я чувствовал, что темпе­ратура у меня очень высокая. Даже аппетита, отсутстви­ем которого мы никогда не страдали, и того не было.

— Куда же вам, бедненьким, тащиться по такому мо­розу? Оставайтесь здесь в закутке, может, немцы вас и не заметят, если придут на ночлег, — посочувствовала хо­зяйка.

Валентин объяснил, что нам нужно выбраться как можно быстрей.

Женщина собрала нам поесть и дала кое-что на доро­гу. До наступления рассвета мы были уже далеко. В пу­ти я, как всегда, пытался отпускать шуточки относительно нашего дурацкого положения, но получалось плохо, было уже не до шуток. Даже на морозе меня бросало в жар.

 

Разговор с приймаком

 

Еще засветло мы выбрали для ночлега хутор, в кото­ром не было ни одного гитлеровца. Постучали в пригля­нувшуюся нам хату. Дверь открыла молодая, полногрудая и розовощекая женщина.

—Що вам треба, хлопци? — спросила она.

—Нам бы переночевать, хозяюшка, — ответил Вален­тин, поздоровавшись.

— Проходите в хату, хлопци, чим богати, тим и ради,— сказала она и крикнула: — Петро, принимай постояльцев!

— Ты что, сдурела? Ведь их же кормить надо! Харчи сейчас на вес золота, а у этих в кармане — вошь на арка­не,— распинался молодой парень, развалившийся на кро­вати поверх одеяла и осматривающий нас с ног до головы.

— А ты що, уже забув, як сам прийшов до мэнэ хлиба просить, колы таким же, як воны, був? — спросила хо­зяйка.

— Так это был я и притом один. Ты же не можешь всех прохожих кормить.

— А до мэнэ и не идуть уси прохожие, а тильки неко­торые заглядывают у нашу хату. Вот их-то я и буду годувать. Може, мий батько и брат тако ж скитаются, — отве­тила она Петру и продолжала: — Вы не слухайтэ его, хлопци. У ций хати я хозяйка, а вин у мэнэ в приймаках. Раздевайтесь и сидайте, а я буду вечерю робыть.

Мы с Валентином переглянулись и, ни слова не говоря, начали раздеваться.

Парень по виду был нашего возраста, но на голову ни­же ростом. Довольно гладкий и упитанный. Нос у него был курносый, а волосы рыжие. Он встал, еще раз осмот­рел нас внимательно и каким-то пренебрежительным тоном спросил:

— Ну! Куда, бродяги, путь держите?

В таких случаях я заводился быстрей, чем Валентин, но теперь находился в таком состоянии, что не обратил внимания на хамство, и в разговор вступил Валя.

— Да вот, ходим и ищем, где бы в приймаки поуютней устроиться, чтобы и хата была потеплей, и хозяйка по­сдобней, и шамовка посытней, а затем, может, в полицаи или в старосты пробьемся. Узнали у добрых людей, как ты ловко устроился, и пришли за советом, — разыгрывал Валя,

— А что? Мужиков теперь совсем не осталось. Только вот кто вас, таких доходяг, в приймаки возьмет? Вас ведь накормить — дороже, чем похоронить с музыкой, — само­довольно усмехнулся Петро.

— А ты что же, в приймаки пришел сытый, гладкий и приданое с собой принес? — продолжал Валя.

— Да что вы, хлопчики, — вступила в разговор моло­дица, выйдя из кухни, — вин ведь не захотел воювать и в плен здался, думав, що в фашистских лагерях салом да мэдом годувать будут, а колы попробував, зараз и тикав з лагеря. До мэнэ вин прийшов ни як не краще вас, у ножках валявся и просил, щоб я его приютила. Дюже гарни слова балакал, по хозяйству робыть обещал, а оказався линтяй линтяем. Вы вот сказали, что можно в поли­цаи пробраться, це вин с удовольствием, ведь там робыть не треба, а над бабами измываться и самогонку лакать — это ему як раз пидходить. Отец мой и брат на фронте за него воевать должны, а вин як барчук в их хате греться будет.

— Так зачем же вы его взяли в приймаки? Тем более что он изменник Родины... Выгнали бы, да и дело с кон­цом.

— Да вин вначале казав, що попал в оточения и оказався в тылу у нимця. Умаслив мэнэ, чтобы поженились. Загсив теперь нема, так вин мэнэ до попа потягнул. Вот теперь вин и есть мий законный чоловик.

— Заткнись ты, Глашка! — гаркнул Петро и продол­жал, обращаясь к нам: — Что вы бабу слушаете, давайте лучше говорить по-мужски, если действительно в прий­маки хотите.

— Давай поговорим. Расскажи нам, как в приймаках-то живется и что ты думаешь делать, когда вернется Крас­ная Армия? — ответил Валентин.

— Как же, вернется она, жди. На чем держаться-то против силы и техники, как у Гитлера, — ответил Петро.

— Ну, а если вернется? Тебя же как дезертира и из­менника Родины расстреляют по закону военного времени.

— Я еще не совсем сдурел, чтобы говорить, что сам сдался в плен. Было это, когда наша часть выходила из окружения, и никто этого не видел. Скажу, что случайно отбился от части и оказался в тылу у гитлеровцев.

— А Глаша знает, вот она и расскажет, — сказал Валя.

Глаша была на кухне, и Петро, придвинувшись к Вале,

тихо, чтобы не было слышно, сказал:

— Если наши будут подходить, то я отсюда смотаюсь в другой район и придумаю такую героическую легенду, что все ахнут.

— А почему бы тебе с такой легендой сейчас не пойти к фронту и перейти к своим, чтобы бить фашистских га­дов?— спросил Валя.

— Что я, чокнутый, чтобы идти в такие холода и до­бровольно искать смерть?

— Все ясно. Значит, отсидишься в теплом, уютном до­ме и посмотришь, чья возьмет. Если Гитлер победит, то будешь служить ему, как собачонка, если же наши одо­леют, то будешь бить себя в грудь и говорить, что ты ге­рой. Так, что ли?

— Может, и так. В общем, не хочу умирать, мне по­жить охота.

— А тем, кто сейчас на фронте кровь проливает, тем что—жить не хочется? — допытывался Валя.

— Дуракам закон не писан, — продолжал Петро.

— Ишь какой умный нашелся. А не подумал о том, что смерть может тебя и здесь, в теплой хате настичь. Сама к тебе придет, если ты ее искать не желаешь.

— Ну, это на воде вилами писано. Да что ты ко мне в конце концов пристал, следователь ты или прокурор, чтобы мне допрос чинить?

— А мы тебя возьмем и кокнем без прокурора и след­ствия как изменника Родины. Вот и получится, что смерть к тебе пришла и искать ее на холоде не нужно,— сказал Валя.

— Шуткуешь, парень. Мне таких дохлых, как вы, се­мерых мало.

— Не до шуток, — побледнев, сказал Валентин и, приблизившись к Петру, резко ударил его кулаком в ли­цо.— Это тебе пока задаток от одного дохлого. Сразу те­бя убивать бесполезно — не успеешь осознать, что караю­щая рука везде тебя может найти.

Петро вскочил, вытирая кровь, брызнувшую из носа и губ. Удар ошеломил его.

Из кухни выскочила Глаша и, посмотрев на окровав­ленную физиономию Петра, с испугом крикнула:

— У чем дило?

— Это мы, Глаша, его уму-разуму учим, чтобы приймак из него получился хороший, — уже спокойно ответил Валя.

Молча наблюдая за всем происходящим, я мысленно радовался за Валентина. Мне казалось, что этот парень из интеллигентной семьи и драться-то не умеет. И откуда у него только сила взялась? Ведь мы еле доплелись до этого дома.

Несколько очухавшись, Петро истерично прокричал:

— А ну, сволочи, вон из хаты! Вы у меня еще попля­шете на морозе!

Не обращая внимания на Петра, Валентин спокойно сказал:

— Присядьте, Глаша. Нам нужно с вами поговорить.

Хозяйка вынула из-под стола табуретку и чинно села

напротив Валентина.

— Если вы не будете возражать, то мы прикончим это­го гада как изменника Родины, — на полном серьезе, громко сказал Валя. Глаша подняла на него испуганные глаза и некоторое время не знала, что ответить.

— Вы шутите. Разве можно в доме убийство чинить, да и переполоха наделаете на всю деревню.

Валентин сидел боком к Петру и делал вид, что не обращает на него внимания. Я же, на всякий случай, сле­дил за Петром, готовый к любому его выпаду, хотя со­стояние у меня было, прямо скажем, не боевое.

— Никакого переполоха не будет. Стрелять мы не станем — патрона жалко, а просто без шума задушим или пристукнем его чем-нибудь и вытащим на мороз подаль­ше от дома, — продолжал Валентин.

— Ишь какой храбрый нашелся! Стрелять-то тебе бы­ло бы из чего, а насчет задушить или пристукнуть, то это мы еще посмотрим кто — кого, — выпалил со злостью Петро.

— Да разве можно своих-то убивать? Вам что, фаши­стов мало? Ведь я не смогу после этого жить здесь. Ми­ленькие мои! Ради бога не делайте этого, ведь он какой ни на есть, а мой муж, — запричитала Глаша.

— Как, Алексей? Удовлетворим просьбу Глаши или прикончим его? — спросил Валя.

—Прикончить успеем. Мне кажется, что с ним еще поговорить нужно. Он многого недопонимает. Война не скоро кончится, и у него есть еще возможность искупить свою вину перед Родиной, — ответил я.

Чтобы разрядить обстановку, Глаша торопливо нача­ла собирать на стол и приглашать нас ужинать.

— Вот и пускай таких. Они тебе морду набьют, а их еще корми за это, — пропыхтел Петро.

Меня все время колотил озноб и тянуло прилечь, а по­сле ужина и тем более, но я понимал, что сразу обоим нам засыпать нельзя, и громко сказал Валентину:

— Спать будем по очереди, чтобы этот тип не побежал с доносом к гитлеровцам.

— Ты ложись, а мы с ним еще побеседуем. Когда мне станет невмоготу, разбужу тебя, — ответил Валя.

Я вынул из кармана пистолет и передал его Вале, ска­зав:

— В случае чего кокай его без предупреждения.

Увидев пистолет, Петро окончательно скис.

Я быстро уснул. Никто меня не будил, и проснулся я сам. В хате было темно.

— Валентин! — вполголоса окликнул я.

— Храпит твой Валентин, — ответил из темноты Петро.

Потом встала Глаша и зажгла керосиновую лампу.

При свете я увидел спящего на полу у порога Валентина.

— Я специально лег возле двери и попросил потушить лампу. Сказал, что засыпать не собираюсь и что пуля у меня для него наготове, если вздумает встать с постели. Думаю, этот трус никуда не двинется: жизнь ему больно дорога, а в темноте не видно, сплю я или нет, — объяснил он, когда проснулся.

Еще до рассвета мы вышли из этой деревни, предупре­див Петра, что смерти ему не миновать, если он попытает­ся навести на наш след фашистов или полицию.

 

Во время болезни

 

Мороз был крепкий, и при вдохе холодный воздух об­жигал меня изнутри.

— У меня, наверное, тиф, — сказал я Вале.

— Если бы у тебя был тиф, то он был бы и у меня. Спим-то вместе. Скорее всего у тебя воспаление легких. Тебе нужно где-то отлежаться, но где? Здесь, в прифрон­товой полосе, полно фашистов, и любая задержка может привести к встрече с ними. Нужно оттянуться поглубже в тыл и найти какой-нибудь глухой хуторишко, — сообра­жал Валя.

Около десяти дней мы двигались от села к селу, про­ходя занятые гитлеровцами районы, расположенные не­подалеку от Харькова. Постоянно я чувствовал высокую температуру. На морозе душил кашель. При переходе какой-то железной дороги, идущей с запада на Харьков, мы внезапно встретились с гитлеровским патрулем. Валентин еще в институте изучал немецкий и кое-как мог объяс­ниться. Он долго доказывал трем патрульным, что ведет в районный центр к врачу больного брата. Называл какое- то село, в котором мы якобы живем, и еще что-то врал.

Я закашлялся и демонстративно сплюнул на снег кровя­нистую мокроту. Патрульным было ясно, что я действи­тельно болен. Возможно, им не хотелось идти в комендатуру, и нас отпустили.

— Вот еще не хватало — в лагерь загудеть. Там ты за­просто концы отдашь, — сказал Валя, коря себя за неос­мотрительность.

Ночевали мы в какой-то случайно уцелевшей станци­онной постройке возле железнодорожной станции Новая Водолага. Там было полно харьковчан, пробиравшихся на село, чтобы обменять вещи на продукты. От них мы узна­ли, что в Новой Водолаге есть базар, где торгуют продук­тами в обмен на вещи, некоторые же торгаши берут даже немецкие марки и наши рубли.

Когда меня сбили, в кармане у меня было около пяти тысяч рублей, которые я собирался отослать своим в Мо­скву. Более трех тысяч я раздал по пути, хотя почти все, с кем пришлось встретиться, считали за великий грех брать деньги с человека, оказавшегося в беде.

Оставалось еще около двух тысяч, и мы решили до­браться до базара и купить что-либо из провизии. Базар, хоть и небольшой, действительно работал. Цены были баснословные. Как только мы появились там, к нам подо­шёл пожилой мужчина и сказал:

— Хлопцы, тикайте отсюда! Один из полицаев уже при­метил вас и побежал в полицейский участок. Очень уж вы подозрительно выглядите.

Он указал нам, куда нужно идти, чтобы не встретиться с полицией.

Гитлеровские солдаты тоже ходили по базару, но для них в густой толпе мы были не так заметны. У местных же полицаев нюх на этот счет был куда лучше. Однако нам удалось благополучно выбраться из Новой Водолаги.

Запомнилась мне станция Готня, запруженная вражескими эшелонами с техникой. Я тогда совсем разболелся, временами чуть ли не терял сознание. Может быть, по­этому мы не стали обходить станцию, а переползали через железнодорожные пути прямо под вагонами гитлеровских эшелонов. Нас заметили охранники.

Мы понимали, что вряд ли удастся живыми выбраться из ловушки. И вдруг услышали над собой знакомый звук советского самолета, а вслед за этим — два сильнейших взрыва. Гитлеровцы бросились в укрытия.

— Ура, Лешка! Это наш прилетел на выручку и броса­ет бомбы! Давай побыстрей улепетывать, пока фашисты не очухались, — радостно прокричал Валя.

Мы проскочили под вагонами оставшиеся пути и мет­рах в ста от них упали за полуповаленным забором. Звук самолета удалялся, и вскоре его совсем не стало слышно. Облачность была сплошная, а высота ее нижней кромки — не более восьмисот метров.

— Вот молодец! Это же настоящий ас. Подойти в об­лаках к станции, найти ее, вынырнуть точно на боевом курсе и прекрасно отбомбиться — это не так-то просто,— сказал я, несколько отдышавшись.

Не успели мы еще обсудить это радостное событие, как Основа услышали звук самолета. Он шел в облаках, и с земли его не было видно. Когда звук приблизился, я увидел, как из облаков вынырнул наш Су-2 и как от него от­далились бомбы. Пришлось прижаться к земле. Раздались еще два взрыва, и вверх полетели обломки вагонов.

—Дважды молодец! Как на полигоне работает. Ведь не захотел с одного захода все бомбы сбросить, пошел на второй, — радовался я. Под прикрытием второго удара мы ушли от станции.

Как мы шли дальше и какие еще с нами были приклю­чения за время моей болезни, я не помню. Болезнь совсем меня тогда одолела. Очень смутно помню, что зашли в какую-то хату, в которой было жарко, как в бане, а дур­ной запах сдавливал дыхание. В этот момент, как мне по­том рассказал Валентин, я потерял сознание и упал. Это было в конце декабря, под самый Новый год. Позже Ва­ля рассказал, что по пути никак не мог подобрать подхо­дящее место, где мне можно было бы отлежаться в без­опасности. Поэтому он тянул меня в глухой хутор, распо­ложенный на границе Курской и Харьковской областей неподалеку от села Гниловка. Валя был в этом хуторе еще до встречи со мной, когда шел из окружения. Он привел меня в дом пожилой и одинокой женщины, которая согла­силась нас приютить на несколько дней. Она гнала само­гонку, чтобы выменивать ее на дрова.

— Я не больной и то еле выдержал все эти сивушные нары, перемешанные с дымом, — рассказывал Валентин.

Вместе с хозяйкой они уложили меня на лежанку, при­строенную к печи. Два дня я находился в бессознательном состоянии. Хозяйка приглашала «на консилиум» бабок-знахарок из хутора. Все они сказали, что я не жилец на этом свете. Полицаи из села Гниловки пронюхали, что на­ша хозяйка гонит самогонку, и стали наведываться к ней. Дважды она откупалась от них самогоном, но после этого они с Валей забеспокоились.

— Уходи-ка ты, сынок, от греха подальше, пока жив, а друга твоего мы и сами как-нибудь похороним, — ска­зала хозяйка.

Валентин не согласился. Он сказал, что никуда не уй­дет, пока не похоронит меня по-человечески. Вместе они выбрали место в скрытом углу огорода, где Валя, расчи­стив снег, начал заблаговременно ломом выдалбливать в мерзлой земле могилу. Сам обессиленный, он понимал, что за день-два могилу не выдолбить, да и полицаи могут по­мешать. Меня же они не трогали, считая мертвецом. На третий день, 31 декабря, я очнулся и произнес единствен­ное слово: «пить».

— Лекарств никаких нет, давай-ка попробуем напоить его самогоном-первачом, вдруг да поможет, — предложи­ла хозяйка.

Валя долго колебался, а потом сказал:

— Давайте вначале воды ему дадим, чтобы хоть не­много утолить жажду, а потом уж и самогону.

Он придерживал меня в сидячем положении, и хозяйка лила мне в рот воду из стакана, а я глотал. Затем таким же способом они влили мне в рот стакан самогону. После этого я снова потерял сознание. Позже Валя рассказывал:

— Через несколько минут ты сделался белый как снег. Губы посинели, а на лице выступили капли холодного пота. Дыхание было тяжелое, прерывистое. Ну, думаю, своими собственными руками добил друга. На душе стало так тяжко, что хоть самому вместе с тобой в могилу ло­жись. Потом на щеках у тебя начали появляться пятна, и ты стал красный как вареный рак. Затем снова бледнел, и эти перемены продолжались несколько часов. Наконец дыхание начало приходить в норму, и ты мирно засопел. Тут я понял, что тебе лучше...

На третий день я уже начал подниматься со своей ле­жанки и с помощью Валентина ходил по хате.

Валя рассказал, что полицаи свирепствуют, и я насто­ял, чтобы мы на следующий же день ушли из этого ху­тора.

— Нищему пожар не страшен, бери котомку и пошли в другую деревню, — сказал я.

Распрощавшись с доброй нашей хозяйкой, мы вышли из дома. Валя повел меня через огороды и, показав на выдолбленную глубиной более полуметра могилу, ска­зал:

— Вот, Алексей, смотри, что я для тебя готовил. Ока­зывается, не всегда враг тот, кто могилу еще при жизни тебе копает.

 

В селе Гахов

 

Больше недели мы двигались от села к селу, проходя не более десяти — пятнадцати километров в день, до тех пор, пока я не набрал хоть немножко сил. К этому време­ни мы были уже севернее Харькова на границе Курской области и снова взяли направление к фронту в район Се­верной Обояни, обходя Белгород. Немало было пережито опасных моментов. Коротко можно сказать, что не быть бы нам в живых в ту суровую зиму, если бы мы не получали помощи от наших советских людей на оккупированной фа­шистами территории.

Незабываема, например, остановка в селе Гахове Медвенского района Курской области. Навсегда остались в памяти и его замечательные люди. Пришли мы в это село в середине января, подошли к деревне вечером, рассчиты­вая остановиться здесь на ночлег. Село было далеко от основных магистральных дорог, и гитлеровцы в нем бы­вали довольно редко, но староста уже был назначен гит­леровским комендантом, который находился в районном центре Медвенка. Мы выбрали невзрачную избушку, сто­явшую на окраине села возле поросшего густым кустар­ником оврага, за которым начинался лес. Избушка при­влекла нас потому, что в случае любой неожиданности можно было прямо из нее кубарем скатиться в овраг и уйти в лес. К избе примыкал небольшой скотный двор и еще какие-то мелкие постройки. На наш стук в дверь ни­кто не ответил. Дверь была не заперта, и мы вошли. До­ма никого не оказалось, но было натоплено, пахло хле­бом и еще чем-то вкусным. Чистота деревянных полов и скамеек, а также общий уют и порядок говорили о том, что в доме живут.

— Как будто бы специально для нас приготовлено. Что делать-то будем? — спросил Валентин.

— Думаю, можно располагаться и ждать прихода хо­зяев,— ответил я, раздеваясь.

Мы уложили свое барахлишко на одну из скамеек и чинно уселись.

Хозяев долго не было. Наконец дверь открылась, и в избу вошла пожилая женщина. Увидев нас, она, не за­крывая дверь, обернулась назад и крикнула:

— Матвей, а у нас гости, иди скорей домой.

Поздоровавшись с нами, сказала:

— А мы всей семьей коня лечили и перевязку ему де­лали. Он к нам с фронта раненый пришел. Уж очень ум­ная животина, все понимает, только сказать не может. Наши кавалеристы, когда отступали, оставили нам его на лечение, а мы им своего отдали взамен.

Пришел хозяин с мальчуганом лет десяти и, поздоро­вавшись, представился:

— Матвей Григорьевич Зубарев, а это моя жена и наш сын Миша. С кем имею честь познакомиться?

Валентин представил нас, назвав имена и коротко объ­яснив, кто мы такие, откуда и куда топаем. Узнав, что мы держим путь к фронту, Матвей Григорьевич сказал:

— Никуда вам не следует идти. В такой мороз хоро­ший хозяин и собаку из дому не выпустит, а вы — к фронту. Замерзнете где-нибудь, и дело с концом. Оставайтесь лучше здесь до прихода наших войск.

— Но наши ведь отступают, а нам нужно догнать фронт, перейти его и снова воевать, а не сидеть и ждать, когда фрицы драпать начнут, — сказал Валя.

— Во-первых, наши не отступают, а наступают, а во- вторых, через пару дней будут здесь. Это я вам точно го­ворю.

— А откуда у вас такие сведения? — спросил Валентин.

— А оттуда, что я днем и ночью прислушиваюсь и слы­шу, как вдалеке артиллерия бухает. Раньше эти звуки удалялись, а теперь, наоборот, с каждым днем приближа­ются,— ответил хозяин.

— А мы вот идем к фронту и никаких буханий пока не слышали. По имеющимся у нас сведениям положение на фронте все еще очень тяжелое. Фашисты подошли к Москве, и Ленинград в кольце блокады. Захвачены Киев, Харьков, Ростов...

— Наслушались фашистской брехни и веру в силу Красной Армии потеряли. Нет для вас места в моем доме, катитесь на все четыре стороны, не нужны нам такие по­стояльцы,— сурово отрезал Матвей Григорьевич.

Мы оба заулыбались, почувствовав, с каким нетерпе­нием строгий хозяин ждет возвращения своих. Стало до­садно оттого, что обидели его. Наперебой мы стали до­казывать, что не меньше, чем он, желаем победы, поэто­му и идем к фронту, чтобы своими руками гнать гадов с родной земли. Однако он обиделся не на шутку и не хо­тел с нами разговаривать.

— Мы военнообязанные и должны выполнять указания нашего командования, — попытался объяснить я.

—Какие такие указания вы имеете? — спросил хозяин.

Я достал из кармана листовку-обращение к нашим во­инам, попавшим в окружение. В ней говорилось, что нужно переходить фронт группами и в одиночку, и давались со­веты, как это лучше сделать, указывались места, наиболее удобные для перехода линии фронта. В листовке упоми­нался район Обояни, между станциями Солнцево и Ржа­ва, куда мы и держали путь. Матвей Григорьевич взял ли­стовку и стал ее внимательно перечитывать, а когда за­кончил, сердито сказал:

— Ну да ладно, раздевайтесь и оставайтесь хоть на два-три дня. Посмотрим, кто из нас прав будет.

— Мы согласны, — повеселев, ответил Валентин.

Провести три дня в таком надежном и уютном доме

перед переходом фронта для нас было просто находкой.

На улице свистел ветер и мела метель, а в избушке было тепло и уютно. Разговор шел задушевный, и хозяин наш снова был заботлив и по-отечески ласков:

— Мать постелит вам добрую постель на полу и хоро­шо вас укроет, так что раздевайтесь донага, а одежду ва­шу положим в печь, пусть прожарится.

Утром, одевшись, мы почувствовали себя королями. Чтобы не бездельничать и оправдать харчи, мы весь день пилили, кололи дрова и укладывали их в поленницы. Хо­зяин ругался и говорил, что он не эксплуататор. Он требо­вал, чтобы мы отдыхали и набирались сил для дальнейше­го похода.

Вечером после ужина мы вместе с Матвеем Григорье­вичем пошли в дом его друга Ивана Сергеевича Косинова. Хозяин уже успел нам рассказать, что Иван Серге­евич старый военный моряк, служил матросом на одном из кораблей эскадры адмирала Макарова, принимал уча­стие в Цусимском морском сражении и случайно остался жив. Что он много и интересно рассказывает о всяких во­енных событиях, а поэтому в его доме любят собираться односельчане.

В доме Косинова действительно собралось много на­рода. Накурено было — хоть топор вешай. Мужики напе­ребой о чем-то спорили. Когда мы вошли, разговор затих, и все взоры обратились к нам.

— Это боевые хлопцы. Они прошли большой путь по немецким тылам и могут кое-что рассказать,— предста­вил нас Матвей Григорьевич.

В этот вечер было много очень откровенных разгово­ров. После наших с Валентином рассказов о зверствах фашистов на нас посыпался нескончаемый поток вопросов. Какая разница между нашими самолетами и танками и гитлеровскими? Почему фашисты допускают зверства, о которых мы рассказывали? Когда наши войска пойдут в наступление?

Вера в силу и разум нашей партии и Советской власти, вера в могущество Красной Армии и стойкость советского народа сделали нас с Валентином красноречивыми.

После беседы мужики наперебой приглашали нас к се­бе в гости, давали советы, как лучше добраться до фронта, предлагали остаться у них до прихода Красной Армии. Однако Матвей Григорьевич не хотел нас отпускать, и мы возвратились в его дом.

На следующий день пришел друг Зубарева Сергей Петрович Севидов и, сказав, что его хозяйка специально для нас приготовила вкусный обед, увел нас к себе. Вече­ром в доме Ивана Сергеевича Косинова мы продолжили беседы с мужиками. Много было переговорено за три дня, которые мы находились в этом селе. Не нашлось преда­теля, ко