Ее сын Уолкотт помог ей покинуть сцену под приветственные возгласы и пение; она рассудительно кивала в сторону шумящей толпы. Последовали менее харизматичные речи. Ханиф Джонсон, адвокат Симбы, сделал ряд предложений – галерея для посетителей должна быть полна, слуги порядка должны знать, что на них смотрят; суд должен пикетироваться, и необходимо организовать расписание дежурств; следует собрать деньги на внесение залога. Чамча обратился к Нервину:
– Никто даже не упомянул историю его сексуальной агрессии.
Нервин пожал плечами.
– Некоторые женщины, которые на него нападали, присутствуют в этой комнате. Мишала, например, там, взгляни, возле сцены. Но сейчас не время и не место для этого. Бычье безумие Симбы, скажешь ты, его семейная беда. Что у нас есть – так это Человек, попавший в беду.
При других обстоятельствах у Саладина нашлось бы много чего сказать в ответ на такое заявление. – Он возразил бы, с одной стороны, что рекорд человека по части насилия не может быть так просто списан со счетов, когда он обвиняется в убийстве. – Кроме того, ему не нравилось использование такого американского термина, как «Человек» с большой буквы, в каких бы то ни было британских ситуациях, где никогда не было такой истории рабства; это звучало подобно попытке заимствовать очарование иной, более опасной борьбы: вот что еще чувствовал он в решении организаторов акцентировать свои речи на таких навязших на зубах песнях, как Мы Преодолеем,[1757]и даже, Святой Петр, Nkosi Sikelel'i Afrika. [1758]Будто бы все причины были теми же, все истории – взаимозаменяемыми. – Но он не высказал ничего из этого, ибо его голова закружилась и чувства поплыли от нахлынувшего – впервые в жизни – одурманивающего предчувствия смерти.
Речь Ханифа Джонсона подходила к концу. Как писал доктор Симба, новизна войдет в это общество коллективным – не индивидуальным – усилием. Он сослался на фразу, в которой Чамча признал один из самых популярных лозунгов Камю.[1759] Переход от речей к нравственным поступкам, говорил Ханиф, и называется: становление человеческого.
А затем молоденькая британская азиаточка с немного‑чересчур‑луковицеобразным носом и хриплым, блюзовым голосом затянула песню Боба Дилана,[1760] Мне Жаль Беднягу Иммигранта. [1761]Это была еще одна ложная и заимствованная нотка; песня на самом деле казалась довольно враждебной по отношению к иммигрантам, хотя были строки, звучавшие ударными аккордами: о видении иммигранта, хрупкого, как стекло,[1762]о том, что ему приходилось «строить свой град на крови». Нервин, с его стихотворными попытками переосмыслить старый расистский образ рек крови, заценил бы это.
Все это Саладин воспринимал и обдумывал как бы со стороны.
Что же случилось? Вот что: когда Нервин Джоши указал на присутствие Мишалы Суфьян в Молитвенном Доме Друзей, Саладин Чамча, взглянув в ее сторону, увидел ослепительное пламя, пытающее посреди ее лба; и почувствовал в тот же миг биение – и ледяную тень – пары гигантских крыльев.[1763]
Он испытал нахлынувший на него приступ двойного видения: ему казалось, что он взирает на два мира одновременно; один был ярко освещенным, ничем‑не‑замутненным залом для встреч, но другой был миром фантомов, в котором Азраил, ангел истребления, устремлялся к нему, и лоб девочки полыхал зловещим огнем.
Она – моя смерть, вот что это значит, подумал Чамча в одном из этих двух миров, тогда как в другом он велел себе не быть дураком; комната была полна людей, носящих эти глупые племенные символы, ставшие в последнее время столь популярными: зеленые неоновые ореолы, окрашенные флуоресцентной краской дьявольские рожки; у Мишалы, по всей видимости, было что‑то из этого драгоценного барахла космической эры.
Но его второе я снова брало верх, она пресечет твою жизнь, твердило оно, не все возможности открыты для нас. Мир конечен; наши надежды стекают с его края.
После чего его сердце принялось за свое, бабабум, бумба, дабадумумай о смерти.
Затем он вернулся в мир внешний, где Нервин тряс его и даже Памела демонстрировала свою озабоченность.
– Пухну от жары, как воздушный шар,[1764]– сказала она с грубыми нотками пережитого аффекта. – Что за дела ты пришел тут творить?
Нервин настаивал:
– Лучше всего тебе будет пройти со мной к моему классу; только сиди спокойно, а потом я заберу тебя домой.
Но Памела хотела знать, требуется ли врач. Нет, нет, я пойду с Нервином, со мной все будет замечательно. Просто здесь жарко. Душно. Я слишком тепло оделся. Глупости. Ничего страшного.
Рядом с Домом Друзей располагался кинотеатр, и Саладин прислонился к афише. Это был фильм Мефисто,[1765]история актера, соблазнившегося сотрудничеством с нацизмом. Актер на афише – его играла немецкая кинозвезда Клаус Мария Брандауэр[1766]– был наряжен Мефистофелем,[1767]белое лицо, тело, закутанное в черное, воздетые руки. Строки из Фауста [1768]красовались над его головой:
– Ты кто?
– Часть силы той, что без числа
Творит добро, всему желая зла. [1769]
* * *
В спортивном центре: он с трудом мог заставить себя взглянуть в сторону Мишалы. (Она покинула встречу, посвященную Симбе, аккурат к началу занятий.)
Однако она окружала его повсюду, ты вернулась, клянусь, чтобы могла видеть меня, это не к добру, он был едва способен вымолвить хоть слово, и тем менее – спрашивать о чем‑либо, ты несешь нечто светящееся внутри, ибо теперь это была не она, бьющая ногами и изгибающая свое длинное тело, блистательная в своем черном трико.
Пока, ощущая его холодность, она не отступила, вся в замешательстве и с ущемленной гордостью.
– Вторая наша звезда так и не появилась сегодня, – сообщил Нервин Саладину в перерыве между упражнениями. – Мисс Аллилуйя Конус, та, что поднялась на Эверест. Я собирался представить вас друг другу. Она знает, я хочу сказать, она, скорее всего, с Джибрилом. Джибрил Фаришта, актер, твой выживший в авиакатастрофе товарищ.
Все сомкнулось вокруг меня. Джибрил дрейфовал в его сторону, подобно Индии, которая, оторвавшись от праконтинента Гондваны, плыла в сторону Лавразии. (Его мыслительные процессы, признал он рассеянно, выдавали иногда довольно странные ассоциации.) Сила их столкновения воздвигла Гималаи.[1770]
Что такое гора? Препятствие; трансценденция; прежде всего, эффектность.
– Куда ты собрался? – обратился к нему Нервин. – Мне стоит проводить тебя до лифта. С тобой все в порядке?
Все замечательно. Мне нужно идти, до скорого.
– Хорошо, но только если ты уверен в этом.
Уверен. Уходи скорее, не поймав удрученного взгляда Мишалы.
…На улицу. Уходи немедленно, из этого неправильного места, из этой преисподней.
Боже: никакого спасения. Вот эта витрина, этот магазин музыкальных инструментов, гобоев‑саксафонов‑труб, как там он называется? – Попутные Ветра, и вот в окне – дешевая листовка. Сообщение о неизбежном возвращении – правильно – Архангела Джибрила. Его возвращении и спасении земли. Уходи. Уходи скорее.
…Окликни это такси. (Его одежда вызывает уважение в водителе.) Забираясь в салон, ты обращаешь внимание на радиопередачу. Какой‑то ученый, бывший заложником во время того захвата и потерявший пол‑языка. Американец. Они восстановили его, говорит он, за счет плоти, отрезанной от моей задницы,[1771]прошу прощения за мой французский. Не представляю себе полный рот собственного ягодичного мяса, но у бедного мошенника совершенно не было выбора. Занятный ублюдок. Утверждающий кое‑какие занятные идеи.
Амслен Магеддон по радио обсуждал пробелы в каменной летописи[1772]своим новым, ягодичным языком. Дьявол пытался заставить меня замолчать, но Господь всеблагий и американские хирургические техники рассудили лучше. Эти пробелы являлись краеугольным камнем креационистов: если естественный отбор был правдой, где все эти случайные мутации, не прошедшие отбора? Где все эти дети‑монстры, деформированные пасынки эволюции? Окаменелости безмолвствовали. Там не было никаких трехногих лошадей. Нет смысла спорить с такими гусаками, заметил таксист. Я сам не придерживаюсь Бога. Нет смысла, согласилась одна маленькая часть сознания Чамчи. Нет смысла предполагать, что в «каменной летописи» не может оказаться некоего вида, избежавшего кабинетной регистрации. А эволюционная теория проделала долгий путь со времен Дарвина. Теперь обсуждается, что основные изменения видов происходят не в спотыкающейся манере проб и ошибок, предполагавшейся изначально, а большими, радикальными скачками.[1773]История жизни была не неуклюжим прогрессом – эдаким английским прогрессом среднего класса, – как хотели думать в Викторианскую эпоху, но сильными, полными драматизма кумулятивными трансформациями: согласно старой формулировке, скорее революционными, нежели эволюционными.[1774]
– Наслушались, – сказал водитель.
Амслен Магеддон исчез из эфира, сменившись дискотечными ритмами. Ave atque vale. [1775]
Что Саладин Чамча понял в этот день – так это то, что жизнь его протекала в состоянии телефонного мира,[1776]что изменения в нем были необратимы. Новый, темный мир открылся перед ним (или: внутри него), когда он упал с небес; как бы усердно ни пытался он вернуть свежесть своему прежнему существованию, ныне он столкнулся с фактами, которые не могли быть разрушены. Казалось, он видел перед собой дорогу, расходящуюся налево и направо. Закрыв глаза, откинувшись на кожаной обивке такси, он выбрал левый путь.
Не нужно так спешить, отправляя кого‑то на тот свет. Дорогая, ты не заметила ничего странного в ангеле, с которой ты дралась? Она сражалась, излучая отнюдь не праведный гнев… это была злоба, жажда крови и мести. Почти себя не контролировала; а это значит – ангел становится падшим. Просто ее нужно подтолкнуть к этому.
Из лога литературно‑ролевой игры «Замкнутый круг»
Температура продолжала повышаться; и когда тепловая волна достигла своей высочайшей точки и осталась там столь долго, что весь город, его здания, его водные пути, его жители рискованно приблизились к кипению, – тогда господин Билли Баттута и его компаньон Мими Мамульян, недавно вернувшиеся в столицу после периода пребывания в гостях у уголовных властей Нью‑Йорка, объявили вечеринку в честь своего «великого освобождения». Связи Билли в деловом центре города обеспечили ему доброжелательность судей во время слушания; его личное обаяние убедило каждую из свидетельствовавших по делу богатых дамочек – с которых (включая мадам Струвелпетер) он взыскал столь щедрые суммы ради выкупа своей души из лап Дьявола – подписать прошение о помиловании, в котором матроны заявили о своей уверенности в том, что господин Баттута честно раскаялся в своих ошибках, и попросили за него – в свете его клятвы сосредоточиться впредь на своей удивительной, блестящей предпринимательской карьере (общественная полезность которой в плане созидания достатка и обеспечения занятости для множества людей, напомнили они, тоже должна рассматриваться судом в качестве смягчающего обстоятельства), – а также последующего обещания подвергнуться полному курсу психиатрического лечения, способствующего преодолению его слабости к преступным стремлениям; после чего достопочтенный судья решил ограничиться более мягким наказанием, нежели тюремный срок: «средство достижения цели, лежащей в основе такого лишения свободы, лучше обеспечивается в данном случае, – как полагали леди, – решением, наиболее христианскими по своей сути». Мими (согласно судебному заключению – не более чем обманутая любовью сподручная Билли), получила свой приговор условно; для Баттуты дело закончилось высылкой и жестоким штрафом, но даже это решение было смягчено согласием судьи исполнить просьбу поверенного Билли, что его клиенту будет позволено покинуть страну добровольно, без впечатанного в паспорт клейма принудительной депортации, которое могло бы нанести серьезный ущерб его многочисленным деловым интересам. Через двадцать четыре часа после суда Билли и Мими вернулись в Лондон, крича об этом на весь Крокфорд[1777]и рассылая причудливые пригласительные билеты, где обещали провести лучшую вечеринку этого странно знойного сезона. Один из этих пригласительных, стараниями господина С. С. Сисодии, нашел свой путь к резиденции Аллилуйи Конус и Джибрила Фаришты; другой, с некоторым опозданием, прибыл в логово Саладина Чамчи, просунутый под дверь заботливым Нервином. (Мими пригласила Памелу по телефону, добавив со своей обычной прямотой: «Не могу понять, как Ваш муж докатился до такого?» – На что Памела ответила с истинно английской неловкостью: да, но… Мими получила в ответ целую повесть минут на тридцать, что было не так уж и плохо, и подытожила победоносно: «Смотрите‑ка, Пэм, Ваши речи – как вся Ваша жизнь. Тащите обоих; тащите любого. Это обещает стать настоящим цирком».)
Место, выбранное для вечеринки, оказалось очередным необъяснимым триумфом Сисодии: циклопическая концертная площадка на шеппертонских[1778]киностудиях была приобретена, по всей видимости, забесплатно, и, следовательно, у гостей будет великолепная возможность насладиться огромной реконструкцией диккенсовского[1779]Лондона, расположенной в окрестностях сцены. Музыкальная адаптация того – последнего законченного – романа великого писателя, что назывался Друг! [1780](вместе с книгой и стихами знаменитого гения эстрады, господина Джереми Бентама[1781]), доказала свою мамонтическую хитовость в Вест‑Энде и на Бродвее,[1782]несмотря на жуткий характер некоторых ее сцен; ныне, соответственно, Старина,[1783]как он стал известен в деловых кругах, получил почести крупнобюджетного кинопроизводства.
– Пипи… пиарщики полагают, – объяснил Джибрилу по телефону Сисодия, – что эта бля… эта бля… эта блестящая идея,[1784]пригласить эста… эста… э‑столько эста… эста… эстрадных звезд, прекрасно попоспособствуют построению их какампании.
Назначенная ночь настала: ночь ужасающей жары.
* * *
Шеппертон! – Памела и Нервин уже здесь, перенесенные на крыльях Памелиного Эм‑Джи, когда Чамча, презревший их компанию, добрался сюда на одном из торопливых автобусов, пущенных хозяевами вечера для тех гостей, что по какой‑либо причине пожелали сидеть в салоне, а не за рулем. – И кое‑кто еще – тот, с кем наш Саладин низвергся на землю, – тоже явился; и блуждает в окрестностях. – Чамча выходит на арену; и он поражен. – Лондон здесь преображен – нет, уплотнен, – согласно императивам фильма. – Вот – Фальшония[1785]Венирингов, этих новомодных, разодетых с иголочки новых людей,[1786]лежащая в отвратительной близости с Портмен‑сквером,[1787]и темным углом Подснепов.[1788]– И хуже того: посмотри на эти мусорные курганы Приюта Боффина[1789]почти рядом с Холлоуэем,[1790]красующимся в этой сжатой столице над комнатами Очаровательного Фледжби[1791]в Олбени,[1792]самом сердце Вест‑Энда! – Но гости не расположены ворчать; возрожденный город – даже перестроенный – по‑прежнему захватывает дух; особенно в той части этой огромной студии, по которой извивается река: река с ее туманами и лодкой Старика Хэксема,[1793]отступившая Темза, текущая под двумя мостами, один из чугуна, один из камня.[1794]– На ее булыжные набережные весело падают шаги гостей; и чудятся зловещие нотки жалобной, туманной поступи. Густой, как гороховое пюре, туман сухого льда[1795]окутывает окрестности.
Общество грандов, моделей, кинозвезд, важных шишек бизнеса, свиты младших царственных персон, политических деятелей и тому подобного сброда потеет и смешивается на этих фальшивых улочках с некоторым количеством мужчин и женщин, столь же лоснящихся от пота, как «настоящие» гости, и столь же фальшивых, как весь этот город: взятыми напрокат манекенами в костюмах этого периода вместе с отобранными для фильма ведущими киноактерами. Чамча, прекрасно сознающий в момент встречи, что это столкновение и есть настоящая цель его поездки (факт, от которого он умудрялся хранить себя до сего мига), заметил Джибрила в этой неистовствующей толпе.
Да: там, на Лондонском Мосту, Построенном Из Камня, вне всякого сомнения, Джибрил! – А это, должно быть, его Аллилуйя, его Мороженная Королева Конус![1796]– С какой отстраненной экспрессией стремится он, как будто, вперед, отклоняясь на несколько градусов влево; и как она словно бы несет его на руках – как все вокруг обожают его: ибо он – среди величайших на этой вечеринке, Баттута по левую руку от него, Сисодия – по правую от Алли, и все пред ликом хозяина, узнаваемого от Перу[1797]до Тимбукту![1798]– Чамча продирается сквозь толпу, становящуюся все плотнее по мере его приближения к мосту; – но он решительно движется вперед – Джибрил, он доберется до Джибрила! – пока со звоном кимвалов[1799]не начинается громкая музыка, что‑то из бессмертного господина Бентама, мелодии шоу‑паузы, и толпа не расступается подобно Красному морю пред сынами Израиля.[1800]– Чамча, потеряв равновесие, отшатывается, отброшенный разделившейся толпой на фальшивое половинчатое здание – чего же еще? – Лавки Древностей;[1801]и, дабы спастись, отступает в сторону, пока огромная толпа поющих грудастых дамочек в одинаковых кепках и вычурных блузках, сопровождаемая более чем достаточным количеством джентльменов в цилиндрах, проходит, веселясь, по набережной, с песнями, вполне их достойными.
Кто парень этот, кто Наш Общий Друг?
О ком ты, сердца стук?
О том ли, кто пленит нас, не выпустит из рук?[1802]
И т. д., и т. д., и т. п.
– Забавно, – вещает женский голос за его спиной, – но когда мы проводили шоу в С‑Театре,[1803]среди участников случилась настоящая вспышка страсти; совершенно беспрецедентная на моей памяти. Люди стали пропускать свои реплики, несомые крылышками своих чудачеств.
Председатель, он наблюдает, молодой, маленький, приятный, весьма привлекательный, мокрый от жары, румяный от вина и, очевидно, во власти чувственной лихорадки из‑за той, которая говорит.
В «комнате» мало света, но свет вспыхивает в ее глазах.
– У нас есть время, – обстоятельно продолжает она меж тем. – По завершении этой партии последует соло мистера Подснепа.
После чего, приняв напыщенную позу в мастерской пародии на агента Морского Страхования,[1804]она начинает собственную версию намеченной музыкальной Подснеповщины:
Наша Речь – Краса и Грация;
Чья Способна с Ней Равняться?!
Наша – Лучшая из Наций,
Мы Спасем Цивилизацию…[1805]
Затем, в полупесенной манере Рекса Харрисона,[1806]она обращается к невидимому Иностранцу.
– Как Нравится Вам Лондон? – «Богата осень‑осень?» – Весьма Богат, мы говорим. В английской речи Осень – время года.[1807]– А Как Находите Вы, Сэр, Черты Британской Нашей Конституции, Что Поражают Взгляд на Улицах Столицы Мировой, Чье Имя – Лондон, Londres,[1808]Лондон? – я б сказала, – добавляет она, все продолжая подснепствовать, – ведь здесь, в сердцах английских, всех качеств средоточие: в них скромность, независимость, ответственность, невозмутимость, которых не найти вовеки средь наций всей Земли.
Некое создание приближается к Чамче, едва смолкают эти строки; – расстегиваясь на ходу; – и он, мангуста пред коброй,[1809]застывает, пораженный; пока она, молодая женщина, демонстрируя прекрасную аккуратную грудь, протягивает ему то, что извлекла из‑под блузки, – как акт гражданской гордости: карту Лондона, никак не меньше, с пометками волшебным красным маркером, с рекой, отмеченной синим. Столица зовет его; – но он, давая волю диккенсовскому крику, вырывается из Лавки Древностей в безумие улицы.
Джибрил смотрит прямо на него с Лондонского Моста; их глаза – или это лишь кажется Чамче – встречаются. Да: Джибрил поднимает руку и машет расслабленной ладонью.
* * *
Затем последовала трагедия.[1810]– Или, я бы сказал, крохотный отголосок трагедии, полнокровный подлинник которой недоступен современным мужчинам и женщинам. – Пародия для нашего деградантского, подражательного времени, когда клоуны заново утверждают то, что было прежде сделано королями и героями.[1811]– Ладно, пусть будет так. – Вопрос, который задается здесь – остаток тех великих, что волновали разум испокон веков: какова природа зла, как оно рождено, почему растет, как требует оно безраздельной власти над многосторонней человеческой душой. Или, скажем так: тайна лагунас.[1812]
Это не ново для литературно‑театральных экзегетов,[1813]побежденных символом, – приписывать его действия «беспочвенной клевете». Зло есть зло и будет творить зло, и это так; змеиный яд – его точное определение.
Ладно, эти отговорки здесь не помогут. Мой Чамча не может быть Венецианским Поручиком,[1814]моя Алли вовсе не задушенная Дездемона,[1815]Фаришта совсем не похож на Мавра, но они смогут, по крайней мере, надеть те костюмы, которые позволит мое разумение.
Итак, сейчас Джибрил машет рукой в приветствии; Чамча приближается; занавес опускается на темнеющую сцену.
* * *
Давайте взглянем сперва на это глазами Саладина; покинув своего единственного добровольного компаньона – нетрезвую и прячущую на груди карту незнакомку, – он продирается в одиночку сквозь эту расступившуюся толпу, в которой кажется (и – не только), что каждый – друг своему соседу; – пока там, на Лондонском Мосту, стоит Фаришта, окруженный поклонниками, в самом центре толпы;
и, далее, давайте оценим эффект, произведенный на Чамчу, любившего Англию в лице своей потерянной английской жены, – золотым, бледным и ледяным присутствием рядом с Фариштой Аллилуйи Конус; он хватает бокал с подноса проходящего официанта, торопливо выхлебывает вино, берет второй; и, кажется, видит в далекой Алли полноту своей потери;
и, иначе, Джибрил тоже немедленно становится суммой поражений Саладина; – ведь с ним теперь, в этот же момент, другой предатель; старая овца, переодетая агнцем,[1816]в пятьдесят с лишним и с ресницами, изогнутыми, как у восемнадцатилетней, – агент Чамчи, почтенная Чарли Селлерс; – ты не уподобила бы его трансильванскому[1817]кровопийце, нет, Чарли, вопиет гневный наблюдатель; – и хватает еще один бокал; – и видит – на его дне – собственную безвестность, равную знаменитости своего бывшего товарища, и великую несправедливость этого разделения;[1818]
страшнее всего – горько отмечает он – что Джибрил, покоритель Лондона, не способен даже увидеть ценности мира, павшего ныне к его стопам! – почему же ублюдок вечно глумился над этим местом, Благословенным Лондоном, Вилайетом: Англичане, Вилли, какая же они мороженая рыба, клянусь; – Чамча, неуклонно продвигаясь к нему сквозь толпу, кажется, видит – прямо сейчас – то же глумливое выражение на лице Фаришты, то же презрение вывернутого наизнанку Подснепа, для которого все английское достойно осмеяния вместо похвалы; – боже, как это жестоко – что ему, Саладину, чья цель и крестовый поход были сделать этот город своим, приходится видеть Лондон ставшим на колени пред его надменным конкурентом! – а также вот что: что Чамча жаждет примерить рубашку Фаришты,[1819]тогда как его собственная одежда не представляет для Джибрила ни малейшего интереса.
Что есть Непростительное?
Чамча, разглядывая лицо Фаришты впервые с тех пор, как их столь грубо разлучили в холле Розы Диамант, видя странную пустоту в глазах другого, вспоминает с подавляющей силой прежнюю пустоту: Джибрил, стоящий на лестнице и ничего не делающий в тот момент, когда его, Чамчу, рогатого и плененного, тащат в ночь; и чувствует возвращение ненависти, чувствует, как она заполняет его с головы до ног свежей зеленой желчью, не пытайся оправдаться, кричит она в нем, к чертям твои приуменьшения и что‑я‑мог‑тут‑поделать; лежащее вне прощения – не прощается. Ты не можешь судить о внутреннем ущербе по размеру отверстия.
Итак: Джибрил Фаришта, осужденный Чамчей, получает более тяжкое взыскание, нежели Мими и Билли в Нью‑Йорке, и признается виновным – на веки вечные – в Непростительной Вещи. Из чего следует, следует… – Но мы можем позволить себе размышлять сколь угодно долго об истинном характере этого Предела, этого Неизгладимого Нарушения. – Быть может, это действительно всего лишь его молчание на лестнице Розы? – Или же Саладин во власти более глубокого негодования, для которого эта так называемая Первопричина, говоря по правде, не более чем заменитель, передний план? – Для того, что они – несоединимые противоположности, эти двое, и каждый из них – тень второго? – Один – стремящийся преобразиться, уподобившись иностранцам, которыми он восхищался, другой – высокомерно предпочитающий преобразовывать; один – несчастный парень, наказанный, по‑видимому, за не совершенные им преступления, другой – которого всяк и каждый называют ангелом, человек того типа, что избегает любых неприятностей. – Мы можем описать Чамчу как несколько меньшего своей истинной величины; но громкий, вульгарный Джибрил, без сомнения, намного больше того, чем наделила его жизнь: неравенство, легко возбуждающее неопрокрустовы стремления в Чамче: чтобы вытянуться, нужно сократить Фаришту до своего размера.
Что есть Непростительное?
Что как не дрожащая нагота того, кто полностью узнан, заставляет одного не доверять другому? – И разве не Джибрил видел Саладина Чамчу в обстоятельствах – захват, падение, арест, – в которых собственные тайны были выставлены напоказ?
Тогда ладно. – Приблизились ли мы к разгадке? Вправе ли мы даже сказать, что они – два фундаментально различных между собой типа? Можем ли мы не согласиться с тем, что Джибрил, при всех своих сценических именах и представлениях; и несмотря на возрожденческие лозунги, новые начинания, метаморфозы; – должен оставаться в значительной степени непрерывным – то есть целостным и являющим собой результат своего прошлого; – что его не преобразили ни почти фатальная болезнь, ни трансформирующее падение; что, откровенно говоря, он боится, прежде всего, тех измененных состояний, в которых грезы просачиваются к нему в мир бодрствования и сокрушают его, открывая путь другой ипостаси[1820]– тому архангельскому Джибрилу, быть которым он не испытывает ни малейшего желания; – то есть – что он все тот же, которого, в наших нынешних целях, мы можем назвать «истинным»… при том что Саладин Чамча – создание селективных прерываний, волевого переизобретения; и, следовательно, приоритетный мятеж против истории делает его, согласно выбранной нами идиоме, «ложным»? И разве мы не можем тогда, продолжая нашу мысль, сказать, что именно эта собственная ошибочность делает возможной худшую и более глубокую ошибочность в Чамче – назовем ее «злом», – и что это – та истина, та дверь, что открылась в нем при падении? – Тогда как Джибрил, дабы следовать логике установленной нами терминологии, должен рассматриваться как «добро» благодаря своему стремлению к неизменности, несмотря на все превратности судьбы, своей нетронутой человеческой основы.
Но, и снова но: не звучит ли то, что мы делаем, опасно похожим на ошибку интенционалистов?[1821]– Такие различия, которые должны (в идеале) покоиться на идее собственной гомогенности,[1822]негибридности, «чистоты», – совершенно фантастические понятия! – не могут, не должны нас удовлетворять. Нет! Давайте подробнее обсудим еще более сложные вещи: что зло не может быть столь глубоким, как нам нравится говорить об этом. – Что, в действительности, мы падаем в него естественно, то есть никак не вопреки нашему естеству. – И что Саладин Чамча горел желанием уничтожить Джибрила Фаришту, поскольку, наконец, сделать это стало так просто; истинная привлекательность зла есть соблазнительная непринужденность, с которой можно встать на его тропу. (И, позвольте добавить в заключение, невозможность последующего возвращения.)
Саладин Чамча, однако, настаивает на более простой версии. «Это было его предательство в доме Розы Диамант; его молчание, ничто больше[1823]».
Он ступает на подделку Лондонского Моста. Из соседнего красно‑бело‑полосатого ларька кукольника задира мистер Панч – лупящий Джуди[1824]– взывает к нему: Вот как надо это делать! После чего Джибрил тоже произносит свое приветствие, энтузиазм слов которого нивелируется несоответствующей апатичностью голоса:
– Салли‑Вилли, это ты. Ты чертов дьявол. Ты здесь, большой, как жизнь. Подойди‑ка сюда, Салат‑баба, старина Чамч.
* * *
Это случилось:
В тот миг, когда Саладин Чамча подошел достаточно близко к Алли Конус, он был пронзен – и несколько охлажден – ее глазами, он почувствовал, что возродившаяся враждебность к Джибрилу простирается и на нее, с ее морозным катись‑ко‑всем‑чертям взглядом, в котором сквозило посвящение в некую великую, тайную мистерию вселенной; кроме того, те качества, которые он впоследствии воспринимал как нечто дикое, тяжелое, редкое, антиобщественное, замкнутое по своей сути. Почему это раздражало его так сильно? Почему прежде, чем она успела открыть рот, он стал видеть в ней часть врага?
Может быть, потому, что он хотел ее; и хотел даже больше, чем требовалось для внутренней уверенность в ней; испытывая недостаток, он чувствовал зависть и стремился повредить то, чему завидовал. Если любовь – это тоска о том, чтобы стать похожим на своего возлюбленного (даже – стать им), то ненависть, следовало бы сказать, есть порождение той же самой амбиции, не могущей быть реализованной.