– Нет, – уступил Сисодия с бесстыжей улыбкой. – Но он чувствует себя достаточно хохорошо, раз позволяет мне такие расс… расс… рассуждения.
К тому времени, как персонал Моудсли посчитал возможным порекомендовать Джибрилу серьезное сокращение дозировок, Сисодия стал столь привычным явлением на своем месте у кровати знаменитого повесы – как бы его неофициальным, эксцентричным и забавным кузеном, – что, когда он захлопнул свою западню, это оказалось полной неожиданностью для Джибрила и Алли.
* * *
Он связался со своими бомбейскими коллегами: семь продюсеров, которых Джибрил оставил с носом, когда сел на борт рейса 420, Бостан, индийской авиакомпании.
– Все очень о, брат… брат… обрадованы новостью о том, что Вы выжили, – проинформировал он Джибрила. – К нес… к нес… к несчастью, возник вопрос о нанарушении контрактов.
Все прочие стороны тоже были заинтересованы в предъявлении многочисленных исков воскресшему Фариште, в особенности звездочка по имени Пимпл Биллимория, заявившая о потере дохода и профессиональном ущербе.
– Это мо… может обойтись в несколько крокроре,[1542]– печально вздохнул Сисодия.
Алли была в ярости.
– Вы разворошили это осиное гнездо, – сказала она. – Я должна была понять: Вы были слишком хороши, чтобы это было правдой.
Сисодия выглядел взволнованным.
– Черт черт черт.
– Настоящие леди, – начал Джибрил, все еще немного одурманенный наркотиками; но Сисодия замахал руками, словно бы показывая, что он пытается заставить слова просочиться сквозь возбужденные зубы.
Наконец:
– Ограничение ущерба. Мое намерение. Не предательство, нене дудудумайте.
Как сообщили Сисодии, никто в Бомбее в действительности не желал возбуждать дела против Джибрила, убивать в суде курицу, несущую золотые яйца. Все стороны признавали, что старые проекты больше не годятся для возобновления: актеры, директора, ключевые члены команды, даже звуковые сцены совершенно изменились. Все стороны далее признавали, что возвращение Джибрила из мертвых было явлением большей коммерческой ценности, нежели любой из уже не существующих фильмов; вопрос был в том, как использовать это наилучшим образом, к выгоде всех заинтересованных лиц. Его появление в Лондоне открывало также возможности для установления международных контактов: например, зарубежного финансирования, использования неиндийских ландшафтов, участия звезд «из иностранцев» и тому подобного; иначе говоря, было самое подходящее для Джибрила время возвращаться из отставки и снова встречаться с камерами:
|
|
– Вывыбора нет, – объяснил Сисодия Джибрилу, сидевшему на кровати и пытающемуся привести мысли в порядок. – Если Вы откажетесь, они набросятся на вас всей сворой, и тогда все ваше SOS[1543]… SOS… состояние не поможет. Банкротство, тютютюрьма, фантуш.
Сисодия полез прямо в пекло: все руководители согласились предоставить ему исполнительные полномочия в этом вопросе, и он составил следующий пакет. Британский предприниматель Билли Баттута горел желанием инвестировать капитал и в стерлинги, и в «блокированные рупии» (не подлежащую репатриации прибыль, полученную различными британскими кинодистрибьюторами на индийском субконтиненте), которые Баттута принял вместо наличных платежей в договорных валютах с нокаутирующими (скидка на 37 пунктов) показателями. Были задействованы все индийские кинопроизводители, а для мисс Пимпл Биллимории, дабы гарантировать ее молчание, была предложена вспомогательная, но весьма колоритная роль – по крайней мере, с двумя танцевальными номерами. Съемки должны были проводиться на трех континентах – в Европе, в Индии, на Североафриканском побережье. Джибрил становился главным‑именем‑проекта, выставляющим счета, а три процентные ставки, отмеченные продюсерами – чистая прибыль…
|
|
– Десять, – прервал Джибрил, – против двух грязной.
Его разум, несомненно, прояснился. Сисодия и глазом не моргнул.
– Десять против двух, – согласился он. – Рекламная кампания бубудет проходить следующим образом…
– Но что за проект? – поинтересовалась Алли Конус.
Господин «Виски» Сисодия просиял от уха до уха.
– Дорогая мамадам, – сообщил продюсер. – Он должен сыграть архангела, Джибрила.
* * *
Планировалось создание целого ряда фильмов, и исторических, и современных, каждый должен концентрироваться на одном инциденте долгой и славной карьеры ангела: трилогия, как минимум.
– Дайте угадаю, – сказала Алли, дразня маленького блистательного магната. – Джибрил в Джахилии, Джибрил Встречает Имама, Джибрил и Повелительница Бабочек.
Сисодия нимало не смутился, зато гордо кивнул.
– Сюсюжетные линии, проекты сценариев, организация какастинга – уже в ха‑ха… ха‑ароших руках.
Это было для Алли слишком.
– Что за вонь! – бушевала она, и он отступал, дрожа и припадая на колено, пока она буквально гонялась за ним по всей квартире, натыкаясь на мебель, хлопая дверьми. – Это эксплуатирует его болезнь, не имеет ничего общего с его насущными потребностями и демонстрирует абсолютное презрение к его собственным желаниям. Он ушел в отставку; разве вы, люди, не можете уважать его решение? Он не хочет быть звездой. И, пожалуйста, остановитесь. Я не собираюсь Вас есть.
|
|
Он перестал убегать, но предусмотрительно отгородился от нее диваном.
– Пожалуйста, взгляните на это как на имп… имп… импорт, – воскликнул он, прикусив от волнения свой запинающийся язык. – Разве лулуна может уйти в отставку? К тому же, простите, но там есть семь пот… пот… пот… Подписей. Его обязательства ненесомненны. Если и до тех пор пока Вы не решите передать его в папапа.
Он замер, обильно вспотев.
– Передать куда?
– В Пагал‑хану. Приют. Это был бы другой ввввыход.
Алли сняла тяжелую медную чернильницу в форме Эвереста и приготовилась швырять.
– Вы и правда скунс, – начала она, но в этот момент Джибрил появился в дверном проеме, все еще весьма бледный, худой и с ввалившимися глазами.
– Аллилуйя, – произнес он, – мне кажется, что, пожалуй, я хочу этого. Наверное, мне стоит вернуться к работе.
* * *
– Джибрил‑сахиб! Вы не представляете, как я рад. Звезда возродилась.[1544]
Билли Баттута оказался полной неожиданностью: ничем не напоминающий гелеволосую‑и‑кольцасто‑пальцастую[1545]акулу общества, он был одет неброско – в меднопуговичную спортивную куртку и синие джинсы, – а вместо петушиной напористости, которую ожидала увидеть Алли, был привлекательно и чуть ли не трепетно сдержан. Он отрастил опрятную козлиную бородку, придающую ему поразительное сходство с Ликом Христа на Туринской Плащанице.[1546]Поприветствовав этих троих (Сисодия собрал их в своем лимузине, и водитель Нигель, яркий костюмер из Сент‑Люсии,[1547]всю дорогу рассказывал Джибрилу, сколько других пешеходов его молниеносные рефлексы спасли от серьезного ущерба или смерти, перемежая эти воспоминания беседами по автомобильному телефону и обсуждая таинственные сделки, в которых были задействованы поражающие воображение суммы), Билли тепло пожал руку Алли, а затем набросился на Джибрила и обнял его в порыве чистой, заразительной радости. Его компаньон Мими Мамульян была значительно более разговорчива.
– Все готово, – объявила она. – Фрукты, звездочки, папарацци, ток‑шоу, слухи, несколько скандальных намеков: вся мировая общественность требует. Цветы, личная безопасность, зиллионофунтовые контракты. Чувствуйте себя как дома.
Это было общей идеей, думала Алли. Ее изначальное сопротивление этой схеме было преодолено собственным интересом Джибрила, который, в свою очередь, побудил идти в ногу со всеми своих докторов, решивших, что его восстановление в знакомой среде – своего рода возвращение домой – могло действительно оказаться полезным. И присвоение Сисодией истории сновидений, которую он услышал, сидя у постели Джибрила, можно было расценивать как везение: теперь, когда эти повествования оказались явственно втиснуты в искусственный, сфабрикованный мир кинематографа, Джибрилу должно было стать проще тоже воспринимать их как фантазии. В результате Берлинская Стена[1548]между мирами сна и яви могла быть скорее и успешнее отремонтирована. Во всяком случае, стоило попытаться.
* * *
Дела (дела насущные) шли совсем не так, как планировалось. Алли возмутил тот напор, с которым Сисодия, Баттута и Мими принялись перекраивать жизнь Джибрила, до краев наполнив его гардероб и ежедневное расписание и переселив его из квартиры Алли под предлогом того, что для «постоянных связей» еще не пришла зрелая пора, «умудренность». После некоторого времени пребывания в Ритце кинозвезда получила три комнаты в пещероподобной, шикарно спланированной квартире Сисодии в старом корпусе особняка возле площади Гросвенор, с искусно декорированными под мрамор полами и ажурными портьерами на стенах. Собственное пассивное принятие Джибрилом этих изменений было для Алли самой важной из приводящих ее в бешенство причин, и она начала постигать всю широту шага, который он предпринял, оставив позади все то, что, несомненно, являлось его второй натурой, и приехав в Лондон, дабы найти ее. Теперь, когда он погружался обратно в эту вселенную вооруженных телохранителей и хихикающих девиц с завтраками на подносах, избавится ли он от нее столь же драматично, как вступил в ее жизнь? Не она ли помогла ему спланировать то возвращение к прошлому, которое оставит ее истончившейся и иссохшей? Джибрил выглядывал из газет, журналов, телевизоров, с множеством разных женщин под боком, глупо улыбающийся. Она ненавидела все это, но он не хотел ее понять. «Чего ты волнуешься? – отмахнулся он, развалясь на кожаном диване размером с небольшой грузовичок. – Это только горячие возможности: бизнес, ничего более».
Хуже всего: он стал ревновать. Когда он перестал принимать сильнодействующие лекарства, а его работа (равно как и ее) вынудила их больше времени проводить порознь, к нему снова вернулась эта иррациональная, бесконтрольная подозрительность, которая прежде привела к нелепой ссоре из‑за мультипликационных кадров Брунея. При каждой встрече он пропускал ее сквозь мельничные жернова, скрупулезно допрашивая: где она была, кого видела, что делала, изменяла ли она ему? Она чувствовала, что задыхается. Его умственная болезнь, новые влияния на его жизнь, а теперь еще эти ночные допросы с пристрастием: казалось, что ее реальная жизнь, все то, в чем она нуждалась, все то, к чему она стремилась и за что боролась, погребается все глубже и глубже под этой лавиной несправедливостей. Как насчет того, что нужно мне, хотела крикнуть она, когда у меня будут нормальные условия для жизни? Доведенная до края самообладания, она обратилась, как и в прошлый раз, за материнским советом. В старой отцовской студии в доме на Москоу‑роуд (которую Алисия содержала в том порядке, который нравился Отто, – разве что теперь шторы были раздвинуты, дабы впускать столько света, сколько могла предоставить Англия, да в стратегически важных точках стояли вазы с цветами) Алисия смогла сперва предложить ей не более чем мировую усталость.
– Вот так мужчины душат все женские начинания, – сказала она без недоброжелательности. – Так что добро пожаловать в наше женское племя. Я вижу, для тебя это необычно – терять контроль над ситуацией.
И Алли призналась: она хотела оставить его, но поняла, что не может. Не только из‑за чувства вины, которое преследовало бы ее, если она бросит человека с тяжелым недугом; но и из‑за «великой страсти», из‑за того слова, что до сих пор иссушало ее язык, когда она пыталась произнести это.
– Ты хочешь его ребенка, – подняла палец Алисия.
Алли сперва вспыхнула:
– Я хочу своего ребенка, – но затем, вдруг умолкнув и потупя взор, тихо кивнула, готовая расплакаться.
– Ты хочешь устроить свою главную проверку, – успокоила Алисия.
Как давно прежде они так же держали друг друга за руки? Слишком давно. И, может быть, это – последний раз… Обняв дочь, Алисия молвила:
– Так что вытри слезы. Теперь послушай хорошую новость. Твои романы можно снимать на пленку, но и твоя старая мать все еще в отличной форме.
Был профессор американского университета, некто Бонек,[1549]большой специалист в генной инженерии.[1550]
– Только не говори, милочка, что что‑нибудь понимаешь в этом, это не только Франкенштейн[1551]и кембриджские овцекозы,[1552]у генной инженерии есть и множество полезных применений, – сказала Алисия с заметной нервозностью, и Алли, преодолев удивление и собственное стыдливое несчастье, взорвалась судорожным, перемежающимся всхлипами смехом; к которому присоединилась и мать.
– В твоем‑то возрасте, – захлебывалась Алли, – ты бы постыдилась.
– Ладно, не будем, – возразила будущая миссис Бонек. – Профессор, к тому же – Стэнфорд,[1553]Калифорния,[1554]так что это еще и солнце. Я не пожалею времени на загар.
* * *
Обнаружив (донесение об этом было случайно найдено в ящике стола в палаццо Сисодии), что Джибрил организовал за ней слежку, Алли, наконец, решилась на разрыв. Она набросала записку – Это убивает меня, – вложила ее в донесение, которое вернула в ящик; и ушла, не прощаясь. Джибрил не стал ей звонить. Он репетировал в эти дни свое грандиозное возвращение на публику в последнем цикле популярных сценических песенно‑танцевальных шоу с участием индийских кинозвезд, организованных одной из компаний Билли Баттуты в Эрлс Курте.[1555]Он должен был стать незаявленным, неожиданным гвоздем программы и репетировал танцевальную программу шоу с хоровой озвучкой несколько недель: таким образом он заново знакомил себя с искусством сценической речи на фоне живой музыки. Слухи о том, кем является Таинственный Незнакомец, или Темная Звезда,[1556]тщательно распространялись и отслеживались промоутерами Баттуты, а рекламному агентству Паулина было поручено разработать серию «задиристых» рекламных роликов для радио и местную сорокавосьмистраничную постеровую кампанию. Появление Джибрила на сцене Эрлс Курта – он должен был спуститься с небес, окруженный облаками картона и дыма – предполагалось сделать кульминацией английской части его возвращения к суперславе; следующая остановка – Бомбей. Покинутый, как назвала бы это Аллилуйя Конус, он снова «отказался ползать» и погрузился прямо в работу.
Следующим свидетельством того, что все пошло наперекосяк, явился арест Билли Баттуты в Нью‑Йорке из‑за его сатанинской аферы. Алли, прочитав об этом в воскресных газетах, проглотила свою гордость и подозвала Джибрила из репетиционного зала, чтобы предупредить его против сотрудничества с такими откровенно преступными элементами.
– Баттута мошенник, – уверяла она. – Все, что он творит – перфоманс, фальшивка. Он хочет убедиться, что сделает хит с Манхэттенскими вдовами, и для этого сделал нас своей пробной аудиторией. Эта козлиная бородка! И студенческая куртка, боже мой: как мы опустились для такого?
Но Джибрил был холоден и замкнут; согласно его же сценариям, она бросила его, и он не собирался принимать советов от дезертиров. Кроме того, промо‑команда Сисодии и Баттуты утверждала – а он доверял этой информации, – что проблемы Билли не имели никакого отношения к праздничной ночи (которая получила название Фильмелла[1557]), ибо финансирование оставалось твердым, деньги для гонораров и гарантии уже были ассигнованы, все запланированные бомбейские звезды подтвердили свое участие.
– Планируется ананшлаг, – обещал Сисодия. – Show must go on. [1558]
Следующим свидетельством того, что все пошло наперекосяк, стало внутреннее состояние Джибрила.
* * *
Намерение Сисодии держать людей в неведении об этой Темной Звезде подразумевало, что Джибрил должен был войти на сцену Эрлс Курта, закутавшись в паранджу.[1559]Так, чтобы в тайне оставался даже его пол. Он получил самую большую гримерную – черная пятиконечная звезда была прикреплена на двери – и был бесцеремонно заперт в ней коленоподобным продюсером в очках. В гримерной он нашел свой ангельский костюм, в том числе специальное приспособление, которое следовало прикрепить ко лбу, чтобы светящийся контур вспыхивал позади головы, создавая иллюзию ореола; и внутреннее телевидение, по которому он мог бы наблюдать шоу: Митхун[1560]и Кими,[1561]скачущие в отделении «disco diwané»;[1562]Джайяпрадха[1563]и Рекха[1564](ничего общего: мегазвезда, не какая‑то там иллюзия на коврике), дающие по‑царски театральное интервью, в котором Джайя обнародовал свои взгляды насчет многоженства, тогда как Рекха фантазировала об альтернативных жизнях – «Если бы я родилась за пределами Индии, я стала бы парижским живописцем»; настоящие мужчины, выполняющие трюки от Винода и Дхармендры;[1565]Шридеви, надевающая свое влажное сари, – пока не пришло время занять свое положение на управляемой лебедкой «ладье» высоко над сценой. Был здесь и переносной телефон, по которому должен был позвонить Сисодия, чтобы сообщить, что ковчег полон («какаждой твари – по паре»),[1566]что он одержал победу или желает предложить Джибрилу свои техники по изучению толпы (Вы можете распознать пакистанцев, потому что у них вторые подбородки, индийцев, потому что они полуголые, и бангладешцев, потому что они ужасно одеты, «все пупурпурное и розовое изо… изо… и золотое, вот что они любят»), – и который в противном случае будет молчать; и, наконец, большая коробка в подарочной обертке – маленький подарок предусмотрительного продюсера, – в которой, как оказалось, находилась мисс Пимпл Биллимория с привлекательной миной на лице, увитая во множестве золотыми лентами. В город пришло кино.
* * *
Странное ощущение началось – вернее, вернулось, – когда он находился в «ладье» над сценой, ожидая своего выхода. Он размышлял о своем движении по тому пути, на котором теперь в любой момент ему мог быть предложен выбор: выбор – мысль эта возникла у него в голове безо всякого его участия – между двумя реальностями, этим миром и миром иным, который тоже находится здесь, видимый, но незаметный. Он почувствовал себя медленным, тяжелым, отделенным от собственного сознания и понял, что не имеет ни малейшего представления о том, какую дорогу бы выбрал, в какой мир желал бы вступить. Доктора ошибались, чувствовал он теперь, обращаясь с ним как с шизофреником; раскол был не в нем, а во вселенной. Когда колесница начала спуск к могучему приливному реву, ширящемуся под ним, он репетировал свои приветственные слова – Меня зовут Джибрил Фаришта, и я вернулся – и слышал этот рев, так сказать, в стереозвучании, ибо он тоже принадлежал к обоим мирам, с различным значением в каждом из них; – а затем огни поразили его, он высоко воздел руки, он возвращался средь вьющихся облаков, – и толпа признала его, и его товарищи‑актеры тоже; люди вскакивали с мест, каждый мужчина, каждая женщина и каждый ребенок в зале, вздымаясь к сцене, неостановимые, словно море.
Первый добравшийся до него мужчина улучил момент, чтобы выкрикнуть: Помните меня, Джибрил? С этими шестью пальцами на ноге? Маслама, сэр: Джон Маслама. Я хранил тайну о вашим присутствии среди нас; но да, я сообщил о пришествии Господнем, я пришел пред Вами, глас вопиющего в пустыне, приготовить путь и прямыми сделать стези,[1567]– но потом его оттащили, и охранники окружили Джибрила, они вышли из‑под контроля, это – гребаное буйство, Вам придется, – но он не собирался никуда идти, поскольку заметил, что, по крайней мере, половина толпы носила причудливый головной убор: резиновые рожки, придающие демонический облик, словно бы являясь знаком принадлежности и вызова; – и в тот миг, когда он увидел подпись врага, он почувствовал развилку вселенной и отверг левую тропу.
Официальная версия, заявленная организаторами и принятая всеми средствами массовой информации, гласила, что Джибрил Фаришта был поднят из опасной зоны с помощью той же управляемой лебедкой колесницы, в которой спустился и которую не успел покинуть; – и что, вследствие этого, было нетрудно организовать его эвакуацию в изолированное и незаметное место высоко над местом битвы. Эта версия оказалась достаточно эластичной, чтобы пережить «откровение» в Voice о том, что помощник режиссера, отвечающий за лебедку, не – повторяем: не – включал ее после того, как она приземлилась; – что, фактически, колесница оставалась на земле все время буйства экстатичных кинофанатов; – и что существенные денежные суммы были проплачены закулисному персоналу, дабы убедить его сговориться на создание истории, которая, будучи вымышленной от и до, оказалась бы достаточно реалистический для того, чтобы читатели газет могли в нее поверить. Однако слух о том, что Джибрил Фаришта на самом деле вознесся высоко над сценой Эрлс Курта и растворился в небесной сини и облаках пара, стремительно разносился азиатским населением города и питался множественными свидетельствами об ореоле, струящемся из точки непосредственно позади его головы. На второй день после исчезновения Джибрила Фаришты торговцы новинками в Спитлбрике, Уэмбли[1568]и Брикстоне[1569]продавали столь же много игрушечных ореолов (зеленые флуоресцентные обручи были особенно популярны), как и лент, к которым была прикреплена парочка резиновых рожек.
* * *
Он парил высоко над Лондоном! – Ха‑ха, они не тронут его теперь, дьяволы, стремящиеся к нему из этого Пандемониума![1570]– Он взирал на город с высоты и видел англичан. Проблема с англичанами была в том, что они были англичанами: проклятая холодная рыба! – Живущая под водой большую часть года, во дни расцветающей ночи! – Ладно: теперь он здесь, огромный Трансформер, и на сей раз быть здесь кое‑каким переменам: законы природы есть законы ее трансформации, и он – та самая личность, что способна использовать это! – Да, воистину: пришло время, несомненно.
Он покажет им – о да! – свое Могущество. – Эти немощные англичане! – Разве не думали они, что их история возвратится, дабы идти по пятам? – «он, абориген – угнетенный человек, чьей постоянной мечтой должно стать преследование» (Фэнон[1571]). Английские женщины больше не сдерживали его; заговор был пресечен! – Теперь прочь от всех этих туманов. Он сотворит эту землю заново. Он был Архангелом, Джибрилом. – И я вернулся! [1572]
Лицо соперника снова повисло перед ним: четче, яснее. Лунное с сардоническим изгибом губ: но имя все еще ускользало… ча,[1573]что‑то вроде чая? Шах,[1574]король? Или что‑то вроде (королевского? чайного?) танца: Ча‑ча‑ча. [1575]– Почти так. – И характер противника: ненависть к себе, возведение ложного самолюбия, саморазрушение. Снова Фэнон: «Таким образом индивидуум, – Фэноновский абориген, – принимает предначертанный Богом распад, склоняется перед поселенцем и его партией и благодаря определенного рода внутренней рестабилизации обретает каменное спокойствие». – Я ему дам каменное спокойствие! – Абориген и поселенец, этот старый конфликт продолжается теперь на этих сырых улицах, с диаметрально противоположными качествами. – Он вспомнил теперь, что был навеки соединен с врагом, и руки одного оплетали тело другого, рот в рот, голова к хвосту, когда они низверглись на землю: когда они обосновались. – Как оно началось, так и продолжается до сих пор. – Да, он приближался. – Чичи? Саса? – Мое второе я, моя любовь… [1576]
…Нет! – Он проплывал над парками и кричал, распугивая птиц. – Больше не будет этих внушенных Англией двусмысленностей, этого Библейского – Сатанинского – замешательства! – Ясность, ясность, любой ценой ясность! – Этот Шайтан вовсе не был падшим ангелом. – Забудь все эти фикции про денницу‑сына‑утра; речь не о хорошем парне, ставшим плохим, но о чистом, несомненном зле. Истина была в том, что он вовсе не был ангелом! – «Был он из джиннов и совратился». – Коран 18:50, это же ясно, как день. – Насколько более простой была эта версия! Насколько более практичной, земной, постижимой! – Иблис/Шайтан за тьму, Джибрил за свет. – Прочь от этой сентиментальщины: соединение, слияние, любовь. Найти и уничтожить: ничего более.
…О самый скользкий, самый дьявольский из городов! – В котором столь абсолютные, несомненные возражения потонули в беспрестанно моросящей серости. – Сколь прав был он, например, исторгнув из себя эти Сатанико‑Библейские сомнения, – те, о нежелании Бога позволять инакомыслие среди своих лейтенантов, – ведь Иблис/Шайтан вовсе не был ангелом, следовательно, не было и никаких ангельских диссидентов, которых Божество должно было бы подавлять; – и эти, о заповедном плоде и предполагаемом отвержении Богом морального выбора своих созданий; – ибо нигде во всем Провозглашении Древо[1577]не называлось (как это утверждала Библия) корнем познания добра и зла. Это было просто другое Древо![1578]Шайтан, соблазняя эдемскую пару, называл его только «Древом Вечности» – и поскольку он был лжецом, то истина (выявляемая инверсией) заключалась в том, что запретный плод (яблоки не указывались[1579]) висел на Древе Смерти,[1580]а вовсе не бес‑смертия; убийца человеческих душ. – Что сталось теперь с этим моралебоязненным[1581]Богом? Где теперь можно найти Его? – Только внизу, в сердцах англичан. – Которых он, Джибрил, явился преобразить.
Абракадабра!
Фокус‑Покус![1582]
Но с чего начинать? – Ладно, в таком случае, проблема с англичанами заключалась в их…
Их…
В состоянии, торжественно провозгласил Джибрил, их погоды.
Проплывая в облаках, Джибрил Фаришта пришел к мнению, что моральная неустойчивость англичан предопределена метеорологически. «Если день не теплее, чем ночь, – рассуждал он, – если свет не ярче, чем тьма, если земля не суше, чем море, то совершенно ясно, что люди утратят силу находить различия и начинают видеть все – от политических партий до сексуальных партнеров и религиозных верований – как более‑или‑менее, туда‑сюда, плюс‑минус. Что за безумие! Поскольку истина предельна, она – 50, а не иначе, она его, а не ее; вопрос приверженности, не спортивного интереса. Иначе говоря, она горяча. Город, – кричал он, и его голос прокатывался над столицей подобно грому, – я иду тропикализировать тебя».
Джибрил перечислил преимущества от предлагаемой метаморфозы Лондона в тропический город: увеличение моральной определенности, учреждение национальной сиесты,[1583]развитие ярких и экспансивных образцов поведения среди народных масс, более высокий уровень популярной музыки, новые птицы на деревьях (ара,[1584]павлины, какаду), новые деревья под птицами (кокосовые пальмы, тамаринды, баньяны со свисающими бородами). Улучшение уличной жизни, цветы невообразимых оттенков (фуксия,[1585]киноварь,[1586]неоново‑зеленый), паукообразные обезьяны[1587]на дубах. Новый массовый рынок для внутренних устройств кондиционирования, потолочных вентиляторов, противомоскитных сеток и аэрозолей. Койровая[1588]и копровая[1589]промышленность. Возросшая привлекательность Лондона как центра конференций и тому подобного; лучшие игроки в крикет; более четкое управление мячом для профессиональных футболистов, традиционное и бездушное английское требование «высоких показателей труда» будет признано устаревшим из‑за жары. Религиозное усердие, политическая активность, возобновление интереса к интеллигенции. Нет более Британского резерва; грелки будут изжиты навеки, дабы смениться в ночном безмолвии неторопливыми и благоухающими занятиями любовью. Появление новых социальных ценностей: друзья, навещающие друг друга без принуждения, закрытие домов престарелых, акцент на большой семье. Пряная пища; использование в английских туалетах воды наряду с бумагой; радость бега во всей одежде под первыми муссонными дождями.
Недостатки: холера,[1590]тиф,[1591]болезнь легионеров,[1592]тараканы, пыль, шум, культура избыточности.
Стоя на горизонте, раскинув руки и заполонив все небо, Джибрил воскликнул:
– Да будет так.
Немедленно произошли три события.
Во‑первых, из‑за того, что невообразимо колоссальные элементальные силы трансформирующего процесса устремились из его тела (разве не был он их воплощением?), он окунулся на некоторое время в теплую, тягучую тяжесть, усыпляющее покачивание (совсем не неприятное), заставившее его прикрыть глаза: всего лишь на миг.
Во‑вторых, в тот момент, когда глаза его были закрыты, враг, рогатый и козлоподобный господин Саладин Чамча появился на экране его разума, столь ясно и отчетливо, как только мог; сопровождаемый, словно субтитрами, своим именем.
И, в‑третьих, стоило Джибрилу Фариште открыть глаза, как он снова обнаружил себя рухнувшим на пороге Аллилуйи Конус, просящим ее прощения и рыдающим: О боже, это случилось, это действительно случилось снова.
* * *
Она уложила его в постель; он убежал в сон, ныряя в него с головой, прочь из Благословенного Лондона, в царство Ямы, ибо настоящий ужас пересек разрушенную граничную стену и преследовал его в часы бодрствования.
– Инстинкт хоминга:[1593]один охвачен стремлением направляться к другому, – сказала Алисия, когда дочь сообщила ей новость по телефону. – Наверное, ты испускаешь какой‑то сигнал, некий звук, который он может запеленговать.