Это конец. Гранди бормочет мягко:
– Мало у кого из нас так много причин бояться Махаунда, как у тебя. Если ты уплетаешь внутренности любимого дядюшки какого‑нибудь кука, сырым, без соли и без лука,[1629]не удивляйся потом, если он тоже обойдется с тобой как с мясом.
Потом он оставляет ее и спускается к улицам (с которых исчезли даже собаки), отпирать городские ворота.
Джибрилу снится храм:
Пред открытыми вратами Джахилии стоит храм Уззы. И обратился Махаунд к Халиду, что прежде был водоносом, а ныне нес куда большее бремя: «Пойди же и очисти место сие[1630]». Тогда Халид с отрядом мужей обрушился на храм, ибо Махаунд не мог позволить себе войти в город, доколе такая мерзость стояла в его вратах.
Когда хранитель храма из племени Акулы увидел подходящего Халида во главе множества воинов, он взял меч и направился к идолу богини. Обратившись к ней с последней молитвой, он повесил свой меч ей на шею, молвив: «Ежели воистину ты богиня, о Узза, защити себя и слугу своего от прихода Махаунда». Затем Халид вступил в храм, и, поскольку богиня не шевелилась, хранитель провозгласил: «Ныне узнал я наверняка, что Бог Махаунда – истинный Бог, а этот камень – всего лишь камень».
Затем Халид сокрушил храм и идола и вернулся в шатер Махаунда. И спросил Пророк: «Что видел ты?» Халид развел руками. «Ничего», – ответил он. «Тогда ты не сокрушил ее, – вскричал Пророк. – Иди снова и закончи труды свои». Тогда Халид вернулся к руинам храма, и там огромная женщина, вся черная, если бы не длинный алый язык, бродила по ним, обнаженная с головы до пят; ее черные волосы волнами стекали от головы к лодыжкам. Приблизившись к нему, она остановилась и молвила ужасным гласом серы и адского пламени: «Вы слышали про Лат, и Манат, и Уззу – Третью, Иную? Они – Возвышенные Птицы…» Но Халид прервал ее, сказав: «Узза, это Дьявольские стихи, и ты – дочь Дьявола: тварь, заслуживающая не поклонения, но отвержения». Затем он достал свой меч и сразил ее.
|
|
И он вернулся в шатер Махаунда и поведал о том, что видел. И сказал Пророк: «Ныне можем мы войти в Джахилию», – и они собрались, и вступили в город, и овладели им во Имя Высочайшего, Сокрушителя Человеков.
* * *
Сколько идолов в Доме Черного Камня? Не забывайте: триста шестьдесят. Бог солнца, орел, радуга. Колосс Хубал. Триста шестьдесят ждут Махаунда, зная, что их не пощадят. И – не пощадили; но давайте не будем тратить время. Статуи пали; камень разрушен; что должно быть сделано – сделано.[1631]
После очищения Дома Махаунд поставил шатер на старой ярмарочной площади. Люди толпятся вокруг шатра, принимая победоносную веру. Покорность Джахилии: она тоже неизбежна, так что не будем задерживаться.
Пока джахильцы склоняются перед ним, бормоча спасительные сентенции, нет Бога кроме Ал‑Лаха, Махаунд шепчется с Халидом. Кое‑кто не стал перед ним на колени; кое‑кто долгожданный.
– Салман, – желает знать Пророк. – Его нашли?
– Еще нет. Он скрывается; но это продлится недолго.
Его отвлекают. Укрытая вуалью женщина становится на колени перед ним, целуя ему ноги.
– Ты должна остановиться, – велит он. – Только Богу нужно поклоняться.
Но что за целование ног! Палец за пальцем, сустав за суставом, женщина лижет, целует, сосет. И Махаунд, расстроившись, повторяет:
– Прекрати. Это неправильно.
|
|
Теперь, однако, женщина переходит к подошвам его ног, поглаживая их ладонями под его каблуком… Он отталкивает ее в замешательстве и хватает за горло. Она падает, кашляет, затем склоняется перед ним и говорит твердо:
– Нет Бога кроме Ал‑Лаха, и Махаунд – Пророк его.
Махаунд успокаивается, приносит извинения, протягивает руку.
– Тебе не причинят вреда, – ручается он. – Всех Покорившихся пощадят.
Но странное замешательство в нем продолжается, и теперь он понимает, почему; понимает гнев, горькую иронию в ее подавляющем, чрезмерном, чувственном преклонении перед его ногами. Женщина сбрасывает вуаль: Хинд.
– Жена Абу Симбела, – объявляет она отчетливо, и падает тишина.
– Хинд, – произносит Махаунд. – Я не забыл.
Но, после долгой паузы, он кивает.
– Ты Покорилась. И – добро пожаловать в мои шатры.[1632]
На следующий день, среди продолжающихся преобразований, Салмана Перса притаскивают пред очи Пророка. Халид, держащий его за ухо, приставив нож к горлу, подводит иммигранта, хнычущего и ноющего, к тахту.[1633]
– Я нашел его – где ж еще – со шлюхой, которая визжала на него, потому что у него не было денег, чтобы заплатить ей. От него разит алкоголем.
– Салман Фарси, – начинает объявлять Пророк смертный приговор, но арестант принимается вопить калму:[1634]
– Ля иллаха иляллах! Ля иллаха!
Махаунд качает головой.
– Твое богохульство, Салман, не может быть прощено. Ты думал, я не пойму это? Ставить свои слова против Слов Божьих!..
Писец, траншеекопатель, осужденный человек: неспособный собрать самые маленькие крохи достоинства, он хнычет плачет умоляет бьет себя в грудь унижается раскаивается. Халид молвит:
|
|
– Этот шум невыносим, Посланник. Можно мне отрезать ему голову?
После чего шум резко усиливается. Салман клянется возобновить лояльность, просит еще и еще, а затем, с блеском отчаянной надежды, делает предложение.
– Я могу показать тебе, где находятся твои настоящие враги.
Этим он выигрывает несколько секунд. Пророк склоняется к нему. Халид оттягивает за волосы голову поставленного на колени Салмана назад:
– Какие еще враги?
И Салман произносит имя. Махаунд опускается глубоко на подушки, вспоминая.
– Баал, – говорит он, и повторяет дважды: – Баал, Баал.
К великому разочарованию Халида, Салман Перс не приговорен к смерти. Билаль ходатайствует за него, и Пророк – его разум сейчас далеко – уступает: да, да, пусть этот жалкий парень живет. О великодушие Покорности! Хинд была пощажена; и Салман; и во всей Джахилии ни одна дверь не была выбита, ни один старый противник не был вытащен из дому, чтобы упасть в пыль с разрезанным животом, как цыпленок. Таким был ответ Махаунда на второй вопрос: Что происходит, когда ты побеждаешь? Но одно имя призраком посещает Махаунда, скачет вокруг него: молодой, острый, указующий длинным, крашеным перстом, поющий стихи, чей жестокий блеск гарантирует их болезненность. Той ночью, когда просители ушли, Халид спрашивает Махаунда:
– Ты все еще думаешь о нем?
Посыльный кивает, но не хочет говорить. Халид продолжает:
– Я заставил Салмана провести меня к его комнате, лачуге, но его там нет, он скрылся.
Снова кивок, но ни слова. Халид настаивает:
– Ты хочешь, чтобы я отыскал его? Мне не составит труда. Что ты хочешь сделать с ним? Это? Это?
Палец Халида перемещается сначала поперек шеи, а затем, с резким ударом, в живот. Махаунд теряет терпение.
– Ты дурак, – кричит он на бывшего водоноса, ныне – великого полководца. – Разве ты не можешь решить что‑нибудь без моей подсказки?
Халид кланяется и уходит. Махаунд засыпает: его старый дар, его путь работы с дурным настроением.
* * *
Но Халид, генерал Махаунда, не смог найти Баала. Несмотря на повсеместный розыск, прокламации, переворачивание каждого камня, поэт упорно доказывал свою неуловимость. И губы Махаунда оставались закрыты, не размыкаясь для высказывания пожеланий. Наконец, и не без раздражения, Халид прекратил поиски.
– Пусть только этот ублюдок покажет здесь свой нос, хоть единожды, в любое время, – клялся он в шатре Пророка мягкости и теней. – Я нарежу его так тонко, то ты сможешь видеть через любой из кусочков.
Халиду казалось, что Махаунд выглядел разочарованном; но в тусклом свете шатра нельзя было сказать наверняка.
* * *
Джахилия погрузилась в новую жизнь: вызов на молитву пять раз в день, никакого алкоголя, запертые жены. Хинд самолично удалилась на свою четверть… Но где же Баал?
Джибрилу снится занавес:[1635]
Занавесом, Хиджабом,[1636]назывался самый популярный бордель Джахилии, огромное палаццо среди финиковых пальм, с журчанием фонтанов на внутреннем дворике, который был окружен палатами, переплетенными дивными мозаичными панелями, проникал внутрь лабиринтообразными коридорами, умышленно украшенными таким образом, чтобы в них нетрудно было заблудиться: в каждом из них находились одни и те же каллиграфические призывы к Любви, каждый был задрапирован одинаковыми ковриками, в каждом были одинаковые каменные урны возле стен. Ни один клиент Занавеса ни разу не смог найти путь в комнату или обратно на улицу без помощи выбранной им куртизанки. Таким образом девочки были защищены от нежелательных гостей и гарантированно получали оплату перед расставанием. Здоровенные черкесские[1637]евнухи, одетые по смехотворной моде ламповых джиннов, сопровождали посетителей до цели и обратно, иногда с помощью клубков нити.[1638]Это была мягкая безоконная вселенная драпировок, управляемая древней и безымянной Мадам Занавеса, чьи гортанные реплики из потайных ниш, прикрытых черными шторами, почти превратились с годами в некое подобие оракула. Ни персонал, ни клиенты не могли противиться силе этого пророческого голоса, который был своего рода светской антитезой священным высказываниям Махаунда в большом, более легкодоступном шатре неподалеку. Поэтому, когда запутавшийся поэт Баал распростерся перед нею и попросил помочь, ее решение спрятать его и тем спасти ему жизнь как акт ностальгии к красивому, сильному и злому юнцу, которым был он когда‑то, приняли без вопросов; а когда гвардейцы Халида явились обыскать помещение, евнухи провели для них головокружительную экскурсию по этим надземным катакомбам непримиримо противоречивых маршрутов, пока у солдат не закружились головы, и после внутреннего осмотра тридцати девяти каменных кувшинов[1639]и обнаружения в них только мазей и маринадов они ушли, грязно ругаясь и не подозревая, что был и сороковой коридор, вглубь которого они так и не были допущены, и сороковой кувшин, внутри которого прятался, словно тать,[1640]дрожащий в промокшей от пота пижаме поэт, которого они искали.
После того, как по распоряжению Мадам евнухи окрасили кожу и волосы поэта в иссиня‑черный и разодели его в панталоны и тюрбан сказочного джинна, она приказала ему начать курс бодибилдинга,[1641]ибо, не будучи своевременно устранены, недостатки его физического состояния, конечно, могли вызвать подозрения.
* * *
Пребывание Баала «за Занавесом» ни в коем случае не лишало его информации о событиях во внешнем мире; скорее даже наоборот, ибо в силу своих евнуховских обязанностей он стоял на страже возле палат удовольствия и слышал сплетни посетителей. Абсолютная несдержанность их языков, вызванная веселой беззаботностью нежности шлюх и уверенностью клиентов в том, что их тайны будут сохранены, давала подслушивающему поэту, близорукому и тугому на ухо, лучшее понимание теперешнего положения дел, чем он мог, вероятно, получить, будь он до сих пор волен бродить по ныне пуританским улицам города. Глухота иногда становилась проблемой; из‑за этого его познание было порой неполным, ибо клиенты часто понижали голоса и шептали; но это также минимизировало похотливый элемент его подслушивания, ибо он был неспособен слышать мурлыкания, сопровождавшие совокупление, разве что, конечно же, в те моменты, когда экстатические клиенты или симулирующие сотрудницы возвышали свои голоса в возгласах настоящей или синтетической радости.
Вот что Баал узнал в Занавесе:
От рассерженного мясника Ибрахима[1642]поступила новость, что, вопреки нынешнему запрету на свинину, поверхностно обращенные жители Джахилии стекались к его черному ходу, дабы тайно купить запрещенное мясо, «продажные черные цены на свинину высоки, – жаловался он, устраиваясь на свою избранницу, – но, проклятье, эти новые правила сделали мою работу такой трудной. Свинья не такое животное, которое можно зарезать тайком, без шума», – и вслед за этим он сам начал повизгивать, по причинам, как нетрудно догадаться, скорее удовольствия, нежели боли. – И бакалейщик, Муса,[1643]признавшийся другой горизонтальной работнице Занавеса, что старые привычки трудно сломать, и, будучи уверен, что никто больше не слышит, поведавший молитву‑другую «моей пожизненной покровительнице, Манат, а иногда, что поделать, и Ал‑Лат; ты не можешь ударить женскую богиню, у нее есть атрибуты, которых нет у парней», – после чего он тоже с вожделением повалился на земные имитации этих атрибутов. Вот что выцветший, угасающий Баал узнал в своей беде: что ни одна империя не бывает абсолютной, ни одна победа – полной. И мало‑помалу Махаунд начал подвергаться критике.
Баал менялся. Известие о разрушении великого храма Ал‑Лат в Таифе,[1644]достигшее его ушей меж акцентированных похрюкиваний тайного свиноторговца Ибрахима, погрузило его в глубокую печаль, ибо даже в праздности юного цинизма любовь к богине была подлинной, возможно – единственной подлинной эмоцией, и ее падение открыло ему пустоту жизни, в которой единственная истинная любовь оказалась каменной глыбой, неспособной сопротивляться. Когда первая, острая грань печали потускнела, Баал пришел к убеждению, что падение Ал‑Лат означало близость его собственного конца. Он утратил то странное чувство безопасности, которое на краткий миг вдохнула в него жизнь в Занавесе; но возвращающееся осознание своего непостоянства – своеобразное откровение, сопровождающее столь же своеобразную смерть, – не смогло, что любопытно, породить в нем страх. На исходе жизни, отданной малодушию, он, к своему великому удивлению, обнаружил, что эффект приближения смерти в самом деле позволяет ему испытать сладость жизни, и он поразился парадоксу открывшихся на эту истину глаз в самом логове дорогостоящей лжи. И в чем же была истина? Она была в том, что Ал‑Лат мертва – и никогда не была живой, – но это не делало Махаунда пророком. В итоге Баал пришел к безбожию. Он начал, спотыкаясь, свой путь за пределами идеи о богах и лидерах и правилах, и почувствовал, что его история столь переплелась с историей Махаунда, что некое великое решение просто необходимо. Решение это во всей полноте свидетельствовало, что смерть более не шокирует и даже не сильно беспокоит его; и когда Муса‑бакалейщик ворчал однажды о двенадцати женах Пророка, одно правило для него, другие для нас, Баал понял, какую форму должна принять его финальная конфронтация с Покорностью.
Девочки Занавеса (среди них было принято называть себя «девочками», хотя старшей из женщин было хорошо за пятьдесят, тогда как самая молодая в свои пятнадцать была куда опытнее многих пятидесятилетних) прониклись любовью к неуклюже ступающему Баалу и, говоря по правде, наслаждались присутствием этого евнуха‑который‑не‑евнух, обольстительно дразня его в нерабочие часы, щеголяя перед ним своими телами, размещая свои груди напротив его губ, обвиваясь ногами вокруг его талии, неистово целуя друг друга всего лишь в дюйме от его лица, пока побледневший писатель не становился безнадежно возбужденным; после чего они смеялись над его неподвижностью и потешались над ним до румянца, до нервного тика; или, изредка и когда он оставлял всю надежду на подобное, вели его в номера, дабы удовлетворить – бесплатно – жажду, которую пробудили. Таким образом, подобно близорукому, моргающему, прирученному быку, поэт проводил свои дни, уткнувшись головой в женские колени, размышляя о смерти и мести, не в силах сказать, был ли он самым довольным или самым жалким из живущих.
Как‑то раз во время одного из таких игривых сеансов в конце рабочего дня, когда девочки остались наедине со своими евнухами и их вином, Баал услышал разговор самой молодой из них о ее клиенте, бакалейщике, Мусе.
– Этот! – бросила она. – У него таракан насчет жен Пророка. Он так озабочен ими, что возбуждается, только называя их имена. Он сказал мне, что я – живой образ самой Аиши, а она – фаворитка Его Конца, все это знают. Вот так‑то.
Пятидесятилетняя куртизанка набычилась.
– Послушай, эти женщины в том гареме, мужчины не хотят сегодня говорить ни о чем другом. Неудивительно, что Махаунд изолировал их, но от этого стало только хуже. Больше всего люди фантазируют о том, чего не могут увидеть.
Особенно в этом городе, подумал Баал; прежде всего в нашей распутной Джахилии, где, пока не явился Махаунд со своими книгами правил, женщины одевались ярко, и все разговоры были о ебле и деньгах, деньгах и сексе, и даже не только разговоры.
Он спросил у самой молодой шлюхи:
– Почему ты не притворишься для него?
– Для кого?
– Для Мусы. Если Аиша внушает ему такой трепет, почему бы тебе не стать его личной, персональной Аишей?
– Боже, – ответила девочка. – Если бы они услышали, что ты сказал, они сварили бы твои яйца в масле.
Сколько жен? Двенадцать, и одна старая леди, давно мертвая.[1645]Сколько шлюх за Занавесом? Снова двенадцать; и, сокрытая на своем чернопологовом троне, древняя Мадам, все еще бросающая вызов смерти. Там, где нет веры, нет и богохульства. Баал поведал Мадам свои идеи; она уладила все вопросы голосом ларингитной лягушки.[1646]
– Это очень опасно, – произнесла она, – но может быть чертовски хорошо для бизнеса. Мы пойдем осторожно; но мы пойдем.
Пятнадцатилетняя шепнула что‑то на ухо бакалейщику. Тут же глаза его заискрились.
– Расскажи мне все, – попросил он. – Твое детство, твои любимые игрушки, лошади Соломона[1647]и прочее, расскажи мне, как ты играла на тамбурине, и Пророк пришел посмотреть.
Она рассказала ему, а потом он спросил ее о том, как она лишилась девственности в двенадцать лет,[1648]и она поведала ему об этом, а после он заплатил ей двойной гонорар, ибо «это были лучшие мгновения моей жизни».
– Нам придется соблюдать особую осторожность в сердечных делах, – сказала Мадам Баалу.
* * *
Когда Джахилию облетела новость о том, что каждая шлюха Занавеса приняла облик одной из жен Махаунда, тайное возбуждение городских самцов стало неодолимым; однако и мужчины, и куртизанки боялись разоблачения, ибо и те, и другие, несомненно, лишились бы жизни, если бы Махаунд или его помощники уличили их в подобном кощунстве, и из‑за желания обеих сторон сохранить новый сервис в Занавесе было решено держать его в тайне от властей. В эти дни Махаунд вернулся с женами в Иасриб, предпочтя прохладный климат северного оазиса джахильскому зною. Город был оставлен на попечение генерала Халида, которого нетрудно было держать в неведении. Не так давно Махаунд рассматривал предложение Халида закрыть в Джахилии все бордели, но Абу Симбел отговорил его от этого поспешного шага. «Джахильцы только что обращены, – указал он. – Не торопите события». Махаунд, самый прагматический из Пророков, согласился на переходный период. Так что, пока Пророк отсутствовал, мужчины Джахилии стекались в Занавес, доходы которого выросли на триста процентов. По очевидным причинам было неблагоразумно создавать очередь на улице, и потому много дней толпы мужчин крутились во внутреннем дворике борделя, вращаясь вокруг расположенного в его центре Фонтана Любви в таком же множестве, как пилигримы, вращаемые совсем другими причинами вокруг древнего Черного Камня. Все клиенты Занавеса носили маски, и Баал, наблюдая кружение замаскированных фигур с высокого балкона, был доволен. Было больше одного путей отвергнуть Покорность.
На следующий месяц весь персонал Занавеса был готов к выполнению новой задачи. Пятнадцатилетняя шлюха «Аиша» пользовалась наибольшей популярностью у платежеспособной публики, точно так же, как ее тезка – у Махаунда; и, как и Аиша, живущая целомудренно в своей комнате на гаремной четверти большой мечети в Иасрибе, эта джахильская Аиша ревностно относилась к своему выдающемуся статусу Лучшей Любовницы. Она обижалась, если кто‑нибудь из ее «сестер», казалось, добивался притока визитеров или получал исключительно щедрые чаевые. Самая старая, тучная шлюха, принявшая имя «Сауда», рассказывала своим посетителям (у нее их тоже было немало: многие мужчины Джахилии обращались к ней за ее материнским и благодарным обаянием) историю о том, как Махаунд женился на ней и на Аише: в один и тот же день, когда Аиша была еще ребенком.
– В нас двоих, – говорила она, вызывая неимоверное восхищение у мужчин, – он нашел две половинки своей покойной первой жены: дитя – но и мать тоже.
Шлюха «Хафза» стала такой же вспыльчивой, как ее тезка, и по мере того, как эти двенадцать входили в свои роли, союзы в борделе стали зеркалом политической обстановки в Иасрибской мечети;[1649]«Аиша» и «Хафза», например, были постоянно заняты мелкой конкуренцией против двух надменных шлюх, которые всегда ставили себя над прочими и которые выбрали для своего тождества наиболее аристократичные оригиналы, став «Умм Саламой Махзумит» и, самая чванливая, «Рамлой», чья тезка, одиннадцатая жена Махаунда, была дочерью Абу Симбела и Хинд. Была и «Зейнаб бинт Джахш», и «Джувайрах» (так звали невесту, захваченную в военной экспедиции), и «Рейхана Еврейка», «Сафья» и «Маймуна», и самая эротичная из шлюх, знавшая хитрости, которые отказывалась поведать своей конкурентке «Аише»: египетская чаровница, «Мария Коптская».[1650]Самой необычной из всех была шлюха, взявшая имя «Зейнаб бинт Хузейма», несмотря на то, что эта жена Махаунда недавно умерла. Некрофилия[1651]ее любовников, запрещавших ей совершать какие‑либо движения, была одним из самых сомнительных аспектов нового режима в Занавесе. Но бизнес есть бизнес, и эту потребность куртизанки[1652]удовлетворяли тоже.
К концу первого года двенадцать настолько вжились в роли, что их предыдущая самость начала постепенно растворяться. Баал, становившийся месяц за месяцем все более близоруким и тугоухим, видел формы девочек, проходивших мимо него, их края смазывались, их образы как бы удваивались, словно тени, наложенные на тени. Девочки тоже начали развлекаться новыми взглядами на Баала. В эти годы среди шлюх бытовал обычай, вступая в профессию, брать такого мужа, который не причинит им никаких неприятностей – гору, например, или фонтан, или куст, – чтобы они могли принять, формы ради, название замужней дамы. Среди девочек Занавеса повелось брать в мужья расположенный на центральном дворике Источник Любви, но теперь назревало своего рода восстание, и настал день, когда проститутки вместе отправились к Мадам, дабы сообщить, что теперь, когда они стали воспринимать себя женами Пророка, им требуется муж лучшего сорта, чем какой‑то там каменный родник, который, в конце концов, почти ввергал их в идолопоклонство; и объявить, что все они решили стать невестами этого недотепы, Баала. Сперва Мадам попыталась отговорить их от этого, но когда поняла, что девочки предлагают дело, уступила и велела привести к ней писателя. Звонко смеясь и толкаясь локтями, двенадцать куртизанок проводили ковыляющего поэта в тронный зал. Когда Баал услышал их план, его сердце забилось столь неровно, что он потерял равновесие и упал, и «Аиша» вскричала в испуге:
– О боже, так мы станем его вдовами прежде, чем успеем побывать женами!
Но он оправился: к его сердцу вернулось спокойствие. И, не имея иного выбора, он согласился на предложение двенадцати. Тогда Мадам выдала их всех за него замуж, и в этом логове вырождения, в этой антимечети, в этом лабиринте профанации Баал стал мужем жен бывшего бизнесмена, Махаунда.
Затем жены объяснили ему, что ждут от него бережного исполнения своих обязанностей с ними со всеми, и разработали график дежурств, согласно которому он мог проводить день с каждой из девочек в свой черед (в Занавесе день и ночь были инвертированы, ночь была для работы, а день – для отдыха). Прежде, чем он взялся осуществлять эту тяжелую программу, они созвали совещание, на котором сообщили, что ему следует начать вести себя хоть немного похоже на «настоящего» мужа, то есть – Махаунда.
– Почему бы тебе не поменять свое имя, как остальные из нас? – зло потребовала «Хафза», но Баал гнул свою линию.
– Может быть, тут нечем гордиться, – настаивал он, – но это – мое имя. И что важнее, я не работаю здесь с клиентами. Нет никакой деловой причины для такого изменения.
– Ладно, во всяком случае, – чувственно передернула плечиками «Мария Коптская», – с именем или без имени, мы хотим, чтобы ты начал действовать как он.
– Я не так много знаю о нем, – попытался возразить Баал, но «Аиша», которая действительно была самой привлекательной из всех, или, во всяком случае, так стал он чувствовать в последнее время, обворожительно улыбнулась.
– Право, муж мой, – ластилась она к нему. – Это не так уж и трудно. Мы просто хотим, чтобы ты, ты знаешь. Был боссом.
Как оказалось, шлюхи Занавеса были самыми старомодными и заурядными женщинами Джахилии. Их работа, которая могла так легко сделать их циничными и разочаровавшимися (и они были, конечно, способны удовлетворить свирепые интересы своих посетителей), вместо этого превратила их в мечтательниц. Изолированные от внешнего мира, они задумали фантазию «обычная жизнь», в которой не хотели ничего большего, чем быть послушными, и – да – покорными помощницами мужчины, который был бы мудрым, любящим и сильным. Иначе говоря: годы потакания мужским фантазиям в конечном счете исказили их мечты настолько, что даже в глубине души они желали превратить себя в самую старую из всех мужских фантазий. Дополнительная перчинка разыгрывания домашней жизни Пророка привела их всех в состояние глубокого возбуждения, и смущенный Баал понял, что значит иметь двенадцать женщин, соперничающих за его покровительство, за радость увидеть его улыбку, когда они мыли ему ноги и вытирали их своими волосами, когда они умасливали его тело и танцевали перед ним, и тысяча других способов, предписанных браком их мечты, которого они никогда не думали обрести на самом деле.
Это было непреодолимо. Он стал находить удовольствие в том, чтобы повелевать ими, чтобы выносить решение в спорах между ними, чтобы наказывать их, когда был сердит. Однажды, когда их ссоры чересчур надоели ему, он зарекся от них всех на целый месяц. Когда же он отправился навестить «Аишу» спустя двадцать девять ночей, она так раззадорила его, что он был не в силах устоять.
– Этот месяц длился только двадцать девять дней, – нашелся он.[1653]
В другой раз «Хафза» застала его с «Марией Коптской» на четверти «Хафзы» и в день «Аиши». Он попросил «Хафзу» не сообщать «Аише», с кем он занимался любовью; но та все равно сказала ей, и Баалу пришлось держаться подальше от прекрасной кожи и вьющихся волос «Марии» еще долгое время спустя. Иначе говоря, он пал жертвой соблазна быть тайным, светским зеркалом Махаунда; и он снова начал писать.
Стихи, которые приходили к нему теперь, были самыми сладкими из тех, что он когда‑либо написал. Иногда, будучи с Аишей, он чувствовал накатывающую на него медлительность, тяжесть, и ему приходилось лечь.
– Так странно, – делился он с нею. – Я как будто вижу себя рядом с самим собой. И я могу с ним, стоящим рядом, говорить; тогда я встаю и записываю его стихи.
Эта артистичная медлительность Баала весьма восхищала его жен. Однажды, утомленный, он вздремнул в кресле в палатах «Умм Саламы Махзумит». Когда он пробудился, несколько часов спустя, его тело болело, его шея и плечи затекли, и он принялся ругать Умм Саламу:
– Почему ты меня не разбудила?
Она ответила:
– Я боялась, вдруг тебя посетили стихи.
Он покачал головой.
– Не волнуйся об этом. Единственная женщина, в чьей компании приходят стихи – «Аиша», не ты.
* * *
Спустя два года и день после того, как Баал начал жить в Занавесе, один из клиентов Аиши признал его, несмотря на окрашенную кожу, панталоны и занятия бодибилдингом. Баал находился во внешней комнате Аиши, когда появился клиент, указал прямо на него и вскричал:
– Так вот куда ты забрался!
Аиша бросилась бежать; ее глаза испуганно сверкали. Но Баал успокоил ее:
– Все в порядке. Он не причинит никаких неприятностей.
Он пригласил Салмана Перса в свою четверть и откупорил бутылку сладкого вина из цельных виноградин,[1654]которое начали делать джахильцы, когда выяснили, что это не возбраняется тем, что они стали пренебрежительно именовать Книгой Правил.
– Я пришел, потому что, наконец, покидаю этот адский город, – признался Салман, – и я хотел один миг удовольствия после всех этих лет дерьма.
Когда Билаль походатайствовал за него во имя своей старой дружбы, иммигрант стал работать сочинителем писем и универсальным писцом, сидя со скрещенными ногами на обочине главной улицы финансового района. Его цинизм и отчаяние сверкали на солнце.
– Люди пишут, чтобы сообщать неправду, – сказал он, быстро напиваясь. – Поэтому профессиональный лжец превосходно добывает себе средства к существованию. Мои любовные письма и деловая корреспонденция прославились как лучшие в городе благодаря моему таланту к изобретению превосходной лжи, которая только самую малость отступает от фактов. В результате я сумел сэкономить достаточно для поездки домой всего за два года. Дом! Старая страна! Я отправляюсь завтра, и ни минутой позже.
Когда бутыль опустела, Салман, как и ожидал Баал, принялся снова говорить об источнике всех своих бед, Посланнике и его послании. Он поведал Баалу о ссоре между Махаундом и Аишей, пересказывая слухи, словно неопровержимый факт.
– Эта девчонка не может переварить, зачем ее мужу так много других женщин, – сказал он. – Он говорит о необходимости, политических союзах и тому подобном, но ее не одурачишь. Разве можно ее винить? В конце концов, он вошел – а как же? – в один из своих трансов и вернулся с посланием от архангела. Джибрил зачитал стихи, дающие ему полную божественную поддержку. Личное разрешение от Бога ебать столько женщин, сколько ему нравится. Вот так‑то: что бедная Аиша могла сказать против стихов Бога? Ты знаешь, что она сказала? Вот что: «Твой Бог, конечно же, всегда готов прискакать к тебе, когда ты нуждаешься в нем, чтобы уладить свои дела». Класс! Будь это не Аиша, кто знает, что он сделал бы, но никто другой не посмеет ему всыпать по первое число.