Зачем позвали немецких врачей?

«В того невольно верят все, кто больше всех самонадеян»

«Фауст», Гёте

Клиническая картина болезни, на мой взгляд, как медика, была понятна лечащим врачам пациента с самого ее начала. Под началом болезни лечащие врачи, а вместе с ними и мы, будем полагать переход от неврастенической стадии заболевания к следующей, паралитической или псевдопаралитической. Собранный профессором В. В. Крамером анамнез не позволяет нам понять точно, когда и каким путем произошло первичное заражение, но в те годы ни сами пациенты, ни их родственники не могли точно сказать об этом. Тем более, в нашем случае, данная информация никак не влияет на точность диагностики и правильность проводимого лечения.

Суммарно к лечению и консультациям пациента, начиная с момента операции 23 апреля 1922 года, было привлечено до тридцати специалистов, врачей самого высокого уровня, в том числе и девять иностранцев. В последнем не было особого смысла – клиническая картина развивалась в логике развития патофизилогического процесса, и никакое Политбюро не могло защитить вождя от грозной болезни. Лечили пациента в соответствии с принятыми в то время рекомендациями – курсами арсенобензольных препаратов, втираниями ртути, препаратами йода и висмута.

Тяга ко всему зарубежному, в том числе и к медицине, которая присутствует в нашем обществе и сегодня, очевидно, имеет глубокие исторические корни. Несмотря на это, российская медицина начала ХХ века, особенно в столицах, не сильно отличалась по уровню от медицины Западной Европы и, в частности, от «немецкой» школы, с которой она была связана исторически. Группа российских врачей нашего пациента вообще состояла из настоящих суперзвезд. Во многих вопросах, в частности в науке о мозге и клинической неврологии, наши ученые, тут я просто обязан упомянуть академика В. М. Бехтерева, и врачи были зачастую даже на несколько шагов впереди.

Если учесть, что клиническая ситуация, вокруг которой строится наш рассказ, была совершенно стандартной, немецкие врачи были избыточны. Можно предположить, что политическое руководство страны осуществляло подбор команды иностранных врачей-консультантов для вождя партии из презумпции, что на Западе все лучше. Вот, что пишет Д. А. Волкогонов: «Ленин опасно болен. Политбюро вызывает врачей из-за рубежа. Сталин дает инструкции Крестинскому в Берлин: Всеми средствами воздействовать на Германское правительство с тем, чтобы врачи Ферстер и Клемперер были отпущены в Москву на лето… Выдать Ферстеру (Клемпереру выдадут в Москве) пятьдесят тысяч золотых рублей. Могут привезти семьи, условия в Москве будут созданы наилучшие». Золотой червонец состоял та тот момент из золота 900 пробы весом 8.6 грамма.

Для пациента № 1 не жалели ничего, подбирали самых маститых зарубежных врачей, но поскольку клиническая картина ухудшалась и ухудшалась, то к лечению привлекали все больше и больше специалистов, полагая, что это та соломинка, за которую можно вытащить Вождя. Уже существовал Лечсанупра Кремля (в будущем четвертое Главное управление МЗ СССР), в котором работали или консультировали лучшие специалисты страны, но для ведения главы государства пошли на принцип индивидуального подбора врачей. В книге «Ленин. Политический портрет» Д. А. Волкогонов пишет: «Традиция политического, партийного лечения уже существует. Одних врачей отводят, других предлагают, не торгуются по поводу гонораров. Н. Крестинский (полпред в Германии) сообщает шифром из Берлина, что приедут профессора Минковски, Штрюмпель, Бумке, Нонне. С другими «идет работа». Выясняются вопросы, как платить врачам: фунтами, долларами или марками. Но этих специалистов мало. Сталин телеграфом поручает А. Симановскому в Швеции командировать известного специалиста Хеншена. Тот требует 25.000 шведских крон, Москва тотчас же соглашается».

Ни участие зарубежных коллег, ни количественный состав «синклита» немецких профессоров, не могли привести к другому результату, поскольку другой вариант исхода мог быть только при более раннем выявления заболевания на «допаралитической» стадии болезни и при отсутствии у пациента идиосинкразии на препараты тяжелых металлов. Вылечить данного конкретного пациента было невозможно, и это стало понятно уже весной 1923 года. Вероятно, часть врачей, зная неутешительную статистику выживаемости таких пациентов в те годы, предполагала подобный финал и с самого начала.

Немецкие врачи, жившие в условиях галопирующей инфляции и ежедневно прыгающего курса рейхсмарки, были прагматиками. Они не отказались поехать на заработки в революционную страну, где им очень хорошо заплатили в твердой валюте.

Вот как описана у профессора Ю. М, Лопухина их работа: «После осмотра Ленина, 21 марта, профессор Штрюмпель ставит диагноз: endarteriitis luetica (сифилитическое воспаление внутренней оболочки артерий – эндартериит) с вторичным размягчением мозга. И хоть лабораторно сифилис не подтвержден (реакция Вассермана крови и спинномозговой жидкости отрицательна), он безапелляционно утверждает: «Терапия должна быть только специфической (то есть антилюэтической)». Весь врачебный ареопаг с этим согласился».

Дневник страница 238: «Сегодня вторично мы всесторонне обсудили вопрос о терапии и окончательно решено приступить к фрикциям 2,0 мазь Hg (написано рукой)… об этом мы доложили Политбюро. Политбюро дало утвердительный ответ». В этот день в дневнике отмечено, что вечером у Ленина были врачи немецкие профессора невролог О. Ферстер и психиатр О. Бумке, российский доктор, приват-доцент А. М. Кожевников.

Вот что сообщает биографическая хроника за этот день: «У Ленина состоялся (в 14 час.) консилиум врачей с участием прибывших из-за границы профессоров С. Е. Хеншена, А. Штрюмпеля, О. Бумке и М. Нонне. После подробного обсуждения истории болезни и всестороннего обследования Ленина врачи дали заключение, что «болезнь Владимира Ильича… имеет в своей основе заболевание соответственных кровеносных сосудов. Признавая правильным применявшееся до сих пор лечение, консилиум находит, что болезнь эта, судя по течению и данным объективного обследования, принадлежит к числу тех, при которых возможно почти полное восстановление здоровья. В настоящее время проявления болезни постепенно уменьшаются…».

Негативное отношение пациента к немецким врачам неоднократно отмечено в дневниках. Но из них же следует, что мнение самого больного не учитывалось. Например, 12 июня 1922 состоялся осмотр пациента профессором Клемперером. Пациент В. И. Ульянов сказал: «пусть летит назад, это не его специальность, если нужно будет снова прилетит», а когда узнал, что Клемперер будет в Москве две недели Владимир Ильич сказал «ну и пусть лечит там в Москве, там больше больных, а сюда ему незачем ездить, взялся не за свое дело». Далее в дневнике отмечено, что пациент также тяготится ежедневными посещениями профессора Клемперера, Надежде Константиновне сказал, что для русского человека немецкие врачи невыносимы. 19 июня 1922 доктор Кожевников отмечает, что В. И. Ульянов тяготится присутствием немецких врачей и очень просит оказать влияние, чтобы немецкие профессора уехали поскорее домой, так как в Москве очень много сплетен о его здоровье и присутствие немцев усугубляет их.

В эти дни В. И. Ульянов пишет Сталину записку: «Сталину. Если Вы уже здесь оставили Клемперера, то советую, по крайне мере: 1. Выслать его не позднее пятницы или субботы из России вместе с Ферстером… 22 июня 1922 пациент говорит: «хоть бы скорее все это было и потом к черту весь этот синклит». В. И. Ульянов пишет: «Товарищ Сталин. Врачи, видимо, создают легенду, которую нельзя оставить без опровержения. Они растерялись от сильного припадка в пятницу и сделали глупость: попытались запретить «политические посещения» (сами плохо понимая, что это значит!!!). Я чрезвычайно рассердился и отшил их… Надеюсь,

Вы поймете это, и дурака немецкого профессора и Ко отошьете…»

7 марта 1923 в дневнике отмечено, что В. И. Ульянов говорит «проклятый немец», и ответственный за ведение дневника доктор Кожевников поясняет, что это высказывание относится к немецкому профессору Отфриду Ферстеру. Тем не менее немецкий профессор находится у постели пациента на протяжении всей его оставшейся жизни и именно он констатирует смерть.

Странно – ругаем иностранцев и стараемся лечиться у них при первой возможности, больше доверяем иностранным врачам, чем своим специалистам. И даже, если за рубежом вас будет лечить бывший соотечественник, то ему доверия больше. Но медицина, в которой в нашей стране все разбираются, причем от мала до велика, даже зарубежная, это не панацея, и врачи, даже иностранные, это не господь Бог, как тогда, в доантибиотиковую эру, так и сегодня.

Когда Н. А. Семашко, отвечая на вопросы о здоровье Ленина, говорит: «Речь его настолько улучшилась, что он почти свободно говорит… Ильич рвется к работе», на 402 странице дневника за 20–22 октября 1923 года отмечено, что врачи Ф. А. Гетье, В. П. Осипов, С. М. Доброгаев подписали обращение о том, что сообщения в газетах не соответствуют желаемому и возможность быстрого выздоровления В. И. Ульянова отсутствует.

В дневниках зафиксировано мнение академика Бехтерева, хотя он только два раза консультировал пациента в мае и ноябре 1923 года. Но ни на одной странице мы не увидим каких-то выводов немецкого врача Отфрида Ферстера, который на протяжении почти всего периода болезни находился при Ленине (впрочем, есть один лист на немецком языке в конце дневника, на котором полностью дублируется мнение советских врачей). Доктор, как бы, есть, но мнения его мы не знаем.

Именно профессор Ферстер, единственный представитель зарубежных врачей, присутствовал на вскрытии тела и подписал акт патологоанатомического исследования. Ему пора домой в Германию, длительная командировка, длящаяся с перерывами почти два года, закончилась, его работа очень хорошо оплачена. У него впереди 17 лет жизни и плодотворной работы. В газетах от 22 января 1924 года, лозунги Московского комитета – «Ленин – солнце будущего», «Дело Ленина переживет столетия», «Могила Ленина – колыбель свободы всего человечества». Быстрее подписать бумаги и уехать из революционной страны – вот его главное желание.

Присутствие большой группы зарубежных врачей – это верификация именно официального сценария болезни, который был предложен гражданам государства, возникшего на территориях бывшей Российской империи. Иностранное участие требовалось, как «знак качества проведенного лечения», дополнительное подтверждение того, что у великих людей все течет необычно, даже болезни. Поэтому в патологоанатомическом заключении, написанном по-русски, в результативной части стоит уникальный диковинный диагноз: немецкое «Abnutzungssderose».

Кто Вы, доктор Кожевников?

«В какой бы дом я ни вошел, я войду туда для пользы больного»

Гиппократ

Вести дневник болезни пациента В. И. Ульянова был назначен неизвестный нам доктор. Напомню, дневник – довольно необычный документ для врача (если только он не писатель), как минимум, не относящийся к стандартной медицинской документации, очень странный факт: пациент, глава государства, известен всему миру, а врача выбирают ему настолько неизвестного, что никто ничего о нем не знает и сегодня. Но, именно приват-доцент, невролог и специалист по нейросифилису Алексей Михайлович Кожевников начинает дневник с самого начала и ведет его почти целый год до 7 мая 1923 года.

Фамилия его известна благодаря основателю отечественной неврологии Алексею Яковлевичу Кожевникову, имя которого носит клиника нервных болезней на ул. Россолимо, но наш молодой, по современным меркам, а тогда, скорее, сформировавшийся и зрелый сорокалетний доктор, просто его однофамилец. Он однозначно упоминается в мемуарах профессора А. И. Абрикосова наряду с еще несколькими десятками известных в медицинских кругах фамилий.

Итак, вот, что мы знаем. В 1922 году доктору Алексею Михайловичу Кожевникову ровно сорок лет, он специалист по нейролюэсу. Поле деятельности для такого специалиста огромное. В психиатрических учреждениях по всей стране пациентов с этой болезнью было от 10 % до 40 % (по данным разных авторов). Если учесть, что часть больных лечилась дома, или не доживала до паралитической стадии, и добавить сюда табес и наследственный нейросифилис, то можно представить, что это была проблема в рамках не только России, но всей Европы.

Вот что пишет Ю. М. Лопухин: «29 мая на консультацию был приглашен профессор А. М. Кожевников – невропатолог, специально исследовавший сифилитические поражения мозга (еще в 1913 году он опубликовал статью «К казуистике детских и семейных паралюэтических заболеваний нервной системы» в журнале «Невропатология и психиатрия им. С. С. Корсакова», 1913)».

Назначен доктор был, несомненно, Политбюро, по рекомендации наркомов здравоохранения, а именно Н. А. Семашко и В. П. Осипова. Полагаю, что его знал и рекомендовал для ведения пациента Ф. А. Гетье, личный доктор семьи Ульяновых, у которого Кожевников писал диссертацию в Солдатенковской больнице. В воспоминаниях патологоанатома А. И. Абрикосова читаем: «Прозектура Солдатенковской больницы, несмотря на малый объем ее, была с самого начала прекрасно оборудована, снабжена самыми совершенными микроскопами, микрофотографическим аппаратом и т. д. Это обстоятельство, а также то, что материал прозектуры представлял большое разнообразие и интерес, привлекала в прозектуру большое количество врачей-экстернов; некоторые из них работали над специальными научными темами, готовили докторские диссертации, другие совершенствовались в патологической анатомии. Хорошо помню работавших над диссертациями В. К. Хорошко,

B. П. Воскресенского, С. М. Рубашева, А. М. Кожевникова, ставших в дальнейшем профессорами И. В. Давыдовского,

C. С. Вайля, которые начала работать по патологической анатомии в прозектории Солдатенковской больницы. Количество врачей, желающих работать (там) в начале 1914 года стало настолько большим, что некоторым из них приходилось отказывать за недостатком места». Это доказывает, что доктор Ф. А. Гетье знал доктора А. М. Кожевникова, как минимум, с 1914 года. Как семейный врач Ленина, он мог прекрасно понять характер заболевания вождя. Врач не моралист, его задача лечить или передать пациента профильному специалисту. Поэтому Гетье вполне мог порекомендовать именно того доктора, которого счел нужным пригласить в данной ситуации.

Мог ли рекомендовать Кожевникова кто-то другой, например, Россолимо, Даркшевич либо Крамер? Конечно, могли, поскольку медицинское сообщество было в те годы более узким, чем сегодня. Все лучшие специалисты Москвы близко знали друг друга. Например, именно доктор Г. И. Россолимо убедил А. И. Абрикосова в 1916 году участвовать в конкурсе на заведование кафедрой патологической анатомии Московского университета.

9 марта 1923 года в дневнике отмечено, что «Владимир Ильич очень не любит, когда приезжают новые врачи и это летом его расстраивало в особенности, если эти врачи неспециалисты по основному заболеванию». Доктор Кожевников, разумеется, не относился к этой категории.

Молчание на протяжении всей оставшейся короткой жизни доктора Кожевникова, как научное, так и клиническое, после отстранения его от ведения пациента В. И. Ульянова, можно объяснить только тем, что фактически этот медицинский случай поставил крест на его карьере. Кроме того, ему, весьма вероятно, порекомендовали не публиковаться даже на профессиональные темы. Любая статья дежурного врача Ленина подтверждала бы слухи, о том, что его пациент страдал от сифилитического поражения мозга.

Умер доктор рано, в 53 года, в 1935 году, не оставив после себя ничего, кроме памятника на забытой могиле. Из истории медицины известно, что врачам часто приходилось платить за участие в лечении первых лиц государства высокую цену, теряя здоровье и даже жизнь. Это и известное «дело врачей», и печальная судьба доктора царской семьи Е. С. Боткина, и, что вероятно, часть врачей, участвовавших в лечении пациента В. И. Ульянова…

Доктор Гетье

«Мы дети страшных лет России,
Забыть не в силах ничего»

А. Блок

Доктор В. М. Новоселов

В 1923 году к герру Президенту, как называл Ленина его лечащий доктор Ферстер, был вызван немецкий психиатр Освальд Бумке. Вот протокол Политбюро № 55 от 15 марта 1923 года, пункт 7, в котором определено: «Орасширении консилиума врачей, пользующих В. И. Ленина (присутствует Семашко). Решено: а) Подтвердить решение Политбюро от 11-3-1923 г. о расширении состава консилиума по указанию врачей, с привлечением всех медицинских сил, которые в какой бы то ни было степени могут быть полезны для постановки диагноза и правильного лечения Ленина. б) Поручить Сталину и Зиновьеву в закрытом заседании СНК сообщить о тех мерах, которые предпринимались ЦК по уходу и лечению Ленина. в) Ввести Рыкова в состав комиссии, назначенной Политбюро для переговоров с врачами, на время болезни Троцкого».

Согласно этому протоколу, к В. И. Ульянову были вызваны несколько самых известных врачей Европы того времени. Был приглашен и один из самых известных психиатров Германии Освальд Бумке, уровень которого был настолько высок, что именно он стал преемником «кресел» выдающихся психиатров Эмиля Крепелина и Алоиса Альцгеймера, которых знают врачи во всем мире. Именем Альцгеймера доктор Крепелин назвал болезнь, с которой сегодня борются все ученые мира (генетики, нейрохимики, нейрофизиологи и т. д.). Сегодня, по данным Всемирной организации здравоохранения, насчитывается около 35 млн. человек, которые болеют ею, а к 2050 году их будет уже около 165 млн. Справиться с ней пока не удается, поскольку до сих пор остаются неясными ее механизмы.

Доктор Бумке должен был пробыть у пациента лишь несколько дней, но находился в СССР намного дольше. Впервые он упомянут в дневниках 20 марта 1923 года: «С 17–00 до 18–00 было совещание с Бумке, Штрюмпелем, Нонне. После этого Ферстер, Крамер, Миньковский и Кожевников поехали в Кремль». Последний день, когда О. Бумке отмечен в дневнике – 22 апреля 1923 года. Т. е., прошло пять недель.

Почему же профессор задержался на такой срок, и что же столь заинтересовало его в данном клиническом случае? Ну, уж, конечно, не сифилитический психоз, который, надо признать, был вполне типичным для того времени, и по клинике, и по лечению, и по исходу. Но этот обычный, на взгляд автора, клинический случай явно заинтересовал профессора, и не течением болезни, а обстановкой, которая была создана вокруг самого пациента.

Необычным в этой ситуации было хотя бы то, что в консультациях, лечении, дежурствах у постели пациента участвовало три десятка врачей с известными именами. При этом, за малым исключением, практически все не просто профессора, но и основатели, кто в прошлом, кто в будущем, собственных школ, направлений, научных институтов, научных обществ и журналов для специалистов.

Ответ на вопрос, «что же так заинтересовало Бумке», по моему мнению, состоит в том, что появилось вскоре после посещения известным психиатром СССР. Это термин «ятрогения», который профессор вводит в обращение уже в 1925 году. Он обозначает отрицательное воздействие на состояние пациента, вызванное врачами (либо прочим медицинским персоналом). Действия врачей, приводящие к ухудшению качества жизни, в том числе и на конечной стадии жизни пациента, кем бы он ни был, также подходят под это определение. Каких-либо признаков, того, что от этого термина откажутся в будущем, не заметно, поскольку явление оказалось представлено настолько широко, что встроено, как нежелательный, но постоянный признак, и в современную медицину.

Изучив дневник А. М. Кожевникова, я сделал вывод, что профессор Бумке был очень наблюдательным врачом и глубоким ученым, он имел системное мышление, обладал даром ставить правильные вопросы, что очень важно как для врача, так и для исследователя. Наблюдение за взаимоотношениями «синклита» профессоров и пациента – вот, что закономерно и привело профессора Бумке к созданию термина, который не просто прижился, но и постоянно используется на протяжении почти ста лет. Следует отметить, все чаще и чаще…

Какие существуют данные, позволяющие утверждать, что post hoc, ergo propter hoc («После этого – значит по причине этого», лат)? Почему я полагаю, что именно вследствие посещения и наблюдения за больным и врачами Ульянова психиатр Освальд Бумке ввел в обращение термин «ятрогения» и нет ли здесь логической ошибки?

Для начала приведу аналогию. Существует ли связь между посадкой Чарльза Роберта Дарвина в 1831 году на корабль «Бигль» и созданием в 1859 году теории о происхождении видов. Любая научная мысль является следствием интенсивной и длительной работы мозга ученого. Что именно станет конечной точкой в формировании теории, термина, синдрома или создании целой научной школы, остается только предполагать. Разумеется, нельзя утверждать, что какое-то одно четко ограниченное по времени событие является причиной формулирования научной мысли. Тем не менее, именно фактура рассматриваемого нами клинического случая (конечно, не исключено, что профессор Бумке наблюдал и другие примеры из своей клинической практики), говорит, что он был идеальным случаем ятрогении. Кроме того, консультирование Бумке пациента В. И. Ульянова слишком мало отставлено по времени от конечного результата, т. е. от донесения научному сообществу нового термина.

К созданию термина Бумке могла привести и история лечения пациента до его приезда, которая без сомнений была ему доложена. Это утверждение основано на том, что если врача вызвали для консультаций, то, следовательно, довели до него всю фактуру событий. Например, в 12–00 часов 4 августа 1922 года Ферстером и Крамером сделано вливание. Сразу после впрыскивания препарата, который вводили ему уже начиная с 1 июля, пациент Ульянов вдруг замолчал, и стал как бы жевать и чмокать губами. Правая рука и нога еще действовали, но вскоре после этого они перестали двигаться. Складки на лице справа глажены, лицо скошено влево не говорит глаза открыты правые рука и нога неподвижны левыми производит движения. Справа ясный «Бабинский» и повышение всех рефлексов на руке и ноге. Через четверть часа отклонение языка вправо и продолжается парез «правого фациалис». Появились небольшие дергания в руке. Через 20 минут первые движения в ноге. Дальше описывается картина улучшения и возвращения к исходному состоянию в течение 2,5 часов. К этому моменту в организм пациента введено уже суммарно 2.95 грамма арсенобензольного препарата, т. е. около 1 грамма мышьяка. Подобных реакций на введения препарата в дневниках лечащих врачей до приезда О. Бумке отмечено еще несколько, соответственно, все они были доведены до сведения немецкого профессора. Напомню, любые действия медицинского персонала, даже по объективному незнанию, приводящие к ухудшению состояния пациента, мы можем на сегодня называть ятрогенными. Подобные реакции повторялись с 20 по 25 июня 1923 года, когда каждое введение препарата мышьяка заканчивалось сильным возбуждением пациента, а 24 июня 1923 года, уже после отъезда профессора Бумке в Германию, врачи отметили даже страшное возбуждение.

На это же указывает запись в дневниках 15 января 1924 года о том, что врачи не могут проводить лечение в силу непереносимости некоторых лекарств больным и его негативного отношения больного к медикам. «Врачи пользующие Владимира Ильича не раз отмечали и считают необходимым указать, что в следствии отрицательного отношения больного к лечебным мероприятиям, в следствии повышенной чувствительности его организма к ряду лекарств веществ и существующего у него отрицательного отношения к врачам вообще – не удастся использовать в надлежащей степени все лечебные мероприятия которые врачи находят полезными и существенными, поэтому, они вынуждены ограничиться применением лишь некоторых средств в небольших дозах и профилактическими мерами». Т. е. сами врачи указывают, что препараты арсенобензольного ряда не могут помочь пациенту. А ведь это бесполезное лечение, проводилось с 1 июля 1922 года, и, очевидно, у Ленина была как минимум идиосинкразическая реакция на препарат первой линии. Подобных курсов насчитывается семь, включая прерванные. Это говорит о том, что врачи наблюдали, и не раз, реакцию организма пациента на введение препарата. Описанные выше реакции на введения арсенобензольного препарата от 6.09.1922, 10.03.1923, 22.03.1923 можно отнести к ятрогениям. 28 ноября 1923 года состоялся консилиум лечащих врачей, на котором В. М. Бехтерев предлагает лечение неосальварсаном. Это предложение было отвергнуто консилиумом, поскольку идиосинкразия на препараты мышьяка у пациента, приводила к токсическому действию на сосуды мозга и ухудшению состояния.

В дневнике лечащих врачей В. И. Ульянова, почти с самого начала, отчетливо видно, что пациент отрицательно относится к «немецким» докторам. Можно ли назвать явление, когда на фоне крайне негативного отношения пациента к немецким врачам, одного из них оставляют при нем на протяжении всей болезни, а на какой-то стадии, привлекают дополнительно несколько немецких специалистов, ятрогенным, пусть каждый коллега решит сам.

Текст дневника от 21 февраля 1923 года указывает: лечащий доктор Ферстер проговорился в присутствии Ленина, что врачи докладывают в ЦК о его состоянии и динамике. В результате у пациента началось нервное возбуждение. В конечном счете, ошибка немецкого профессора привела к тому, что его пациент стал хуже говорить, ему было сложно подобрать слова. 14 мая 1923 доктор Нонне потрепал В. И. Ульянова по подбородку. Тот сильно рассердился, затем начались сильные боли. Все это сегодня можно назвать ятрогенией. Вот еще один, весьма характерный пример: «31 июля 1923: Владимир Ильич сегодня спал хорошо, у него прекрасное настроение, гулял до 12–00. Как только пациент увидел профессора О. Ферстера, сразу пришел в резко возбужденное состояние, грозил кулаком. У него гневная мимика, издавал нечленораздельные звуки, долго волновался после его ухода, дрожал, вздыхал».

Надо отдавать отчет, что русский след в создании термина «ятрогения» – это тот пласт истории медицины, где прямого доказательства в виде бумажной записи или научной статьи не было и быть не может. Не только Бумке, но и ни один «немец» из команды лечащих врачей не оставил записей медицинского формата о болезни В. И. Ульянова. Очевидно, врачам, которым заплатили огромные деньги, пришлось давать гарантии молчания. И они эти условия точно соблюдали на протяжении всей оставшейся жизни.

Доктор Освальд Бумке, конечно, предложил термин на основании своего огромного опыта работы в психиатрии.

Глубокое понимание им развития психиатрической научной мысли нашло отражение в пяти лекциях, прочитанных на съездах германских невропатологов в 1924–1925 годах. Они были изданы в СССР в книге «Современные течения в психиатрии». Имя Освальда Бумке запечатлено в клинической практике в виде симптома Бумке.

Если кто-то сможет предложить другого конкретного пациента О. Бумке, наблюдения за которым могли привести к созданию термина ятрогения, я буду только рад, но, похоже, этого никому и никогда не удастся сделать. В итоге, нам остается только след в дневниках лечащих врачей пациента Ульянова.

После создания своего термина профессор Освальд Бумке проживет еще четверть века и умрет через пять лет после окончания Второй мировой войны в 1950 году. «Сверх всего, мы во всяком случае не должны терять связи с пройденной научной эпохой. Лишь её достижения – мы знаем, как велики эти достижения – создали возможность нынешней нашей работы» (Из доклада, прочитанного Освальдом Бумке на общем собрании Германского психиатрического Общества и в обществе германских невропатологов в Инсбруке 25 сентября 1924 года).

Академик В. М. Бехтерев

«Нестабильное состояние равно трудно и больному человеку, и человеку в больном обществе»

Н. П. Бехтерева

Интересное явление – спросите любого врача невролога, кто такой академик Владимир Михайлович Бехтерев, и он ответит, что – невролог, спросите первого попавшегося психиатра, и тот скажет – психиатр, а зададите вопрос нейрофизиологу (очень редкая специальность) – даже он сообщит, конечно, что Бехтерев великий нейрофизиолог, потому что изучал физиологию мозга. Все профессионалы хотят считать академика своим, так как его вклад в науку о мозге велик, знания, которые он внес в мировую науку, обширны, а нам всегда приятно прикоснуться к великому.

Вот как звучало обращение в его адрес в официальном сообщении: «Заслуженный ординарный профессор Военно-медицинской академии, совещательный член Медицинского совета министерства внутренних дел и Военно-санитарного ученого комитета, ординарный профессор Санкт-Петербургского женского медицинского института и член Совета презрения душевнобольных, учрежденного императором Александром III, академик, тайный советник В. М. Бехтерев».

Сегодня многие люди, знакомые с научными трудами или историей жизни академика, в их числе, конечно, есть и врачи, полагают, что выдающегося нейрофизиолога и врача конца XIX – начала XX века В. М. Бехтерева отравили в декабре 1927 года, под самый Новый год. И основания для таких выводов есть.

В конце декабря 1927 года академик должен был участвовать в I Всесоюзном съезде невропатологов и психиатров, для чего с женой приехал в Москву, где поселился на квартире профессора МГУ С. И. Благоволина. 22 декабря Бехтерев был избран почетным председателем съезда и прочитал свой доклад. 23 декабря он руководил съездом, который проходил на Кудринской улице в здании Института психопрофилактики Наркомздрава. Никаких указаний на возможное начало болезни в этот день нет, наоборот, все указывает на благополучие. Он осмотрел лаборатории и посетил в этот же день вечером Большой театр, где давали «Лебединое озеро».

Той же ночью у него появились боли в животе. 24 декабря 1927 года состоялся консилиум профессоров Шервинского и Бурмина, доктора Константиновского. Проводимые ими лечебные мероприятия не дали желаемого эффекта. Появились признаки ослабления сердечной деятельности. Заболевание протекало, если так можно говорить о настолько стремительном процессе, с симптомами, которые можно отнести к токсикоинфекции или холере. Одновременно нарастали признаки общей интоксикации, нарушения сердечной деятельности, дыхания и в 23–45 В. М. Бехтерев скончался.

Но это же симптомы отравления арсенолом (мышьяком)! И, несмотря на сходство указанных заболеваний и отравления, они все же отличались, и врачи могли их дифференцировать уже по клинической картине. Вот как это описано в клинической фармакологии тех лет: «Она (клиническая картина, пометка автора) начиналась с сухости и жжения в глотке и пищеводе, затем тошноты и далее рвоты, к которой примешиваются в последствии желчь и небольшие количества крови; присоединяются сильные боли и, наконец, появляется холероподобный понос, с испражнениями вида рисового отвара… Для дифференциального диагноза от холеры весьма важно присутствие болей и несколько запаздывающее, по отношению к рвоте, появление поноса. Смерть наступает при явлениях затрудненного кровообращения вследствие коллапса и сгущения крови».

Тело академика вынесли из квартиры Благоволина 27 декабря после 13–00, затем была панихида на Моховой улице в актовом зале старого здания Московского университета. Кремация состоялась в тот же день. На панихиде Председатель ЦИК СССР М. Калинин сказал: «Наука неотделима от социализма. У нас есть огромные силы, которые до сих пор этого не осознали. Покойный же тов. Бехтерев усвоил это в самом начале Октябрьской революции. Однако год за годом наука делает медленную передвижку в умах и других ученых, заставляя и их осознать, что наука и социализм – одно и то же».

В Ленинград уже приехала урна с прахом, которую встретило огромное количество людей. Состоялся траурный митинг с участием научной общественности. Урна в тот же день была выставлена в музее Бехтерева при его Институте по изучению мозга и психической деятельности.

Довольно простая проба Марша (проба на мышьяк) позволяла сделать токсикологическую экспертизу даже в те годы, тем более, в РСФСР, где отравления мышьяком и