Зотов как завороженный продолжал смотреть на него.
– А, так вы уже вовсю гуляете без меня! – раздался родной голос у них над головами. Капитан Астахов собственной персоной возник перед столиком.
– Коля, пришел! – обрадовался Зотов. – Молодец!
– Очень кстати, – сказал Федор. – Савелий полдня таскал меня по кладбищу, и мне просто необходимо сменить обстановку и расслабиться. Садись, Коля!
– Я не таскал… – возразил Савелий. – Ты сам!
– А с чего это вы вдруг поперлись на кладбище? – спросил капитан, усаживаясь. – Других дел не было? – Будучи реалистом, он всегда называл вещи своими именами и не затруднялся в подборе слов – пользовался первыми пришедшими в голову.
– Проведать одного человека, а Савелий забыл, где он лежит.
– Я не… Ну да, подзабыл маленько, – повинился Зотов. – Но ведь нашли же!
– Нашли‑то нашли, но искали долго. И появились всякие мысли о бренности бытия. О том, что пока мы здесь…
– Меньше думай о всякой фигне, – перебил Федора капитан. – И не надо мутной философии. «Бренность бытия»… Ты еще о смысле жизни расскажи.
– Могу. Вот, как по‑твоему, Коля, в чем смысл жизни?
– Не знаю, – ответил капитан. – Потому что смысла нет. В моей, во всяком случае.
– Ошибаешься. В жизни каждого человека есть смысл. Только он может быть скрыт.
– На хрен он тогда нужен, если скрыт? – резонно возразил капитан.
– Придет время, откроется, – утешил его Федор.
– А чего это вы лимончиком закусываете? Я бы сейчас чего‑нибудь слопал… – Коля обвел взглядом стол.
– Да у них ничего нет.
– Как это нет? – удивился Коля. – А для своих?
– Только бутерброды. Для всех. Ты живешь в демократическом обществе, Николай, – сказал Федор. – Даже несмотря на то что ты работник… известных органов, тебе тут не подадут яичницу с ветчиной или пельмени.
– Эх, пельмешек бы сейчас! – воскликнул Коля с энтузиазмом. – Ладно, давай бутерброды. Штук пять для разгона. И водки. В демократическом… – хмыкнул он. – Недавно прочитал об одном деятеле из мэрии: взятки берет, но в душе демократ!
– Все берут, – отозвался Федор. – Сам знаешь. И демократы, и либералы, и сторонники национальной идеи. Деньги не только не пахнут, они вообще – вне политики.
Ему никто не возразил. Капитан сосредоточенно жевал, Савелий задумчиво кивал, печалясь о несовершенстве человеческой натуры. Переключаясь на другую тему, Федор спросил:
– Ну‑с, а что новенького в преступном мире?
– Новенького? – повторил Коля с набитым ртом. – Тебе весь список огласить?
– Не обязательно, – ответил Федор. – Давай самые горячие новости часа. Как я понял из нашей короткой телефонной беседы, ты опять собираешься бросать все к чертовой матери и уходить к брату в бизнес. Что случилось?
– Полный отстой, – признался Астахов. – Даже вспоминать не хочется. Давайте лучше про кладбище.
– Знаешь, Коля, только там начинаешь понимать некоторые вещи…
– Например? – капитан перестал жевать.
– Что мы не вечны.
– Ты, Федька, десять лет вкалывал ментом, пока не слинял в академики, и не понял, что мы… как это ты сказал – не вечны? Или забыл уже? И вспомнил только на кладбище?
– Помню, – ответил Федор. – Но на той работе некогда было думать. А тут… день прекрасный, солнце, травка, памятники. Тишина. Бабочки летают. Какие‑то женщинки возятся, цветочки высаживают. И ты чувствуешь, что это… последняя остановка! И тем, кто приехал, уже ничего не нужно: ни денег, ни положения, ничего того, за что перегрызали друг другу глотки.
– Ага, – скептически бросил капитан, – и тут возникает философский вопрос – зачем старались? Зачем глотки друг другу грызли, зачем надрывались, предавали, убивали, да? Лучше бы лежали на диване и читали книжку… или разводили кроликов. И одну бабу на всю жизнь. И жрать только овощи. И долго бы ты так протянул с такой философией?
– Мутной!
– Вот именно! Мутной! Человек – животное, и всегда будет убивать, жрать мясо и отнимать у соседа его бабу. И никакая ваша цивилизация этого не изменит. Вот тебе и вся философия!
– Я читал… – подал голос Савелий. – Я читал, что… у преступников почему‑то удваивается одна из хромосом. И этих асоциальных личностей можно исправить с помощью генной инженерии… сразу после рождения. Когда‑нибудь наука сумеет…
– Идея старая, – заметил Федор. – Помните «Возвращение со звезд» Лема?
– Помню, – ответил Савелий.
– Не помню, – нахмурился капитан.
– Космонавты вернулись на Землю после длительного полета, а ученые тем временем придумали прививку против агрессивности – «бетризацию». Научились убивать в человеке зверя. И прекратились убийства и насилие, а также – полеты в космос, освоение планет, океанских глубин. Люди потеряли дух здорового авантюризма и готовность рисковать. Народ переключился на развлечения и потерял смысл жизни. В результате эволюция прекратилась, и началось вырождение. Аналогия понятна?
– Понятна, – ответил Савелий. – Ты хочешь сказать, что без агрессивности мы выродимся?
– Да. Человек – хищное животное. Крестоносцы, открыватели новых земель, золотоискатели, талантливые военачальники – это все хищники. Мораль, воспитание, вера смягчают агрессивность и направляют ее в другое русло…
– Ага, направляют! Воспитатели вроде тебя, – заметил капитан исключительно из духа противоречия.
– В следующий раз мы с Савелием возьмем тебя на кладбище, – сказал Федор. – Положительно действует на психику и успокаивает нервы. Что там у тебя, капитан?
– Да много чего, – буркнул тот, дожевывая последний бутерброд. – Убийство.
– Убийство? – поразился Савелий.
– У меня каждый день убийства, – отозвался Астахов с досадой. – А ты говоришь! – Он махнул рукой.
– Можно детали? – спросил Федор.
– Жертва – бизнесмен, миллионер, собиратель антиквариата. Его повесили на перилах второго этажа – там балкон‑галерея вокруг гостиной. Табурет взяли из кухни. И уже началось давление сверху, требуют результата… Пресса бьется в истерике, общественность туда же – дармоеды, взяточники, караул! Ненавижу.
– А что за человек?
– Краснухин. Строительная мафия и казино. В свое время проходил по убийству партнера по бизнесу, но отмазался. Начинал как мелкий жулик, шестерка. Теперь уважаемый человек, с мэром на «ты». Спонсирует детский дом, любит фотографироваться с детишками. Будь моя воля, я бы его давно потряс насчет этих самых детишек, уж больно морда у него умильная на фотографиях. Да и слухи ходили, что любит мальчиков. Любил, – поправился. – Теперь ему по фигу и мальчики, и девочки.
– Самоубийство?
– Исключается.
– Почему?
– Факты против. А кроме того, эта шавка никогда бы не наложила на себя руки. Фортуна лыбилась ему золотыми фиксами и поддерживала под локоток. Тот, кто его приговорил, сделал доброе дело. Даже жаль мужика…
– Сначала поймай, – заметил Федор.
– Поймаю! – ответил капитан. – Не терпится посмотреть на его личность. Краснухин временно проживал один. Жена в Испании – там у них, видите ли, родовой замок. Службу безопасности он в тот вечер отослал. Значит, ждал гостей и не хотел свидетелей. Сам открыл дверь. Сигнализация отключена. На журнальном столике в гостиной – коньяк «Наполеон», тарелки с лимоном и копченой семгой. И хрустальный бокал, из которого пил хозяин. Второй, которым также пользовались, вымыли, вытерли и поставили на место в сервант.
– Инсценировка самоубийства? – заволновался Савелий. – Я читал в одном романе…
– А что взяли? – спросил Федор.
– Драгоценности, антиквариат, картины. Секретарь‑референт составил список. У этого жлоба – секретарь‑референт! Исчезли две картины, одна – подлинный Кустодиев, другая – какой‑то француз, забыл, как зовут. Начало прошлого века. Секретарь говорит – куплена в прошлом году на аукционе за миллион евро. Из сейфа исчезли коллекция старинных монет и украшения жены. Кстати, сейф не взломан. Его открыли и так и оставили. Секретарь говорит, что стоимость похищенного примерно два‑три миллиона евро. По предварительным подсчетам.
– А секретарь не мог?
– Проверяем.
– Следы побоев, уколов?
– Ничего. Но в крови наличие неизвестного препарата. Какая‑то наркота или снотворное. Возможно, привезена из‑за кордона, из Азии. Сейчас этого добра навалом.
– Кто его обнаружил?
– Патрульная служба. В пять сорок утра поступил звонок от человека, который выгуливал собаку. Живет рядом. Он видел, как из двора вышли двое мужчин, по виду бомжи. Несли какие‑то узлы. Он по мобильнику позвонил дежурному. Говорит, увидел открытые настежь ворота и сразу понял, что это неспроста. Бомжей повязали через час. Они действительно были в доме, но заходить в гостиную побоялись. Сгребли все, что висело в прихожей, – дубленки, шубы. Клянутся, что случайно проходили мимо, топали из деревни в город, смотрят, а ворота не заперты. Ну, они и сунулись. Входная дверь тоже оказалась открытой. Дальше прихожей они не заходили. «Серенька говорит, давай, а я отвечаю, не‑а! Мало ли что там, потом на нас повесят!» – передразнил он одного из задержанных. Подкованный бомж пошел, все статьи знает.
– А чего они шляются по ночам? – спросил Федор.
– Их выгнали из гостей, рядом, в деревне. Чего‑то они там не поделили с хозяином. Он подтверждает их рассказ.
– Непонятно, почему убийца не запер входную дверь. И ворота… Твои бомжи не врут?
– Не врут. Да я и сам уже думал…
– Никаких следов взлома, все чисто, вполне могло сойти за самоубийство. Да и бокал только один. Мало ли у человека причин… для горя. Если правильно все обставить… – раздумывал вслух Федор. – Убрать посуду, закрыть сейф, запереть дверь…. А табурет по высоте подходит? Помню, был случай – табурет низкий, псевдосамоубийца не смог бы надеть петлю на шею. Не учли.
– Табурет нормальный. Все чин чинарем. Краснухин не наркоман. Наркотик он принял незадолго до смерти, предположительно с коньяком.
– И что же у нас получается… – Федор уже напрочь забыл про блуждания по кладбищу и усталость. – Краснухин ждал гостей. Раз! Женщину. Два! А может, мужчину. Три! Явно не партнера по бизнесу – с партнером можно встретиться днем. Это было тайное свидание. Тайное романтическое свидание в пустом доме. Только они вдвоем… И я склонен думать, что это был мужчина… принимая во внимание слухи о пристрастиях покойного.
– Почему вдвоем? Их могло быть и трое… – встрял Савелий. – Их же все равно никто не видел.
– Их было только двое, Савелий, – ответил Федор. – Хозяин и гость. И они пользовались двумя бокалами. Если только… – он запнулся, глядя на Зотова.
– Что? – настороженно спросил капитан.
– Если только… – подхватил Савелий, в свою очередь пристально глядя на Федора. – Один ведь мог не пить? Двое пили, а третий не пил… Значит, трое. Или даже четверо. Двое пили, двое не пили.
– Число непьющих участников можно увеличивать до бесконечности, – заметил Федор. – Логика, однако. А ты что думаешь, капитан?
– Идиотская, – ответил кратко Астахов. – К твоему сведению, Савелий, приличный хозяин выставляет бокалы для всех, а будут они пить или не будут, дело десятое. Вот ты, Савелий, водку не любишь, а пьешь исключительно за компанию. Так что их было двое. И точка. Просто смешно… трое, четверо!
– Согласен, двое, – кивнул Федор. – Но если бы он ожидал женщину, то подал бы ликер, шоколад… А так – честная мужская закуска: лимон и копченая рыба.
– В холодильнике обнаружили торт, шампанское и коробку конфет, – сказал капитан. – Так что неизвестно. Может, начали с коньяка для разгона.
– Женщина! – охнул впечатлительный Савелий.
Наступила пауза.
– Итак, в данный момент ситуация выглядит следующим образом, – подвел черту Федор. – Некто приходит к Краснухину. Жертва выставляет коньяк и два бокала. Версия о женщине не исключается, она интересна, но слишком смахивает на дамский детективный роман. Даме не под силу повесить мужчину. Почему женщина, Савелий?
– Всегда… ищите женщину, – пробормотал раскрасневшийся от выпитого Зотов. – Во всех романах…
– Во всех романах… С прародительницы Евы. Ты прав, Савелий, – похвалил Федор. – Вопрос об убийце‑женщине остается пока открытым. Она вполне могла быть сообщницей. Вошла первой, а потом впустила остальных, сколько их там было… – Он снова задумался. – Но… как‑то это все… Уж очень чисто, красиво, без драки и возни. Чтобы открыть сейф, нужно знать код. Откуда? Жертва сама сообщила? С какой стати? Хвасталась? Под действием наркотика? Профессиональная работа. Убийца знал, что можно взять и где это лежит. Он не чужой, он свой. Или… женщина своя. Сколько там было картин?
– Штук тридцать, – ответил капитан. – Даже в коридоре висят.
– Ну вот, а взяли только две, самые ценные, – заметил Федор. – И если все так чисто и красиво – даже бокал убрали, – зачем оставили открытой дверь? Спешили?
Астахов пожал плечами.
– И что теперь? – спросил Савелий.
– Теперь Николай будет искать украденные вещи и картины. Пройдется по скупкам, озадачит своих агентов. Проверит связи Краснухина. Допросит его службу безопасности – они должны знать, с кем путался хозяин. Займется телефонными разговорами покойного, мобильником и бумагами. Восстановит по минутам его последние дни. Ведь как‑то же общался он с таинственной незнакомкой. Побеседует с секретаршей и еще раз с референтом. А также с женой. Проверит ее связи, поспрашивает насчет семейных отношений. Обычная сыскная рутина, Савелий. Та, о которой не пишут в романах. Потому что это никому не интересно. Вот так. А интересно другое…
– Что? – выдохнул Савелий.
– Все та же дверь! Почему преступник, уходя, не захлопнул ее? Почему оставил открытым сейф? Зачем вымыл бокал и поставил в сервант? При открытой двери не вижу в этом смысла.
– Я не… понимаю, – сказал Савелий, волнуясь. – Это ведь… такие мелочи… и бокал, и дверь. Я бы и внимания не обратил… Тем более на нем не было отпечатков пальцев. Как вообще пришло в голову… это… искать второй бокал? А про дверь он мог просто забыть… Я тоже забываю запирать… иногда.
– Бокал стали искать, когда предположили, что он пил не один, – объяснил капитан. – В нашем деле, Савелий, важна любая мелочь. А дверь… Поверь мне, Краснухин не только запирал дверь, но еще и замки проверял по десять раз. А почему преступник не закрыл… Не знаю. Спроси у Федьки. У него есть готовая теория, зачем. Он тебе подведет базу.
– А какая разница? Ну не закрыл, и что? Я совсем запутался, – признался Савелий. – Может, просто забыл?
– Э, нет! Незапертая дверь – это знак! – значительно произнес Федор. – Подумай сам, Савелий…
– Не понял! – удивился капитан. – Какой еще знак?
– Убийца подбрасывает улики, он играет. Он убрал бокал, прекрасно зная, что его найдут, но оставил открытой дверь…
– Что значит играет? – изумился Савелий.
– Мне тоже интересно, на хрен? – присоединился к нему капитан.
Федор медлил с ответом, подогревая интерес аудитории. Насладившись эффектом от своих слов, он сказал:
– Это вызов! Он не боится и не заметает следы. Он уверен, что обставит вас. Для него это игра!
Савелий и Астахов обалдело смотрели на Федора.
– Надеюсь, это шутка? – опомнился наконец Астахов.
– Конечно, шутка! Я пошутил. Так, мысли вслух. Не обращайте внимания.
– Доехала благополучно, целую, твоя крыша, как говорит моя Ирка, – сказал капитан. – Знаешь, Федор, я думаю, ты правильно сделал, что подался в философы. Я вообще не понимаю, как эта наука в принципе могла до тебя существовать.
– Я тоже не понимаю, – скромно признался Федор. – Кстати, на кладбище я обратил внимание на мужчину… Здоровенный парень, небритый, плохо одет – слишком тепло, не по сезону. Явно вернулся из заключения, таких за версту видно. Сидел на скамейке у двойной могилы, возможно, родителей…
– Ну и что? – капитан настороженно смотрел на Федора.
– А то, что я увидел его еще раз, когда мы через полчаса вернулись на то же место. Савелий, как Ариадна, три часа таскал меня по кладбищу.
– Какая еще Ариадна? – спросил подозрительно Астахов.
– Одна греческая девушка, которая пряла нитки и дарила клубки знакомым мужчинам. Да, так вот, увидел я его еще раз… неподалеку от того же места…
– А я никого не видел, – сказал Савелий.
– Ты был занят, – ответил Федор. – Искал тропу. А я, в отличие от тебя, смотрел по сторонам. И увидел.
– А при чем тут… этот человек? – пробормотал Зотов, присматриваясь к Федору, который, как ему казалось, весь вечер вел себя неадекватно.
– А то, мой друг Савелий, что он стоял уже у другой могилы, и выражение лица у него было такое… как будто он увидел привидение.
– А чья могила? – спросил Николай, невольно заинтересовавшись.
– Женщины по имени Максимова Ольга, отчество я прочитать не смог, помешала ветка. Скромный черный обелиск, крест. Женщина молодая, судя по фотографии на медальоне…
– Ну и что?
– Не знаю, – Федор пожал плечами. – Но уж очень выражение лица у него было… перевернутое!
– Какое? – удивился Савелий.
– Перевернутое. Потрясенное. Как у человека, увидевшего призрак.
Капитан застонал. Ему уже надоела кладбищенская тематика.
– Предлагаю тост за дружбу и взаимопонимание! – сказал он как припечатал. – Сколько можно про покойников?
Глава 5
Отчий дом
Павел Максимов расплатился с частником, который с облегчением рванул прочь так, что только шины заскрипели. Через минуту шум мотора растворился в глубокой тишине Посадовки, где Павел не был целую вечность. Где‑то залаял потревоженный пес, и снова стало тихо. Здесь было холоднее, чем в городе. Неярко горел фонарь у продуктового магазина, облик которого не изменился за прошедшее время, разве что появились в витрине разноцветные импортные упаковки да бутылки кока‑колы.
Он постоял посреди площади, привыкая. Глубоко вдыхал холодный воздух. Если в городе накрапывал мелкий дождь, то здесь, видимо, прошел ливень. Фонарь отражался в большой луже, и отражение его казалось опрокинутой луной. И облака здесь висели ниже, чем в городе. И пахло иначе – мокрой землей и молодыми листьями, а не асфальтом.
Павел свернул в знакомую кривоватую улочку. Маша права, строительство здесь шло полным ходом – терема перли из земли, как грибы. Двух‑, даже трехэтажные, с башенками, колоннами, иллюминаторами вместо окон, они отгораживались от мира высокими бетонными заборами. Над входами горели светильники, ворота заперты наглухо. Улица заасфальтирована, даже фонари не разбиты поселковой шпаной, как бывало в его времена.
Родительский дом, казалось, стал меньше. Врос в землю, постарел, пока Павел отсутствовал. Он прятался в тупичке, где нет фонарей и тьма стоит кромешная. К счастью, ночь оказалась не абсолютно темной, несмотря на низкие облака.
Павел отворил калитку, пошел по выщербленной кирпичной дорожке. Ветка яблони мазнула его по лицу, оставив мокрый след, и он невольно рассмеялся. Дом возвышался перед ним темный, притаившийся, чутко прислушивающийся. Ему показалось, дом рассматривает его невидимыми глазами. «Это я, – сказал он. – Вернулся. Здравствуй!» В глазах защипало, что удивило его безмерно – Павел никогда не был сентиментальным.
Он поднялся по скрипучим ступенькам на крыльцо, достал ключ, на ощупь нашел замочную скважину. Ключ с трудом повернулся, издав громкий скрежет. Дверь тяжело подалась, из дома пахнуло холодом и сыростью. Он переступил порог, щелкнул кнопкой – рука сама нашла выключатель, по старой памяти. Свет брызнул жидкий, выморочный. Осветил какие‑то коробки, всякий хлам, который немедленно наползает ниоткуда и заполняет брошенное людьми жилье.
Он споткнулся не то о грабли, не то о лопату; обрушил на пол, чертыхнулся. Грохот, подхваченный эхом, раскатился по спящему поселку.
В доме было сыро. Павел прошелся по комнатам – гостиная, спальня, еще одна, крохотная каморка, которую отдали ему, как старшему, чему Маша очень завидовала. Здесь, видимо, жил племянник – валялся забытый желтый медвежонок, да занавески были ярко‑желтые, в зверушках. И еще одна, кабинет, как отец ее гордо называл. В ней когда‑то жила Оля…
Павел с трудом приоткрыл перекошенную дверь. Об этой комнате, видимо, и говорил Юра. Той, где его вещи. Он стоял на пороге, удивленный, осматриваясь. Усмехнулся – у Юрика, оказывается, была здесь своя жизнь и свои тайны.
…Дрова он нашел на кухне. В доме имелся газ, но для тепла топили печку. Павлу удалось разжечь ее только через полчаса – отвык, потерял сноровку. Дрова отсырели, и кухня наполнилась вонючим сизым дымом. Он заметил плесень на полу у окна – из‑за неплотно пригнанной рамы оттуда текло при непогоде.
Поленья наконец занялись. Дым скоро вытянуло сквозняком, вольготно гуляющим по дому – Павел отворил все окна и двери. Он сидел на корточках у открытой дверцы печки, чувствуя сухой жар огня. Трещало, сгорая, дерево, наполняя дом теплым духом.
Впервые за много лет у Павла стало удивительно спокойно на душе. Он смотрел бездумно на оранжевые пляшущие языки огня, подставляя лицо и руки теплу, и пламя отражалось в его глазах.
Павел притащил к печке одеяло, простыни, подушку и разложил на табуретах – пусть подсохнут. Из крана капала ржавая густая жижа. Он не поленился, сходил к колонке. Вскипятил воду. Покопался в снеди, собранной Машей, достал жестянку с чаем.
Он сидел, набросив на плечи плед, на веранде, в ветхом кресле. В нем когда‑то любила сидеть мама. У ног стояла керамическая кружка крепкого чая, над ней вилось облачко пара. Он невольно улыбнулся, вспомнив Юру. И посочувствовал ему. Удивительное чувство, которому и названия‑то сразу не подберешь, охватило его. Чувство дома, возвращения, свободы. От всего этого он отвык за восемь долгих лет. И блаженное чувство одиночества…
Он сидел на веранде, грея руки о кружку с чаем. Облака растворились постепенно, и небо прояснилось. На нем появилась первая неуверенная дрожащая звезда. Другая, третья… Павлу казалось, что дом превратился в корабль, неторопливо плывущий в далекие края. Мягко работают послушные механизмы, горят огни, бушует в топках пламя. А он – капитан. Корабль, где один лишь капитан, а команды нет. Корабль плывет, капитан пьет чай. Ночь вокруг. Ночь и одиночество. То, чего ему так не хватало. Одиночество, которое иногда – благо.
Уловив краем глаза движение справа, Павел резко повернул голову. На перилах веранды сидел громадный черный кот и, щурясь, смотрел в освещенное окно кухни. Зверь в свою очередь взглянул на Павла – несколько долгих секунд взгляды их, сцепившись, удерживали друг друга. Кот, видимо, поняв, что человек не представляет опасности, снова уставился в освещенное окно. Зрачки в желто‑зеленых кошачьих глазах стояли вертикально.
Глаза Павла привыкли к темноте, и он стал различать деревья, кусты, скамейку под… яблоней, кажется. Скамейка была его ровесницей – он помнил ее столько же, сколько помнил себя. Отец сидел под яблоней, мама – на веранде. Розы еще были, вспомнил Павел, темно‑красные, которые он рвал тайком, чтобы подарить девочке. И высокие синие цветы с каким‑то странным названием – что‑то связанное с… морем? Как же они назывались? Мама среза́ла несколько длинных стеблей, ставила в высокую зеленоватую вазу толстого стекла… Ваза была похожа на страусиную ногу. Как же они назывались? Дельфиниум! Ну да, дельфиниум. От слова «дельфин», наверное. Или от города Дельфы?
Всплывали какие‑то картинки из детства. Отец в майке, мама в выгоревшем сарафане. Соседи. Долгие посиделки вечерами, чуть ли не до первых петухов. Жизнь простая, патриархальная, небогатая – как у всех. Жизнь на земле и при земле. Такую воспевают поэты, никогда не жившие в деревне, а те, кто родился здесь, изо всех сил стремятся удрать в город.
Иногда Павел думал: хорошо, что мама не дожила до… всего этого. Обвинений, суда, допросов; дурного, истеричного любопытства Посадовки она бы не вынесла. Отец умер от сердечного приступа год спустя. Весь год он обивал пороги, пытаясь помочь сыну. Надев ордена, ждал под кабинетами…
Много воды утекло. Павел отсидел положенное от звонка до звонка. И так пусть скажет спасибо, что не двадцать, а всего восемь… Повезло.
Он не жаловался на судьбу. То, что произошло с ним, он принял… безоговорочно. За все нужно платить. Рано или поздно. Он верил подспудно, невнятно, на уровне инстинкта, в конечную справедливость, воздаяние по делам…
Он подбросил в радостно гудящую печку дрова, заварил свежий чай. Достал кусочек мяса, предложил гостю, все еще сидевшему на перилах. Кот внимательно посмотрел ему в глаза, и только после этого перевел взгляд на угощение. Осторожно взял из рук, стал есть, тряся головой. Наступил лапой, чтобы не уронить. Умный зверь.
Кажется, Павел задремал. Треснувший сучок разбудил его. Он взглянул на часы. Три. Треск разбудил и черного кота. Он потягивался на перилах, выгнув спину, хвост торчал кверху, как древко знамени. Павел, рассеянно глядя на кота, прикидывал, не постелить ли себе на веранде. Холодно, зато воздух свежий. А дом пусть протопится за ночь…
Он взял с пола кружку с остывшим чаем. Поднес ко рту, и в этот самый миг вдруг громыхнул ружейный выстрел! Павел увидел вспышку в кустах рядом, выронил кружку и бросился на пол. По‑пластунски преодолел пару метров освещенной веранды, перемахнул через перила. Кота как ветром сдуло. Павел упал в мокрые заросли каких‑то кустов и прошлогодних стеблей, зарылся поглубже, ощущая лопатками направленное на него дуло. Замер. Но выстрелов больше не последовало. Не открылись окна, не захлопали двери, не раздались испуганные голоса – Посадовка за свою историю и не такое видела. Здесь свято блюли основной закон выживания: если на улице стреляют, не стоит подходить к окнам.
Тишина вокруг была вязкой – ни звука шагов, ни шелеста потревоженной ветки…
* * *
– Лиза, Элизабет, Бетси и Бесс, – сказал он в трубку и замолчал. Я слышала его прерывистое дыхание – волнуется?
– Добрый вечер, – ответила я. – Это Лиза, остальные уже ушли.
Он рассмеялся.
– А вы все не уходите и ждете моего звонка?
– Много работы, – ответила я. – А… вообще‑то, жду!
– Я знаю, – он снова рассмеялся. – Я тоже жду, когда смогу позвонить. Думаю о вас все время… У вас несовременное имя, Лиза. И вы необыкновенная.
– Откуда вы знаете?
– Я чувствую. У вас приятный голос, Лиза. Я готов слушать вас… все время.
У него тоже приятный голос. И хотя говорит он банальности, я готова слушать его постоянно. Мы болтаем о всякой ерунде. Его зовут Игорь. Игорь… и все! Он художник. Живет один. Сначала я в это верила, а теперь… не очень. Что‑то здесь не то, подсказывает мне мой не шибко богатый опыт общения с противоположным полом. Если он одинок, то почему не приглашает меня в свою мастерскую посмотреть картины? Предлог просто валяется под ногами – нагнись и подними. Кто откажется взглянуть на картины? А он не зовет. Не хочет? Зачем тогда звонит? Раз или два в неделю, в разные дни, но всегда в одно и то же время… В половине девятого. Я рада его звонкам, хотя и недоумеваю.
Может, он уродлив? Калека? Или слишком робок? Ни за что не поверю, художники не бывают робкими. Они бывают странными, не от мира сего, чудаками, но робости в них нет – видимо, из‑за богатого воображения.
Он позвонил впервые около двух месяцев назад, в марте. Днем. Случайно, ошибся номером. Так он сказал. Спросил, какой номер у меня. Извинился и повесил трубку. И на другой день позвонил снова и сказал… «Странная вещь получается, – сказал он, – набираю совсем другой номер, а попадаю к вам. Как вас зовут?»
У него был неуверенный голос, казалось, он не ожидал, что я отвечу. Я ответила. Он рассмеялся довольно. И сказал, что его зовут Игорь.
За два месяца можно много узнать о человеке и еще больше придумать – внешность, например. Он невысок ростом, представляла я себе, с приятными манерами, мягким голосом… Про голос я, кажется, уже говорила. Может долго молчать. Рассеян. Созерцателен. Смотрит испытующе, нагнув голову к плечу, лбом вперед, словно бодая собеседника. Хочет запомнить, а потом нарисовать.
Он сказал, что пишет маслом, но больше любит акварель. За прозрачность и чистоту. Когда‑нибудь он покажет мне свои работы. Когда‑нибудь… Когда?
В нем меня удивляет какая‑то… как бы это объяснить… «Как это будет сказать по‑русски», – говаривал персонаж какого‑то произведения… Нерешительность, что ли. И несовременность. Мы по‑прежнему на «вы», ему не приходит в голову перейти на «ты». Все молодые люди, которых я знаю, переходят на «ты» если не в первую минуту знакомства, то уж во вторую наверняка. Может, он немолод?
Он спросил меня, это домашний телефон или рабочий? Любой на его месте, узнав, что рабочий, тут же попросил бы домашний. Он не спросил о телефоне, а спросил, чем я занимаюсь. Услышав, что я пишу письма, обрадовался.
– Ваша работа отвечать на письма? – переспросил он. – И что же вы им… говорите?
– Утешаю в основном, – пояснила я.
– Да, вокруг так много несчастных людей, – сказал он. – А… они вам верят?
– Верят. Когда человеку плохо, он рад любому, кто готов его выслушать. А я всегда… на посту.
– А кто вам пишет? – спросил он.
– Девушки в основном.